ГЛАВА 8.

       Сразу, только проснувшись, даже не до конца вынырнув из неразберихи неспокойного сна на поверхность яви, Камилла, ещё не открыв глаза, начала тянуть носки, разминать подъем, шевелить пальцами ног. Она так делала каждое утро. Это было необходимо.

        Кроме того, она решила по утрам думать только о светлом и радостном.  С некоторых пор.

        Получалось не всегда. Так, с переменным успехом. Иногда дело шло гладко, иногда (вот как сегодня) в голову лезла какая-то чепуха. И далеко не радостная. По крайней мере, не такая радостная, как было задумано.

       Наверное, это оттого, что она волнуется. По правде говоря, она уж-ж-жасно волнуется; и с каждым днем – всё сильнее. С каждым приближающимся днём.

       Камилла закончила разминать ноги, откинула одеяло и села на постели.

       Сквозь неплотно задернутые шторы и частый переплет окон просачивался бледный серый свет, растекаясь по полу размытыми квадратиками. В одном квадратике Камилла заметила лежащую на полу туфельку и вздохнула. Перспектива прыганья на одной ноге по холодному полу не слишком вдохновляла. Потертый жиденький  коврик украшал собою только небольшой пятачок пола у кушетки.

      «Где вы, мои персидские ковры?» - спросила у себя Камилла. Лезущая в голову нерадостная чепуха стала ещё более скучной.

      Камилла нашарила босой ногой туфлю, перебирая гибкими пальчиками и мельком отметив, что лак на ногтях надо поменять: цвет пора подобрать более перламутровый. Может быть, даже с металлическим оттенком. Что-то она совсем о себе забыла, время хватает только на спектакли, почти ежедневные, и репетиции. Ну ничего. Вот после премьеры мсье Мерсье предложит ей новый контракт сроком, наверное, на два года (и с новым жалованьем!), составит новый график, и она получит, наконец, долгожданную разгрузку. Будет занята только в спектаклях, где у неё большие партии или сольные куски; от «подтанцовок с вариациями» она будет избавлена.

      Камилла несколько секунд побалансировала на краешке коврика, стараясь дотянуться до туфли одной босой ногой, прежде чем убедилась в несостоятельности этой идеи. И зачем, спрашивается, ей понадобилось вчера, прыгнув на постель, брыкать ногами? Разве что от избытка энтузиазма, потому что избытка сил у неё вчера никак не наблюдалось. Понятно, что туфля, свечой взлетевшая к потолку, и не подумала приземлиться аккуратно по заказу – на коврик, чтобы подровняться в одну линию со своей более дисциплинированной товаркой. А могла бы… Вот и скачи теперь… Было бы удобно, если бы вещи слушались мысленных приказов, подчинялись силе воле человека.

     Удобный повод испробовать, какая у неё сила воли.

     Камилла вперила пристальный взгляд в туфельку, расширила глаза, мысленно представляя, как между её глазами и туфелькой протягивается серебристый лучик, превращается в ниточку, ниточка петлей захлестывается вокруг каблучка, затя-я-ягивается и на-чи-на-ет по-ти-хонь-ку под-тя-ги-вать-ся…

      От напряжения Камилла сжала руки в кулаки, так что ногти впились в ладони, ей казалось, кроме шуток, что ещё чуть-чуть, и она преодолеет зыбкую границу реальной определенности. Почему бы и нет? Если очень захотеть… Очень-очень-очень…

      Бухнула дверь, и чистоту эксперимента безжалостно нарушило появление толстушки Бернадетт, держащей в руках поднос с кофе. Кроме того, поставив поднос на столик, Бернадетт, которая, несмотря на свои габариты, двигалась легко и проворно, устремилась отдергивать шторы и по пути к окну подобрала туфельку, подкинув её к ногам недовольной Камиллы. «В этом доме совершенно не дают возможности испробовать силу своей мысли», - размышляла Камилла, приступая к кофе и круассану. Это был её обычный завтрак.

      Бернадетт хорошо варила кофе, но почти всё остальное, что она делала, оставляло желать лучшего. Дрова в камине не спешили разгораться (сегодня тоже) и отчаянно дымили; из рук у неё всё валилось - иногда в течение одной недели на кухне не оставалось ни единой целой чашки, и Бернадетт, не смущаясь, подавала Камилле утренний кофе в бокале для шампанского.

И цветы она всё время забывала поливать; Камилла никак не могла найти объяснения этому и предполагала, что в детстве малышку Бернадетт, вероятно, чересчур часто заставляли ухаживать за цветами, в то время как ей хотелось погулять и поиграть в куклы, вот и возникла такая ботаническая идиосинкразия.

Она была неаккуратна, нерасторопна и мечтательна. Могла надолго застыть с пыльной тряпкой в руке, где-то витая. Она была нескладеха, чтобы не искать другого слова, но была очень привязана к Камилле и явно чувствовала себя не просто приходящей прислугой за всё (нерегулярно приходящей, называла её про себя Камилла, так точнее), а заботливой наперсницей. «Мне повезло, что, договариваясь о найме, Бернадетт основным условием ставила проживание у себя дома, с больной сестрой, -  вспоминала иногда Камилла. - И хорошо, что я тогда согласилась. Хотя колебалась -  в то время мне было так одиноко… Все теперь вышло к лучшему». В настоящее время девушку больше устраивало частичное присутствие Бернадетт.

      По мнению  Камиллы, Бернадетт всегда было многовато - со всех точек зрения.

      Камилла, как всегда, раскрошила круассан, скомпоновала ломкие крошки в виде круга и поставила на этот круг блюдце.

      Потом она обливалась чуть теплой водой из медного кувшина в холодной ванной комнате, стараясь ёжиться не слишком энергично, чтобы вода, стекающая с её оттопыривающихся локтей и прочих, не вписывающихся в окружность стоящего на мраморном выщербленном полу тазика частей  её тела, залила как можно меньше окружающего пространства. Она растирала себя мохнатой жесткой рукавичкой с такой энергией, порожденной отчаянием, что не удивилась бы, увидев электрические искры. Конечно, если бы была вся покрыта шерсткой, а рукавичка была бы… а какой, собственно, она должна быть, чтобы получилось электричество?

      Развивая эту несколько фривольную мысль, Камилла так развлеклась, что домылась, позабыв дрожать от холода и даже получив удовольствие от водной процедуры.

      Завернутая в большую купальную простыню, волочащуюся по полу, Камилла вернулась в комнату. В крошечной гардеробной, примыкающей к спальне, было не повернуться, зато наконец-то разгоревшийся камин нагрел комнатку до состояния блаженного тепла. Бернадетт, затянув шнуровку на полосатом корсете Камиллы и снабдив её несколькими ценными жизненными советами, с мечтательным видом удалилась на кухню, как предполагалось – готовить обед на два дня.  Камилла, стоя перед трюмо в корсете и  кружевных коротких панталонах, придирчиво разглядывала себя в зеркале и размышляла, как долго продержится ещё мода на турнюры.

      Мода эта девушке необыкновенно нравилась, Камилла находила её необычайно женственной. А что более похвальное можно сказать о женской моде? Недостатки фигуры деликатно скрываются, а все достоинства выступают в наилучшем свете: осиная талия подчеркнута подборами на боках, туго обтянутые бедра и  корсаж прямо таки преподносят соблазнительные округлости груди, словно райские плоды на блюде, а сам турнюр… Да это фактически абсолютное оружие! Бедные мужчины. Шансов на спасение у них практически нет. Походка даже самой чопорной женщины, одетой в платье с турнюром, становится соблазнительной. А уж вид сзади у женщины, осознавшей возможности турнюра и серьезно относящейся к ним, это просто какой-то «бич божий» для нормального мужчины!

      Произнося мысленно «Оду турнюру», юная балерина закончила одеваться, завязала шелковые ленты накидки, последний раз поправила высокую прическу c несколькими падающими на лоб кудряшками, подхватив, прижала локтем ридикюль и, уже на ходу, беря с трельяжа перчатки, бросила взгляд в окно. Как там, в смысле дождя?

      Дождь не то собирался, не то нет. Голуби, сидевшие под окном с надутым видом, шарахнулись кто куда, тяжело и бестолково хлопая крыльями. В воздух взметнулся белый пух и закружился, медленно опадая. На том месте, где мирные птицы только что предавались личной жизни, появилась усатая разбойничья физиономия.

      Камилла показала коту язык и вышла из квартиры, крикнув в сторону кухни:

      - Бернадетт, заприте дверь, я ушла. Сегодня я поздно!

                                               ***

     День был серенький. Даже не серенький, а какой-то чуть сиреневый. От того, наверное, что сквозь пелену светло-серых, размазанных облаков, просвечивало солнце, не четким диском, а плавающим неопределенно желтым пятном.

    А дождя, видимо, всё-таки не будет.

    Над улицами витал терпкий запашок дровяного дыма и жаровен с пекущимися каштанами, и Камилла, очень любившая печеные каштаны, на минутку замедлила шаги, но потом тряхнула головой. Сейчас она решила не задерживаться, но днем, в перерыве между репетициями, можно будет выскочить на площадь и купить пакетик каштанов у открытой террасы Cafe de la Paix. Или два.

    Холодный, чуть влажный воздух бодрил; Камилла, своим легким танцующим шагом спешащая по улице, с удовольствием вдыхала его полной грудью. Путь её был знаком ей до мелочей, исхожен в любую погоду и любое время суток. Она с закрытыми глазами могла бы преодолеть весь маршрут и не споткнуться.

     Здание Гранд Опера тянулось, возвышалось и громоздилось на протяжении всего этого маршрута, вызывая в воображении Камиллы устойчивую ассоциацию с вздымающимся из воды скалистым островом.

      Воды неподвижны у его подножия, массивные скалы вздымаются отвесно. Их то рассекают расщелины, уходящие в глубь острова, а то маленькие бухты неожиданно открываются перед путешественником (пловцом? пешеходом?); потом мощный каменный карниз нависает над головой, или целая монолитная глыба образует выступ с площадкой, на которой так и ждешь увидеть какого-нибудь аборигена с копьем, высовывающегося из-за укрытия. Ну, и чем ближе к вершине, тем, конечно, все более заполненной всяческой флорой и фауной становится таинственная суша. Верхушка острова замысловато и причудливо засажена архитектурными излишествами и прочими природными катаклизмами. Посредине возвышается, как и положено, гора, и местные жители глядят с обрыва вниз: кто размахивая лирой, кто танцуя, а кто и занимается полезным делом - укрощает крылатых коней.

     «Если же описывать здание Гранд Опера поручить скучному человеку, воображение которого нельзя сравнить и с сотой долей воображения Камиллы Фонтейн, - думала Камилла в такт шагам, - то вы рискуете услышать что-нибудь в таком духе: Гранд Опера, или Дворец Гарнье, так по-разному именуется театр оперы и балета, официально называемый Национальная Академия музыки и танца. Помпезное сооружение в стиле Второй империи. Большая роль в его декоре отведена скульптуре, и здание кажется перегруженным ею. Первый этаж главного фасада, выходящего на площадь Оперы, декорирован аркадой, между арками помещены вынесенные за плоскость стены статуи, расположенные по сторонам входы в здание фланкируют скульптурные группы. Во втором этаже выдвинутые вперед сдвоенные колонны чередуются с прямоугольными окнами; они тоже обрамлены колоннами, а над ними находятся бюсты музыкантов: Бетховена, Моцарта, Спонтини и др., всех не будем перечислять. Купол расположен над зрительным залом, на нём установлена скульптурная группа «Аполлон, поднимающий вверх лиру», а по углам крыши – ещё две скульптурные группы, с теми самыми крылатыми конями… И так далее, и тому подобное. Разве интересно? Ну, кому как».

     Обогнув северную оконечность острова и миновав все подводные камни, Камилла благополучно прибыла в Бухту Добрых Надежд. Потянув за массивную бронзовую ручку, она вошла в служебный вход Гранд Опера.

     Почти сразу она попала в гущу событий.

     Толкаясь на ступеньках, перегибаясь через перила, маленькие ученицы балетной школы, наводнившие скупо освещенные аванпосты храма Муз, вызывали своим разноголосым щебетаньем воспоминание о птичьем дворе. Камилла, влетевшая в дверь, с ходу натолкнулась на какого-то гадкого утенка. Подхватив дитя, чтобы не упало, Камилла огляделась. Понять, что вызвало такое оживление, было не просто. Малышка лет семи, подвернувшаяся Камилле под ноги, ситуацию прояснить не сумела. Она оживленно и охотно объясняла что-то, взвизгивая и сияя глазками, но понять суть происходящего Камилле не удалось. Дитя, к тому же, отчаянно шепелявило. Снисходительно погладив глупышку по голове и посоветовав ей хорошо учиться, прекрасный лебедь величаво поплыл вверх по лестнице, осторожно раздвигая цыплячий кордебалет.

    Общественная жизнь в Опере была насыщенной. Такое количество артистических  натур всех возрастов и уровней артистичности, собранных под одной крышей – это вам не шутки. Да в таком месте, как Опера, даже осветители, бутафоры и машинисты сцены, поработавши некоторое время, приобретают что-то специфически оперное, так, что их потом везде отличишь: сразу видно – театральный человек; так чужак, приехавший в другую страну или хотя бы местность, живя там, усваивает акцент, обычаи, привычки местных обитателей. Что говорить о тех, кто всю жизнь проработал в этом огромном театре, и не только проработал, но и прожил в здании Оперы, а были и такие. Удивительно, как им это удалось, но было здесь несколько супружеских пар – древние старички, эдакие Филемоны и Бавкиды Гранд Опера, тайно обитавшие в глухих уголках грандиозного строения. Администрация, за частыми сменами, давно потеряла их из виду и не подозревала о том, что они существуют; внешний мир утратил для них свою реальность, так же, как он полностью утратил для них и своё значение. Мир сузился для этих театральных старцев до размеров театрального здания, здание расширилось и объяло весь мир, замкнув его в себе.

     Ну, как тут не помянуть приевшуюся цитату из Шекспира.

     Поднявшись по лестнице до длинного коридора, ведущего к приемной дирекции, Камилла решила сократить путь и пробежать через административный этаж, чтобы очутиться сразу на лестнице, ведущей непосредственно к её костюмерной. Миновав двойные двери, мадмуазель Фонтейн вновь столкнулась с царящим и тут оживлением. Детей, правда, здесь почти не было. Но нельзя сказать, что общество от этого выиграло. Скорее наоборот.

     Внезапно Камиллу схватили за рукав и втащили в большую директорскую приёмную.

     Она озиралась, оказавшись лицом к лицу с общественным мнением, воплотившимся в полудюжине взволнованных балерин, примерно таком же количестве певиц и певцов, и в нескольких учениц Театрального училища, сбившихся в кучку и опекаемых инспектрисой. У девушки сложилось впечатление, что все только что кричали и замолчали при её появлении.

    - Вот видите, я же говорила, что она придет, - торжествующе сообщила балерина, держащая рукав м-ль Фонтейн так крепко, словно боялась, что девушка начнет вырываться и убежит. Камилла всё ещё ничего не понимала, хотя смутная догадка, нет, не догадка – воспоминание, начало брезжить в её, занятой своими проблемами голове. «Сегодня же последняя в этом месяце среда, - соображала она. - Значит - сегодня разбирают конфликты, и ещё сегодня – пробы. Но при чём тут я?» Какие могут быть пробы накануне её премьеры? И ей сейчас не до конфликтов. В том смысле, что времени на это у неё сейчас нет!

     - Э-э, а в чём, собственно, дело? –  Камилла попыталась осторожно выяснить, почему ей так обрадовались.

    - Дорогая, на тебя вся моя надежда, - начала было завладевшая Камиллиной рукой балерина, но в этот момент дверь в кабинет господина Фирмена Ришара открылась, и выглянуло благообразное лицо секретаря мсье Реми, элегантного, как всегда. Молодой человек оглядел собравшихся и, остановив свой взор на мадмуазель Фонтейн, улыбнулся ей.

     - А вот и вы, - он сделал приглашающий жест рукой и посторонился. – Входите, прошу вас. О, простите…

    Последние слова относились к даме, протискивающейся мимо него из кабинета в приёмную. Вышедшую сейчас же обступили ожидавшие в приемной певицы и певцы и зашептали, оживленно и вопросительно.

   Камилла, всё также имея на буксире балерину (теперь она припомнила, что её имя Ида), вошла в кабинет господина Фирмена Ришара. Один из танцовщиков последовал за ними с нарочито независимым видом.

   Директорский кабинет был большим и роскошным, с тяжелыми драпри, позолотой и огромным камином в китайском стиле, в который смело поместились бы все вошедшие. Немного пригнувшись. Справа от камина стоял рояль, бледно зеленый с золотом «маркетри», перед ним – расставленные полукругом кресла.

  Господа директора продолжали оживленно спорить со стоящим спиной к двери сутулым мужчиной в вицмундире. Ещё один господин стоял в нише окна, полускрытый портьерой, глядя на улицу и словно не интересуясь происходящим в кабинете.

  «…а я настаиваю, что её голос невыразителен и вял…»

  «…вообще не стоит проводить пробы посреди сезона…»

  «…не без дарования, но как мимистка – крайне посредственная величина…»

  Аккомпаниатор сидел за роялем. Администратор мсье Мерсье шептался с мсье Лорá (режиссером балетной труппы) и с главным инспектором Театрального училища. Все были очень заняты.

   Впрочем, на вошедших тут же отреагировали. Дамам было предложено сесть. Танцовщик сел сам.

   Мадмуазель Ида немедленно заговорила, но мсье Моншармен попросил её помолчать. Секретарь изложил суть дела, и Камилла внимательно слушала, желая понять, почему оказалась здесь. Оказывается, как это часто случается в творческом коллективе, столкнулись личные амбиции, приведшие к открытой конфронтации (слова мсье Реми). Если же выражаться человеческим языком, то танцовщик Дюрмер, будучи недоволен танцовщицей Идой, обещал ей отомстить, и она теперь боится с ним танцевать. «Бог знает, что он может выкинуть на поддержке! – вклинилась м-ль Ида, обращаясь к мсье Фирмену. - Прошу вас защитить меня как начальника, христианина и как брата!» - «…я  тогда же просил вместо «Алины, королевы Голконды» дать мне танцевать партию в «Ветреном паже», - гнул своё Дюрмер. - Пажа, естественно». Мсье Лорá внёс свою лепту, доведя до сведения дирекции, что эту передачу режиссерское правление считает неудобным сделать ввиду того, что постоянный исполнитель партии Пажа обидится и заболеет, и тем спектакль нарушится…

   «Бедняги, - сочувственно думала Камилла, глядя на замороченных господ директоров, - какие курьезности только не приходится выслушивать. Ида эта – надо же такое выдать: начальника и христианина… А господин Фирмен и глазом не моргнул: слушает и вникает. Я вот до сих пор не вникла, с какого бока тут затесалась я?»

   Но загадка тут же и прояснилась. Камилла оказалась главным свидетелем обвинения.

  Ида ссылалась на неё, как на присутствовавшую при инциденте, бесспорно доказывавшем злонамеренность танцовщика Дюрмера. «Господи, я ничего не помню, - мысленно застонала Камилла, - я же последнее время ничего вокруг не замечаю. У меня только моя роль в голове. Теперь на меня все обидятся…»

   К её великому облегчению, острый вопрос разрешился как-то без её участия. Похоже, участникам разбирательства нужно было только высказаться на людях, тем подтвердив свою непреклонность в вопросах творческого порядка. Камилла даже пропустила Соломоново решение, вынесенное мсье Фирменом, с позиций начальника, христианина и, где-то, брата, поскольку в этот момент вспомнила, что мадмуазель Ида является пассией родного брата Министра Народного Образования и Изящных Искусств, а мсье Дюрмер имеет покровителя в лице мсье ***, тоже не последнего человека в известных влиятельных кругах. И ещё раз подивилась, насколько же оно соломоново, это решение – ведь все удовлетворены.

  Проводив довольную парочку глазами, Камилла посмотрела на мсье Ришара с уважением и встала, сочтя, что её присутствие более не обязательно. Но мсье директор, благосклонно улыбаясь, задержал балерину.       

- Прежде, чем приступить к решению следующего вопроса – о постановке  ученического спектакля, нам бы хотелось воспользоваться случаем и побеседовать с творческой молодёжью вверенного нашему попечению театра. Так сказать – нашим будущим, лучше сказать – будущим французского искусства…

Все в Опере знали, что господин Фирмен Ришар – галантный мужчина.

- …мы работаем так, чтобы поставить театр на прочные устои, чтобы никто после нас не мог разрушить начатое нами дело… Иллюминацию оставить, как было, - обернулся директор к подсунувшемуся к его уху администратору. И продолжил. - Благотворительный спектакль, намеченный на конец будущего месяца, переносится по весьма важным причинам на середину последующего, а так как мадмуазель Сорелли будет гастролировать, мы тут посоветовались и, учтя великолепные рекомендации и отзывы, данные вам, мадмуазель Фонтейн всецело заслуживающими нашего доверия лицами (мсье Ришар оглянулся к окну) и узнав, что вы самостоятельно готовили роль, решили предоставить вам исполнение главной партии Жизели.

     Камилла ошеломленно озиралась.

Господин Ришар смотрел на неё, господин Моншармен, кивая, смотрел на неё, все смотрели на неё. Кроме господина у окна. Камилла не могла прийти в себя от изумления и радости. Но изумления было чуть-чуть больше. Так не бывает, так бывает только в сказках, после появления доброй Феи-Крестной. В это ей было трудно поверить. Она любила сказки, но там, где дело касалось работы, знала, что уповать на сказочные повороты судьбы особенно не стоит. Ей хотелось, чтобы в основе успеха лежало что-нибудь понадежнее тыквы… ведь ещё не было премьеры с ней в её первой крупной роли… так не бывает. Но юношеская самоуверенность уже нашептывала на ухо: иди, Камилла Фонтейн, ведь ты этого достойна, ты-то это знаешь. А они – увидели, заметили, оценили - проницательные руководители! Должны же и такие существовать на свете. Кто, как не ты – иди и удиви мир!

    Значит, так тому и быть!

   Выразив приличествующие случаю восторги (непритворные, впрочем) и благодарность (искреннюю), Камилла, сопровождаемая отеческими напутствиями и взглядами, немного не вполне отеческими, выпорхнула из начальственного кабинета. Не задержавшись ни на секунду и ловко уклонившись от расспросов, окрыленная балерина поспешила в свою артистическую уборную. Выскочив из приемной и не сбавляя темпа, она пробежала несколько шагов прежде, чем осознала, чье лицо, старавшееся остаться незамеченным, она только что краем глаза захватила перед директорским кабинетом.

    Хоть оно, лицо, пряталось в дальнем углу и даже попыталось отвернуться, когда она внезапно появилась в дверях, внезапность её появления подвела его. Знакомое лицо, правда, выглядело несколько иначе, не так, как обычно – нос был какой-то красный и распухший, да и глаза… усы печально обвисли, но Камилла не сомневалась. Это был Аслан-бек.  Несомненно, это был он.

    В том, что мсье Перс маячил в театре, не было ничего из ряда вон выходящего. Наоборот, редок был тот день, когда она не видела его либо в зале, неотрывно следящим за ней восторженными глазами, либо в коридоре, поджидающим её близ гримерной. Камилла понимала, что этот далеко не юный мужчина ведет себя, как влюбленный школьник и, сам осознавая это, чувствует себя неловко, даже злится на самого себя, но ничего поделать с собой не может. Старается не попадаться ей на глаза слишком часто, но нервничает всё сильнее. Она часто видела его переминающимся с ноги на ногу в подворотне напротив своего дома, причем он, чудак, явно почитал себя удачно спрятавшимся и незаметным. Последнее время мсье Перс несколько раз заводил с ней какие-то странные разговоры, пытался что-то выведать, задавая наводящие вопросы, очевидно казавшиеся ему самому искусно завуалированными. Камилла прекрасно понимала, куда ветер дует. Ревность, ревность… Но что она может поделать? В сущности, ей казалось вполне естественным, что она вызывает у мужчин подобные сильные чувства, а как же иначе?

    Но что её поклонник делал здесь, около директорского кабинета? Он же не мог знать, что она окажется в это время в этом месте… Это вышло совершенно случайно. Значит, следует предположить, что мсье Аслан находился тут совсем с другой целью, а вовсе не для того, чтобы увидеть её. Вид у него был такой таинственный, и он определенно не хотел, чтоб Камилла его заметила.

    Камилла ощутила рецидив детективизма.

    Сыщик-любитель К. Фонтейн пробуждался к жизни.

    Похоже, мсье Аслан кого-то выслеживал, да-да. По крайней мере, вид он имел очень детективный, уж кто-кто, а Камилла в этом разбиралась. По себе знала. Глаз был наметан. Привычка внимательно разглядывать себя в зеркале во все периоды своих настроений и, э-э, перевоплощений, что Камилла объясняла необходимостью, диктуемой её призванием артистки, выработала у неё большую сноровку в правильной интерпретации выражения человеческих лиц.

    Некоторые бескрылые, скучные личности, правда, объясняли эти полезные упражнения тем, что Камилла – просто «воображуля» и слишком сама себе нравится. Ну, да что нам до них! Оставим их наедине с их скудным воображением!

    Вернемся к мсье Аслану. За кем он следил? Вот в чём вопрос. Естественно предположить, за кем-то, кто находился на тот момент в кабинете. Камилла захихикала, перебирая возможные кандидатуры. Ей были знакомы все присутствовавшие, кроме двоих. Причем одного из них девушка даже не разглядела толком. Так, смутная фигура за портьерами. На этом этапе размышлений Камилла споткнулась о ступеньку в темном переходе и это, почему-то, произвело отрезвляющее действие. М-ль Фонтейн, подающая надежды творческая молодежь, вернулась в реальный мир, а сыщику-любителю пришлось на время поумерить свои претензии.

     «О Господи, о чем я? – недоумевала балерина, подбирая юбки повыше, чтоб больше не наступать на подол, роняя и поднимая ридикюль. – О какой чепухе я думаю, в то время как я должна ликовать и гордиться! Жизель! Слышишь ты, безумная девчонка - Жизель! Моя мечта, моя слава! Да я себя наизнанку выверну, но я станцую эту партию так, что никому и не снилось! И не позволю себе отвлекаться! – Она распахнула дверь своей гримерной. – Ну, если только иногда, чуть-чуть…»

    Всё-таки Камилла сильно разволновалась. Это стало ей очевидно, когда она третий раз прошлась по своей артистической уборной, не соображая, зачем она сюда пришла и что ей дальше делать. Так, надо взять себя в руки. Что у нас намечалось на сегодня? До того, как сюрпризы посыпались, как из рога изобилия? Недаром ведь она примчалась заранее, репетиция только через три часа… Камилла прищелкнула пальцами: Да! Сегодня должна пройти пригонка костюмов. Сейчас прибудут костюмерша и две мастерицы.

    Словно подтверждая, что, несмотря на эмоциональную встряску,  память Камилле ещё не полностью изменила, раздался торопливый стук в дверь, и тут же в комнату вкатился пестрый шар на четырех ножках – ворох разноцветных одежек, который несли две немолодые мастерицы, закрывал их с головой.

Комната сразу закружилась в радужном тряпичном вихре, меняя цвета и обличья, как ярмарочный шатер волшебника; казалось, даже самые темные уголки осветились, так запрыгали, отражаясь в зеркалах, цветные вспышки взметнувшихся легких тканей: юбок и покрывал, щедро усеянных мишурой  и блестками. Думать и переживать стало некогда, примерка костюмов – дело серьезное, требует полной отдачи и погруженности в предмет.

Камилла с головой ушла в сладостный процесс. Она обожала, просто обожала примерки. Даже к костюмам для своих ролей второго, а до того и третьего плана она предъявляла необычайно высокие требования, доводила костюмерш до умопомрачения своими идеями и фантазиями.

У Камиллы всегда имелся свой собственный взгляд на то, каким следует быть её костюму, и то, что в этом костюме ей не придется пробыть и десяти минут подряд на сцене, нисколько её не смущало.

Вначале костюмерши-старожилы, проработавшие в мастерских Гранд Опера страшно сказать, сколько лет ("я ещё на Rue le Peletier самой Тальони кринолины шила, деточка!"), пытались поставить назойливую новенькую на место, язвили, что той и видно-то не будет на её третьей линии за нарисованными кустами.

Но новенькая не смущалась, с энтузиазмом и горящими глазами объясняла, как будет отлично, если приложить вот эти забракованные примой цветочные гирлянды вот сюда, а тут поменять цвета местами. И готова была сама перешивать не так, по её мнению, скроенный костюм дриады. А как-то раз целую ночь сидела, нанизывая блестящие бусины на бахрому, украсившую впоследствии её тюники так, что прима, танцевавшая в тот вечер, закатила скандал в Костюмерной мастерской, обвиняя всех в происках и интригах и ссылаясь на то, что публика глаз не сводила с какой-то несчастной  жалкой корифейки.

Так что отношение к Камилле постепенно изменилось - сначала на снисходительно-материнское, а потом и на уважительно-любовное.

     Пригонка прошла насыщенно и успешно; под руководством костюмерши и придирчивой балерины мастерицы распороли, подкололи, укоротили и обузили всё, что требовалось. Камилла результатами осталась довольна. Кроме того, оказалось, что времени ещё хватит на то, чтобы сбегать за печеными каштанами и отдохнуть перед репетицией.

   Что она и сделала.

   Дождь так и не начался. Сбежав по ступеням Оперы, Камилла пересекла площадь и около Cafe de la Paix купила два пакетика каштанов. Зашуршав плотной бумагой, она сунула нос в пакетик и только вдохнула аппетитный аромат, предвкушая удовольствие, как чья-то твердая рука уверенно взяла её под локоть.