|
"Ангел Музыки,
или
Частная жизнь Жизели".
«Я ещё не хочу умирать… Не так
сразу…»
Гастон Леру. «Призрак Оперы».
«Чем меньше увидишь, тем больше
можешь вообразить…
Иногда, - прибавил он, - лучше вовсе
не видеть».
Питер Акройд. «Чаттертон».
ГЛАВА 1.
… и так прошли три недели, и ещё, и ещё
много недель, а он не умер, хотя, не желая сразу умирать, жить он тоже не хотел:
просто не было сил…
У него не было сил, чтобы жить, но их не хватало
и для того, чтобы умереть… Иногда для этого недостаточно просто нежелания жить,
нужно ещё стремление умереть, особенно если твоё тело противится смерти, по-животному иррационально, отличаясь большей, чем полагается добропорядочному
человеческому индивидууму, живучестью.
О нет, добропорядочным он не был, как,
по-видимому, не был и просто человеческим индивидуумом… Он был «монстром»,
«чудовищем» - или чем там ещё его называли?
Целая вереница оскорбительных, грубых, жестоких
названий, на которые не скупились окружающие… Кто бы его ни окружал…
Удивительно легко слетали эти жалящие, как раскаленные угли, слова. Обжигающие…
Он получал их «за просто так», только за то, что был не таким, как они.
Они все…
Ничто не могло компенсировать его
внешность, его проклятую оболочку, заставить забыть о ней. Она лишала его права
на нормальное человеческое отношение, и это не обсуждалось. Это казалось всем
вполне естественным, это ставило его вне принятых между людьми норм поведения, с
ним можно было поступать так, как цивилизованные воспитанные люди никогда бы не
позволили себе поступить с «нормальным» человеком. Его судили по другим, гораздо
более жестким, меркам.
И какими бы талантами и достоинствами он не
обладал, они ничего не значили рядом с его лицом. Лицо его – подписанный
приговор, не подлежащий обжалованию. Наказание за необъявленную вину, и никому
не интересно разбираться, в чем она.
И так всегда было, даже для тех, кто знал его
лучше других.
Как мало их, знающих его. За всю его жизнь их
набралось всего ничего. Чтобы всех пересчитать пальцев на руках было чересчур
много. Даже на одной руке - хватало в избытке…
Вообще, они оказались лишними для него.
Пальцы, он подразумевал.
Его длинные, тонкие пальцы: просто кости,
покрытые слоем кожи мертвенного оттенка. Изумительный инструмент, хорошо
послуживший ему: звуки его музыки, линии рисунков и чертежей – застывшая музыка
архитектуры, фантазии, организующие пространство, преобразующие бесформенный
хаос в гармонию формы… недостижимой для него самого. Волшебные ключи,
открывающие… нет, не ключи – отмычки. Ловкие, искусные: он открывал всё, что
хотел. Всё – кроме самого желанного, без чего, как оказалось, всё остальное не
могло сохранить смысл.
Его пальцы так и не смогли достучаться до
сердца женщины.
Впрочем, это больше никоим образом его не
задевало… не правда ли?
Да и как может такая суетная вещь волновать
человека, который безнадежно мертв… по крайней мере, наполовину… или больше?
Нет, конечно, больше. Интересно высчитать в процентах, какая часть его души
мертва… возможно, как-нибудь на досуге он этим и займется. Непонятно только, для
чего это ему может понадобиться. И так хорошо. Но особенно непонятно, как он
ухитряется жить с таким скудным процентом души… и зачем? Чего ради?
Но лучше не задумываться над этим.
Благословенный инстинкт самосохранения наглухо заблокировал некоторые участки
мозга, совершенно бесполезные сейчас. Как нервы – они словно перестают
реагировать на боль, если боль чересчур сильна, непереносима: в медицинских
терминах это называется шок. В первые моменты после очень сильной травмы не
чувствуешь боли. Он хорошо это знал. Испытал на своей шкуре: чего-чего, а травм
в его жизни было предостаточно.
Состояние шока имеет свои преимущества,
но, похоже, его инстинкт самосохранения на этот раз перестарался. Дело, видимо,
в том, что он у него очень развит, натренирован. Иначе он бы не выжил в своей
кошмарной жизни. Но этот шок всё не проходит; теперь он так и живет,
исключительно по привычке. Привык, знаете ли, давно живу, вот и вошло в привычку
– двигаться, ходить, даже разговаривать. Всё это необязательно, но что он может
поделать?
Вокруг него пустота, а пустота всегда чем-нибудь
заполняется, природа не терпит пустоты. Внешняя пустота заполняется
механическими движениями, щемящая, тоскливая, тупая пустота внутри него не
заполнена ничем. Может быть, теперь под его маской нет ничего, маска теперь -
полая оболочка, лишенная теплой сердцевины содранная кожура, бесполезная
высохшая скорлупка, хрупкая опустевшая раковина: хрустящий под ногами мусор,
пригоршня праха.
Боль была лучше, когда была боль, он знал, что
ещё жив. Теперь, когда боль прошла, притупилась, он не в силах сказать
определенно, жив он или мертв, и это самое отвратительное. Живой мертвец. Теперь
он, наконец-то, стал соответствовать той внешности, которой его одарила природа,
или наказал Бог… и он не знает, за что. Одарила… Как издевательски это звучит,
как бы он хотел избавиться от этого подарка. Дары Богов… «Не следует бежать от
даров Бога», - так любит повторять Аслан. Куда от них убежишь… Дары подобного
рода возвращают только смерти, для последующей передачи дарителям. Но он не
смог.
Ослепительный взрыв, в небо медленно,
величественно, тяжеловесно взмывают обломки, толстые каменные стены оседают
внутрь, вслед за проваливающимся Аполлоном, вздымающим свою лиру в тщетной
попытке вырваться, взмыть в небо, вернуться к себе, на свой Олимп.
Но Олимп недосягаем для таких, как он…
закованных в жесткий камень, или заточенных в страшную плоть.
Потом обломки падают на землю, они падают ещё
медленнее, чем взлетали в воздух, потом оседает пыль и затихает грохот, и
наступает тишина…
Роскошная, величественная гробница – руины
парижской Гранд Опера, грандиозное надгробие в новейшем стиле, на зависть ветхим
египетским фараонам, прячущим свои иссохшие лица за золотыми масками, так же,
как и он. Он отказался от него, но не жалеет об этом. В этом не было смысла, как
не было его ни в чем, потому что она не полюбила его, нет, она его не любила.
Всё одинаково бессмысленно – и жизнь, и смерть… так зачем они ему. Раз ему равно
не нужна своя смерть и своя жизнь, зачем ему чужие жизни, хотя ему и не
составляет труда взять их. Это так легко – как прыжок кузнечика. Кузнечик
пружинисто отталкивается от опоры, берет высоту и исчезает, и вместе с ним
исчезает всё… бронзовый кузнечик, изящная безделушка… Но без любви всё теряет
смысл. Купить любовь ценой смерти нельзя. Стоит ли поднимать такой шум.
Как ему всё надоело…
Кстати, возьмем, к примеру, Аслана…
Аслан проявляет необычайную бдительность,
сказывается профессиональная закалка. Дарога не оставляет его своим вниманием,
крутится, наблюдает за его жизнью. Жизнью Эрика, бывшего Призрака Оперы, его
призрачной жизнью… сколько их у него? Не дай Бог – штук девять, как у кошек. Ну,
несколько явно уже израсходовано, слава тебе… Сколько же может эта мука
продолжаться, право… надоело, устал… осточертело всё…
Так вернемся к дароге… Что ж, он имеет право
на свои принципы, какими бы странными они ни казались. Дарога серьезно полагает,
что оказал ему любезность, не оставив в покое.
Нашел, теребил, уговаривал, тормошил… Заставлял
пить настойки. Стоял над душой, требуя, чтобы он их составлял. Следил, чуть ли
не по часам, чтоб принимал.
Ему в тот момент было вообще всё равно, он был
как автомат его собственного изготовления. Вложил программу, нажал кнопки – и
пошло.
В своё время он сделал их немало: искусно
изготовленных кукол, неотличимых от своих живых прототипов, фальшивых людей,
людей-обманок, с внешностью и повадками человека и темной пустотой внутри…
Создатель изготовил человека по своему образу и
подобию. Чтобы понять, как работает тот или иной механизм, лучше всего разъять
его на составные части и изучить детали, их расположение и сочленение. Возможно,
он пытался уподобить себя Создателю? В любом случае, он так и не понял, почему
он такой. Манекены выполняли всё, что он хотел. Люди тоже… он умел заставлять
их… но не всегда… И, может быть, теперь его собственный манекен незаметно
подменил его самого, а Аслан не понял, не разобрался…
Зачем?.. Зачем говорил всё время, убеждал,
разубеждал… Он его почти не слышал, а Аслан всё говорил, говорил… монотонно,
обыденно, по-житейски рассудительно… Проходит всё, пройдет и это… пройдет… И
есть заставлял, насильно, фактически. Зачем?..
Маятник колебался между жизнью и смертью. Его
достаточно было только легонько подтолкнуть.
Надо было подтолкнуть его в сторону смерти,
Аслан. Это было бы милосерднее. Ты ошибся, Аслан.
***
Покряхтев, Дариус нагнулся, подобрал с пола
рассыпанные бусины чёток. Несколько бусин закатились под диван. Дорогие чётки.
Немногое из того, что удалось сберечь. Настоящая афганская ляпис-лазурь. Дариус
сам их спрятал, сохранил, зная, как они важны и дороги хозяину, Аслан-беку, да
продлит Аллах его дни. Даже годы нужды не заставили его расстаться с чётками,
продать их. Потом, уже в Париже, когда он с поклоном протянул их хозяину, тот не
смог удержать слёз.
Нет ничего позорного в том, что достойный
муж, перенесший такие тяготы, которыми Аллах удостоил испытать правоверного,
окропил своими слезами благословенные чётки из Медины. Да ещё исполненные для
него особого смысла любви и воспоминаний.
Что же могло так сильно взволновать или
расстроить хозяина, если он, обычно такой сдержанный и осторожный с вещами,
рванул чётки с такой силой, что порвал трижды навощённую нить биссуса, на
которую нанизаны бусины? Недюжинная сила нужна для этого! Или это сделал не он?
Значит, это мог сделать только… Не пристало слуге указывать хозяину, но и не
может верный слуга спокойно смотреть на того, кто так и остался для хозяина
источником тревог и забот, как и в давние времена. Когда неверный этот явился
тем самым зерном зла, которое, разросшись, чуть совсем не погубило благородного
Аслан-бека, лишив его милости шаха и ввергнув его в страшные темницы
Мазандерана… Разве не разумнее было бы держаться от этого человека как можно
дальше?
Неисповедимы пути Аллаха: случайно ли
пересекаются тропы, которыми ведет Он людей?
Вот и почтенный Аслан-бек видит перст судьбы в том, что он вновь встретил в
Париже, городе, где Аллах (и пресветлый шах) судили ему пребывать в изгнании,
того самого человека, чья жизнь в Персии столь причудливо переплелась с его
собственной.
И не верному его слуге Дариусу обсуждать поступки, которые его хозяин полагает
необходимым совершать…
Дариус с трудом поднялся с колен (сказывалась старая рана, повредившая коленный
сустав), аккуратно сложил синие бусины разорванных чёток в шкатулку красного
дерева, инкрустированную перламутром. Прежде чем вновь нанизать чётки, следовало
правильно подготовить нить для них, а раздобыть такую нить в Париже будет не
так-то легко…
Услышав негромкий троекратный хлопок в ладоши, Дариус поставил шкатулку на
низкий столик у окна и поспешил в спальню. Хозяин сидел на оттоманке,
откинувшись на подушки, курил. Длинный янтарный мундштук кальяна, который он
задумчиво перекатывал во рту, тускло отсвечивал в пламени камина.
Следуя безмолвному указанию, отданному движением руки, Дариус задернул тяжелые
шторы. На улице быстро темнело.
Курение кальяна подразумевает спокойное, погруженное в себя молчание, и Дариус
хотел, как и всегда, тихо выйти из комнаты. Но, вопреки своему обыкновению,
хозяин остановил его, заговорив:
- Не забудь приготовить то, что я просил тебя сегодня утром, Дариус.
Дариус поклонился, несколько обиженный.
- Всё готово, хозяин. Я выполнил поручение ещё утром.
- Не обижайся, Дариус, это важно… Поставь коробку на столе в гостиной. Сегодня
вечером придет эфенди Эрик, если он не захочет войти в дом, просто передай ему
коробку. Если он выразит желание меня увидеть, проведи его в комнату. Всё, иди.
Как и всегда на протяжении последних месяцев, ожидая визита этого гостя, Дариус
чувствовал тревожное напряжение. Визиты были нечастыми, скорее, очень редкими. И
Дариус чувствовал себя гораздо спокойнее, когда гость приходил в дом хозяина, а
не наоборот. Как в то время, уже более года назад, после всех этих событий в
парижском театре, едва не приведших к несчастью с хозяином… Опять! И вновь по
вине этого человека! А благородный Аслан-бек, не помня зла, столько времени
провел в мрачной обители этого чудовища, возвращая того к его презренной жизни…
Как Дариус волновался каждый раз, провожая хозяина, порываясь сопровождать его,
получая отказ и ожидая его дома! Но всё-таки, сейчас, находясь в их доме…
- Две бусины остались незамеченными, Дариус. Они под диваном, - произнёс тихий
голос позади него.
Дариус подскочил, как ужаленный, и обернулся. О, Шайтан!..
***
Эрик вошел, как всегда, неслышно, и сейчас стоял у двери. Он не позвонил, просто
вошел, словно запертые на два засова двери не являлись сколько-нибудь серьёзным
препятствием для него. Да так оно, собственно, и было.
В его неподвижной, одетой с головы до ног в чёрное фигуре, не было ничего
угрожающего. Ничего явно угрожающего. Но взглянув на неё один раз, сразу
хотелось отвести глаза и больше не присматриваться. Дело было даже не в маске.
Она теперь была почти не заметна. По крайней мере, с первого взгляда. Мельком
глянешь - просто очень бледное, неподвижное лицо…
Нет, было что-то другое. Холод, мертвенность… отсутствие жизни. Словно одна
оболочка человека, старательно и аккуратно изображающая человека. Словно идрис
вселился в мертвое тело и руководит им, заставляя двигаться, ходить, говорить,
смотреть пустым мертвым взглядом на живых.
Эрик сделал несколько бесшумных шагов, сразу оказавшись у двери в спальню
хозяина. Повернулся, протянул руку к Дариусу. Тот инстинктивно отшатнулся.
- Вот, возьми, - на длинных, обтянутых чёрной кожей перчаток, пальцах
покачивалась, свисая, тонкая серебристая нить. – Соберешь чётки.
Дариус взял нить, стараясь не прикоснуться к руке, держащей её. Биссус, слава
Аллаху: теперь он вручит хозяину чётки ещё до наступления вечерней молитвы.
Эрик легко повернулся на каблуках, так, что его чёрный плащ спиралью завился
вокруг ног, и, открыв двери, исчез за портьерами. Не постучав.
Когда, примерно через полчаса, Эрик вышел, Дариус, как и всегда в течение этих
визитов старавшийся находиться где-нибудь поблизости, старательно полировал
поднос.
Хозяин шел вслед за гостем, и Дариус услышал конец произносимой им фразы:
- … надо быть осторожней, Эрик, - слова были произнесены вполголоса.
- Теперь это не имеет никакого значения, дарога, - не оборачиваясь, ответил
Эрик, - ни малейшего. Ты отлично это знаешь.
Его голос был всё так же прекрасен, как и раньше. Такой, каким Дариус помнил его
с давних времен, когда этот голос поразил его с первой же встречи. Только теперь
он был… каким-то холодным, отстраненным, словно доносился откуда-то издалека. И
слова произносил, будто нехотя, сразу забывая о них, как о лишенных всякого
смысла, необязательных.
Повинуясь знаку хозяина, Дариус взял со столика приготовленную коробку и с
поклоном вручил её Эрику. Тот небрежно перебросил её с руки на руку, словно
прикидывая её вес.
- Не беспокойся, всё будет цело, - так же небрежно звучал и его голос. – Я скоро
верну… то, что останется, - он усмехнулся. – Скоро.
Он пошёл к дверям, но остановился, не дойдя до них.
- Что-то я зачастил к тебе, дарога, боюсь, верный Дариус не слишком рад этому.
Не так ли, любезный Дариус, - Эрик медленно повернул голову, его жёлтые глаза
блеснули из тени, отбрасываемой полями широкополой шляпы. Дариус невольно
поёжился: взгляд был неподвижным и холодным, как взгляд гюрзы. И слова его не
были вопросом, требующим подтверждения: просто констатация факта. – Сожалею, что
причиняю беспокойство. Впрочем, не так уж велики мои сожаления. Разве не
является гость драгоценным камнем на подушке вашего гостеприимства, о друзья
мои?
Улыбка, появившаяся на его узких бескровных
губах в то время, как Эрик произносил эти слова, не отражалась в его глазах,
остававшихся холодными и невыразительными. Выглядело это страшновато… Он перевел
взгляд на Аслана.
- Оставь свою иронию, Эрик, - негромко промолвил тот, внимательно глядя на
Эрика, - она здесь неуместна.
Эрик притронулся к шляпе.
- Я ухожу. Благодарю, дарога. Так помни: не повторяй последней ошибки. Я сам
приду, когда сочту нужным. Я и так чересчур посвятил тебя в мои дела. Ты знаешь,
это не в моих обычаях. Но… - внезапно неприятная улыбка исчезла с его губ,
словно отклеилась, - в свете событий последнего месяца это было… необходимо,
Аслан. А я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я вынужден усилить меры
безопасности, ты понимаешь. Вынужден, - повторил он раздельно, поворачиваясь к
дверям.
Аслан проводил Эрика до дверей своей
квартиры, Дариус вышел затворить за ним двери. Эрик сел в фиакр, и подошедший к
окну Аслан услышал, как он сказал кучеру: «На площадь Оперы». Фиакр исчез в
ночи.
Аслан ещё некоторое время стоял у окна,
глядя в темноту. Он очень ясно, как если бы это случилось вчера, вспомнил, как
почти год назад стоял, также глядя вслед удаляющемуся фиакру, увозившему Эрика.
Только тогда Эрику понадобилась помощь Дариуса, чтобы дойти до фиакра и сесть в
него. А он сам, глядя на удаляющийся фиакр, думал, что в последний раз видит
бедного, несчастного Эрика.
Тогда он ещё неделю колебался. Не зная,
что будет правильнее: выполнить просьбу Эрика, оставить всё как есть и спокойно
дожидаться его смерти, чтобы произвести известные манипуляции, либо, махнув
рукой на благоразумие, нашептывавшее ему, что так будет намного спокойнее для
всех (и для него в первую очередь), попытаться Эрику помочь. Как он однажды и
поступил, поплатившись за помощь этому человеку, но, по большому счету, так и не
считая тот свой поступок ошибкой. Несмотря ни на что…
Придя к такому решению и уповая на волю
Аллаха, дарога отправился в дом за подземным озером, и хотя, честно говоря,
больше всего ему хотелось повернуть назад, он добрался до него, старательно
отгоняя воспоминания о тех обстоятельствах, которые сопровождали его последний
визит.
Но, добравшись туда, Аслан обнаружил
Эрика в таком состоянии, что все сомнения его исчезли, уступив место простому
человеческому сочувствию. В конце концов, это было делом принципа. Неправильно
было бы, уже один раз заплатив такую цену, спасти жизнь человека, а теперь,
когда требуется всего лишь толика внимания, отказать ему в помощи. Поступив так,
Аслан обесценил бы в собственных глазах своё давнее деяние. Всё, следовательно,
оказалось бы напрасным: опала, потеря всего, жизнь вдали от родины…
Укрепляя свой дух подобными
рассуждениями, Аслан принялся за дело, столкнувшись сначала с такими
трудностями, что несколько раз отчаивался в успехе.
Эрик был жив, но уже не реагировал на
окружающее. Практически не ел и не спал, находясь в некоем подобии ступора, из
которого его надо было, во что бы то ни стало, вывести. Из своего жизненного и
должностного, если так можно было выразиться, опыта, дарога знал, что добиться
желаемого результата можно только сильной психологической встряской, дающей
мыслям человека иное направление, выбивающей того из замкнутого круга, по
которому он ходит и ходит, неотвратимо приближаясь к центру, имя которому –
безумие.
Поэтому дарога впоследствии с
удовольствием вспоминал, как идея, осенившая его, принесла свои плоды ощутимо и
почти незамедлительно.
Когда он показал Эрику напечатанное в
газете «Эпок» траурное объявление, гласившее: «Эрик умер», то сразу увидел, что
это был верный психологический ход.
По крайней мере, он сработал. Аслан понял, что Эрик «начал
реагировать»: он, хотя бы, слушал, что Аслан говорил ему… Раз уж они теперь
похоронили его, то ничто не мешает ему жить дальше – такой была основополагающая
мысль, которую развивал дарога. Он никогда не узнал, что по этому поводу думал
Эрик, и что происходило в его сознании, на эту тему тот никогда потом не
говорил, но результат был. А это уже хорошо.
Как бы там ни было, сейчас, по прошествии времени, Аслан в целом
испытывал удовлетворение от результатов. В целом. Но иногда он задавался
вопросом: что, собственно, делает Эрик, как он проводит своё время?
Аслан знал, что оперные представления Эрик больше не посещает; Ложа
номер пять ныне в полном распоряжении администрации. Эрик, казалось, утратил
всякий интерес к общению с господами Ришаром и Моншарменом - директорами Гранд
Опера, отныне не получавших таинственных писем, написанных красными чернилами.
Никто не шантажировал господ директоров разными угрозами, не диктовал им, каким
певицам поручать сольные партии, не вмешивался в решение кадровых вопросов и не
советовал, как управлять во вверенном их заботам театре. И денег не требовал,
что особенно радовало господ директоров.
Эрик вообще очень редко выбирался на поверхность, по крайней мере,
служащие Оперы теперь ничего не рассказывали о своих встречах со зловещим
Призраком, хотя эта тема ещё некоторое время волновала воображение. Особенно
долго не могли успокоиться «массовочные» девицы – хористки и балерины третьей
линии кордебалета, танцевавшие, как это называлось на театральном жаргоне, «у
фонтана». То есть у самого задника декораций.
Но нигде так быстро не забываются вчерашние сенсации, как в Париже. А
Опера всегда могла служить примером переменчивости интересов общественного
мнения. Так же быстро, как забываются вчерашние кумиры, забываются и вчерашние
загадочные преступления, и на смену им приходят новые, ещё более интригующие.
Именно потому, что они помечены сегодняшним днём.
Так был забыт и Призрак Оперы. Видимо, навсегда, думал Аслан, если
только какой-нибудь досужий журналист в поисках острого сюжета в период летнего
межсезонья и отсутствия новостей не попробует вернуться к этому забытому делу,
вытащив его на свет и хорошенько стряхнув с него пыль. Может быть, даже
постаравшись добавить к нему придуманные им самим подробности и украсив
повествование блёстками своей фантазии, чтобы придать остроты и правдоподобия
довольно скудному на детали сюжету.
Но вряд ли этот сюжет кого-нибудь заинтересует… он изжил себя, вот сейчас свежей
сенсацией, волнующей парижан, стал так называемый Парижский Вампир, его тема
вовсю муссируется газетными писаками, а пройдет время – и о нём позабудут
суетные люди, объявится какой-нибудь «Потрошитель Из Предместий», или «Оборотень
Пале-Рояля»…
Конечно, лучше было бы, если бы Эрик перебрался куда-нибудь в другое
место. Но в его теперешнем состоянии, которое дарога не мог охарактеризовать
иначе, чем безразлично отстраненное, подобного ожидать не приходилось.
Что ж, в таком состоянии Эрик, по крайней мере, наименее опасен. А
пока он живёт на прежнем месте, Аслану легче будет за ним присматривать. Время
от времени посещая Оперу, поговорив с тем или другим её… кхм… служащим.
У бывшего начальника тайной полиции Мазандерана, или «дароги», как его должность
именовалась в Персии, помимо так и не пропавшей, вполне объяснимой
профессиональной склонности к подобного рода времяпрепровождению, имелся ещё и
чисто личный интерес.
Почтенному Аслан-беку очень нравился балет.
Ну и балерины, конечно.
***
|
