ГЛАВА 6.

        Аслан-бек с волнением следил за тем, как Камилла исполняет вариацию на fouettes en diagonal, очень трудное pas, но, в то же время, несравненно более изящное, чем настоящие «механические» fouettes… Пальцы его привычно перебирали лазурные четки.

       Когда, тому уже три недели, запыхавшийся дарога поднялся на четвертый этаж и, сгорая от нетерпения и еле переводя дыхание, влетел в маленькую прихожую квартиры м-ль Фонтейн, Камилла, как ни в чём ни бывало, подала ему его потерянную реликвию.

Все вопросы, которыми дарога собирался засыпать Камиллу, замерли у него на языке, так и не прозвучав. Камилла своим простым и естественным жестом повернула дело таким образом, что могло показаться: Аслан-бек так переживал из-за потери дорогой его сердцу вещи, а теперь, неожиданно и счастливо обретя её вновь, радовался исключительно этому.

Камилла, держа в руке небольшую красную лейку, улыбалась очень мило, пригласила своего поклонника в крошечную гостиную, усадила в мягкое кресло и запорхала по комнате, продолжая поливать цветы.

       Цветы были не в лучшем состоянии – поникли, некоторые совсем почти засохли.

      Бывший начальник тайной полиции как ни был взволнован, видя объект своих тревог в добром здравии, всё же обратил внимание на эту многозначительную деталь. Всё в маленькой гостиной носило следы длительного отсутствия хозяйки. Это наблюдение служило удобным предлогом для того, чтобы задать первый вопрос. Но миниатюрная «Фея-с-Лейкой» вновь не дала дароге возможности приступить к расспросам, которые тот собирался деликатно и ненавязчиво, но достаточно настойчиво, произвести.

      Упреждая его вопрос, Камилла непринужденно посетовала, что её любимые примулы увяли, вскользь упомянув о том, как «ей пришлось так поспешно уехать в провинцию к этой старой тётке, такая досада, и зачем ей приспичило меня видеть, старая сумасбродка, сама не знает, чего хочет, а я столько времени потеряла; всё не отпускала меня – задержись, да задержись». И добавила, покачивая очаровательной головкой: «Сами знаете – эти сугубо семейные проблемы…» После чего все последующие расспросы показались бы вопиюще бесцеремонными.

      Потом лукавая девица заторопилась, сказав, что опаздывает на репетицию и, мило смущаясь, попросила Аслан-бека проводить её до театра. Спускаясь по лестнице, она столь доверчиво опиралась на его руку, что на том «Дело по выяснению обстоятельств  и подробностей таинственного исчезновения м-ль Фонтейн» было закрыто.

                                                    ***

       - Какова, а? Будто кружева плетет ногами – какой нежный, деликатный рисунок, - голос, прозвучавший рядом с Аслан-беком, вывел его из состояния восторженной созерцательности. – И одарена редкой способностью нарушать законы земного тяготения: необычайно широкий полет в entree. Я давно за ней наблюдаю, уверен, у этой малышки большое будущее. И мимический талант незаурядный – тонкий, разнообразный.

        Аслан-бек скосил глаза на говорившего. Молодой мужчина аристократической наружности, красивый волевой профиль с римским носом. Наклонившись к собеседнику, толстячку с зачёсанными на намечающуюся лысинку волосами, в котором дарога узнал журналиста, пописывающего критические статьи о балетных премьерах, говоривший с улыбкой следил глазами за м-ль Фонтейн. Дарога навострил уши. Ценитель продолжал:

        - Качества первоклассной классической танцовщицы во всём! Заметили, с каким шаловливым кокетством и верным артистическим вкусом она провела pas d’action? И сразу после этого – в нежных изящных полутонах – несколько рискованную сцену в гроте… насколько целомудренно и трогательно у неё получается… если нужно… Направляемая умелой и опытной рукой она достигнет вершин… что вы сказали, мой друг? – прервал сам себя поклонник таланта м-ль Камиллы, обращаясь к негромко подавшему реплику журналисту.

        Дарога придвинулся поближе.

        - Вы циничны, мой друг, как и положено журналисту, - говоривший усмехнулся, - эта девушка, и правда, очаровательна, но при этом она умная и тонкая артистка. Очень технична, – глядите, её блестящие кабриоли просто поражают своей воздушностью и элегантной пластичностью!

        - Вы правы, девочка может далеко пойти, - донесся до дароги пришепетывающий голос журналиста.

        И далее почтенный Аслан-бек выслушал, сжимая в кулаке каменные бусины чёток, целую серию сентенций и сравнений, разбирающих по статьям, словно скаковую лошадь, все достоинства юной балерины.

Банальные пошлости типа «каждый бриллиант нуждается в огранке», сравнения: «точеная фигурка – вылитая танагрская статуэтка» и, высказанные с апломбом опытного знатока женских прелестей, наблюдения: «великолепные ноги – крутой подъём, прекрасная лепка икр, изящные лодыжки».  Аслан, с неприязнью косящийся на беседующих, почувствовал, что сопит чересчур громко и сейчас привлечет их внимание. Он счёл за лучшее подождать Камиллу за кулисами.

        Смертельно уставшая, Камилла вошла в свою артистическую уборную и села на стул, утомленно опершись локтями на туалетный столик, заставленный флакончиками, склянками, пудреницами и коробочками с гримом. На короткое мгновение голова её безвольно поникла на руки.

Она всегда выкладывалась на репетициях полностью, а сейчас – особенно: из-за травмы она потеряла много времени, надо наверстывать. Нечего себя щадить. Если жалеть себя, ничего не добьёшься. Камилла давно вывела для себя формулу: сама себя никогда не жалей, но позволяй жалеть другим. Это помогает в жизни.

Вот Аслан-бек, мсье Перс, так был взволнован её отсутствием. Даже чересчур. Камилле вовсе не хотелось, чтобы он слишком вникал в её дела, хотя его непритворное волнение тронуло девушку. Вот и сейчас он топчется за дверью, ждёт её, чтобы проводить до дома. Она ещё не решила, но, возможно, потом, если захочет, она порасспросит Аслана о его странном знакомце. Их общем знакомце.

Камилла взглянула на лист бумаги, приколотый шпильками к стене слева от зеркала. А может, и нет – Камилла ещё сама не знала: забыть ли эту свою эскападу или… По крайней мере, в ближайшее время она должна была «подтянуть хвосты», иначе получить партию Медоры ей не стоит и надеяться. Хотя на сегодняшней репетиции она удостоилась всевозможных похвал, но распределение ролей дело тонкое, механизмы здесь работают скрытые и, на непосвященный взгляд, загадочные. Возможно, эту партию, всё же, отдадут Сесиль, она нажимает на все пружины. А… помяни черта… и Камилла сказала:

         - Сегодня ты была неподражаема, Сесиль. Столько энтузиазма!

        Вбежавшие в уборную Сесиль Жамм и Мэг Жири тоже выглядели уставшими. Репетиция затянулась, а вечером спектакль… Даже голоса в гримерной звучали сегодня не так оживлённо, как обычно. Девушки быстро переодевались, чтобы успеть передохнуть перед вечерним спектаклем.

 Сесиль и Камилла тихо переговаривались, развязывая атласные ленты балетных туфелек, Мэг, шипя от старания, возилась с булавками, которыми она всегда подкалывала свою пачку, чтобы та торчала «петухами», как это называлось на балетном «арго». Пальцы её никак не справлялись, Мэг укололась до крови, и Камилле пришлось помочь ей.

Стук в дверь развлёк их, Камилла подумала, что это мсье Аслан, заждавшись, не выдержал и решил напомнить о себе, но в распахнувшейся двери появился незнакомый ей мужчина. Высокий, элегантный. Тёмные волосы зачёсаны назад, скулы подчёркнуты, нос с горбинкой, твердый рисунок чувственных губ…

Совершенно неожиданно для себя Камилла подумала: Эрик!.. И тут же себе удивилась: что за чушь! Почему ей это в голову пришло? Незнакомый визитер заговорил, и Камилла поняла  (и именно потому, что голос его никак не напоминал голос Эрика, Камилле это стало до удивления ясно): именно так она представляла себе лицо Эрика, слушая его голос, это было лицо голоса Эрика. Такое же красивое, как его голос. Но это был не он, да и с чего бы это быть ему: Эрик был рад-радёшенек отделаться от неё.

Странно, что она о нём подумала…

Хоровод мыслей, завертевшийся в голове Камиллы, заставил её пропустить начало речи посетителя. Но обращался он именно к ней.

После ряда пустых светских любезностей, принятых при первом знакомстве, Камилла, осыпаемая завистливыми взглядами товарок, явно впечатленных наружностью посетителя, выслушала несколько комплиментов своему таланту и мастерству, оказавшихся, вопреки её ожиданиям, тонкими и умными, свидетельствующими об истинном понимании знатока, а не только светском умении вести остроумную беседу. Отрекомендовавшись как мсье Нерваль, визитер выразил надежду, что мадмуазель Камилла согласится после спектакля сопровождать его на ужине, устраиваемом бароном Кастелло-Барбезак для театральной и литературной богемы. Он также добавил, что надеется на то, что очаровательные подруги м-ль Камиллы присоединятся к ним.

Девушки отреагировали с энтузиазмом, особенно Мэг, на которую упоминание любого титула действовало магически, но Камилла колебалась. Она прекрасно осознавала, что подобные знакомства необходимы для развития её карьеры и упрочения положения, кроме того, чем большее количество журналистов на короткой ноге с балериной, тем больше упоминаний о ней в прессе, а без этого – никаких перспектив. Если не считать, конечно, достаточно влиятельного и богатого покровителя, махом решающего все эти проблемы. Но, как упоминалось ранее, Камилла была преисполнена решимости пробиваться другими методами. В данном же случае ей очень хотелось принять предложение столь привлекательного кавалера, но Камиллу тревожили прагматические соображения.

Она действительно устала после длинного ряда репетиций и спектаклей, левую ногу она ещё боялась перетрудить, а от завтрашней репетиции, возможно, зависела судьба новой роли. Камилла твёрдо знала, что ей необходим отдых сегодня после спектакля, она планировала провести сеанс точечного массажа («по Эрику») и лечь спать, чтобы завтра явиться в танцкласс в наилучшей форме. А подобные ужины, как она знала по опыту, затягивались порой до утра.

Взяв себя в руки и преодолев желание немедленно согласиться, Камилла, выразив сожаление, отказалась, сославшись на вышеперечисленные причины (в сокращённом варианте).

      Если мсье Нерваль и был разочарован, он этого не показал. Но он обнаружил незаурядное умение убеждать и добиваться своего, не отступая в стремлении достичь намеченной цели. Договорились на том, что вопрос будет окончательно решен после спектакля.

      Когда галантный кавалер покинул помещение, на голову Камиллы обрушился град упреков и выражений искреннего непонимания. Как можно отказываться от таких приглашений такого мужчины?!

     Если учесть, что в коридоре маялся мсье Аслан, наверняка имеющий своё мнение по тому же поводу, то будет понятно, что Камилла поторопилась закончить переодевание и поспешила домой, радуясь, что живёт так близко от Оперы. Мрачный, мучимый ревностью, дарога безмолвно сопровождал юную балерину.

     Что он, изгнанник, живущий вдали от родины, стесненный в средствах, ограниченных получаемой пенсией, не влиятельный и незаметный, может предложить молодой красивой девушке?.. Строго говоря, он даже не может предложить ей брак. Для этого католичка должна принять ислам, иначе, с точки зрения шариата, она будет просто его наложницей. Камилла как-то обронила, что согласится выйти замуж (разговор шёл беспредметный, в то время дарога серьёзно не обдумывал такую возможность) только в том случае, если брак не воспрепятствует её карьере балерины. Правоверная мусульманка, танцующая полуголой под взглядами сотен мужчин? Невозможно!

Раньше Аслан-бек как-то не думал обо всём этом. Последние переживания, вызванные отсутствием Камиллы, показали Аслану, насколько она дорога ему, насколько серьёзно он увлечен ею. Он влюблен в неё, так он и ответил Эрику, и это было правдой. До этого Аслан, прямо не облекая свои мысли в слова, полагал, что вопрос может устроиться «как-то так», в конце концов, устраивалось же всё раньше, ведь не святым затворником жил в Париже бывший начальник полиции Мазандерана.

Но теперь всё было иначе… Появление очередного соперника – молодого, красивого, богатого (об этом легко было догадаться, стоило только взглянуть на его сюртук от дорогого портного и перстень со звездчатым сапфиром), - окончательно вывело дарогу из равновесия. Судя по нескольким фразам, подслушанным экс-шефом тайной полиции, проклятый хлыщ имел связи, без которых в Париже никуда, и какое-то влияние, очевидно распространявшееся и на дела театральные. Да, это был серьезный соперник. Восточный фатализм явно подводил Аслан-бека, в голове которого мелькали лихорадочные варианты устранения появившегося на горизонте конкурента, тем более решительные и зловещие, чем более он погружался в рисуемые его смятенным воображением картины.

       Как сизый дымок кальяна вьётся в воздухе, рисуя замысловатые призрачные узоры, и чем дальше, тем всё прихотливее и изощреннее видятся они курящему, так и картины, возникавшие в мозгу Аслана, усложнялись по мере того, как он проводил час за часом, когда, вернувшись домой и, приказав Дариусу разжечь вышеупомянутый кальян, растянулся на диване.

     «Франция, Париж, - мрачно размышлял дарога. - В Персии он бы знал, что ему делать… Здесь всё не так, другие правила… Да и женщины совсем другие».

Аслан-бек вспомнил Лейлу-ханум, свою третью жену, самую молодую, с глазами, как у газели, она их сурьмой подводила, отчего они становились ещё больше, и вздохнул.

Да и Ситт-Зейнаб, старшая жена, дочь его дяди. Высокая, стройная… такая проворная… Что пользы вспоминать: «дом пуст и место посещения далеко». Что было – прошло и давно минуло, а Аллах более сведущ в неведомом и премудр, и преславен, и более всех щедр, и преблагосклонен, и милостив…

                                                       ***

     Ночной воздух был прохладен; чуть заметный, лёгкий ветерок шевелил начавшую увядать листву платанов над его головой. Земля и привядшая трава – влажные после прошедшего днём дождя; его туфли совсем промокли, и плащ до колен отсырел. Но он не спешил возвращаться на аллею, забрался уже глубоко в самую чащу и стоял сейчас, прислонившись к стволу большого дерева, ладонями ощущая шероховатость коры; ночное небо не проглядывало сквозь ещё густую листву у него над головой и сплетение ветвей, и он не знал, разошлись ли облака и видны ли звезды. В ветвях над головой завозилась птица, и мелкие капли посыпались ему на лицо, поднятое вверх, просочились за воротник плаща и шелковой  рубашки. Он не стал вытирать их.

     Как пахнет влажная земля и осенняя трава… странный, резкий, властный запах, он никогда такого не чувствовал… А может, чувствовал десятки раз, но забыл…

Кусты сомкнулись у него за спиной, звуки шагов глохли на мокром гравии аллеи, по которой он, не спеша, уходил, направляясь к выходу из парка. И что это он вообще сюда забрел в такое время? Ведь планы на сегодняшний вечер у него были совершенно другие… совершенно.

                                                  ***

     - Не забывай о своём будущем положении в обществе, Мэг, - делая большие глаза и многозначительно поднимая брови, напомнила мадам Жири.

   Мэг украдкой бросила взгляд на подруг: слушают ли они? Они слушали. Сесиль Жамм возвела незабудковые глазки к потолку. Камилла Фонтейн досадливо поморщилась и вздохнула.

С того дня, когда малышка Мэг, у которой язык вообще плохо удерживался в позиции «за зубами», проболталась девочкам из кордебалета, что (как ей сообщили заслуживающие всяческого доверия источники) она, самое позднее в 1885 году, станет императрицей, тема эта служила постоянным поводом для подтрунивания и шуток разной степени остроумия.

«Надо поторапливаться, Мэг, если хочешь поспеть к сроку, - поддразнивали Мэг танцовщицы. – Времени-то всего ничего остаётся». Кто-то даже вывесил на двери гримерной календарь, предлагающий Мэг ставить крестики, дабы не прозевать заветный срок (до воцарения осталось ……. дней), но Камилла сняла его.

Впрочем, Мэг сама так звонко смеялась над шутками, что дразнить её не было никакого удовольствия. Кроме того, стало ясно, что она, как была свято уверена в истинности многообещающего предсказания, так и осталась, ничуть не сомневаясь и спокойно ожидая свершения своей заманчивой судьбы. Да и её почтенная матушка, мадам Жири, настойчиво не позволяла дочери забыть об этом, напоминая при каждом удобном и неудобном случае. Камилла никак в толк не могла взять, кто так крепко вколотил в её голову эту чушь. На вопросы и мать, и дочь отвечали только таинственным подмигиванием.

      Вот и сегодня. Прошло уже немало времени после вечера у барона Кастелло-Барбезак, а мадам Жири всё еще возвращалась к этой теме, периодически вставляя намеки, основным лейтмотивом которых было: особе такого ранга (многозначительное движение бровей) следует быть осторожнее (заговорщицкий кивок) в выборе знакомств. Камилла даже немного обиделась за мсье Нерваля. Но, поговорив с мадам Жири, поняла, что та вовсе ничего не имеет ни против самого милейшего барона Кастелло-Барбезак, ни против пригласившего их мсье Нерваля, но решительно не одобряет представителей литературно-художественной богемы.

Камилла с трудом сохраняла серьёзный вид, слушая рассуждения матушки Жири, сводившиеся всё к тому же: не стоит тратить время на эти бесполезные знакомства, от них потом (!) не отделаешься, и вообще, как бы это впоследствии не повредило доверчивой Мэг в глазах её будущего венценосного супруга.

Неимоверным усилием воли подавив желание расхохотаться, Камилла высказала предположение, что полезно ведь иметь и запасной вариант, вдруг с императором что-то не заладится, барон – тоже неплохо. «Правда, он женат, - подумав, добавила Камилла, - но очень даже просто может и овдоветь».

        - Невозможно, - снисходительно улыбнулась мадам Жири, - невозможно, чтоб не заладилось. Тот, кто обещал мне это, не может ошибиться.

        - Любая гадалка может ошибаться. Да они только это и делают! Посмотрите, всем они предсказывают богатство, удачу, счастливое замужество, а разве у всех всё сбывается? Что-то незаметно! – настаивала Камилла.

        Мадам Жири продолжала снисходительно слушать, потом таинственно нагнулась к уху Камиллы и назидательно произнесла:

        - Так то обычные гадалки…

        И опять торжественно замолкла. Вид у неё был настолько загадочно-самодовольный, что Камилла, не выдержав, прыснула. Мэг примирительно обратилась к матери:

        - Мама, но ведь действительно, теперь… ну, ты понимаешь, теперь… - она понизила голос, - его ведь больше нет…

        - Ну и что, - сердито шикнула на дочь мадам Жири, - и что значит «больше нет»? Кто что знает?

        - Ну, мама, он ведь больше не приходит… - начала Мэг, но мадам Жири решительно встала, поправила на голове шляпку цвета «сажи с искрой» и уморительным перышком, больше всего напоминавшую Камилле гнездо, покинутое окончательно разочаровавшейся в жизни вороной, сказала, что не желает больше пререкаться с глупыми девчонками, и вышла из гримерной, хлопнув дверью.

         Камилла медленно повернулась к Мэг.

         - Послушай, Мэг, - начала она, но продолжить не успела.

        За дверью послышалось приближающееся звяканье колокольчика и звук бегущих шагов. «Мадмуазель, на сцену!» Стук в дверь: «На сцену!» И опять:  «На сцену!» Следовало поторопиться. Начинался спектакль.

        Разгоряченная, сияющая Камилла Фонтейн, склонившись в поклоне, исподтишка обводила взглядом ложи. Сегодня она была довольна собой, все партии в сегодняшнем балете прошли у неё исключительно удачно, она чувствовала необычайный подъём и вдохновение, всё удавалось легко, словно без всяких усилий. А перед заключительным актом мсье Мерсье придержал её за локоток и шепнул «по секрету», что партию Медоры решено отдать ей. Вот оно! Да! Наконец-то, её первая большая партия, настоящая! Камилла сделала пируэт и, вытащив из-за корсажа свой талисман, поцеловала его.

И теперь, глядя на море лиц в полутьме зала и вслушиваясь в аплодисменты, она говорила себе: «Подождите, скоро вы будете рукоплескать мне, вы узнаете меня, запомните и никогда не забудете!»

Взгляд её остановился на третьей Ложе, и она улыбнулась. Мсье Нерваль был здесь, он смотрел прямо на неё и аплодировал, слегка перегнувшись из ложи в направлении сцены. Огромный букет алых роз лежал рядом с ним, на барьере, разделяющем Ложи №3 и №5. Камилла засияла – это были её розы. Каждый раз мсье Нерваль преподносил ей алые розы. Это уже можно было назвать устоявшейся традицией. А ведь она только мельком обронила, что очень любит  розы этого оттенка…

        «Какие у роз нежные лепестки: бархатистые, упругие и поразительно нежные. Камелии – те холоднее, самоувереннее. И они какие-то определенные, а розы такие чувственные, и словно что-то не договаривают».

       Пальцы девушки осторожно прикасались к цветам; Камилла Фонтейн откинулась на спинку кресла, задумчиво теребя левой рукой бахрому шали. Пальцы её выпустили лепесток и медленно потянулись к щеке, коснулись её тем же ласкающим движением, каким она гладила цветы.

       Перед тем, как лечь спать, она, уже полураздетая, сонная присела перед столом, на котором стояла чаша из венецианского стекла с букетом пламенеющих цветов, да так и затихла, задумалась.

       Последнее время ей как-то некогда было вот так расслабиться, просто посидеть, позволив своему полусонному сознанию блуждать в потоке свободных ассоциаций.

       Она напряженно работала, с головой уйдя в репетиции и до предела выкладываясь на спектаклях. И вот теперь эта полная самоотдача принесла плоды, на которые она и надеялась. Только работать надо будет ещё больше… Держись, Камилла! Она вздохнула: и так времени на личную жизнь катастрофически не хватало, а теперь… Мысли Камиллы обратились к тому предмету, что всегда в первую очередь характеризует  понятие «личная жизнь» – к мужчинам. …

        Бедный мсье Аслан, он последнее время и так стал какой-то нервный. И заметно переживает: ревнует её к Анри, мсье Нервалю… Она опять прикоснулась пальцами к своей щеке -  какая у неё гладкая нежная кожа, – как лепесток, как кожа цветка. Анри… Пожалуй, она первый раз заколебалась в своем твердом решении строить свою карьеру без покровителя… Ведь это было её принципом, и неужели же, на самом деле, вся закавыка была только в том, что мужчины, ранее предлагавшие ей свою протекцию (а таких, надо заметить, было не мало), ей не нравились как мужчины? Чего же стоят тогда её принципы?! Появился на горизонте молодой красавец, душка-аристократ, и всё к черту? А чем, собственно, был тогда хуже престарелый банкир, денежный мешок, с подкрашенными седыми волосами, фальш-зубами, шамкающий: «Прелестное дитя, можете полагаться на меня во всем?» В конце концов, он не виноват, что молодость его прошла (и зрелость тоже, увы), а сердце всё ещё молодо и жаждет любви. Цель у всех одна, средства – тоже: влияние и деньги. Почему, собственно, проявления внимания со стороны банкира она называла «гнусными домогательствами», а внимание мсье Нерваля – «романтическим восхищением её красотой и талантом»? Значит, всё дело в её субъективном отношении к ним, а оно основано исключительно на том впечатлении, которое производит их внешность? Конечно, она объясняет себе, что Анри благороден, остроумен и вообще приятен во всех отношениях, а тот же пресловутый банкир просто похотлив и… впрочем, если уж быть до конца честной, банкир был человеком недюжинного ума и воли, да и поговорить с ним об искусстве, например - у него была недурная коллекция ранней итальянской живописи, в которой он прекрасно разбирался, и о которой увлеченно рассказывал, - было одно удовольствие. 

        Значит… значит, то, какие мы есть на самом деле, не так уж важно, главное, чтоб внешность располагала, а остальное присочиним и поверим… Вот если бы она, Камилла, была в три, нет, пять раз талантливее, умнее и добрее, но дурнушкой, добивались бы мужчины её расположения с такой же страстью? Ха-ха… эхе-хе… Закон природы, знаете ли… Что ж, принимаем и танцуем от этой отправной точки, благодарю тебя, Боже, что дал мне это преимущество красоты…

         Интересно, а может быть её странный знакомый, Эрик, носит свою маску именно потому, чтоб его оценивали по достоинствам его личности, а не внешности? Да-а, этот метод себя явно не оправдал, похоже, Эрик не преуспел в своём эксперименте… Настолько, что и достоинства личности уже не даёт себе труда выказывать. А ведь он очень интересная личность, от него это просто исходит, как аура вокруг нарисованных ангелов - аура душевной силы, испепеляющей его изнутри, потому что полного выхода не находит.

Интересно, что он сейчас делает?

        Эрик сначала замедлил шаги, потом совсем остановился. Обычная ночная прогулка подходила к концу, сейчас он завернет за угол, на улицу Скриба, и до решетки в стене здания Оперы рукой подать. До решетки, за которой он живет.

       Он поднял голову. Вот до этого подъезда с коваными чугунными химерами на окнах второго этажа он проводил девочку. Что ж, все, так или иначе, живут за решетками. Что-то он слишком часто употребляет слова «живёт, живут». К нему самому это слово меньше всего применимо. Эрик обитает. Или существует. Всё ещё. Есть ещё такой глагол «влачит», паршивый глагол… Эрик часто возвращается домой этой дорогой, теперь он иногда взглядывает на этот дом, проходя мимо которого он мог бы небрежно обронить, обращаясь к спутнику: «а здесь живет одна моя знакомая девушка». У Эрика нет спутников, и он скоро перестанет обращать внимание на это здание, воспоминание сотрется, забудется… Утратит свое значение, как и все прочие его воспоминания…

   …спит, наверное – время позднее… Под подушкой лежит этот наивный талисман. На счастье… Она надеется на счастье, все надеются на счастье. Эрик не надеется, и талисмана у него нет… Но был ведь, лет этак пятнадцать назад… или двадцать… неважно… важно, что был. Значит, и Эрик надеялся? Теперь ему трудно в это поверить. Талисман Эрика умер мучительной смертью, потому что его талисман был живым – маленьким и живым. И когда… когда его не стало, он не завел себе новый… Может, это было его ошибкой? Да и что это такое – счастье?  Понятие сугубо относительное. Счастье – это отсутствие несчастья. В соответствии с этим  казуистическим определением Эрик вполне счастлив, никаких несчастий сейчас в его жизни нет. Чтобы избавиться от страданий, сказал Будда, следует избавиться от привязанностей. Золотые слова. У него нет абсолютно никаких привязанностей, следовательно, и страдания полностью отсутствуют. Беспечальная и беззаботная жизнь. И можно бы лучше, да некуда. Будда, однако, не уточнил, от каких именно привязанностей надо избавляться в первую очередь. От своих привязанностей к кому-то, либо от чьей-то привязанности к тебе. Впрочем, слишком беспокоиться  ему не стоит: что так, что этак – условия выполняются. Особенно второй вариант - как-то само собой, без дополнительных усилий с его стороны.

         Тихий звук за его спиной заставил Эрика молниеносно обернуться, одновременно мягко, по-кошачьи и слегка пригнувшись, отпрыгивая в сторону. Его реакция была абсолютно рефлекторной – память мышц и нервов, не зависящая от сознания и душевного состояния.

         Тень, подавшаяся к нему, заколебалась, приостановилась, потом попятилась. Эрик сделал пол-оборота, и стена дома оказалась у него за спиной. Не поворачивая головы, он одним скользящим взглядом охватил всё пространство слева и справа от себя. Пустяки, ничего опасного, сейчас уберется. Рассчитывал на легкую добычу, сейчас правильно оценит ситуацию и смоется. Надо помочь ему сделать правильный выбор. Рука Эрика скользнула под плащ.

        Они поняли друг друга. Тень исчезла.

        Тому, кто слоняется по Парижу ночью, следует быть готовым к любым неожиданностям. Подобные инциденты случались с ним не первый раз. И далеко не всегда они исчерпывались так быстро и без всяких хлопот. Они не пугали его и не развлекали. Он просто не придавал им значения.

        Эрик пересек улицу Скриба. Огромное, громоздящееся над прилегающими улицами здание Гранд Опера отбрасывало густую тень, и он ушел в неё, растворился. Даже в самую темную ночь можно найти тень ещё более глубокую, чем сама тьма.  Было бы желание.

         Запирая за собой ржавую решетку, Эрик бросил взгляд на улицу. Нет, это не он живет за решеткой, а все они. Он – свободен. Потому что независим.

         «Надеюсь, у Аслана хватает ума провожать её после поздних спектаклей», - подумал Эрик.

                                                      ***

       После того, как окончательное распределение ролей было обнародовано, и страсти, вызванные этим событием, поостыли, можно было выделить две основные темы оживленных пересудов: первая - как велики шансы «этой Камиллы» достойно справиться с трудной партией, вторая – кто посодействовал ей в получении оной.

      Мадмуазель Жамм, старательно скрывая своё разочарование и досаду, холодно поздравила Камиллу и теперь, укладывая белокурые локоны и разглядывая в трельяже своё хорошенькое личико, старалась не кусать пухлые губки. Мэг Жири вполне искренне порадовалась за Камиллу – сердце у неё было доброе и независтливое, – да и, кроме того, делить им с Камиллой было нечего: ведь её собственная карьера должна была достичь своего апогея совсем на другой сцене.

     Камилла приняла поздравления, выслушала «шпильки», ответив на них лишь приятной улыбкой, и теперь занималась своей прической, невнимательно, вполуха, слушая продолжавшую журчать, как весенний ручеек, Мэг. Она прикладывала к своим густым волосам то одну, то другую шелковую розу. «Чайная чересчур бледна,- оценивающе отстранялась она от зеркала, поворачивая голову вправо и влево, - невыразительно… А розовая – слишком сюзюлево, пожалуй, сюда нужна алая…»

Камилла улыбнулась своему отражению в зеркале, потому что сразу вспомнила мсье Нерваля и его цветы, как они (мсье Анри и цветы) сообща приветствуют её из ложи… «… вот я и говорю: мама, это, наверное, выпало из букета Камиллы - какой роскошный букет он тебе преподнес вчера – счастливица ты, Камилла – такой мужчина, а она мне отвечает: нет, это опять он оставил, я же тебе говорила, что он вернется, он был опять в ложе…» Внимание Камиллы, зацепившись за слово «ложа», удивительным образом вписавшееся в цепочку её собственных мыслей, перенеслось на Мэг.

Камилла тряхнула головой, стараясь вникнуть в смысловую кашу, которой казался мелодичный лепет Мэг. Розы посыпались с её головы, как у пляшущей вакханки.

         - Ради Бога, Мэг, кто он? Про кого ты говоришь? Почему «вернулся»? Мсье Нерваль никуда не отлучался, он с самого начала и до конца спектакля был в ложе.                                                                             

Мэг залилась смехом:

         - Да нет, не мсье Анри, - она замахала рукой, - совсем я не о нём! Какая ты непонятливая, Мили! Я же всё так подробно объясняю… Я имею в виду ложу №5…

         - Мсье Анри всегда занимает третью Ложу, - машинально уточнила Камилла.

         - Вот я о том и говорю! – восторженно зачастила Мэг. - А в Ложе №5 мама нашла алую розу, а в этой ложе никого не было…

         Камилла устало отмахнулась:

         - Не понимаю, что тут удивительного? Букет лежал на барьере между ложами, один цветок, должно быть, выпал из него в соседнюю ложу…

         - Ну прямо то же самое я говорила маме, ну точь-в-точь! Я ей говорю: матушка, он всегда всё оставлял на столике в ложе, а не на полу, и цветы, и веер, и конфеты, а она…

         Камилла с нарочитым отчаянием зажала уши руками:

         - Мэг, помилосердствуй, ты меня окончательно заморочила: он, она, они… Розы, столы, конфеты, полы… чушь какая-то!

        Мэг даже руками всплеснула, досадуя на непонятливость подруги.

        - Никакая не чушь! Призрак раньше всегда оставлял цветы на столике, а не на полу, а вчера… - Мэг осеклась, потому что Сесиль Жамм подпрыгнула  и развернулась на стуле, вытаращив на неё незабудковые глазки, а Камилла непроизвольно подалась вперед, сверля Мэг инквизиторским взглядом.

        Последовала пауза. В оборонительных целях Мэг надулась.

        - Что вы так на меня уставились? Я ничего не сказала о Призраке, я совсем наоборот, говорила, что он тут ни при чем.

        - Опять! - театральным шепотом возгласила мадмуазель Жамм. - Призрак возвращается!

        Камилла решила взять инициативу в свои руки. Мэг следовало расспросить поподробней. И, наверное, уже давно!

        - Возьми себя в руки, Мэг, и расскажи своим подругам, спокойно и внятно, что ты имела в виду, говоря: Призрак всё оставлял на столике. Нам так интересно тебя слушать, ты же знаешь, - тоном искусителя вкрадчиво начала Детектив Фонтейн. – Ты имеешь в виду пресловутого Призрака Оперы, не так ли? Когда он всё оставлял, что именно, и откуда ты об этом знаешь? И поподробнее, пожалуйста!

         Спокойный, вразумительный тон Камиллы всегда действовал на Мэг должным образом; и она довольно внятно рассказала о том, что вчера, после спектакля, её матушка, почтенная мадам Жири-старшая, которая, как обычно, обслуживала, наряду с другими, и Ложу №5, нашла на полу в пустовавшей в тот вечер Ложе алую розу, о чем и проинформировала мадмуазель Жири-младшую, т.е. Мэг. Далее Мэг напомнила, что именно из Ложи №5 таинственный и ужасный Призрак Оперы смотрел оперные спектакли; а мадам Жири тесно с ним общалась, чего не скрыла, конечно, от господ директоров, когда они стали её о том расспрашивать.

        - Матушка охотно консультировала мсье Ришара и мсье Моншармена, ей нечего было скрывать, - важно делилась с подругами Мэг, - она не делала ничего плохого, и они даже извинились перед ней, когда разобрались. Матушка и к мсье Призраку неплохо относилась, она говорит, он такой любезный был, вежливый, и оставлял ей щедрые чаевые, не то, что некоторые. А голос у него - такой приятный и располагающий.

       Камилла внимательно слушала Мэг, и в её сознании никак не мог увязаться образ Призрака, любезно общающегося с мадам Жири, с воспоминанием о том Эрике, которого она знала. Мэг всё рассказывала, и Камилла представляла: вот Эрик с интересом смотрит на сцену из-за красного бархатного занавеса ложи, оставаясь при этом невидимым никому, Мэг ведь подчеркнула, что её мать ни разу его не видела и понятия не имеет, как он в ложу попадал. Ясно, что не через коридор и дверь ложи.

Вот Эрик оставляет на столике программку и коробку любимых английских конфет мадам Жири в благодарность за услуги.

Несколько туманно, но очень интригующе звучит эпопея с оставленным веером и цветами. Неужели Эрик приводил с собой в ложу женщину, как утверждала мадам Жири? Что это была за женщина, интересно узнать? Камилла ощутила неясную досаду. Но она не успела разобраться в природе и происхождении этого неудобного чувства, как была озадачена следующим откровением, сорвавшимся с губ не в меру увлекшейся повествованием Мэг.

        - Ему стоило только словечко шепнуть бывшему директору, ну помните, мсье Полиньи, и меня сразу перевели в корифейки! И он матушке про меня ещё и не то предсказал, он пообещал, что я… - Мэг внезапно замолчала, но было поздно.

        «Так вот кто вбил им в голову эту императорскую ерунду, - сообразила Камилла, - ну Эрик! Странное, однако, чувство юмора. Хотела бы я знать, зачем ему это нужно было? А может, он в то время любил так развлекаться? Теперь-то не любит…»

        - Он предупредил матушку, что если кто-нибудь узнает об этом предсказании, то оно не сбудется, - переживала Мэг. – Это всё вы виноваты, пристали со своими расспросами, я и проболталась…   

        «Молодец, Эрик, - усмехнулась Камилла, - верно рассчитал – уж они-то обязательно сболтнут, рано или поздно, и к нему никаких претензий: сами, де, проболтались!»

         - Сосредоточься на бароне, - посоветовала она приунывшей Мэг. - А дальше?      

         - А дальше ничего. Он уже давно, больше года не появляется в ложе. Исчез, - Мэг всё ещё грустила, но эта грусть относилась не к исчезновению Призрака, а к допущенной ею ошибке.    

         - Думаю, он развеялся, - со всей возможной серьёзностью сказала Камилла. Она обвела загадочным взглядом грустную Мэг, притихшую Сесиль, которая побаивалась высказывать свои суждения о таком опасном явлении, как Призрак Оперы (так, на всякий случай), и внушительно закончила, мистически понизив голос. – Для призраков это – обычное дело.

          - А как же роза? – неуверенно спросила Сесиль, зачем-то оглядываясь на зеркало.      

          - Ну, с розой всё ясно, - авторитетным тоном опытного охотника за привидениями заявила Камилла, - призраки обычно не меняют привычек. Если призрак уже привык оставлять розы на столе, он никогда не бросит их на пол, Мэг совершенно права. Кроме того, я вспомнила: одной розы в букете недоставало…

         Перехватив недоверчивый взгляд своих слушательниц, Камилла сообразила, что это звучит как-то уж совсем неправдоподобно, и поспешила подкрепить сей жидкий аргумент достоверными подробностями.     

         - Я вчера, когда ставила букет в вазу, пересчитала цветы. Ну знаете, когда что-то делаешь, вслух разговариваешь сама с собой: раз цветок, два цветок и так далее…- Камилла поняла, что она завралась, и кто-нибудь сейчас спросит: «А откуда ты знала, сколько их должно быть?» Она сделала героическое усилие, напрягая всю свою сообразительность, и нашлась:

          - Роз было сорок девять, а мсье Анри всегда дарит мне четное число роз.

          Камилла облегченно перевела дух: кажется ничего, убедила. Девчонки рты раскрыли и сейчас переключатся на более волнующий предмет. Ей вовсе не хотелось, чтобы опять возобновилась трепотня по поводу Призрака. Хватит, поболтали и будет, эта тема больше никого не касается. Это её тема. И действительно, интерес к пыльной истории Призрака угас, девушки перешли на воспоминания о том, какие кому дарились букеты, чего можно ждать от поклонников и как с ними следует обращаться.

Возобновились прерванные занятия, локоны были надлежащим образом уложены, шелковые цветы пристроились на голове, трепеща бархатными листочками и изумляя безукоризненной гармонией цветовых сочетаний, но Камилла так и не смогла вновь полностью сосредоточиться. Мысли её снова и снова возвращались назад, к тем странным двум неделям и  к тому странному человеку, к жизни которого она прикоснулась. Странной жизни.

     Вот сейчас. Почему она продолжает обдумывать рассказ Мэг, и так, и эдак прикидывая, что означали эти забытые в ложе веер и роза? Есть два варианта. Первый: Эрик старался поддерживать реноме призрака, придавая ему большую достоверность, поэтому он оставлял озадачивающие знаки его таинственного присутствия. И ему просто нравилось морочить всем головы.

      Второй: Эрик был в ложе не один, он приглашал на спектакли какую-то женщину, знакомую… Этот вариант Камилле почему-то нравился меньше всего.  Да и собственно, он наименее правдоподобен, если Эрик должен был пуще всего охранять своё инкогнито. Какой же женщине можно доверять в таком случае?..  Ну, разве только ей, Камилле.

     Третий, третий, какой же третий вариант может быть?.. Внезапная догадка кольнула Камиллу, заставила её сердце сжаться от пронзительного чувства понимания…

Эрик был один, всегда один, а хотел думать, что нет. Он воображал, что он  сидит в ложе Оперы с дамой и прочими, положенными к даме, причиндалами (веер, конфеты, скамеечка для ног даме) - всё как у всех. И у воображаемой дамы роза выпала из-за корсажа и осталась лежать на полу в ложе. Как у всех… А однажды (ах, друг мой, я такая рассеянная!) дама забыла свой веер.

      Неужели это действительно верное объяснение? Но тогда, тогда… тогда это ужасно печально, просто сердце щемит. Впрочем, она, скорее всего, ошибается. Эрик спокойный и равнодушный. Безразличный. Холодный. По крайней мере, к ней он проявил полнейшее безразличие. Ну и пожалуйста…

      Но почему она всё время натыкается на что-то, что ей о нём напоминает? Ведь казалось, что инцидент полностью исчерпан.

Она, собственно, раскрыла тайну Призрака Оперы и, надо признаться, гордится собой. Браво, мадмуазель Фонтейн! Она никогда и ни с кем не поделится этой тайной, Эрик ведь её попросил. Камилла терпеть не могла болтливых девиц и предателей. Но откуда тогда это неуютное, беспокоящее ощущение не то тревоги, не то сожаления? А может, и досады.

     Неужели ей хочется теперь разгадать тайну Эрика? Не Эрика-Призрака, а Эрика-человека? Ну что ей до него? Ему ведь до неё никакого дела нет.

     Или как раз поэтому?

***