ГЛАВА 20.

Радостное сознание её присутствия не покидало Эрика ни на минуту.

     Он никогда не подозревал, что незначительные, текущие мелочи, могут приобрести такую важность.

     Ему, например, удивительно интересно оказалось наблюдать за тем, как Камилла разминается, совершая сложный комплекс упражнений, с серьезным, сосредоточенным выражением лица, словно прислушиваясь к тому, как отзываются на них её мышцы, эластично обозначающиеся под кожей при поворотах и изгибах её тренированного миниатюрного тела, как плавно перетекают позы, как закончены резко остановленные переходы движений, когда балерина вдруг замирала, фиксируя отточенную позицию.

     Но несколько раз она всё же взглядывала на Эрика, всегда неожиданно для него, и лицо её поражало его мгновенной сменой выражения с глубоко сосредоточенного на себе самой на нежно-радостное и открытое к нему.

    Он отвечал на её улыбку и опять смотрел, не отрываясь, с тем же напряженным вниманием, хотя упорная танцовщица повторяла упражнения раз за разом, как ребенок гамму, и ждал её очередного взгляда, и каждый раз не угадывал момента, и каждый раз радовался этому. Когда он, наконец, понял, что она незаметно превратила это в игру, то только большим усилием воли подавил желание вскочить и немедленно прервать процесс тренировки…

     Вообще, ему пришлось всё время только и делать, что бороться с собой.

    Ему постоянно хотелось находиться поблизости, желательно рядом, лучше так, чтобы можно было прикоснуться к ней. Но он понимал, что это род одержимости, уговаривал себя, что это пройдет, не хотел, чтоб это состояние проходило, и боялся стать ей в тягость своим навязчивым вниманием.

     Эрик ошибался.

     Камилла, ясно видевшая все его усилия, была несказанно рада тому, что видела и чувствовала в нём, она гордилась и наслаждалась невольными проявлениями его наконец-то выявившейся страсти, с которыми он тщетно пытался бороться. Её сосредоточенное выражение обмануло Эрика, ведь, на самом деле, она больше думала о том, каким необузданным, страстным и одновременно нежным оказался он. Она вспоминала, как она таяла, растворялась в его объятиях, в его любви; а тот отчаянный оттенок, который она улавливала в его эмоциях, только придавал большую остроту и её ощущениям. Ей необыкновенно нравилось, что тело его прохладное и твердое, как отполированное дерево, а жадные длинные пальцы - горячие, и особенно нравилось то, что горячими его руки стали благодаря ей. Его светящиеся в темноте янтарным светом глаза производили на Камиллу саму её удивляющее впечатление, зачаровывали её. Его сила покоряла её, и ей хотелось найти, понять источник его силы, а для этого, она чувствовала, надо было стать ещё ближе ему, невозможно, исступленно ближе… И это были даже не мысли, а ощущения, от которых у неё перехватывало дыхание.

     От них, раньше ею никогда не испытанных, а вовсе не от обычных скучных, но обязательных упражнений, которые она на сегодня выбрала более легкие, но и более эффектные внешне, поскольку Эрик, не отрываясь, следил за ней глазами, и это наполняло её радостью и ласковым, нежным чувством - именно радостью, а потом уже удовлетворением.

     Им было легко разговаривать друг с другом и молчать - тоже. Только в начале дня возникла некоторая натянутость, какой-то неуютный диссонанс. А именно в тот момент, когда Эрик, с усилием оторвавшись от неё, встал с постели и, продолжая говорить с нею, зажег свет и тут же погасил его, поперхнувшись словами. Вспышка электрического света после полнейшей темноты, конечно же, совершенно ослепила её, больно ударив по глазам, она зажмурилась и не могла увидеть ничего, но в той, сразу последовавшей и будто ещё более черной тьме, которая наступила по контрасту, они молчали некоторое время, и голос Эрика, когда он, наконец, заговорил, извиняясь, прозвучал тускло, мертво, словно разом утратив всю дивную красоту, тепло, глубину и мягкость, околдовывавшую Камиллу этой долгой ночью, так, будто жизнь опять уходила от него.

    Камилла почувствовала, что он отдаляется от неё, и не только в  смысле физического расстояния, потому что обострившимся в темноте слухом она уловила, как он прошел к камину, а в другом, испугавшем её, смысле. Она тихо сидела, прижав руки к глазам, пальцами ощущая движение под веками – как будто подрагивающие шарики под теплой шелковистой тканью.

    Когда вновь появился свет, это был свет свечей, зажженных на каминной доске в тяжелых разлапистых канделябрах, а лицо Эрика скрыто было маской.

   Он перенес один из канделябров на столик рядом с кушеткой, поставил его, склонился к ней и как-то неуверенно, быстро поцеловал её и хотел выйти, и ей пришлось ловить его за руку. Удержать, чтобы он опомнился, и чтобы опять всё стало по-прежнему.

    Камилла поняла, естественно, в чем тут причина, так же, как поняла и то, что сразу волшебных превращений не происходит. Эрик говорил правильно, но Эрик боится, а она… Ей ясно было, что всё зависит от неё. Так уж вышло, что она знает, а Эрик нет, так уж получилось…

     Потом всё сгладилось, прошло… Но та ослепительно-белая, причинившая боль вспышка света, с последовавшим за ней мраком и молчанием, врезалась в её душу, осталась воспоминанием, которое нет-нет, да и всплывет, потревожив и напомнив о чём-то, о чём трудно и не хочется думать.

    Сейчас, в этот день, который они, наконец-то, проводят не просто в одном доме, а вместе, Камилле очень хотелось опять попросить Эрика спеть для неё и сыграть что-нибудь из его вещей.

   Она знала, что Эрик не откажет ей, но решила дождаться, чтоб он сам захотел этого. При этом она не могла удержаться от того, чтобы не похвалить саму себя за такое правильное решение, только Бог знает, как ей нелегко было удерживаться! Ещё Камилла точно знала, чувствовала, что Эрик тоже хочет спросить у неё что-то, и ей казалось, – она знает, что именно, но он медлит, тянет время.

    Она могла бы его помучить немного, в конце концов, ей хотелось, чтобы Эрик сам просил её пробыть с ним подольше. Она могла бы потянуть… не говорить того, что всё равно, конечно, скажет, но…

   Но Камилла внезапно поняла, что с Эриком это привычное легкое кокетство, которое она любила (ведь у неё так хорошо получалось), невозможно. В этой игре кокетства дурного ничего не было, все кокетничали, одни лучше, другие хуже, это являлось своего рода ритуальным танцем, но только там, наверху. Наверху, где всё обычно и общепринято.

      С Эриком так было нельзя, получалось фальшиво.

     Поэтому Камилла сразу после импровизированной тренировки сказала:

     - Эрик, я бы хотела остаться до завтра, - покраснела, увидев, как вспыхнули его глаза, и добавила, - если ты не возражаешь, конечно.  

Всё-таки трудно вот так, в одночасье, напрочь отказаться от укоренившейся привычки. Кокетство, как явление общественной жизни, трудноистребимо.

       Но отказ - пусть и неполный - того стоил. Она поняла это, увидев, какую радость она доставила ему этими простыми словами, радость и спокойствие.

     И это настроение передалось и ей, она чувствовала, что Эрик ей ещё ближе, потому что она верно угадывает, что он думает, чего желает.

    А когда он, не спрашивая, хочет ли она, не предлагая и не объясняя заранее своих намерений, отвел её за руку в черную комнату, и Камилла, стиснув руки перед грудью и с приоткрытым ртом слушала, как поёт Ангел Музыки, в этом не было ничего многозначительного, ничего такого символического, что должно было бы обозначать некий новый этап в их взаимоотношениях.

      Эрик просто пел, а она просто слушала.

      Просто пел…

      Непонятным, правда, оставалось одно – как такое возможно на грешной земле, а так… что ж, он просто пел…

      Когда Аслан кратко описывал Камилле голос Эрика, упомянув для сравнения какого-то незнакомого ей ангела, она охотно поверила, так как слышала голос, которым Эрик говорил. И кричал.

     Но представить себе, каким голосом он поёт о любви… как она могла себе это представить?!

     Она никогда в своей жизни не слышала ничего, даже отдаленно подобного. В этом голосе слились, на одном дыхании, мощная побеждающая страсть и нега, трепетная сила, настойчивая нежность и, наконец, торжество и ликование. Это были величественные звуки, которые уже самим фактом своего звучания должны возносить в небо души смертных, чувствующих, любящих и понимающих хоть что-нибудь в музыке. Это был чистый и незамутненный источник гармонии, к которому должны припадать посвященные, уверенные в том, что пьют из него квинтэссенцию музыки. И тогда их искусство, познавшее вдруг божественное начало, меняется неузнаваемо.

     А непосвященные… У них появлялся шанс.

     Эрик пел гимн «Ночь Гименея» из «Ромео и Джульетты». Камилла хорошо знала этот языческий гимн и поразилась, как изменились его слова. Текст гимна был непритязательным, стихи местами просто неуклюжими, а слова банальными. Да и мелодия довольно вульгарна, что уж там… Так что она подумала сначала, что Эрик переписал текст.

     Но постепенно она поняла.

     Эрик не изменил ни слова. Он просто пел.

     Неземная красота звука, сверхчеловеческая экзальтация, но без малейшей примеси преувеличенности, претворяла тривиальность и пошлость в чудо, как из грязи и сора вырастают дивные цветы. Банальность слов и мелодии поднималась силой гениальности певца до уровня божественной истины, его вдохновение и виртуозное владение техникой уносило их высоко в небо на крыльях страсти.

     Эрик давно замолчал, а Камилла всё сидела неподвижно, глядя на него.

     Молчала. Хотела заговорить, может быть - поблагодарить Эрика, - что-то ведь необходимо было сказать, попыталась… Она не могла вымолвить ни слова. Слова, её слова, даже самые искренние, не способны будут выразить и тысячной доли того, что она чувствовала. Банальные, неуклюжие слова, а она не обладает силой Эрика превратить их в единственную истину.

     Слова, которыми можно описать его гений, ещё необходимо придумать.

      Не страшно, что она онемело молчит, Эрик, конечно, привык к тому, как его пение действует на людей. Эрик всё о себе знает. Не то, что она. Она, как выяснилось, ничтожно мало знала о нём. А может, и ничего не знала, хотя ей и казалось…

      «…Хорошо, что ты не знала, не слышала меня. Я не знаю, почему ты выбрала меня, но я тебя не обманывал, хотя бы этой, самой своей могущественной силой не пытался подчинить. Поэтому у меня ещё есть надежда. Только маска… только одна ложь… Отказ от этой лжи – конец всему. Продолжение – вечная угроза конца, навязчивое напоминание о призрачности нашей любви. Меньшего зла здесь нет, и выбирать не из чего. Ты принесла мне этот темный напиток, я пью его, я не могу от него отказаться. Яд проник в кровь, разлился и отравил меня, и добровольно от этого я не откажусь никогда… Теперь это невозможно… Пока я не узнал тебя, не завладел тобой… Но теперь – нет, только если смерть вырвет бокал с ядом – моя смерть, или твоя… Не смотри на меня, девочка, моя жизнь, моя надежда, не смотри на меня, как на ангела, сошедшего с небес, этот путь – тупиковый, но я теряю голову оттого, что мы идем по нему вместе, я схожу с ума, вспоминая ежесекундно нас, наши слившиеся в одно тела. Маска – единственное, что на нас надето, только она разделяет нас. И только она позволяет нам быть вместе - хрупкая преграда между жизнью и смертью… моей или твоей… Пока ты смотришь на меня, я ещё надеюсь. Я умираю от желания, и я счастлив, и я мучаюсь, потому что боюсь момента, когда ты уйдешь, потому что пойму, что это был сон, или бред. Смотри на меня, пожалуйста, смотри на меня!..»

      - Я уже не понимаю, что я несу, - произнес вслух Эрик, - не понимаю…

      - Кто такой ангел Израфель? – спросила Камилла.

      Потом Эрик ещё играл, и Камилла подумала, что это очень странно, что никто там, наверху, не слышит музыки, заполнившей основание Оперы; огромное помпезное здание, насыщенное, пронизанное и проникнутое до самых мельчайших закоулков музыкальными звуками, стоит на фундаменте музыки Эрика, и что случится, если он прекратит играть? Возможно, здание рухнет…

      Ещё она думала, что как это неуклюжий, усатый Аслан-бек, которого она привыкла воспринимать в слегка комическом ключе, когда дело касалось даваемых им музыкальных оценок, так верно подобрал сравнение для Эрика.

       Эрик объяснил ей, кто такой Израфель, процитировав строки из Корана: «…И ангел Израфель, струны сердца которого – лютня, и у которого из всех созданий Бога – сладчайший голос».

       Камилла привычно изумилась, на этот раз тому, как Эрик хорошо знает Коран, но Эрик попросил её не приписывать ему лишних достоинств; выяснилось, что у Эдгара По есть такое стихотворение с соответствующей цитатой в качестве эпиграфа, но Эрик отказался прочесть ей само стихотворение, мотивируя это тем, что Эдгар По никак не сочетается с его нынешним настроением. Он неожиданно подхватил её на руки, начал целовать и кружить по комнате, держа на руках; они налетели на его дурацкий гроб и упали в кресло, где Камилла взяла с Эрика слово гроб выбросить, и он пообещал убрать его в кладовую.

       Больше в тот день литературных дискуссий не было…

       День пролетел быстро и незаметно, а ночь, их вторая ночь, началась рано и длилась долго, но и ему, и ей хотелось, чтобы она никогда не кончалась.

      Он так и не сомкнул глаз, ни разу, за всю эту долгую ночь. Не мог себе позволить.

      Двойственное, раздирающее его чувство иллюзорности происходящего периодически накатывало и заставляло его судорожно цепляться за реальные доказательства её присутствия. Эрик продолжал цепко держать её в объятиях и тогда, когда, совершенно обессиленная, она засыпала ненадолго.

      И так же, как днем он следил за ней глазами - за каждым её движением, что бы она ни делала, - так и всю ночь он смотрел на неё, боясь уснуть хоть на миг.

     Противно всякой логике, которую он безуспешно пытался применить, осаживая себя, он до дрожи боялся, что она исчезнет, если он поверит логике и перестанет смотреть.

      Она засыпала глубоко, и дыхание её успокаивалось, выравнивалось, она вся расслаблялась – такая женственная, мягкая, полностью принадлежащая ему, - а он всё продолжал бодрствовать, стеречь её.

       Она быстро просыпалась – наверное, потому, что чувствовала его взгляд - и видела над собой его глаза: желтые, светящиеся во мраке как у кошки. Или как у тигра…

      Но как только она просыпалась, выражение его глаз менялось с напряженного на нежное, удивительно нежное.

     Вблизи она ясно видела, как эти странные горящие глаза смягчаются, становятся прозрачно-золотистыми, мерцающими… это было чудесно. Так близко она различила, что цвет его глаз неоднороден, что в расплавленном золоте плавают медные и зеленые искры, и было прекрасно узнать это.

      Знает ли кто-нибудь ещё, каковы глаза Ангела Музыки вблизи? Знает ли кто-нибудь ещё, как звучит его ангельский голос, произносящий слова любви в перерыве между неистовыми поцелуями? И как он застонал в наивысший момент страсти – как согрешивший ангел?.. Падший ангел…

      Ей хотелось, чтобы на земле она одна знала всё это, только она…

      …Только она одна существовала сейчас во всём мире, только она оправдывала существование этого мира… её шепот, повторяющий его имя в ритме его движений, почти беззвучный, на едином дыхании: Эрик, Эрик…  и это время, разделенное с ней, прекрасной, нежной и любящей, искупало всё бесконечное время его одинокого пребывания на земле, его безмерную горечь.

       Всю ночь он старался совместить и примирить ощущение счастья и страх, гнездящийся в глубине своего сознания.

       Хотя бы объяснить их для себя.

       Чувство сумасшедшего счастья не требовало объяснений, да и не смогло бы его получить.

       Страх же питался жестокой реальностью всей его жизни, горьким опытом: багаж, который ты несешь против желания, который отягощает, но бросить его не в твоей власти. Ты можешь только постараться не думать о нём.

        Этим Эрик и занимался, стараясь отставлять, не думать, хотя привык к тому, что круг очерчен – его круг, и он обречен не выйти за его пределы, как ни переставляй буквы имен.

        Обреченный круг замкнут сводами подвала, где Эрик живет, здесь же он умрет и окончательно затеряется во тьме, заполнившей его мир ещё при жизни.

        В этом он был уверен. Ещё недавно был. Принял.

        Но теперь…

        Теперь, хотя и раздираемый противоречивыми чувствами, он, вопреки тому, ощущал простор возможной для него жизни. Жизни вне очерченного круга, за пределами тьмы.

        Она, Камилла, принесла свет в эту его тьму.

        Он чувствовал исходящую от неё силу жизни, он воспринимал эту силу как почти видимую вибрацию света, окружающую её. Женщина, «облеченная в солнце» - это, верно, говорилось о ней. Если бы даже его глаза не обладали способностью ночного зрения, Камиллу он всё равно видел бы в полнейшем мраке – проницающий тьму неугасающий свет. Для него она – как чувственная радуга бытия, сама жизнь, со всем её многоцветием и полнотой, противоположность черно-белой смерти, холоду забвения. Воплощение жизни и только жизни.

      Значит, не окончательно замкнулся круг, самое главное осталось у него – способность и мужество любить. Вопреки трезвым тусклым доводам рассудка, вопреки инстинкту самосохранения, несмотря на то, что он знает – это не надолго.

      Что ж, значит, так тому и быть.

      Он вспоминал, что говорила Камилла, описывая ему «свою Жизель». Она так была увлечена, взволнованно взмахивала руками, стремясь растолковать ему, бестолковому, то, что ей было очевидно.

    Она знала – все мы отягчены прошлым, прошлое умирает, но если мы живы, жива душа, то существование не должно стать бесконечным сожалением, тщащимся тягостными попытками воскресить умершее прошлое. Зерно не взойдет, если не ляжет в землю и не умрет… свою смерть не следует оплакивать.

      Если ты нашел в себе силы умереть, внутренне умереть, ты способен и возродиться.

      Кто оказался способен умереть, тот достоин жизни… вот что она говорила ему.

      И не только это.

      Камилла сказала ему, что он, Эрик, ей нужен. Первый раз в его жизни он услышал такое.

     Эти несколько слов перевернули его сердце, они изменили всё, поменяли местами прошлое и будущее, обернув  знаки на противоположные – теперь необходимо привыкнуть к этому измененному миру, принять его и отбросить страх. Потому что, если он будет страшиться, получится плохо, а она, такая, как она есть, с её великолепной отвагой и естественностью, её юмором и живостью, её наблюдательностью, её красотой, заметит его страх, а она не заслуживает этого.

     Как она красива, как женственна! В каждом своём движении… оттенке движения, в мельчайшем повороте, изменении, неуловимом и оттого особенно, щемяще прекрасном.

    У неё красота носит характер того абсолюта, что заставляет задуматься о непреходящем, вечном… Вечная женственность…

    В мире нет ничего вечного, все временно, исчезающе бренно… Начало… и конец: всё имеет своё завершение. В любом случае мы - смертны, и уже поэтому любая любовь имеет конец. Это – самое страшное противоречие земного бытия – человеческая любовь и непреложное, беспощадное, навсегда, исчезновение с лица земли любимых. И самое ужасное - в вечной повседневности этого противоречия. Но если бояться этого… Любовь не должна бояться смерти, даже своей собственной. Если ты это примешь, то поймешь, что всё временно и всё – вечно.

    Она сказала, что хочет быть с ним.

    Он будет с ней - всегда.

    Даже потом, когда она снимет с его лица маску, увидит его и отшатнется, Эрик будет с ней.

    Она уйдет от него, он знает – это неизбежно, – но он останется с ней: без надежды, но и без страха.

    Второе утро, наверху встаёт солнце, он знает, он всегда чувствует, когда встает солнце.

    Мягкое прикосновение её губ к его измученным глазам, и слова:

    - Я никуда не исчезну, буду с тобой. Усни, Эрик, мой любимый.

    И тогда он сразу провалился в сон, и ему ничего не снилось…