ГЛАВА 25.

Парижские театралы-завсегдатаи и просто публика, посещающая Гранд Опера от случая к случаю, истинные и фанатичные театралы и легкомысленные поклонники «балетной клубнички», блестящие светские люди в партере и ложах и более пестрая, но и более искренняя галерка - все в вечер, когда даваема была «Жизель» с дебютировавшей в заглавной роли мадмуазель Фонтейн, - решительно все единодушно выражали свой восторг.

Аслан-бек обводил взглядом неистовствующую публику с некоторым даже испугом. Он-то полагал, что парижане уже ничем его не смогут удивить, так он пообвыкся в театральных парижских нравах, но сегодня публика оказалась слишком уж пылка. Аслан с изумлением отмечал, что в верхних ярусах махали не только платками, но и дамскими накидками и чуть ли не простынями! А вон, вон там, во втором ярусе! Сейчас ведь вывалится, идиот, разве можно так перегибаться!.. Точно, повис; хорошо ещё господа вокруг рьяного балетомана успели ухватить его за ноги и соединенными усилиями втащить обратно! Да-а-а. Дивны картины, явленные нам, грешным, но зачем же кресла ломать!

Картины, надо заметить, и вправду были явлены дивные! Мадмуазель Фонтейн, Камилла, сегодня была неподражаема, изумительна! Аслан-бек не так уж хорошо разбирался в чисто хореографических тонкостях, да и вся вторая часть балета казалась ему надуманной, слишком «европейской», и на сцене темновато, недостаточно хорошо видно его красавицу, но то, что прима сегодняшнего спектакля каждым своим движением, изгибом, всем своим точеным маленьким телом буквально сводила с ума, это ему было очевидно ясно. Немудрено, что так разошлись все, этакий шум подняли.

А как она прыгала – летала, фактически! Легка как перо, но разит как меч. Недаром сказано: «Красавица – это меч, рассекающий жизнь». Мудра старая пословица. Впрочем, от их мудрости легче не становится. За последнее время он не только не приблизился к своей цели, но словно отдалился от неё.

Камилла всё время оказывалась занята, ускользала от него, он её и не видел почти. И обращение к нему «друг мой» ничего не значило, видно, просто такая форма обращения, а он-то, наивный, вывел из этих слов целую перспективу. Хотя, положим, Камилла и вправду загружена была необычайно. Кроме подготовки партии Жизели, репетируя и в театральных классах и дома, солируя в нескольких балетах, она ещё умудрилась брать уроки мастерства у этой итальянской балерины, Цукки этой.

Мысли Аслана, связанные с упоминанием мадам Цукки, являлись светлым лучом, скользящим по темным облакам его размышлений, поскольку именно в балетный класс знаменитой итальянки дароге иногда удавалось сопровождать м-ль Фонтейн. Камилла очень оставалась довольна своими уроками, рассказывая, как много она почерпнула в смысле техники и артистического мастерства, хотя Аслан иногда, смутно бунтуя, приходил к крамольной мысли, что чего-чего, а артистического мастерства Камилле не занимать, достаточно поглядеть, как ловко она управляется со своими верными поклонниками: ни да, ни нет, - засмеётся, и не поймешь, чего ждать. Мадам Вирджиния Цукки весьма благоволила к Камилле, и Камилла перевела Аслану её слова «una piccolo Camilla, tutta grazia e tutta brio», что по-итальянски означало: «Малышка Камилла, полная грации и живости». Что верно, то верно.

Меньше Аслан-беку понравился данный итальянкой и вскользь упомянутый Камиллой совет попробовать себя на сцене императорских театров в России! Ну это надо же! «Едешь сама, и езжай, зачем же сманивать других!» – завозмущался достойный Аслан-бек.

А тут ещё эта свистушка Мэг Жири, присутствовавшая при разговоре, неожиданно заинтересовалась, начала выяснять, как да что и сколько лет российскому императору, да женат ли он… Камилла хохотала и предложила поехать и выяснить на месте; девушки начали строить предположения и проекты, Камилла изображала, как русский император с бородой до пояса знакомится с Мэг и падает к её ногам, путаясь в горностаевой мантии… и бороде… Вобщем, шутили, но веселье их не нашло отклика в душе Аслан-бека. Эта её одержимость идеей карьеры! Форменная чушь! Всё время мешает, кто знает, куда может завести, столько искушений… и искусителей.

Пожалуй, Аслан-бек предпочел бы, чтобы дела Камиллы шли не так успешно – глядишь, и поутихла бы она, более трезвые взгляды на женский образ жизни возобладали бы… но от высказывания такой точки зрения Камилле он благоразумно воздерживался. И как бы там ни было, он, безусловно, сдаваться не собирался. Главного своего соперника Аслан-бек не видел уже давно, и то, что сегодня, в такой значительный для прелестной балерины день мсье Нерваль отсутствовал, радовало дарогу, будучи бесспорным знаком того, что конкурент сошел со сцены.

Один раз, как только он пришел в театр, дароге, правда, показалось, что он заметил мелькнувшее в толпе в фойе ненавистное лицо, но потом, сколько он ни вглядывался… нет, померещилось. Мсье Нерваля не было ни в третьей Ложе и нигде вообще. За кулисами его тоже не было, в чём дарога лично убедился до начала спектакля. И сейчас, по окончании балета, Аслан озирался всё же бдительно, но среди пестрого потока зрителей, двумя широкими рукавами вытекавшего из зала, чтобы потом соединиться в ещё более мощный широкий поток, стекающий под надзором кариатид между тяжелых перил Гранд лестницы в просторный вестибюль Оперы, он никого не увидел.

Кинув взгляд на скульптурных дев, поднимающих ветвистые тяжелые канделябры над толпой зрителей - формы дев, истинно скульптурные, глаз радовали, хотя он сам предпочитал в женщинах большую миниатюрность, - дарога пробился через толпу, обогнул лестницу и, пройдя мимо очередной пифии или богини (кто их там разберет), направился к артистическим уборным.

За кулисами жизнь кипела, как и всегда – странная, непонятная и бурная. Аслан-бек с трудом добрался до уборной Камиллы, проталкиваясь через толпу беложилетных господ - поклонников, но возле самых заветных дверей был остановлен восклицанием: «Там нет никого!» Повернулся и получил подтверждение: «Мадмуазель Камиллы нет в её уборной!..» - «Её нет, она куда-то выбежала…» - «Мы думали – ещё раз на поклоны, аплодисменты ведь продолжались, а она не вернулась…» Все эти обрывки фраз прочирикали растерянные девичьи голоса столпившихся в кучку кордебалетчиц и хористок.

Дарога решительно рванул дверь и вошел в комнату Камиллы.

Комната Камиллы мерцала притушенным огнем газовых рожков и выглядела мирно и обычно – всё на своих местах: стертые атласные туфельки брошены небрежно на полу, юбочка Жизели-крестьяночки  из первого акта с трогательным передничком с красной каймой наброшена на ширму, охапки цветов свалены на стулья и заполнили туалетный столик, почти закрыв трехстворчатое зеркало, всё также задрапированное кружевным балдахином, - не хватало лишь хозяйки этой комнаты.

Впрочем, комната не была абсолютно пустой. От зеркала, с большой корзиной алых роз в руках, поворачивалась к дароге Бернадетт. Дарога приступил к ней с расспросами, но ничего существенно нового не узнал. По словам горничной мадмуазель Камилла вернулась в уборную усталая, счастливая и сияющая, несколько минут выслушивала поздравления и комплименты, принимала и нюхала цветы, смеялась и разговаривала со всеми.

Бернадетт хлопотала с её платьем, которое мадмуазель собиралась надеть после спектакля, старалась прибрать всё прибывающие цветы, чтоб под ногами не валялись, и потому не обращала внимания на людей, толпившихся в комнате, постоянно входивших и выходивших. Когда внезапно наступила тишина, она оборотилась и увидела только растерянно глазеющих на дверь господ поклонников - мадмуазель Камиллы в комнате не было. Объяснение  «мадмуазель Камилла такая порывистая», данное Бернадетт, показалось Аслан-беку мало что проясняющим в неожиданно сложившемся положении.

«Tutta brio», - подумал дарога, но это какой-то перебор. Ни с того ни с сего, ни слова не сказав, покинула всех поклонников, а Камилла всегда ценила внимание, была признательна и вежлива в ответ на выражение восхищения её талантом.

Аслан наклонился и поднял с пола темно алую розу - только тугой пламенеющий цветок на коротком сломанном стебле, - рассеянно повертел цветок в пальцах.

И что, так и убежала, как была – в газовых тюниках, не переодевшись?

Да, получил он подтверждение, только, кажется, накинула большой шарф…

- И сумочку свою схватила со стула, - пискнул детский голосок.

Дарога обернулся и посмотрел на маленькую девчушку, выглядывавшую из-за ширмы.

- Зизи, - вздохнула Бернадетт, - опять ты здесь.

- Мадмуазель Камилла мне разрешила, - независимо ответила девочка. – Она бросила корзину с цветами на пол, схватила шарф вместе с сумочкой и прямо так в дверь и выскочила, а у толстого господина, который с ней говорил, так рот и остался открытым… очень смешно!

- Какого господина? – машинально уточнил дарога и получил-таки ответ.

- Толстого, я же сказала, такого же, как вы!

Та-а-к! Глупый ребенок!

- А мадмуазель Камилла разрешила мне взять любые цветы, по моему выбору, - продолжал ребенок, - я возьму эти и вот эти.

- Зизи!

- А что, она же их сама бросила.

- Ну и что, что бросила. Маленьким девочкам не подходят такие огромные корзины алых роз.

- А что подходит?

- Возьми вот те пармские фиалки и вот эти розовые фрезии…

- А почему посреди алых роз лилии? Как веночек? Так никогда не составляют букетов.

«Какое пытливое дитя», - подумал дарога и вздрогнул. Только сейчас он заметил… Алые розы в руках горничной, он знает их – такие всегда Камилле присылал… Не слушая дальше, дарога вышел в коридор и огляделся. Неужели опять ревновать!

Бернадетт и малютка Зизи поглядели вслед ушедшему, потом друг на друга.

- Мне очень нравится мсье Реми, - поведала Зизи, - он такой ласковый. А как вы думаете, что он сказал мадмуазель Камилле на ухо, перед тем, как она убежала?

- Задавай поменьше вопросов, деточка.

- А почему в букете эта записочка, с таким рисунком? Ведь сегодня давали вовсе не «Корсара»? – девочка указала на маленький прямоугольничек плотной бумаги, которую держала в руке Бернадетт.

- Они такие шутники, эти мужчины, - вздохнула Бернадетт.

Коридор уже почти опустел, но мимо Аслана торопливо прошли двое: администратор Мерсье и ещё кто-то, кажется – хормейстер Габриель. Судя по тону их разговора, кто-то из них кого-то распекал, но трудно было понять кто именно и за что.

Дарога потрусил за ними и догнал только за сценой. Здесь публика ещё не рассосалась. Маячили черные фраки, обладатели коих поджидали своих… э-э-э… подопечных. Раздавались громкие голоса рабочих сцены и споры машинистов, не стесняющих себя в выражениях; над головой проплывали софиты и тросы, гулко отдавался стук молотка, колыхался задник и всплывали вверх кулисы - словно призраки кладбищенских деревьев возносились с грешной земли в темное небо вслед за душами умерших невест.

Увернувшись от мелькнувшего перед лицом надгробного креста, Аслан оказался на краю могилы.

Не он один – над открытым люком, из которого поднялась во втором акте тень Жизели, склонялись представители театральной администрации, а из черного квадратного отверстия гудел, как из бочки, чей-то оправдывающийся голос – отвечал им; дарога прислушался. «…рычагом, рычагом! Шкив… нет, маховик… я и говорю – что вам здесь нужно, тут не положено, а они  так и сцепились… у, крысы черные!»

Дарога, как мог, вытянул шею - слова подслушивались интересные. Что, опять крысы?

«…пьяницы, дебоширы!..» - «…не наши, говорю – чужие, да разве ж я…» - «…куда, черт возьми, запропастился мсье Реми?! …что значит, нигде нет, безобразие! ... сейчас спустимся, подай подъёмник». И администрация начала торжественно погружаться в пол, как два проштрафившихся и разжалованных в обычные истопники Мефистофеля. Когда головы скрылись в темной яме, дарога встал на краю люка и заглянул в черную глубину, из которой так и пахнуло на него ледяным погребным дыханием.

Довольно глубоко внизу маячили смутные фигуры - начальство и машинисты сцены размахивали руками, -  и Аслан-бек прислушался. Первые же уловленные его ухом слова заставили его насторожится. Здесь, в этом месте, упоминание о маске и горящих в темноте глазах вызывало у дароги уже просто схватки в животе. Голоса, усиленные каким-то странным эффектом колодца, превращавшим козлиный тенорок хормейстера в настоящий бассо профундо, доносились достаточно ясно, чтобы он составил себе некую воображаемую картину.

В начале второго акта мадмуазель Камилла, как и положено ей по сценографии, была поднята на подъемнике на сцену, благополучно восстав из могилы, и люк закрылся. Машинист, против обыкновения, задержался, уронив кисет с табаком,  и начал шарить впотьмах, и вот тут-то всё и произошло.

Откуда ни возьмись, выкатился клубок тел – черный клубок, несколько сцепившихся в рукопашной борьбе людей. Как крысы сцепились, но в отличие от крыс дрались молча, и это поразило машиниста больше всего. Схватка, случайным испуганным свидетелем которой оказался рабочий, была молниеносной, жестокой и безжалостной.

Рабочий - сам, видно, не дурак время от времени подраться в кабачке: «поразмяться», как он выразился, - особенно подчеркивал жестокость, с которой наносились удары, и взволнованно тыкал в пол под ногами, указывая, как заключил дарога, на пятна крови, подтверждающие его слова. «Тот, на кого нападали трое черных - он, к слову сказать, тоже весь в черном был, худой такой, но ещё и в белой маске, хотите верьте, хотите нет, - здорово дрался, это я вам как знаток говорю, можете на меня положиться. Казалось, одолеют его, они, те нападавшие, тоже больно высокий класс показывали, да и приёмчики у них – не простые приёмчики, коли понимаете, о чём я говорю, ножи так и сверкали, только так! - но тот отбился всё же, расшвырял их всех и в темноту, а они - за ним. Не, какой же это статист был в маске? Да коли б статисты так дрались… »

Голоса удалились – администратор отправился дальше, продолжая разбираться на ходу, и Аслан-бек обнаружил, что всё ещё держит в руке розу, мнет её, перебирает лепестки. Он рассеянно посмотрел на неё и машинально воткнул цветок в петлицу сюртука. Поколебался немного, глянул на часы, похлопал себя по широкому поясу, туго охватывавшему его, тоже не узкую талию, и решительно направился через быстро пустеющую сцену к рампе и дальше, по узкой металлической лестнице, спускавшейся прямо в подземелье.

                                              ***

«Вот здесь», - Аслан потер и поднес палец к глазам. Кончик пальца был темным и влажным. И вон там, подальше… Дарога наклонился. Да, тут побольше будет. Целая лужа. Дарога поднял нож и поцокал языком, покачал нож на ладони, взвесил. Ему доводилось видеть такие. Обоюдоострый нож, с короткой рукояткой, в рукоятку залит свинец для баланса. Такой нож можно метнуть.

Глупо было надеяться, что все тревоги и неприятности, связанные с Эриком, сами собой закончились навсегда. Пока Эрик существует на свете, он будет представлять собой проблему. Что произошло под сценой во время спектакля? На кого напал Эрик, зачем? Неужели его самые мрачные прогнозы оправдались, и Эрик действительно впал в окончательное безумие?

Тогда долг дароги – положить всему конец, ведь это лишь благодаря ему продолжилась жизнь этого опасного для общества человека.

А почему он решил, что напал Эрик?  Рабочий говорил, что напали на него. Абсурдно, кто осмелится напасть на Призрака Оперы? Впечатлительные театральные рабочие, хлебнувшие лишку? Да никогда!

А если это были… те, кого так боялся дарога, так боялся, что даже старался не думать о такой возможности, пряча голову в песок подобно страусу? Но тогда… тогда сначала Эрик, а потом он, Аслан!

Он должен выяснить, ради собственных интересов должен! А что, если это кровь Эрика? Да, весьма возможно. Ох, если бы фонарь! Он бросился в темноту и опасность, скрытую под Оперой, безо всякого снаряжения, без подготовки, поступив импульсивно и необдуманно, и теперь пожинает плоды своей поспешности! Сколько же времени плутал он в необозримых закоулках кошмарного здания, спускался по лестницам, кружил по ведущим всё вниз и вниз бесконечным коридорам, решив, что в любом случае следует идти к логову Эрика, и не ошибся. Теперь сомнений нет, он идет по следам преступления. Но кто здесь охотники и кто добыча? И спички почти закончились…

Зная, что спички - единственный источник света - ещё пригодятся, дарога экономил их, пробирался впотьмах, зажигая серную спичку только когда надо было убедиться в правильности ориентиров и направления, но это место следовало осмотреть внимательно.

Насколько он понимает, он сейчас находится около так называемого «Фонтанчика слёз», поскольку он слышит журчание льющейся воды, а стены расступились, дав большую легкость дыханию и образовав маленький зал или склеп.

Он чиркнул сразу две и при их мертвенном свете убедился, что глаза его не подвели и в полумраке, и что кроме лужи между камней, образованной льющейся откуда-то из стены водой, есть ещё одна, выползающая из ниши в стене, как черная змея, заметил обрывки ткани - пропитанные кровью тряпки, -  и свернутую кольцом веревку, лежащие в этой луже. По черной поверхности змеились радужные разводы – масло, вытекающее из разбитого фонаря, валяющегося на каменном полу.

Аслан заглянул в нишу, глубокую и узкую, и опять поцокал. Угасающий свет выхватил из непроглядного мрака подошвы лежащего человека, остальное утонуло в темноте. Это не мог быть Эрик, Эрик никогда не надел бы таких ботинок, его пристрастием всегда было элегантно и дорого одеваться.

Спички погасли и дарога чиркнул ещё три, осветил лицо, убедившись, что эту неприятную рожу он видит первый раз в жизни, но что рядом, наполовину скрытый лежащим поверх телом, лежит ещё один человек. Аслан сделал ещё шаг… да, этот человек был ему знаком, хорошо знаком.

Это был Эрик.

Эрик лежал ничком, белая маска чуть деформировалась, видимо, от удара о камни, сдвинулась. Одна рука в черной перчатке неестественно вывернулась, вероятно, сломанная, напоминая из-за необычайной длины пальцев и худобы раздавленного паука. Рукоять ножа, торчащая из-под левой лопатки, ставила точку. Дарога потянулся, но отдернул руку. Зачем снимать маску. Он не хочет лишний раз видеть лицо Эрика. Надо похоронить его, и в маске похоронить, Эрику так будет спокойнее, и он был бы благодарен Аслану.

Вот оно как всё закончилось…

Эрик встретил свою смерть именно здесь, и будет похоронен здесь, у «Фонтанчика слёз», как и хотел. Замыкается предначертанный круг. Эрик будет лежать тут, во тьме и пустоте, таким же безраздельно одиноким, каким он был всю жизнь. Таввахуд. Одиночество – в жизни и в смерти.

Аслан посмотрел на второй труп, отметил опаленную одежду на груди. Кровь уже перестала течь. Странная рана,  так всё разворотило; и где оружие? Рука Эрика пуста, да и убит он ударом в спину. Значит, был ещё кто-то, по крайней мере, ещё один. Эрик убил этого, а второй – Эрика. Или наоборот. Сначала Эрик был убит ударом в спину, вероятно, из засады, а потом кто-то прикончил его убийцу. Куда он или они пошли?

Аслан повернулся, ища следы, внимательно глядя под ноги, и - остолбенел. То, что он увидел, подействовало на него, как удар по голове. От черной, лаково блестевшей лужи, вела цепочка следов, очевидно показывая, что некто, наступив в неё и испачкав подошвы своих туфель, пошел дальше.

Испачкав подошвы очень маленьких туфель без каблучков.

Балетных туфель.

Некоторое время Аслан только стоял, не в силах собраться с мыслями, чтобы связать воедино и дать разумное объяснение увиденному, настолько оно не увязывалось с тем, что он ожидал, предполагал и был готов увидеть.

Это разные истории.

Мрачная история, касающаяся Эрика и его самого, мужская история, уходящая корнями в прошлое - жестокое, безобразное и реальное. И легкая, подобная игре история прелестной кукольной балерины, девушки, в которой воплотилось для Аслана его представление о будущем – светлом и потому чуть-чуть театрально-ненастоящем, и  которая, по его разумению, где-то сейчас должна была принимать восторги и поклонение, кокетничая с кавалером.

Обидно, что не с ним, Асланом, но он теперь готов был признать, что пусть уж лучше так было бы, нежели вот эти маленькие, словно отпечатанные следочки, убегающие от кровавой лужи на полу, следочки, дающие совершенно иное направление всей истории, иной, ещё более страшный для дароги смысл. Ужасный смысл.

Блеснувшая на миг слабая надежда на то, что ещё какая-то девушка, не Камилла, другая, пробежала здесь - мало ли в Опере этих… балеруний! – угасла сразу же, как Аслан, наклонившись над белеющим в темноте комочком, разглядел белую лилию. Только у Жизели волосы украшены были лилиями, и дарога хорошо это помнил.

Сложились вместе, дав мрачную уверенность, все его подозрения касательно роли Эрика. Аслан был прав тогда, вычислив безумие одинокого чудовища, когда понял, кто совершает на темных ночных улицах Парижа кровавые злодеяния. Конечно, это был Эрик. И ведь он следил, следил за ним, но Эрик затаился, как змея! И легкомысленная Камилла, его красавица наивная, обманула его невольно своим спокойствием, а ведь именно её наметил своей будущей жертвой безумец!

 Он, Аслан-бек, вопреки своему имени, которое он по праву гордо носил всю жизнь, сам обманывал себя, находя причины не верить в очевидное, словно повязку надел себе на глаза, желая на самом деле сохранить своё душевное спокойствие. «Лев» - вот что значит его имя, но лев оказался спящим, обленившийся в бездействии старый лев – вот кто он!

И вот как всё было.

Эрик хотел напасть на прелестную балерину под сценой, но какие-то храбрецы, случайно оказавшиеся на его пути, воспрепятствовали чудовищу. Вероятно, их направляла рука самого Провидения! Наверное, они преследовали монстра, может быть, ранили его и шли по следам. Здесь, в глубине подвалов Оперы, уже на подступах к своему логовищу, Эрик вновь столкнулся с ними. То ли раненый он не мог исчезнуть быстро и с присущей ему ловкостью, то ли устроил засаду, движимый кровожадным безумием, но, так или иначе, было нападение из-за угла, новое сражение и два трупа.

Пока получалось стройно, но если так, то почему здесь оказалась Камилла? Согласно этой теории, она всё это время танцевала на сцене, исчезла только после окончания спектакля, а второй акт идет не менее часа.

Можно, конечно, предположить, что Эрик сначала скрылся от преследователей, а потом вернулся за ней, подстерег её, когда она побежала на встречу с приславшим розы поклонником (тут дарога скривился, как будто раскусил лимон), и утащил. Маньяки удивительно упорны. А потом кто-то, всё же, вступил с ним в схватку. И убил чудовище. Камилла, счастливо избежав опасности, бросилась бежать.

Или её спаситель её увёл. Вот, похоже, и его неотчетливые следы.

Догорающие спички обожгли пальцы Аслана, и Аслан-бек, вздрогнув и выругавшись, уронил их в черную лужу у своего ботинка. Спички, зашипев, погасли было, но вдруг вспыхнул опять язычок пламени, рассыпавшись сразу на несколько маленьких огоньков, казалось, запорхавших по блестящей поверхности.

Это неожиданное явление помогло дароге встряхнуться и начать действовать. 

«Масло и кровь не смешиваются», - подумал он буднично, поправил пояс и, глядя под ноги, торопливо зашагал туда, куда вели маленькие следы, оставив фонтанчик лить свои слёзы во  вновь воцарившейся тишине и темноте.

Чувство ошеломления прошло, но у Аслана оставалось странное ощущение, странный осадок, в котором мешались тревога, злоба… и грусть. Да, грусть. Он думал о смерти Эрика с печалью и ощущением потери. Чтобы заглушить неудобное ощущение и отвлечься, Аслан-бек перебирал в уме все детали, которые мог припомнить, сопоставлял, вертел их, примеривая на разные лады, и не мог отделаться от всё крепнущего чувства, что что-то не связывается. Но он гнал его от себя, всё ускоряя шаги, и почти перешел уже на бег, когда дрожащий отсвет далекого огня впереди, метнувшийся по камням ему под ноги, заставил его резко остановиться.

Держась вплотную к стене, дарога медленно, осторожно переступая, приблизился к выходу из коридора и остановился за выступом, прижавшись спиной к холодным скользким камням и сунув руку за пояс.

Осторожность не помешает, в конце концов, хоть так и не известно, что за люди убили Эрика, но они – убийцы.

Воздух был влажный, гораздо более влажный, чем везде в подземелье, и дарога сделал вывод, что он добрался до нижнего уровня и находится недалеко от подземного озера.

И там были люди. Голоса. Сначала лишенные смысла, неотчетливые обрывки фраз, смутные звуки шагов и шарканья нескольких ног по камням, шум выплеснутой на камни воды, вдруг резкий удар и за ними глухой стон, немедленно вызвавший мысль о стиснутых зубах. Аслан прислушивался.

Неразборчиво звучавший голос приближался и вдруг раздался так близко, что Аслан отшатнулся, вдавился в стену. Он увидел даже неясную тень обладателя этого голоса, который подошел, очевидно, к самому выходу из коридора.

- …благодаря вам, дорогая,  - ясно произнес легко узнанный Аслан-беком тенор, - примите мою благодарность. Не хмурьте бровки, хотя вы прелестны и в досаде. Надеюсь, вы получили мои цветы, ведь даже важные дела не в силах воспрепятствовать мне выразить вам своё восхищение, и надеюсь, также, что вы оценили моё постоянство. Теперь вы можете оценить и то, как верно я всё рассчитал, а это свидетельствует о моём внимательном к вам отношении. Ваше присутствие здесь - доказательство вашей очаровательной импульсивности, она очень нравится мне. Поверьте, я искренне сожалею, что вам пришлось так поволноваться, но это было необходимо. Итак, мы пришли к финалу.

Господин Нерваль говорил легко и небрежно, в своей обычной манере, но в его голосе Аслан отчетливо различил какие-то нервозные, взвинченные ноты. Интонации человека возбужденного, опьяненного чем-то, возможно – успехом.

«Ничего не понимаю, а он то что здесь?» - подумал дарога.

- Я очень сожалею, что из-за меня... что я оказалась такой предсказуемой. Но вам всё это чести не делает.

Голос Камиллы звучал тихо, дароге показалось, что она сдерживает слёзы. Судя по звуку, Камилла находилась тоже где-то близко.

- Ну, не будьте так строги! Комбинация вполне подходит к месту: задумана и проведена в духе театральности, присущей Гранд Опера и, согласитесь, артистично. Мне нравится, когда форма соответствует содержанию. Кроме того, я надеюсь заслужить ваше прощение, напомнив вам, что именно я явился вашим добрым гением. Я даже смиренно ожидаю благодарности. Если бы не я, при выборе кандидатуры на роль Жизели могли бы и не вспомнить о вас, вы же понимаете, как делаются такие дела, не правда ли? Помните, мы как-то имели беседу на эту тему? А перед нашим разговором вы застали меня в кабинете наших милейших директоров, но не заметили за портьерой окна? Да, это был я. Но вы, безусловно, великолепная, блистательная Жизель! Вы с успехом подтвердили это. Меня просто поразило, как прочувствованно вы сыграли сцену безумия Жизели! Ваше разочарование и отчаяние, когда раскрывается вся глубина обмана возлюбленного доверчивой девушки, которому она доверяла! О, я не могу забыть выражение ваших глаз в тот момент, когда он сбрасывает маску, говоря метафорически, и обнаруживается его, если так можно выразиться, подлинное лицо… Тонко, необычайно тонко сыграно! И так жизненно достоверно, психологически обоснованно, словно вы пережили подобную ситуацию…

- Я никогда… - начала Камилла, но её прервал ещё один голос.

- Хватит точить лясы! – каркнул он. – Он завалил Жюва, моего лучшего человека! И всё из-за вашего дешевого фанфаронства!

Человек, которому принадлежал этот голос, был дальше от дароги, но благодаря резкости тона и раздельной манеры говорить, слова разбирались отчетливо.

Кто-то что-то невнятно сказал, но говоривший находился где-то в отдалении, и слов было не разобрать.

- Да, и остальным ещё придется долго зализывать раны, все покалечены, - каркающий голос выражал крайнюю досаду, - я не рассчитывал на такое.

- Это ваши проблемы, надо было лучше рассчитывать, я предупредил - объект крайне опасен, так что ко мне претензии должны быть сняты. Кроме того, я тоже ранен, но не ною. Это ваши люди не показали разрекламированного вами класса, вместо того, чтоб завершить операцию сразу под сценой, они позволили ему заманить их на нижние уровни, попались на «подсадную утку», а потом расползлись и медлили…

Небрежная манера говорить г-на Нерваля, похоже, раздражала не только одного дарогу.

Поднялся галдеж.

- «Да это сущий дьявол, ей Богу!..» - «Я поставлю в известность…» - «Чуть не упустили, если бы не…» - «Как наступили на эти его металлические шарики, что он нам под ноги бросил, так и повалились все – не встать…» - «Я и оглянуться не успел, как он меня когтями…» - «Вы тоже попались на обманку, как и все!» – «Полыхнуло-то как, когда он бросил эту свою бомбу с зеленым дымом, я думал – конец нам…» - «Да перестаньте, сделайте же что-нибудь!!!»

Последний возглас, принадлежащий Камилле, и в котором уже явственно звенели слёзы, отдался эхом под сводами, и наступила пауза.

- Ладно, прекратим дрязги, взаимные обвинения ни к чему не приведут – разбираться будем потом, сейчас нам надо доделать дело, - с каждой услышанной фразой дарога убеждался, что от обладателя именно этого каркающего голоса он хотел бы держаться подальше. Крайне неприятный голос. – Что теперь?

- Помогите же, пожалуйста! Вы что, не видите?! – это Камилла, она уже плачет. Мерзавцы! Что там происходит?

- Дорогая, ну возьмите же себя в руки. Пора посмотреть правде в глаза. Ваш маленький каприз, назовём это так, признаюсь, огорчил меня, но я никогда не поверю, что вы серьезно сожалеете о нём, и потому он никак не отразится на наших отношениях, не волнуйтесь. Мне нравится ваша оригинальность, она придает остроту, я люблю остроту, но она не должна заходить слишком далеко. Не полагаете же вы всерьез, что это предел ваших мечтаний!

- Прекратите, замолчите немедленно! Это отвратительно, не по-мужски! Вот вы какой! Это не ваше дело, а вы окончательно показали ваше подлинное лицо… Я не ожидала от вас, я была о вас лучшего мнения…

- Кстати о подлинных лицах, - если до этого Нерваль говорил с деланно светской интонацией, то последняя фраза была произнесена с нарочито акцентированной издевкой, - раз уж настало время сбрасывать маски, то тогда уж всем, не так ли?

И тут… Это накатило внезапно, и позыв был непреодолим. Аслан-бек мучительно постарался сдержаться, зажал нос ладонью, чувствуя, что глаза его буквально вылезают из орбит, но напрасно. Он чихнул, с каким-то даже подвыванием, и ещё раз, и ещё…

В следующий момент он был схвачен и очутился на каменной площадке перед подземным озером, и двое крепко держали его руки.

***