ГЛАВА 23.

     Эрик посмотрел вслед удаляющемуся дароге.

     Тот прошел в трех шагах от него, бормоча себе под нос. Сегодня он больше не вернется.

     Горничная скрылась в подъезде, таща свою тяжелую ношу. Материалы для строительства воздушного замка.

     Камилла, девочка моя, неужели ты думаешь…

    Он сразу всё понял, услышав слова горничной, и ощущения его в этот момент невозможно было определить в нескольких словах, ему пришлось приподнять маску и прижать глаза пальцами, сильно надавив. Чёткость изображения восстановилась.

    Она хочет… она пытается… есть ли что-нибудь, что может показаться ей препятствием? Он-то знает, что есть, и знает, что это такое, но она…

    В стеклах её окон отражается темнеющее небо; там, за окнами – она. Ходит, дышит, живет. Думает о нём – Эрике. Оттого, что она просто живет на свете, просто есть и думает о нём, у него перехватывает дыхание, и он знает: в его жизни был какой-то смысл, раз она существует на этой земле. Мысль странная, нескладная, но он не может выразить этого ощущения по-другому, он вообще не может ничего выражать и формулировать, да и не хочет - таких ощущений в жизни Эрика не было.

   Эрик обогнул дом со стороны улицы Обер, убедившись, что соседнее здание не имеет ни балконов, ни мансард, а в стене, примыкающей к угловому дому, нет окон – глухая стена в грязных потеках и с отваливающейся штукатуркой. С противоположной стороны – узкий проулок, скорее даже не проулок, а щель между домами, почти тупик, но в конце, выходящем на улицу,  параллельную улице Скриба, виднеется просвет, сузивший пространство до ширины плеч рослого мужчины. Идеальное место, и это понимает, конечно, не только он.

Со стороны мансарды, по краю мощеного дворика растут деревья, высокие платаны, их черные искривленные ветви тянутся к окнам. На одной из ветвей мотается на ветру целая гирлянда пожухших листьев, как увядший венок, хотя больше ни единого листа нет на всём дереве, и нет их на соседних деревьях. Такие же деревья – около дома, описанного в газетном репортаже.

Улица Обер, типичная парижская улица, отличается именно своими платанами: летом они преображают улицу, придают ей живую прелесть прозрачной зеленой полутени, которой она лишена осенью и зимой. Сейчас это холодная, темная, продутая ветром улица. Жесткое линейное пространство.

Улица Преступления.

     Теперь это преступление касается его.

     Он не интересовался криминальной хроникой. Так, пробегал иногда, когда вспоминал об этой области удовлетворения вездесущих интересов и предпочтений человеческого общества. Иногда они его забавляли, иногда раздражали. Газетные репортажи слишком поверхностны и бегло примитивны для того, кто знает эту механику «изнутри». Он знал, был одиноким механиком преступлений - раньше был, но утратил интерес. Теперь же его целью стало – вскрыть механизм и движущие скрытые мотивы творящегося вокруг Камиллы Фонтейн, маленькой балерины, которой коснулась черная зловещая тень, лежащая на нём, Эрике. Оттого он насторожен.

Отчеты репортеров никогда не содержат необходимых деталей.

      Все его инстинкты, весь его опыт подсказывает ему: идет охота и круги сужаются. Если бы он оставался один, не стоило бы и обращать внимания, ещё недавно ему была глубоко безразлична возня рода человеческого. Недавно, но не теперь. Дела рода человеческого вышли на первый план, потому что она живет и она важнее всего на свете. Собственно, она – единственное, что важно. Поэтому он насторожен, как капкан с взведенной пружиной, заряженный металлической непреклонной волей, безжалостное тайное орудие, и его преимущество – в его секретном существовании. Можно только подозревать, что он существует, сказать с уверенностью не может никто; никто не знает, где его искать и чем закончатся поиски. Демонстрация того, чем поиски могут закончиться, была бы полезна, но… но всё изменилось, и он будет действовать по-иному.

       А теперь пора… огни фонарей освещают только их же собственные стекла, Париж тонет в вечернем стылом тумане, в мансарде задернули плотные непроницаемые шторы, и она спускается по лестнице; он видит это так ясно, словно стены старого здания вылиты из стекла, и в глубине стеклянной коробки она спускается к нему. Эрик сделал шаг, ощущая, что камни мостовой необъяснимо упруги, пружинят под ногами; чувствуя, как кровь бежит по его жилам – горячая, и запахи стали резче, и звуки обступили его, приблизились. Эрик слышал грохотание колес по мостовым, дребезжание оконных стекол в расшатанных рамах, шаги и голоса прохожих, далекий шум Бульваров: весь неумолчный гул, всю зыбь великого города, в котором он жил последние полтора десятка лет, но словно бы и не жил, не воспринимал его так… так осязаемо, телесно, никогда не ощущал себя частью его – только посторонним, надежно отгороженным ото всех, лишним индивидуумом.

А потом всё исчезло, отодвинулось, сфокусировалось на темной двери подъезда её дома.

      Он ждет её, он ждёт, и вот она вышла…

                                             ***

«Танцев в балете много, и все они составлены в современном вкусе, то есть при полном отсутствии содержания и мысли они блестят разнообразием и причудливостью фигур. Желая вознаградить недостаток содержания избытком формы, современные балетмейстеры употребляют всё, чтобы только занять глаз зрителя танцем, который сам по себе не может ничего сказать ни уму, ни душе его. Впрочем, данный вчера балет собрал полный зал Гранд Опера. Балерина м-ль Фонтейн, за стремительным восхождением коей к вершинам самого блистательного успеха внимательно следит наша газета, солировала великолепно и отличилась на славу своими танцами, полными неподражаемого блеска, изящества и смелости. Каждому из своих многочисленных выходов м-ль Фонтейн придала свою, присущую характеру её дарования оригинальность пластики, что вполне соответствует особенностям музыки, хотя и непривычно для многих завсегдатаев, свято верящих, что музыка в балете существует лишь для того, чтобы было удобно танцевать их богиням – балеринам, и что музыку всегда можно «подогнать» под готовые танцы. Вот почему роль, исполненная этой талантливой артисткой, получается цельной фигурой».

Господин Ришар закончил читать вслух, взглянул на господина Моншармена, подмигнув ему, положил свежий номер «Голуа» и потянулся за другой газетой.

«Из танцев м-ль Камиллы Фонтейн наибольший эффект, как всегда, произвели grand pas d’action, пиччикато – этот игривый, оживленный классический номер и изящный, нежный sissone sur le point, когда казалось, что каждый интервал мелодии находит свой штрих. В вариациях же воплотилась радостная, я бы сказал, моцартовская стихия классического танца – балерина умеет труднейшим сочетаниям технической виртуозности придать наивный и непринужденный задор резвой забавы. Большую часть вариаций м-ль Фонтейн должна была бисировать, и вообще, успех её в этом феерическом балете был отличный. Поклонники её таланта пребывали в состоянии неистового восторга и выразили свою благодарность оглушительными аплодисментами. Балерине поднесли несколько корзин и букеты цветов».

Господин Моншармен, вставив в левый глаз стеклышко монокля, рылся в груде газетных листов. Даже по его склоненной над столом макушке с редеющими волосами видно было, как он доволен. Можно было сказать, что его намечающаяся лысина просто таки сияла довольством и, что даже вернее, самодовольством. «Прекрасно, прекрасно» доносились вперемешку с «пам-пам-пам», которыми господин директор дополнял односложные замечания.

- Как бойко машет крылышками эта маленькая птичка, малютка Фонтейн! – улыбка, которой сопровождал свои слова господин Ришар, была поистине тонкой. – Казалось бы, только оперилась, а каков разлёт… Я очень доволен ею. Девочка оправдывает всё, что обещала, и притом не приобрела неудобных привычек и манер примы в худшем содержании этого слова. Не капризничает, не создает неудобств постоянным науськиванием своего покровителя на администрацию… Что ты сказал?

- Я сказал, что с покровителем не всё ладно, - не поднимая головы от газеты, ответил господин Моншармен. - Пам-пам-пам, не всё ладно…

- С чего ты взял? Я разговаривал с господином Нервалем, и он выразил удовлетворение…

- Не знаю, чем и как он удовлетворен, - прервал г-на Ришара его коллега. - Или кем!.. Но другие источники утверждают, что господин Нерваль выдаёт желаемое за действительное. Говорят, что мадмуазель Камилла отдает предпочтение некой другой персоне. А господин Нерваль теперь хотел бы несколько придержать свою протеже. «Задвинуть», так сказать, чтобы одумалась. А насколько давно ты с ним беседовал? Я что-то не встречал его в последнее время. А?

Г-н директор Ришар обратил глаза к потолку.

Прикинул, взглянул на коллегу, вновь на потолок.

Словно сумев найти на потолке ответ на свой безмолвный вопрос, он, помедлив немного, хлопнул ладонью по газете.

- Что-то тут не так! Теперь, после твоих слов, Арман, я сопоставил некоторые наблюдения и факты, на которые не обращал внимания. Действительно, недели две как он упомянул мне, что неотложные дела отзывают его, и он не сможет бывать у нас к его величайшему сожалению. С той поры я его не видел. А что это за источник, к которому ты приникаешь в поисках истины? Это не?.. – подмигивание тоже получалось у г-на Ришара не без тонкости.

Моншармен самодовольно ухмыльнулся.

- Истинно чуткий руководитель в Опере всегда знает всё! Главное – подход, дорогой Фирмен, главное - подход!

- Кстати о подходе. Кто же тот счастливец, что пользуется благосклонностью нашей новой прима-балерины? Что изрёк по этому поводу твой говорящий источник?

Самодовольная мина сменилась несколько растерянной. Моншармен развел руками.

- Малышка на удивление скрытна. Никто не знает, хотя все сгорают от желания разузнать, но… Ты же знаешь этих девиц! Для них вопрос чести и дело принципа быть в курсе любовных похождений своих товарок, по части слежки друг за другом они сто очков дадут форы любому агенту полиции нравов, но – ничего. Создается обманчивое впечатление, что малютке Фонтейн и скрывать нечего, но поверить в это трудно. Общества она не чурается, однако предпочитает репетировать у себя дома, исключая, конечно, общие репетиции и классы. У неё танцкласс при квартире, - пояснил директор в порядке сноски, демонстрируя хорошее знание жилищных условий своих служащих, - мне рассказывал об этом секретарь. Ещё она берет уроки у мадам Цукки, итальянки. Об этом также доложил Реми. Он информировал меня, что сейчас все ринулись туда, спешат, поскольку разнесся слух, что мадам Цукки собирается отбыть из Парижа в скором времени, она вроде бы приглашена в Россию, в Петербург, получит ангажемент в Мариинском императорском театре.

- В добрый час, - промолвил г-н Ришар, - там сейчас много итальянских гастролерш, одной больше… как бы и наши ласточки не устремились на север, а, Арман, старина?

- Что им там делать, на севере? – возразил Моншармен. – Они замерзнут в снегу; наши красавицы – создания теплолюбивые, а в России, говорят, белые медведи ходят по улицам даже в больших городах.

- Не верь Дюма, - бросил начитанный г-н Ришар. – Всё выдумывает. А русский балет поставляет отличных танцоров. Под руководством французских балетмейстеров, конечно, - добавил он, чтобы быть объективным.

- Конечно, - Моншармен кивнул, - ну да Бог с ними. Как бы там ни было, победительный талант Фонтейн расцветает, рецензенты все как один это отмечают, публика в восторге, а другие примадонны завидуют.

- Ла Сорелли весьма недовольна, интригует, - подтвердил Ришар, - её маркиз имел со мной беседу, но, согласись, весомость его не такова, как её бывшего покровителя, я подразумеваю графа де Шаньи, покойного…

- Ну, об их сравнительном весе лучше судить самой мадмуазель Сорелли, - хихикнул Моншармен. – Отзывы критиков, да и просто газетных обозревателей превосходны. Малютка Фонтейн прекрасно станцует в «Жизели», если только…

- Если только ничто не помешает, - закончил его коллега, и оба директора понимающе переглянулись. Моншармен постучал по столешнице. – Между прочим, ты не предполагаешь, какие дела могли отвлечь внимание господина Нерваля? Я, собственно, всегда считал его связанным с каким-то Департаментом Министерства иностранных дел, ну там Индокитай: Сиам, Тонкин, - и подумал, что ему необходимо покинуть Париж, но постой, что-то я такое припоминаю, что-то мне показалось…

И г-н директор погрузился в свои мысли, напряженно стараясь припомнить, что смутило его. Второй г-н директор аккуратно складывал газеты в стопочку, стараясь, чтобы все стороны бумажного брикета выглядели ровными, нигде не торчало. Добившись идеального с его точки зрения результата, он отступил на шаг, оценивающе посмотрел на свою работу и заметил:

- Почему в Министерстве? Я полагал, что господин Нерваль финансист – что-то с облигациями тунисского займа… Или нет, он упоминал о военных подрядах…

Ришар прищелкнул пальцами.

- Вот! Поймал! Но это странно… - он нахмурился, - очень странно. Третьего дня я застал нашего секретаря роющимся в том старом библиотечном архиве, что позади нашего кабинета, и на мой вопрос он пояснил, что ищет планы здания Оперы с пометками Гарнье, сделанными ещё в ходе строительства. И он сказал, - Ришар внимательно посмотрел на Моншармена, - что эти планы попросил его отыскать господин Нерваль, и он попросил дать ему ещё немного времени на поиски, так как господин Нерваль ждёт его внизу.

Г-н Моншармен ответил безмятежным взглядом и слегка пожал плечами, так что говорившему пришлось пояснить свою мысль, что он и сделал немного нетерпеливо, досадуя.

- Как ты не понимаешь, Арман! Совершенно очевидно, что господин Нерваль всё это время бывал в театре, а значит, он имеет в театре некие свои интересы помимо общеизвестных и понятных, преследует цель, суть которой скрывает. Похоже, он ищет нечто кроме удовольствий, доставляемых искусством, и благосклонности прелестной балерины; возможно, он совмещает приятное с полезным. Но что ему приятно, а что он расценивает как полезное, вот вопрос?

- Мне кажется, ты преувеличиваешь, Фирмен. Я не вижу ничего необычного, всё, вероятно, объясняется какой-нибудь интрижкой во вкусе Мариво, и не стоит забивать себе голову ещё и такой чепухой, у нас и без того забот хватает. Знаешь, наши оперные солисты всё ещё не помирились – я имею в виду Ландека и Вори. И с балетными декорациями столько хлопот. Кстати, ты ещё не видел моих новых предложений для сцены на дне океана? По-моему, очень мило, и так экономно!

Ещё один разговор, произошедший примерно в то же время, будучи услышанным, оставил бы ещё большее впечатление неясности и недосказанности, нежели нескромный подслушивающий мог бы составить из беседы достойных руководителей Оперы.

Но подслушивающих при втором разговоре быть не могло, что объяснялось вовсе не избытком скромности в современном обществе, а причинами гораздо более реалистическими. Двое, встретившиеся для переговоров, не желали быть услышанными, и этим всё сказано: люди подобного сорта умеют обставить свои дела так, как они того желают, имея в своём арсенале достаточно средств, отточенных профессиональным опытом, а также осторожность, диктуемую родом их занятий и приобретшую безусловность инстинкта.

- Просчет целиком на вашей ответственности, - голос говорившего звучал приглушенно, но нотки, различимые в нём, не оставляли сомнений, что он принадлежит человеку, привыкшему отдавать указания и имевшему право спрашивать за их невыполнение. – Ваши люди проявили излишнюю самостоятельность, недопустимую в этом деле. Я дал точные инструкции и в праве был рассчитывать на их соблюдение. Наши ведомства работают здесь если не в тесном сотрудничестве, то в режиме согласования. Вы имеете указания оказать мне необходимую поддержку…

- Которую вы получили, - перебил неприятный голос, - я послал своих лучших агентов. Стечение обстоятельств возможно в любом деле. Но определенных результатов они добились.

- Возможно насторожив объект? – ироническая усмешка краем рта, и голос продолжил. – Что со стеной? Хотя бы тут вы разобрались?

- Мне не нравится ваш тон, - каркнул собеседник, складки его черного длинного плаща заколыхались, и он извлек какой-то предмет, протянув его на раскрытой ладони. - Вот.

Рука в перчатке протянулась и отдернулась, не прикоснувшись.

- И это всё? Фантик!.. Вы теряете класс.

- Ошибаетесь, сударь. Присмотритесь внимательно. Говорит о многом, найдено за вскрытым зеркалом. Да-да, - подтвердил он в ответ на вопросительно поднятую бровь своего визави, - механизм оказался много проще, чем вы думали, надо было лишь найти узел блокировки, а не долбить стену, - ирония была возвращена сполна в кривой улыбке, на секунду промелькнувшей на губах говорившего. - Механизм прост, остроумен и изящен. Если знаешь, где нажать на разблокированном зеркале, то и усилия ребенка будет достаточно.

- Что за ним? – резко спросил собеседник. – Вы должны были немедленно доложить мне!

- Вам, сударь, я не должен докладывать. И повторяю, полегче, сбавьте обороты, иначе и я заговорю по-другому. Ситуация в вашем ведомстве может измениться, и ваша комбинация рассыплется, как карточный домик, - вкрадчивый тон выделил лишь три слова, но и их было достаточно. Рука в перчатке инстинктивно дернулась, подняв трость.

- На что вы намекаете?

- Уберите свою саламандру, - холодно произнес человек в широкополой фетровой шляпе и черном плаще. – Вы знали, с кем имеете дело, но недооценили детали. Я же на своей территории, а вы здесь временно. Не будем портить друг другу игру. Я знаю, в чём ваш интерес, вернее – интересы. Соблюдайте формальные условия, и мы пойдем дальше, - дождавшись неохотного подтверждающего кивка, он продолжил. – Коридор лишь подкрепил ваши предположения, дав направление. Следы, которые не могут неоспоримо свидетельствовать, но вкупе с прочим срабатывают, ведут на третий уровень, прерываются у стены позади сваленных там декораций к опере «Король Лахорский», лежащих там с незапамятных времен. Однако это всё – стена не отозвалась на простукивание и прощупывание, хотя этим занимался номер 16, лучший в своём деле. Либо тут ложный след, либо блок механизма разобран. И вы зря так пренебрежительно отреагировали на мою находку – пока это единственная реальная улика, подтверждающая те слова из отчета следователя Фора и комиссара полиции Мифруа, на которых базируется предпринимаемое вами расследование. Желание уязвить меня помешало вам заметить, что изначально текст на обрывке был написан красными чернилами.

Господин Нерваль взял пожелтевший клочок в руку.

- Но сейчас буквы…

- Они не выцвели, свет отсутствовал, но под действием влажности произошла химическая реакция, и красные чернила приобрели другой цвет. Но здесь же, в месте сгиба, внутри, видите? Красная буква «П», прописная.

- Да! – воскликнул Нерваль. – Вы правы! Беру назад свои слова, а также тон. Перемешаем карты и начнем сначала! А что с Ложей №5?

- Здесь пока результаты отсутствуют. Колонна, безусловно, полая внутри, вы были правы, но найти нужную точку среди всей этой лепнины и резьбы не удалось. Нет даже намека, даже какой-нибудь тончайшей волосяной щёлки, показывающей наличие входа внутрь, я лично проверял работу шестнадцатого номера, но если вы настаиваете, мы попробуем ещё… если вы так уверены, что я не трачу время зря.

- Я уверен, что объект попадал в ложу именно таким путем, - последовал твердый ответ. – Равно как уверен, что найти волшебную дверцу так же важно, как и сам объект. Волшебные дверцы дают большие возможности… в самом крайнем случае без их придверников можно обойтись.

- И мало ли кто может занять эту ложу… - усмехнулся человек в фетровой шляпе. – Неправда ли?

- Верно, но это не по моему ведомству, - на секунду отразив усмешку собеседника как в зеркале, Нерваль мгновенно погасил её. – Присмотрите получше за первым фигурантом, инспектор Мифруа ошибся: этот «галлюцинирующий чудак» вовсе не сочинял байки, как он написал в отчете. Мсье Перс многое знает и не склонен галлюцинировать, следовало бы воспользоваться его помощью, кто знает, возможно, он будет даже рад помочь… если правильно поговорить с ним. В любом случае, он постоянно путается у меня под ногами.

Во взгляде его собеседника промелькнула ирония человека, видящего говорившего насквозь.

- А девицу?.. Есть все основания полагать, что она…

Нерваль поспешно прервал его.

- Никакой инициативы, повторяю. Эту линию я беру на себя, она весьма перспективна, здесь опасно допустить ошибку. – Он стукнул тростью по камням и повторил с нажимом. – Никакой, понятно?

- Ну, ещё бы, - смех человека в шляпе был таким же каркающим, как и его манера произносить слова. – Вполне понятно! Сладкое вы, как всегда, оставляете для себя, сударь. Что же касается перспектив... вам лучше судить – это ваше дело.

- Во всех отношениях мое, - бросил г-н Нерваль, - во всех отношениях. Насколько я осведомлен, на вас висит ещё и эта… последняя сенсация? В главном управлении умеют подбирать кандидатуры, примите мои соболезнования. Слишком большое внимание прессы, чересчур много шума – Париж взволнован. Отличный шанс для тех, кто умеет ловить рыбку в мутных водах общественного интереса. Прекрасно отвлекает внимание от своих действий. Сейчас как нельзя более кстати; если бы Парижского Вампира не было бы, его следовало бы выдумать.

Человек в шляпе процедил сквозь зубы:

- Это мысль!

- Воспользуйтесь ею, - кивнул Нерваль. – Сроки поджимают – начальству уже видится запрос в палате депутатов; а что скажет оппозиция, что скажет пресса? Чтобы завоевать положение, мало одного ума, надобно ещё держаться с умом. Когда Политика сталкивается с Правосудием, кто остаётся в выигрыше? Но не мне вам объяснять. Вам нужно громкое дело, мне – наоборот. Чем меньший круг лиц будет вовлечен, тем лучше. Хотя, - Нерваль вновь взмахнул тростью, и серебристая свернувшаяся рептилия описала параболу перед лицом отшатнувшегося человека, тускло взблеснув в отраженном свете газового рожка, - зачастую до боли жаль, что столь искусные комбинации остаются неведомыми миру. Хочется воскликнуть, подобно Нерону: «Какой артист пропадает!»

- Я уже предупреждал вас, сударь, что надо быть поосторожней с вашей ядовитой гадиной, - раздраженно сказал черный человек, - вы чуть не задели меня.

- Я всегда осторожен, - холодно уронил Нерваль, - ровно настолько, насколько это требуется по обстоятельствам. В настоящее время интересы политической полиции, уголовной и контрполиции противоречивы, но сплетены воедино. Прощайте, связь – в условленное время, экстренная связь – через объявление на столе секретаря.

Он небрежным жестом приложил два пальца к полям своего цилиндра и исчез в темноте.

Его собеседник круто развернулся и, отойдя за угол, тихо свистнул. Тень, выступившая из темноты, остановилась рядом с ним.

- Игрок, и притом тщеславие постоянно путает его карты! В нашем деле любовь к театральным эффектам мешает и может привести к роковым последствиям; но ему пока удавалось обтяпывать дела, не забывая личной выгоды - ловок, следует признать, и совершенно беспринципен, что только в плюс. Амбициозен и далеко пойдет, если поостынет, а не то может и шею сломать. Сейчас тоже одеяло тянет на себя.

Неприметный человечек, слушавший в почтительной позе, осмелился спросить:

- Скипидарцем попахивает, командир?

- Нам это безразлично, сами разберутся, - ответил его начальник.- Но и своего мы не упустим.

                                            ***

Темнота была напоена парным запахом влажной земли, ароматом тропических растений – Эрик смотрел на огромные глянцевые листья, темные, почти черные, изрезанные по краям, казавшиеся из-за преувеличенной прихотливости контуров какими-то искусственными; на узкие, длинные, переламывающиеся и ниспадающие снопы более светлых, серо-зеленых листьев, невольно ассоциируя их с остриями мечей – кривых малайских крисов, и поэтому неосознанно, незаметно для себя он чуть передвинулся так, чтобы отгородить собой Камиллу от этих растений. Она полулежала, откинувшись ему на грудь, в кольце его рук, и заглянув сбоку, Эрик увидел, что она смотрит в темноту широко раскрытыми глазами. Как-то она сказала ему, что раньше хотела научиться видеть в темноте. И добавила, что теперь не хочет.

- Во всех тропических лесах так? – она говорила шепотом. – Что ты видишь?

- Капли воды лежат на листьях, как черные стеклянные бусины, и чуть подрагивают, - ответил Эрик тоже шепотом. – Иногда они скатываются по желобкам листа и срываются, падают, земля поглощает их. Слышишь?

- Слышу, - она кивнула, - как после тропического дождя. Я опрыскала их из сифона. Правда, хорошо?

- Правда.

- А что ещё есть в тропическом лесу?

- Лианы, животные, цветы размером с человеческую голову, змеи, много дней пути через непролазные дебри, птицы – очень много птиц, очень много звуков. Мириады насекомых, целые вселенные насекомых. И одна тысяча двести семьдесят пять разных оттенков зеленого цвета.

- Эрик, расскажи мне ещё что-нибудь о себе, побольше о себе? Что тебе захочется.

Эрик потерся щекой о её тёплую макушку. Запах её волос и кожи кружил ему голову сильнее, чем все тропические ароматы Индии и Сиама взятые вместе.

Что он может о себе рассказать? Горькое повествование о безраздельном одиночестве, иссушающем отчаянии, постоянном душевном гнете, не позволяющем забыть о своей трагедии ни на минуту? Воспоминания изгоя.

Вся его жизнь, полная опасностей, приключений и богатая внешними событиями, казалась ему невыразительной и скучной для пересказа, всего лишь формально насыщенной по сравнению с её удивительной загадкой, подлинной и непостижимой. Самому ему хотелось слушать её и смотреть на неё, прижимать её к себе… не тратить время на себя, только на неё. Да и зачем ей слышать это, знать о таком. Зачем ей стараться понять такое? Но он знал уже, что она упряма, то, что он сейчас здесь, у неё, за наглухо задернутыми шторами её дома, доказывало это.

А ведь ему казалось такое совершенно невозможным, несбыточным. Наивным. Искусственно созданная конструкция – кубик мрака, врезанный в свет обычной жизни, отгороженный от неё только тонкими ненадежными стенами: ткни пальцем – и рассыплется; сохранность гарантирована лишь взаимным доверием. Ущербная иллюзия, помещенная в здоровую реальность.

Карточный домик, выстроенный беспечным ребенком на пути урагана.

Много ли у него шансов?

Но Эрик согласен и на это, он согласен на всё, сколько бы это ни продлилось. На сколько согласна она? Неужели женщина сможет не попытаться?.. Просто взять и решить для себя: «Я не хочу узнать, не хочу увидеть?»

В каждой женщине скрыта Пандора, может ли она удержаться и не открыть ящик с соблазном скрытой тайны, тем более, когда он так непрочно заперт? Но к чему возвращаться к уже решенному. С этим вопросом он разобрался, он не думает на эту тему; но когда Камилла в первый раз прошла вглубь комнаты, где за пышными тропическими растениями скрывалось плотно зашторенное окно, он закрыл лицо руками, сжался, готовый шарахнуться в угол, спрятаться.

Потом он контролировал себя, такое случилось только один раз, и она ничего не заметила. Она не должна ничего замечать.

Вчера Эрик рассказывал ей о куклах-автоматах, неожиданно появлявшихся из скрытых в стенах ниш в султанском дворце Юлдуз-Киоска. Камилла слушала так, как всегда она слушала его - замерев, перебирая его пальцы, иногда щекоча ему ладонь, – и тогда он сбивался, терял нить художественного повествования, и ей это очень нравилось.

Описание автомата, как две капли воды похожего на турецкого принца и одетого в принцеву одежду, особенно удалось Эрику, и комические подробности того, каким образом принц однажды использовал трюк с подменой его на куклу, развеселило Камиллу необычайно. Ради того, чтобы слушать её прозрачный серебряный смех, Эрик готов был на всё, не то что немного покривить душой – на самом деле цели, с которыми создавались им подобные автоматические куклы, отнюдь не были  лишь мирно увеселительными: основное их предназначение в сложных придворно-политических играх было гораздо более практическим – отвлекающие маневры, средство устрашения или провокации.

Эрик всегда опускал подобные уточнения – они не вписывались, как ему казалось, в её светлый мир. А может быть, она и его прошедшая жизнь не совмещались у него даже мысленно – слишком велик был контраст, слишком непосилен, тяжел груз его прожитой жизни, чтобы взвалить его на её хрупкие плечи даже  в смягченном пересказом варианте, отягчить её живое воображение.

Поэтому сегодня он рассказал о странных затерянных городах в джунглях индийской провинции Пунджаб, где деревья прорастают сквозь каменные стены трёхметровой толщины: их корни разрывают статуи страшных многоруких богов в стремлении пробраться к подземным источникам и озерам, скрытым под городом, в глубине которых живут слепые белые змеи,  а стаи обезьян устраивают крикливые собрания на руинах дворцов.

Именно в Пунджабе Эрик столкнулся с тайной сектой душителей, зловещая деятельность её незримо оказывала влияние на многие аспекты политической обстановки не только в Индии, но и в сопредельных странах. И не только. В Европе то тут то там происходили таинственные преступления, заставлявшие прослеживать ускользающие пути, ведущие именно в Индию; и Эрик не смог не заинтересоваться. К своему арсеналу боевых приемов, которые он коллекционировал для дела и для удовольствия, Эрик прибавил совершенное владение пунджабской удавкой или лассо, называя это приспособление на американизированный манер.

Чистота исполнения всегда привлекала его, казалась более артистичной, нежели, например, огнестрельное оружие.

Но этого он, конечно, к своему рассказу не добавил.

А Камилла вглядывалась в темноту, и он знал, что она видит сейчас – всё, о чём он говорит и немного сверх того. Вот она тихо вздохнула и прижалась к нему. «Девочка моя, это ты – маг и волшебник, не я. Одно твоё прикосновение – настоящее колдовство. Не понятно, почему глупые люди так восхищаются магическими фокусами – двигающиеся предметы, обезьянка, лезущая на небо по веревке, прицепленной к облакам… говорящая голова без тела, - да кому она нужна…» - подумал Эрик без всякой видимой связи.

На улице под окнами прогрохотала колесами тяжелая карета. Эрик услышал, как несколько капель сорвалось и упало с влажных листьев на мягкую черную землю в кадках. Что-то зашуршало, как будто расправляемый лист ворсистой бумаги, звук шел от занавешенного окна, потом раздались тихие приглушенные удары, неравномерные, хаотичные.

Камилла встрепенулась.

- Это бабочка, ночная! Она вылупилась! Она с лета живет у меня… то есть не совсем она, летом была её первая стадия, – она засмеялась.- Ну, ты понимаешь – гусеница, страшно мохнатая гусеница, вылитый персидский кот и даже с усами, как у Аслан-бека, грызла мои цветы, а потом закуклилась. Я всё ждала, когда она раскуклится, и вот, наконец-то! Так хотелось увидеть, какой она станет! Бедняжка, она всё перепутала - лето с зимой - и слишком задержалась. Куда же она теперь полетит?

Эрик, сжавшись, прислушивался к мягким тихим ударам.

Бабочка, ночная бабочка… гусеница всегда превращается в бабочку; уродливый червяк, пройдя через полусон, полусмерть, оборачивается яркой красивой бабочкой. Когда-то в юности он с особым напряженным вниманием наблюдал за этими превращениями. Надеялся, что найдет методику, получит подсказку? Проклятие!

- Наверное, это бабочка с мертвой головой на белых крыльях, - произнес он спокойным ровным тоном.

Камилла резко повернулась к нему; он видел её расширившиеся глаза прямо перед своими.

- Эрик?..

- Я ничего, - ответил он также ровно.

Камилла легонько погладила его грудь, прикоснулась к горлу, найдя губами, где билась жилка. Лицо она не гладила.

Нет, его лицо не было запретной зоной, Камилла касалась его – легко, бережно, пальцы её пробегали по его скулам, по щекам и лбу… Она делала это так просто, что он перестал бояться её рук. Почти перестал. Он понимал – она хочет представить себе его лицо, создать его в своем воображении из ощущений, вылепить форму, как скульптор, руководствуясь лишь касаниями.

Её чуткость изумляла его.

Она ни разу не преступила черты, пальцы её всегда останавливались, улавливая  первый импульс его напряжения, даже когда он сам ещё его не успевал ощутить. Но он всегда напрягался под её руками. Но может быть… может быть, тот смутный портрет, который сложится перед её внутренним взором, поможет… Поможет принять его зримый облик, если она… когда она… увидит его. По крайней мере, подготовит её… Но он не слишком-то верил в то, что говорил себе.

Зрение безжалостно. Раз увидев, не заставишь себя вернуться к созданному в воображении образу, вновь не удастся видеть его неизмененным. Зримое наложит свой отпечаток. То, что увидел, не позабудешь.

Рано или поздно это случится.

Что будет тогда, он старался не думать.

Камилла поцеловала его в правый глаз, и он заморгал.

 Поняла, уловила как-то…

- Ты знаешь, что сегодня произошло на прогоне?

Отвлекает его, переводит разговор. Девочка, хрупкая, нежная, раз у неё это получается, получится и у него.

- Ты знаешь?..

Он знал, естественно, но ответил отрицательно: пусть не думает, что он следит за ней. Камилла рассказывала взволнованно, Эрик почувствовал её страх, хоть она и старалась говорить небрежно, просто информировать. Он чувствовал все её настроения.

- Господи, а что если это произойдет на премьере? Представляешь? Жизель не может выбраться из своей могилы, карабкается, а граф Альберт помогает ей, тянет из земли, как репку!

Смех её звучит нервно, она боится. Вот чего боится Жизель. Жизель боится остаться в своей могиле.

«Трудно полюбить в могиле…» А вот она, Камилла, полюбила его, именно в его могиле полюбила. Но сама она в могиле жить не может. Он понимает это. Как они будут жить дальше? Но об этом потом…

То, что сегодня произошло, не похоже на случайность. Само собой, сценические механизмы не всегда срабатывают гладко. Не вовремя проваливается Мефистофель, не допев, взмывает под колосники ангел, Сильфида бьётся и не может вылететь в не вовремя заколоченное рабочим сцены окно. Но сегодня он спустился под сцену после инцидента и проверил подъемник люка, из которого во втором акте появляется Жизель. Ему ясно – чья-то рука передвинула рычаг. Зависть и театральные интриги? Пусть прима понервничает перед премьерой? Или тоже репетиция? Некоторые любят отрепетировать свою месть. Маховик можно повернуть и так, что нога попадет в капкан. Камилле не следует знать о его выводах, девочка и так нервничает, но он будет начеку.

То, что Камилла доверяет ему, больше не удивляет Эрика. Как может быть иначе, кому же ещё она должна всецело доверять?

И сейчас он видит, что его обещание проследить на премьере за тем, чтобы всё прошло как надо, сразу и полностью успокаивает её, так, что она выбрасывает это из головы – она верит ему и полагается на него, Эрика, и это не удивительно, но действует на него так, что сердце щемит от переполняющего, неиспытанного раньше чувства, потому что название этому чувству – счастье. А люк… что ж, люки ведь – его конек, недаром в Персии за ним закрепилось наименование «мастер люков», как присваивали ему ещё много разных имен, кличек и прозвищ. Но теперь, он чувствует – пришло время выбрать что-нибудь новенькое. Эрик ещё не знает, что подойдет лучше и кто придумает его, но в любом случае старые таблички пора оставить в прошлом.

Но действия его должны будут быть ограниченными – только помешать или отвлечь, - ничего радикального. Он не допустит возобновления слухов о Призраке Оперы, неизбежных при наличии необъяснимых несчастных случаев. Призрак Оперы умер, теперь есть только Эрик. И Эрик должен быть очень осторожен – он не один. Только при крайних обстоятельствах он применит силу. Если его вынудят.

Человек может привыкнуть ко всему, кроме счастья, вероятно. Он никак не привыкает: каждый день его новой жизни кажется ему чудом, заново открытым и ненасыщающим.

Камилла, танцующая в зеркальной мансарде, в отгороженном от всего мира задернутыми шторами фантастическом сне, уносящем её в бесконечное пространство музыки; эфемерная хрустальная статуэтка девушки, множащаяся в гранях этого сна, и рядом с каждой – черный силуэт человека со скрипкой, черный человек в белой маске, сопровождающий хрупкую танцовщицу в глубинах зеркальной глади, везде, всегда…

Камилла, показывающая ему свои сценические фотографии… Она перебирает их придирчиво, некоторые ставит обратно на камин, говоря, что ему не понравится. Ему не понравится! Коричневатые фотографии на жестких паспарту, в виньетках и вензелях: маркизы, коломбины, розы, пастушки, бабочки, нимфы и куклы - кем она только ни представляется, но всегда естественна, всегда она остается собой, выступая из этой простодушно-конфетной обертки, - она не притворяется, она искренне живет в этой игре, силой своего воображения поднимая её до правды образа.

Как блестят её глаза: живой свет дрожит в светлых зрачках, его не может притушить даже длительная неподвижность перед черной коробкой камеры - неизбежная дань, приносимая остановленному времени. И какое у неё выражение лица, когда она протягивает ему свою фотографию в роли Неаполитанского Нищего – пленительная смесь лукавства и смущения! Она заглядывает ему в глаза и спрашивает: «Помнишь?..»  И он, задыхаясь, начинает целовать её…

Камилла, с ногами забравшаяся на диван, со смехом читающая вслух: «Тарбаганчик, (D. Sagitta), разновидность тушканчика, премилый зверек, длиной до 17 см., маленький, миниатюрный, легконогий и длинноногий. Большеглазый, грациозный. Часто встречается в неволе и своими качествами располагает к себе всякого. Он такой веселый, ручной, чистоплотный. А в бодром состоянии такой веселый и резвый, что им можно любоваться целыми часами». И это обо мне, я такая? Ты видишь меня такой?» – она смеётся, нет, не она: сама Жизнь. – «Длинноногой, ушастой, с длиннющим хвостом?» - «Талисман, обещающий счастье… Такой веселый и резвый, что им можно любоваться часами. Как я тобой», - отвечает он. –– «Но только в бодром состоянии, слышишь, Эрик, в бодром! А кто должен быть бодр – я или ты?»

Она спрыгивает с дивана (незадачливый Брэм соскальзывает на пол, трепеща страницами, и она отталкивает книгу ногой), подходит к камину, задувает свечи; её руки, обнимающие его за шею, теплые, и губы мягкие, тоже теплые, как нагретые солнцем лесные ягоды, и такие же на вкус.

Маска падает между ними, и каким яростно, неистово живым чувствует он себя в этот момент…

Кто, как не он, способен понять всю неоценимую драгоценность таких мгновений.

А кому-то они, наверное, кажутся мелочами. А он только сейчас узнал…

Разве мог он предположить, что и о себе способен узнать что-то новое? В его-то возрасте… А вот поди ж ты... Оказывается он, Эрик, досмерти боится щекотки, кто бы мог подумать! А как он мог это знать, когда никому и в  голову не могло прийти выяснить? Ха!.. Хотел бы он посмотреть на такого! Собственно, сейчас он как раз и смотрит на «такого»… не может наглядеться… не может.

Эрик уходит так же незаметно, как приходит: ни консьержка, ни служанка, ни соседи – никто не видит его. На вопрос Камиллы, как ему это удаётся, он ответил: «Есть много разных способов», и больше они к этой теме не возвращались.

«Что будет с нами дальше?»  Эрик старается, чтобы в этой, постоянно приходящей к нему мысли главным для него оставалось лишь сочетание слов «с нами», объединяющее их жизни, он напоминает себе, что довольствуется ими. Он боится признаться себе, что опасается искушать судьбу, толкуя о перспективах. Пока они вместе, вот как сейчас, он верит в будущее, по крайней мере, решается рассматривать его как категорию своей жизни. Вдали от неё, во мраке и пустоте, эта категория стремительно ускользает от него.

Он несколько раз просыпался с жутким чувством, что всё это только приснилось ему, и тогда он несколько мгновений лежал, обливаясь холодным потом, не решаясь повернуть голову и посмотреть. И потом постепенно отходил, прислушиваясь к её сонному дыханию, глядя на её спящее лицо. Что будет, если он вот также как-то раз проснется у себя дома, под землей,  Эрик старался не думать, и как ни странно, пока Небеса его миловали, и дома он не просыпался. Хорошо, по крайней мере, что свой гроб он вынес в кладовку, как и обещал Камилле. Возможно, поможет.

- Эрик, о чём ты думаешь? – голос Камиллы возвращает его к реальности.

- О тебе, - отвечает он. – О нас.

- Ты меня не слушал, да? Я спросила, пойдем ли мы завтра на холм: ты хотел показать мне, как идет строительство Сердца Христова, или ты забыл? У меня завтра только прогон концовки второго действия, вечернего спектакля не будет («Будто я не знаю», - подумал Эрик), класса у мадам Вирджинии – тоже, и я освобожусь рано, мы можем пойти.

- Тогда прямо из театра, а поужинаем в кабачке на перекрестке улиц де Соль и Сен-Венсан, - предложил он, одновременно поражаясь и наслаждаясь, как просто, обыденно он произносит эти фразы – самая обычная жизнь, они собираются пойти на прогулку. Все гуляют, и они тоже. Как все. И она помнит, как он ей упомянул, прочтя в газете о вновь возобновившемся на Монмартрском холме возведении базилики, что хотелось бы взглянуть на это долго тянущееся строительство: он вдруг опять ощутил интерес к архитектуре…  он мельком упомянул, а она запомнила.

- Чудесно, Эрик! Встретимся у выхода. У твоего выхода, я имею в виду  с улицы Галеви, хорошо? Примерно в…

- Я буду знать, - прервал её Эрик. – Не беспокойся.

- Но я никак не могу взять в толк, почему ты забаррикадировал калитку на улице Скриба? Она к моему дому ближе и вообще… Из-за тех людей, да? Ты думаешь, они опять будут подстерегать? Или попробуют проникнуть через этот вход?

- Так необходимо. Это мера предосторожности. Теперь неважно, удастся ли проникнуть внутрь, за решетку. Дальше хода больше нет, я заблокировал механизм, так что всё выглядит, словно за решеткой тупик. Я разочаровал тебя? Нужно было бы завлечь злодеев приманкой и проследить, что они злоумышляют, так? (О Темные Небеса, как же она удивительно смеётся, тихо, маняще, и мелодичность звука…) Но ты не думай об этом, это всё технические вопросы, а я буду ждать тебя.

- Я очень тебя люблю, Эрик, - сказала ни с того, ни с сего Камилла. - Я даже не думала, что это так может быть… Ой, Эрик, осторожно, ты меня сломаешь! Придется тебе опять натирать меня своим бальзамом…. Помнишь?

- Я натру, - пообещал Эрик.

Уже глубокой ночью, бережно, чтобы не разбудить её, он перекладывает её голову со своей груди на подушку, встаёт и подходит к окну. Сквозняк чуть шевелит занавеси, холодит его обнаженное тело. В толстых складках портьер притаилась ночная бабочка, и он берет её на ладонь и рассматривает. Бабочка равномерно складывает и расправляет крылья, но улетать не пытается, - как детская механическая игрушка. Конечно, никакой мертвой головы. На её мохнатых крыльях природа нарисовала два огромных глаза, угрожающе вперившие взгляд в предполагаемого врага, а заодно и в весь окружающий мир. Камуфляж, типичная обманка. Эрик аккуратно пересаживает бабочку на стекло.

За окном притаился огромный город. Давно Эрик не смотрел на него с такого уровня. С крыши Гранд Опера город смотрелся в более выигрышной позиции, более выигрышной для смотрящего: создавалась иллюзия, что он лежит у твоих ног. Эрик был либо «над» ним, либо «под» ним, и в любом случае – «вне». Сейчас он «вровень». Сейчас он стал, как все. Обычный мужчина. Обычный человек, горожанин, никакой не Призрак Оперы.

Вот только найдется ли среди всего множества обычных горожан хоть один, который завтра с утра (не завтра, сегодня уже наступило) будет заниматься тем, чем собирается заняться он, Эрик, рядовой горожанин? Сомнительно, очень сомнительно. Хотя явно и не он один планирует заниматься не слишком рядовыми делами. Что ж, поглядим. Он утратил вкус к подобным играм. С некоторого момента… Но если ему навязывают… не отпускают его с миром, что ж, он предпочитает самому диктовать правила игры. Кажется, в мастерской у него есть всё, что нужно. Вот только… Ну, ничего, он совершит ещё одну вылазку, уж в театре такого добра не занимать.

Эрик задернул шторы, внимательно проверил, не осталось ли где хоть крошечной щелки между портьерами, в которую способен прокрасться исчезающе рассеянный отблеск света от тусклых уличных фонарей, пусть только намек на свет. Отойдя, оглянулся ещё раз, на всякий случай. Неосторожность недопустима для Эрика…

***