ГЛАВА 28.

В кулуарах Оперы только и было разговоров, что о новых грядущих перестановках в репертуарных спектаклях.

Внезапный отъезд  мадмуазель Камиллы Фонтейн открывал новые перспективы для некоторых балерин. Радость одних и недоумение других сопровождали это, надо сказать, для всех неожиданное решение стремительно взлетающей к вершинам славы юной примы.

Высказывались, как и обычно в таких случаях, масса предположений, ничем не обоснованных, и выдвигался ряд догадок - одна другой фантастичнее и рискованнее. И чем менее осведомлены были лица, выдвигающие свои объяснения, тем большей фантазией и прихотливостью деталей они отличались.

Бытовало несколько направлений, по которым шли разработки версий, а именно: романтический, карьерный и карьерно-романтический варианты.

Неуверенно прозвучала попытка рассмотреть мистический вариант, но успеха не имела.

Мистический вариант оказался отвергнутым в самом начале, поскольку мадмуазель Фонтейн хоть и исчезла после премьерного спектакля, посулив, было, своим загадочным исчезновением новое развитие темы таинственных происшествий, и чей-то слабый голос уже неуверенно пискнул: «Призрак, Призрак!», замирая от сладостного предвкушения, но ненадолго.

М-ль Фонтейн безжалостно разрушила надежды мистически настроенных лиц, обыденно появившись на третий день, и с самым естественным объяснением. Естественность его заключалась в его приемлемости и понятности для всех, так, что если бы не его романтическая форма, объяснение можно было бы счесть прозаическим.

М-ль Фонтейн пояснила, что некий безудержный поклонник увез её сразу после спектакля, не дав даже переодеться, завернув Жизель в манто и усадив в заполненный цветами экипаж, и что так, Жизелью, она оказалась на его яхте, где при свете фейерверков в её честь всё это время он признавался ей в любви.

«Насчёт фейерверков я, кажется, перегнула, - сомневалась Камилла, - это всё дамские романы виноваты, но яхта вполне к месту». Интересно, что такое объяснение нашло понимание и у администраторов, отечески-снисходительно выслушавших вздор о фейерверках, и у товарок по служению музам, смотревших с завистью.

Кстати, тот нюанс, что в повествовании фигурировала яхта, дал совершенно неожиданный поворот пересудам, внеся в них неожиданный и действительно фантазийно-авантюрный оттенок, когда вслед за разъяснениями о причинах отсутствия последовала вскоре просьба об увольнении из Оперы. Все теперь связывали два этих события воедино, усматривая в них причинно-следственную связь.

Когда же просочились сведения, что мадмуазель Камилла Фонтейн, видимо, намеревается отправиться в Россию, покорять сцену Мариинского императорского театра, возникла, была высказана и пошла бродить за кулисами одна волнующая гипотеза.  

Припомнили, что газета «Матэн» упоминала о курсирующей ныне вдоль берегов Европы самой что ни на есть великосветской круизной яхте. И плавал на этой яхте не то  брат императора Российского, не то его племянник, а не то и (только представьте себе!) сам Наследник Российской короны, юный Цесаревич инкогнито! Ну, неужели не ясно? Вот вам и фейерверки!

В порядке сноски добавлялось, что не то племянник, не то брат Российского царя слывет большим любителем балета. Куда уж ясней!

Именно подобного рода сведения получил выздоровевший Аслан-бек, пришедший в Оперу после нескольких дней, проведенных им на диване дома, где он усиленно, с мрачным упорством лечил периодически нападающие на него приступы безудержного чихания и свой распухший нос ожесточенным курением кальяна. Вялость его и безразличная ко всему окружающему миру погруженность в свои мысли была такова, что Дариус не на шутку встревожился.

Раз за разом, осторожно, чтобы не нарушить хозяйских дум, он заглядывал в комнату и убеждался, что картина не меняется. Всё та же прострация, всё так же сидит почтенный бек, даже не поменяв за три часа положения неудобно поджатых ног, курит, и взгляд усталых воспаленных глаз его обращен к лежащей рядом на столе красной увядшей розе. Дариус качал головой, и, в конце концов, придя к выводу, что он не в силах долее наблюдать в постыдном бездействии за печальным состоянием своего хозяина, и что промедление пагубно для хозяйского здоровья, улучив момент, выбросил потихоньку розу, полагая её роль немаловажной в грустных размышлениях Аслан-бека.

Преданный слуга ожидал хозяйского гнева, но самоотверженно соглашался претерпеть его, однако Аслан-бек принял утрату цветка с философическим смирением. Но более обрадовало верного слугу то, что полезный  результат акции явился немедленно.

Уже к вечеру достойный бек прекратил чихать, а к утру и нос задышал освобождено и вольно, как и повелел ему Создатель всего живого. Улучшения коснулись не только бренной оболочки, но и сферы духа – Аслан-бек встряхнулся, изъявил желание выйти на улицу, и Дариус, радуясь, принёс ему вычищенное платье и сапоги.

Приведение этих вещей в порядок доставило рачительному Дариусу немало хлопот и вызвало ряд умозаключений, касающихся того, каким образом хозяин довел свой гардероб до такого состояния, но Дариус мудро оставил умозаключения при себе. 

  Глядя в окно, он проводил взглядом удаляющегося хозяина и вздохнул. Безусловно ясно было, что почтенный Аслан-бек направил свои стопы к Гранд Опера. Роковое место. Все треволнения в их жизни в Париже проистекали оттуда. Вах!

Но звон дверного колокольчика отвлек верного слугу от тревожных мыслей, и он отправился открывать дверь, гадая, кто бы это мог быть, и страшась, не из лавки ли это пришли. И если из лавки, то из какой, ибо они задолжали не в одной, увы, далеко не в одной…

С тяжелым сердцем вошел Аслан-бек в театр. Не хотел идти, но пришёл, кляня себя за слабость. Но, может быть, теплилась искра надежды где-то в глубине души, когда отправился он к театру?

Но то, что он увидел, ещё только подходя к Опере, затушило слабую искру и вызвало вопрос.

На афишах балета «Жизель» свежими заплатками выделялись наклейки, возвещавшие о замене в сольной партии прима-балерины мадмуазель Камиллы Фонтейн. Нужно было испить чашу до дна и узнать о причинах.

Желающих поведать Аслану свежие новости не пришлось долго искать, и через десять минут он уже знал и об уходе м-ль Фонтейн из театра, и о России, а также выслушал все домыслы касательно причин этакого неожиданного пассажа примы с отступлениями в область театральных нравов.

 Дарога пошагал дальше и за кулисами столкнулся с секретарем дирекции. Подвижная спина мсье Реми приняла неподражаемый изгиб, лицо расцвело любезной улыбкой, и он мгновенно испарился. Осторожный молодой человек. Уж он-то будет держать рот на замке, хитрая бестия. Быстро сориентировался и сбежал тогда от подземного озера. Сообразил, что не нужно ему в чужом пиру похмелье. Шпион со спиной!

Аслан-бек прошёл к артистической уборной Камиллы и застал там хлопотливо обустраивающуюся на новом месте мадмуазель Жири-младшую. Оживленное чириканье Мэг заглушало не менее оживленную беседу её матери, почтенной мадам Жири-старшей с матушкой мадмуазель Жамм, дамой поистине гренадерских статей, ведшуюся за рюмочкой ликёра.

Аслан-бек немедленно ощутил острый позыв выскочить вон, но преодолел себя и остался в помещении.

Дамы благосклонно отнеслись к его появлению, и Аслан-бек обогатился дополнительной порцией сведений о Камилле.

Тут он узнал подробности о яхте и фейерверках, а также о князьях и принцах инкогнито, причём заметил, что м-ль Мэг, радостно рассматривавшая отъезд прима-балерины с точки зрения возможности занять её место как в её артистической уборной, так и на сцене, повествуя эти подробности, затуманилась. Мадам Жири, проворчав себе под нос что-то о «некоторых, которые не зевают, пока другие кое-кто тратят время на каких-то баронов, вместо того, чтобы…», снабдила Аслан-бека своими, детализовано разработанными вариантами предсказания будущего, ожидающего Камиллу Фонтейн в России.

Всё это было слишком для Аслана, особенно, когда в ходе беседы выяснилось, что мадам Жамм является одной из самых ярых сторонниц мистического объяснения всех странностей, случающихся в Гранд Опера, и никак не хочет смириться с прагматическими гипотезами. Судя по всему, нынешний спор их с мадам Жири, расценивающей сейчас всё происходящее с сугубо практических позиций, длился уже давно,  мадам Жамм укоряла приятельницу в измене теории Призрака и оттого она весьма обрадовалась возможности привлечь на свою сторону нового союзника.

Величественно кивнув Аслан-беку, м-м Жамм призвала его стать арбитром в их дискуссии и предложила оценить бесспорный, с её точки зрения, аргумент в пользу инфернальной теории.

Этим аргументом служил рассказ бригадира театральных пожарных мсье Папена, рассказавшего м-м Жамм (которую он никогда не пропускал, не попытавшись приобнять за могучую талию, насколько хватало рук), как он обходил на предмет противопожарной безопасности стоящие в запаснике на третьем уровне декорации к старым спектаклям и своими ушами слышал доносящуюся словно из недр Оперы далекую музыку и пение. Случилось это рядом с декорацией к «Королю Лахорскому»; как раз там, где нашли когда-то повесившегося машиниста Жозефа Бюкэ; и первый раз он услышал её на следующий день после премьеры «Жизели», по окончании которой мадмуазель Фонтейн так странно исчезла в неизвестном направлении, и слышал её в течение трех дней, то есть всё то время (как с особенным нажимом подчеркнула м-м Жамм, возвысив свой сочный баритон), что отсутствовала Камилла Фонтейн.

Бригадир Папен, человек искушенный, специально приходил послушать эту музыку и пение, потому что, как выразился оперный пожарный, «музыка и голос были потрясающими и нечеловеческими и звучали чарующе и радостно, как хор ангелов на вечеринке у Архангела». (Мы уже как-то раньше упоминали, что все, поработавшие в Опере достаточное время, приобретают нечто специфическое, не так ли? Вот яркий пример!)

А после того, как м-ль Фонтейн вернулась в театр, очарованный бригадир, к его вящему сожалению, больше ничего не слышал, как ни прислушивался.

Если выдумки про салютующие яхты и принцев Аслан-бек мужественно вытерпел и лишь усмехнулся, зная, что в действительности происходило, то откровения музыкального пожарного доконали его.

Слишком хорошо знал он это место за декорациями к «Королю Лахорскому», откуда начинался один из путей, ведущих в подземное жилище Эрика, слишком памятно было ему, как однажды он нажал поворачивающийся камень в стене и слушал пение Эрика, доносящееся из его дома – громовые трагические раскаты, словно рыдания демонов, рвущиеся из преисподней; и как потом, через то же отверстие, он проник в жилище Призрака и очутился в камере пыток и на краю гибели… А теперь он будто опять попал в камеру пыток – и это потому, что радостно звучит музыка Эрика и его голос, и вот это - настоящая пытка...

Сгорбившись, Аслан вышел из комнаты, не попрощавшись, и услышал, как звучный баритон мадам Жамм аттестует «диких персов, не умеющих вести себя в приличном обществе».

Покинув театр, Аслан-бек постоял понуро, поколебался - и повернул на улицу Скриба. Ничего не мог с собой поделать и чувствовал себя крайне мизерабельно.

Дом на углу улиц Скриба и Обер выглядел таким же, как обычно. Да и что могло измениться в доме? Аслан помялся – и вошел в подъезд. Он намеревался справиться у консьержки, но вместо мышевидной женщины из каморки вышел к нему навстречу парнишка-племянник - Гастоном звать, что ли? Вид у юнца был серьезный, но, признав посетителя, он неожиданно и как-то по-детски оживился. Не дожидаясь, когда визитер откроет рот, юноша выпалил:

- Она уехала! – и залился краской.

Аслан-беку не требовалось уточнять, о ком он говорит. Всё и так было ясно. Он хотел повернуться и выйти вон, не пускаясь в разговоры с мальчишкой, но тот загородил ему дорогу.

- Я не навещал тётю некоторое время, - юнец пустился объяснять то, что у него не спрашивали, - дел было много – я пытался устроиться на работу в редакцию какой-нибудь газеты, заходил в «Матэн» и в «Эпок», предлагал свои услуги в качестве репортера-хроникёра. Но они заявили, что я «слишком маленький для их большой газеты»! Возмутительно! Я доказывал, что в сборе информации руководствуюсь дедуктивным аналитическо-психологическим методом, а они ответили, что личность – ничто, а газета – всё! И называли меня «мой маленький друг!» Могли бы заинтересоваться – в последнее время не появлялось больше ни одной жертвы Парижского Вампира, значит, надо искать другую тему.

Аслан криво улыбнулся. И не появится. Вампир зарыт у Фонтанчика Слёз. Вот бы малец запрыгал, коли б узнал! Малец же продолжал негодовать:

- Не понимают элементарных вещей! Необходимо создавать сенсации, если их нет! Не ждать, пока сами появятся… Вот вы помните, как я рассказывал вам о царапающихся звуках, словно летучие мыши лезут по стене?

- Ну!? – насторожился дарога. Он тогда решил, что это подтверждение того, что Эрик…

- Так это я специально придумал, для развития сенсации, и чтоб вы более активно искали мадмуазель Камиллу.

Аслан-бек представил, как отлично выглядели бы газетные заголовки: «НАЧИНАЮЩИЙ РЕПОРТЕР ПУБЛИЧНО ВЫСЕЧЕН ТАИНСТВЕННЫМ НЕЗНАКОМЦЕМ!»

Хотя на сенсацию, возможно, не тянет.

Начинающий репортер сокрушался, опасности не уловив:

- Пока им не принесёшь какую-нибудь отрезанную ногу…

Аслан-бек прервал расходившегося парня, смекнув, что тот способен долго говорить на темы, связанные с журналистикой, особенно с полицейским уклоном.

- Какое это имеет отношение к мадмуазель Фонтейн? - вернул он разговор к интересующей его теме.

Парень немедленно зарделся. Аслан грустно и без интереса смотрел на него. Что мальчишка мог сказать ему такого, чего бы он и сам не знал?

- Вчера я возвращался из адвокатского кафе, там собираются журналисты-хроникёры перед тем, как отправиться в прокуратуру или префектуру на поиски ежедневной информации о преступлениях, и я… - Аслан-бек сделал нетерпеливый жест, видя, что будущий журналист вновь норовит увязнуть в любимой тематике, и юноша осекся и заспешил. – Я решил пройти через кварталы Сен-Виктор и потом Бернардинцев, срезая путь, и мне пришлось пройти мимо церкви Сен-Никола дю Шардонне, расположенной на границе этих двух кварталов… подождите, не уходите! Я как раз перехожу к тому, что может интересовать и вас!

Аслан повернулся.

- Это убогая, дряхлая церковь, вся в трещинах, мрачная снаружи, - частил репортер-любитель, - и я не сразу узнал её – мадмуазель Камиллу.

Юноша взглянул на Аслан-бека, убедился, что наконец-то полностью завладел вниманием собеседника, и сбавил темп, стал говорить медленнее и украшать повествование своими рассуждениями и художественными описаниями.

- Дело в том, что люди редко замечают что-то, если не ожидают увидеть это в данном месте. Можно сформулировать и по-другому – люди видят то, что готовы увидеть. Так вот, я никак не ожидал увидеть мадмуазель Камиллу в таком месте: данным кварталам свойственна крайняя нечистоплотность, и вообще там обычно можно встретить только местных аборигенов. Да и сама церковь… я уже упомянул о её непрезентабельном внешнем виде, но она так же уныла и внутри. Я заходил как-то внутрь и помню, что небо, показавшееся мне в этом священном месте более далеким, чем где-либо, цедит скупой свет, изо всех сил старающийся пробиться к верующим сквозь вековую грязь на стеклах, - начинающий журналист ещё раз глянул исподтишка на Аслана и продолжил, будучи уверенным в его внимании, прочно пойманном одним упомянутым именем «Камилла». – Там царит погребальный сумрак, и церковь кажется созданной лишь для отпевания усопших. Вы, возможно, читали «Воспоминания детства и молодости» Ренана? Он жил совсем рядом, в маленькой семинарии, и заходил сюда помолиться. И в его книге…

Очередной взгляд, брошенный на Аслан-бека, видимо открыл юному краснобаю нечто, заставившее его быстро перейти к сути сообщения.

- Так вот, мадмуазель Камилла, одетая в светлое платье и накидку, выделялась на фоне этого убогого и тусклого окружения, как лилия на длинном стебле, растущая возле…

Аслан-бек предупреждающе кашлянул.

- Она как раз выходила из церкви, в сопровождении своей служанки и… и мужчины в черном, - поспешно продолжил юный Гастон, - вернее, наоборот – мужчина сопровождал её, поскольку он вёл её под руку, а служанка шла сзади.

- Мужчина был очень высокий и худой, в маске? – Аслан спросил просто так, чтобы подтвердить – и так понятно.

- Да, он был очень высок и худой, но почему маска? – удивился юный Леру. – Я не заметил маски, впрочем, поля его черной шляпы были низко опущены, а воротник черного пальто поднят, а я смотрел на них издалека, с другой стороны улицы, так что… но только зачем? Для чего это могло ему понадобиться?

Аслан хмыкнул и пожал плечами, не сочтя нужным отвечать. Тоже мне, дедуктист-хроникёр! Охотится за сногсшибательными историями, выдумывает что-то, а того, что у него под носом…

- Я хотел подойти поближе, - обиженно уточнил Гастон, уловив иронию, - но из-за угла выехал фиакр и загородил мадмуазель Камиллу от меня, а когда он проехал, их не было – исчезли.

- Просто сели в фиакр, - вздохнул Аслан.

- Да он приостановился перед церковью всего на несколько секунд, - возразил юноша.

- Вполне достаточно, - Аслан вздохнул ещё раз. – Ему достаточно…

- Вы знаете спутника мадмуазель Камиллы? – сообразил малец. – Кто он? Как его имя? Вы тоже думаете, что мадмуазель Камилла и он… что мадмуазель Камилла… или вы знаете? – и мальчик покраснел как помидор.

Аслан отвернулся и двинулся прочь, к дверям. Но юный Леру действительно имел журналистскую хватку. Он быстро опомнился и прокричал в удаляющуюся спину Аслана:

- Она попрощалась со мной сегодня, уезжая, и попросила передать, если вы зайдёте…

Аслан-бек замер в дверях, медленно развернулся и подошел к юноше, выжидательно остановился перед ним.

- Она, правда, не назвала вашего имени, - конкретизировал хроникёр, - просто сказала: "Если кто-нибудь зайдёт, передай, пожалуйста, ему вот это".

Аслан протянул руку.

- Дай!

Гастон запустил руку за пазуху и, пошарив, вытащил и подал Аслану небольшой предмет. Маленький черный веер.

Аслан-бек взял веер и, как когда-то, поднял безделушку к лицу, вдохнул запах. Юный Леру с выражением сожаления на лице наблюдавший за ним, жалобно проговорил:

- Я мог бы не говорить вам и оставить себе… - и добавил со вздохом, мечтательно. – Правда, какой удивительный аромат! Пленительный, будящий воображение, тонкий и вместе с тем вкрадчивый… Духи дамы в черном…

- Почему в черном? – смиренно спросил Аслан.

- Она была сегодня в черном дорожном платье, - пояснил розовеющий Гастон. - Такая стройная. Удивительно изящная. Черное ей поразительно к лицу!

- Ей всё к лицу, - тяжело выговорил Аслан и ушёл.

                                             ***

«… и именно поэтому, спокойно поразмыслив, я пришёл к выводу, что рано или поздно, но обо мне вновь вспомнят. Род человеческий не способен, видимо, оставить Эрика в покое, а то, что место моего жительства стало ныне известно слишком многим, не оставляет мне иного выбора, как только сменить его. Некоторые особенности секретов Эрика не позволяют людям смириться с тем, что они принадлежат только ему.

Мы уезжаем, Аслан, покидаем Париж и покидаем Францию.

Он правильно разъяснил меня – я уязвим теперь и непригоден больше к участию в играх, раньше казавшихся мне не только вполне приемлемыми, но и необходимыми. Здесь она будет под постоянной угрозой вновь показаться кому-то возможной разменной картой в игре со мной – беспроигрышной картой. Можно сказать, что это моя новая уязвимость гонит нас, но на самом деле, поверь мне - это обоюдное решение, скажу больше - я скорее присоединился к нему, убежденный силой аргументации и доказательств необходимости нашего отъезда. Сказано: «Любви не существует. Есть только доказательства любви». Замечательное высказывание. И она первая поняла его истинный смысл – сердцем, как она всегда и живёт.

Так получилось, что это не я увел её во тьму, чтобы она осталась там со мной, но она вытащила меня на свет, чтобы я жил и не боялся жить в безжалостном дневном свете. Возможно, тебе это покажется смешным, но теперь я склонен рассматривать себя как «представителя рода человеческого».

Не испытывая симпатии к роду человеческому в целом, я люблю отдельных его представителей в частности. Возможно, она научит меня не ненавидеть себя самого тоже. Она уже на пути к успеху.

 Жизель спустилась в ад, Аслан, и она победила тамошних демонов.

Правда, нескольких я оставил на страже – охранять «Дом за озером»; так что не завидую тем, кто попытается отыскать моё бывшее жилище – их ждут неприятные сюрпризы.

Не тревожься за неё – я настороже, я всегда буду сопровождать её.

Не тревожься за неё – только пока она хочет этого…

Прощай, Аслан,

 и постарайся забыть то, что тебе трудно помнить.

                                                                                                  Эрик».

Аслан-бек отложил письмо, написанное хорошо знакомым ему неровным, изломанным почерком, и тихо-тихо сидел, уперев неподвижный взгляд в огонь свечи. Ему стало жарко - он сидел в пальто: не успел скинуть его, Дариус подал ему письмо сразу, как он вернулся домой, - но скоро он забыл об этом.

Сначала он напряженно размышлял, сбылось ли предсказание Эрика, и правильно ли он понял его. Предсказание можно толковать двояко. «…потому что тот, кого ты возненавидишь, заберет её с собой, уходя…» Ошибся он или нет? Да или нет?

Он устал, и виски ломит…

Внезапно Аслан представил себе себя самого – ясно представил, как он сидит в кресле, постаревший, высохший… Сколько лет пройдёт? Может быть ещё двадцать, может быть – тридцать. Он последует совету Эрика. Он постарается забыть всё, что произошло, он будет очень стараться, и ему это удастся.

Возможно, кто-нибудь придет к нему, кто-нибудь вроде этого неугомонного мальца Гастона,  захочет расспросить его об Эрике – вытащить на свет старую байку о Призраке Оперы, упомянутую в полицейских отчетах и пожелтевших газетенках – и он изложит ему истинную историю Эрика – Призрака Оперы и Ангела Музыки, потому что он – единственный человек, знающий всё, как оно было.

И он сам поверит, что всё было именно так.

                                           ***

Колёса железнодорожного вагона стучали, вагон покачивался, за ночным окном летела темнота, и большая светлая луна плыла за поездом.

Камилла представила это всё совершенно отчетливо, хотя окно было плотно закрыто опущенной кожаной шторкой. Она прислушалась к дыханию Эрика. Он спал беспокойно, Камилла знала, что рана у него на груди, хотя и быстро затягивается, но ещё болит, пусть он и ни разу не признался в этом.

Спать ей не хотелось, и она просто сидела, слушая, как он дышит, и думала о том, что ждёт их там, в конце их пути. Она смотрела в будущее без волнения и страха, только с нетерпеливым любопытством – Эрик был с ней, и она ничего не боялась.

Всё будет хорошо. Их будущее – общее. Много новых интересных ролей, новая музыка - новые ступени, по которым предстоит восходить. А Жизель она станцевала так, как мечтала, потому что действительно могла сделать это, а не по протекции, даже если она и имела место! Это ничего не значит, её талант реален, он - в ней самой. Эрик прекрасно это сказал, успокаивая её, он всё ей объяснил, и она приободрилась, а то слова Нерваля о том, что роль Жизели досталась ей по протекции, чуть было не лишили её уверенности в собственных силах. Даже её вечно горящий в ней задор притух. Ничего делать не хотелось, даже работать. Ежедневные упражнения не делала. Так она и сидела, вялая, а Эрику жаловалась, что ещё чувствует уж-ж-жасную слабость. Тут Камилла тихонько засмеялась, вспомнив, как Эрик её мигом раскусил и стал заставлять тренироваться. Он был мягко, но непреклонно настойчив. Строго за ней следил. Тут-то он и разобрал ей по косточкам, что такое её талант и что такое Призвание. А уж кто, как не Эрик, знает, что такое подлинный талант – ведь он не только человек, которого она любит, он - Ангел Музыки.

Как, наверное, трудно жить, принадлежа и небу и земле одновременно! Огонь гениальности, горящий в нём – дар небес, но оболочка священного огня вдохновения, без которого любое искусство подменяется холодной бездушной техникой – земная. А если эта ловушка плоти не соответствует внутреннему тебе? Что тогда?

Кто знает, какое лицо у ангела. Почему Бог даёт ангелу то лицо, или иное? Чтоб он отличался от обычных людей? Чтоб испытать их? Но кого - и тех и других? Безразличие это или жестокость, или?..

Он осознаёт свою гениальность - и ненавидит себя, потому что готов променять её всего лишь на обычное лицо, не выделяющееся из толпы таких же, похожих на всех и ни на кого в отдельности, лиц.

Яркая творческая индивидуальность и феноменальное техническое мастерство, независимость музыкального мышления и удивительная энергия, безграничная фантазия и артистизм, гениальность  – и страх, неприязнь, в лучшем случае (а в лучшем ли? Это ведь ещё оскорбительнее) – снисходительная жалость людей, у которых нет ничего, кроме того, что им случайно досталось: благополучной внешности…

Он пытается вдохнуть в душу посредственности гармонию, поднять её до своих высот – но ей на высотах неуютно, она сбегает в свой привычный и обычный мир, уютный, как старый тапок, отчаянно борясь за свою тривиальность – и боится его…

Да, нелегко Ангелу… Мудрено ли, что он ощетинивается…

События последних дней… их было так много, и она не хотела сейчас возвращаться к ним, перебирать, - потом, когда они немного отодвинутся, сгладятся, контуры станут нерезкими, - тогда придёт время взглянуть издалека, вспомнить…

Но одно всплывало всё время – даже не картина, не сцена – слова, заданный вопрос, на который она ответила туманно, а значит - совсем не ответила. Может быть, стоило сказать правду? Но, пожалуй, Аслан-бек не понял бы – наверное, только женщина могла бы понять её, да и то не всякая.

«Как такое возможно?» - спросил он. По-своему он прав, потому что знает – человек слаб и некоторые вещи ему преодолеть трудно, – это продукт нервов, реакция, лежащая на уровне физиологии.

Отчего получается любовь, никто не ведает, не знает и она, Камилла. Но она знает одно – если ты хочешь сохранить свою неведомо откуда взявшуюся любовь, не нужно делать того, что может помешать этому.

Всё так нечаянно хрупко… Греческая ваза, две тысячи лет назад раскалившаяся в печи и остывшая, ставшая прочной – настолько, что пережила своих творцов и бесконечную череду своих владельцев, пролежала в земле несколько сот лет и уцелела, и кайла землекопа не разбила её, - она восстала из праха земного как Феникс, и переходила из одних алчущих рук в другие, и горничные бережно сдували с неё пыль, но… маленькая девочка, искавшая в ней сокровище, разрушила её в одно мгновенье… да, вот так. В одно мгновенье…

 Если тот, кого ты любишь, не хочет, чтобы ты видела его лицо – поверь ему. Если все стараются заставить тебя посмотреть – сопротивляйся изо всех сил. «Если женщина не захочет увидеть – она не увидит», - Камилла улыбнулась в темноту. Прямо афоризм!

У женщин много разных хитростей. Например – смотреть так, что никто не догадывается, что она смотрит из-под ресниц. А можно широко раскрыть глаза – и ничего не увидеть. Этот новый приём следует назвать «широко закрытые глаза».

У Камиллы это хорошо получилось.

Нужно только слегка свести зрачки к носу и до невозможности распахнуть глаза. И всё. Фокус пропадает, всё плывёт и смещается. Ничего не видно на лице в двух шагах от себя. Тем более в полутьме.

Но часто так делать нельзя. Голова кружится.

А что до того, можно ли строить свою любовь на таком неопределенном фундаменте…

Любая любовь слепа. Разве кто-нибудь гарантирован от того, что его любимый вдруг предстанет перед ним совсем другим, не тем, каким ты думал, что знаешь его? Себя-то не знаешь до конца, а уж что говорить о другом человеке… «Ах, вот ты какой на самом деле!», «Где были мои глаза!», «Он показал себя с неожиданной стороны!» и тому подобные прозрения.

Ни один влюбленный не может быть уверен в будущем своей любви. Значит, и не следует бояться этого будущего. Надо просто очень любить.

Вот так, как она любит Эрика.

Камилла прислушалась, глядя в темноту. Нет, ничего. Колеса постукивают на стыках рельс, позвякивают флакончики и скляночки в её открытом дорожном несессере, стоящем в углу, на сидении бархатного диванчика. В полной темноте ни единый луч света не отражается от овального зеркальца, вделанного в крышку несессера.

Интересно, а что видно в зеркале в темноте? Есть ли там отражения, которых мы не видим, потому что не видим в темноте? Но Эрик видит в темноте, как днём. Если он встанет перед зеркалом в темноте, что он увидит? Своё отражение? Но для отражения нужен какой-то свет, в темноте не будет отражения. Что же тогда увидит Эрик? Пустое зеркало?

Хранит ли темное зеркало те отражения, которые возникли в нём при свете? Вот так и она хранит перед своими глазами, внутренними глазами, то изображение Эрика, которое сложилось у неё и которое и есть настоящий он, и не позволяет его видимому лицу вытеснить его.

Эрик пошевелился и коротко застонал.

Камилла нагнулась к нему и погладила по щеке. Эрик затих, напряженные плечи расслабились.

«Наверняка он сейчас улыбнулся, - подумала Камилла, - я точно это знаю, и мне не нужно видеть. Так же, как я точно знала, что Эрик ни на долю секунды не поверит, будто я могу предать его».

Она вспомнила, как спросила Эрика, когда он понял, что ничего не изменилось, и она по-прежнему любит его?  А он ответил: «В то же мгновение, когда ты предложила показать вход в мой дом. И я чуть не закричал от счастья. Ты могла возненавидеть меня, но не предать».

Может быть, она когда-нибудь потом спросит у Эрика о темных отражениях в зеркале. Может быть, она спросит его ещё о многом, и может быть он ответит ей. Может быть, он расскажет ей о своей жизни, а может и нет.

Эрик так старается оградить её, бережет. Но это не важно. Важно то, что никто не принудит её увидеть то, что она не захочет, пока она сама не захочет.

Возможно, «Красота, поднятая на крыльях Любви, может осмелиться взглянуть в лицо Уродства!» Так патетично выражаются в романах. Но нужно ли это? Зачем рисковать? Романы романами, но нужно и свою голову на плечах иметь… пропади она, эта патетика…

Возможно, когда-нибудь она сделает это, но в любом случае она сделает это потихоньку, как-нибудь ночью, когда Эрик будет крепко спать, она посветит тем самым предлогом, без которого нельзя приличной даме, а потом, если надо будет, она сначала переживет и аранжирует свои впечатления, сведет их со своими внутренними представлениями. Так, чтобы утром посмотреть в глаза Эрику прежним взглядом. Как же всё-таки правильно она сделала, умничка Камилла! Эрик перестал бояться, он дышит теперь свободно, он способен смотреть в будущее. Последнее освобождение.

А может, ничего такого она делать не станет. Там видно будет. Их жизнь не дамский роман, и это не «розовый счастливый конец» с сердечком в цветочной виньеточке и целующимися голубками. Их с Эриком общая жизнь только начинается.

Всё впереди.

Смешно, что никто так и не понял её трюк с «широко закрытыми глазами». Ни один из тех мужчин, что так хотели заставить её посмотреть на Эрика.

Хорошо, что он тоже не понял.

Ему так спокойней.

2001 – 2004 гг.