ГЛАВА 18.

    Камилла так и улеглась в нелепую кровать, сделанную в форме лодки, в персидском халате и укрылась одеялом с головой, предварительно бросив любопытный взгляд на камин, на шкатулку.

Стоит. Значит, там, под крышкой из эбенового дерева – бронзовый кузнечик с вырванными проволочками. Тот самый кузнечик, напружинившийся для прыжка, но так и не взлетевший… Эрик вырвал его и швырнул шкатулку на пол.

Она перевела взгляд на вторую шкатулку. А это та, со скорпионом. Скорпион повернулся, но… почему Эрик запер её? Чтобы запечатать само воспоминание? Потому что скорпион может повернуться только один раз в жизни?

Камилла закрыла глаза и вздохнула, ощутив легкий запах пыли.

   С того момента, как она убиралась в этой комнате, прошло не так уж и много времени, но все следы её трудолюбия бесследно исчезли под пыльным слоем.

   И откуда берется пыль в закрытом помещении без окон, глубоко под землей?

    Возможно, права Бернадетт, когда, отвечая на робкие упреки по поводу неряшливой уборки, она объясняет, что пыль будет появляться и в наглухо завинченном сейфе со стенками толщиной в метр, стоящем на дне океана. Пыль – это нечто роковое, не подчиняющееся законам природы. У пыли свои законы.

    В кухне было идеально чисто, в библиотеке и в кабинете – тоже. Камилла была уверена, что в черной комнате с органом Эрик тоже поддерживал чистоту. А здесь – нет, продолжал пренебрегать. Только постель свежая, и Камилле приятно было подумать, что пока она возлежала в ванной, Эрик пришел сюда, наверное, встряхнул покрывало и застелил чистое, пахнущее вербеной белье.

    Или он сделал это сразу после того, как они вернулись?    

 Интересно, о чем он думал в этот момент?

    Как ни странно, но Камилла и не планировала искушать его. Как это укладывалось в её голове, непонятно - да и для неё  самой это оставалось непонятным, - но, желая влюбить в себя Эрика, она сцену рокового соблазнения себе не воображала. Картинки картинками, но теория у неё с практикой как-то не совмещались. Вернее, совмещались до определенного момента. Пока ей хватало флирта, игры, она так увлекательна. Конечно, когда-нибудь это случится, но она не спешит. Она должна почувствовать, что мужчина – тот самый мужчина, необыкновенный, и она должна обязательно очень полюбить его. Ну и, само собой, мужчина этот должен просто изнемогать от любви и страсти, буквально умирать от любви к Камилле. А Эрик…

Он так определенно высказался по поводу её «замерзших прелестей», вел себя так безразлично; не подчеркнуто равнодушно, это-то и уличало бы тщательно скрываемый под личиной холодности интерес, а бесстрастно; он не смотрел ей вслед и не стремился коснуться её ненароком.

     Он не поцеловал её в кабинете.

     А он, как ни верти, видел её очаровательную наготу, массаж ей делал, и ничего. Значит, она его не волнует.

     У Камиллы вырвался долгий, протяжный вздох, перешедший в зевок. Если бы она не знала, что он способен на испепеляющие чувства, она бы так не огорчалась. А так… Почему какая-то Кристина Дааэ, а не она…

     Хотя, может оно и к лучшему.

    Она искренне хотела, чтобы Эрик приободрился, хотела показать ему, что не согласна с несправедливостью, хотела как-то компенсировать… Ей очень хотелось, чтобы у них с Эриком установились теплые дружеские отношения, да. Её поцелуй должен был послужить знаком человеческой симпатии, выражением того, что для неё Эрик – такой же, как и все, равноправный. И он полюбил бы её. Постепенно. Это помогло бы ему ожить, прийти в себя.

     А сейчас… Ведь она не влюблена в него… нет, нисколько… Она вздохнула.

     И тем более - он в неё. Она вздохнула ещё и чихнула в подушку.

    Пыли, всё-таки,  многовато.

     Она подумала об Анри, господине Нервале. И мысли о нём, так занимавшие её всё последнее время, показались вдруг неинтересными, думать о нём стало необязательно, даже невозможно, и вовсе не потому, что на неё так уж подействовало то, что она узнала о его манипуляциях с клакой и считает это недопустимым и оскорбительным -  в сущности, мужчины ведут себя так сплошь и рядом, - а потому, что всю эту тривиальную возню больше невозможно серьезно воспринимать, «как вопли после музыки».

     Музыки Эрика.

     После того, что она узнала об Эрике, после того, как она услышала его музыку и его голос, и это, как она надеялась, позволило ей хоть немного, но узнать его душу, понять его… и задать себе, наконец, неизбежный вопрос, нет, не один вопрос, а несколько, целую цепочку вопросов, и среди них – один, самый важный.

     Как же он жил всю свою жизнь, как находил в себе силы жить, безнадежно и бесконечно одинокий, никем не любимый, как мог при этом творить, создавать прекрасные вещи, красоту… Что, ну что позволяло ему преодолевать отчаяние и безысходность жизни, почему он не озлобился, не преисполнился мстительности ко всему миру, отвергнувшему его, как он мог творить, вместо того, чтобы разрушать, сводя свои счеты с несправедливым порядком вещей? Ведь так хочется сказать себе: «Никто не жалел меня, и я жалеть не буду». И выписать себе индульгенцию.

     Как, должно быть, обидно сознавать, что твой талант, гениальность, не оценены лишь потому, что ты не такой, как другие. Если бы он был просто некрасив, проблем бы у него не было: прославленный Паганини, например, не был красавцем, бабушка говорила, что он был страшен, как смертный грех, и, тем не менее, дамы в истерике бились, восхищаясь и преклоняясь, травились из-за любви: так покоряюще и магически действовала на всех его музыка. А уж за Эриком бы табуном ходили, он ведь Ангел Музыки!

В какие-нибудь там античные времена его почитали бы наравне с Орфеем, ведь Орфеева игра на лире (или он на кифаре играл? Ну, неважно) могла творить чудеса, а Камилла на себе почувствовала завораживающее действие голоса Эрика и его музыки. И, как оказалось, он мог  заставить повиноваться животных - раз крысы его слушались, как сказочного Крысолова из Гаммельна, значит, и другие животные тоже будут. А раз он мог подчинять себе животных, то может воздействовать так же и на людей, какая разница! Но что-то незаметно, чтобы он пользовался своим уникальным даром с такими целями. Хотя в Опере у него имелись широкие возможности. Тут, да и не только тут, многие вовсю пользовались своими дарами, у кого что было – к примеру, деньгами, влиянием, протекцией. А то и без всяких даров просто старались ущипнуть своё – всплывший глагол подвернулся  неспроста: Камилла вспомнила краснолицего бригадира осветителей, любителя щипать маленьких балеринок, и скорчила гримаску. А Эрик… «Мог бы, например, - подумала Камилла с невольным раздражением, давая на миг волю «злому чертенку» - так называла бабушка одно её свойство: иногда в Камиллу словно бес вселялся, тянул её за язык и толкал под бока, норовя заставить говорить или совершать поступки, о которых она потом жалела, - но она знала, как с ним управиться и воли ему не давала, «чертенок» брал верх только в редких случаях, например, когда Камилла чувствовала себя уязвленной. – Мог бы загипнотизировать эту Кристину, если она ему так уж нужна была, и всё». И вообще мог гипнотизировать, кого хотел, хоть всех подряд – его бы в этой огромной запутанной Опере и не нашел бы никто и никогда, даже если бы в него поверили. Но он не хотел… Эрик не хотел так. Ему нужно настоящее, вот что.

     За что Бог наказал Эрика невозможным уродством! Как это несправедливо!

     Хотя она никак не могла себе представить, что он действительно так отталкивающе страшен, как пытался её уверить Аслан. Он очень худой, но это оттого, что он очень мало ест. Если будет есть побольше, то поправится.

Собственно, толщина и худоба - это вопрос весьма относительный! Сейчас в моде округлые формы, в модных журналах рисуют, и это почитается как истинная женственность, и все стараются, подчеркивают, а если нечего подчеркивать – стесняются, подкладывают во все стратегически важные места. Над сухопарыми девицами посмеиваются, рисуют карикатуры и называют спаржей.

А лет, может, через сто начнут рисовать худых, даже тощих, и все кинутся худеть как сумасшедшие, и будет хорошим тоном стыдиться женственных форм. Так что, если в наши дни журналы и улицы заполнены плотными осанистыми господами – лица округлы, грудь тоже колесом, - то это ещё не повод отчаиваться, а всего лишь модная тенденция.

А мода… мода, конечно, штука фатальная, но ей самой нравятся оригинальные решения. Les Incroyables.

Эрик высок, правильно сложён, движения его точны и пластичны - кто-кто, а балерина в этом вопросе лучший судья, - он совсем не сутулится, как многие очень высокие и худые люди, держится со сдержанным достоинством, элегантный такой, силен и ловок, а руки… они у него такие… руки его…

     А что можно представлять по чужим словам, не увидев?

     Вот говорят: « Чем меньше увидишь, тем больше можешь себе вообразить». Она где-то прочла что-то такое, помнится. Или услышала.

     И если это верно, то правильный вывод может быть только один, неужели так трудно сообразить?

     Она не видела его лица и представляет себе совсем другое лицо Эрика.

Он вообще – другой, и не потому, что носит маску. Маска – только поверхностный, внешний знак его отличия. Внутренне он гораздо больше отличается от всех, кого она знает.

Камилла поёжилась. Прохладно что-то. Она сжалась в комочек, подтянула колени к груди и, спрятавшись с головой, вытянула губы трубочкой и подышала в гнездышко - под одеяло. Стало теплее, но не намного.

Она высунулась из-под одеяла и посмотрела на камин. Да, огонь почти погас, только угли тлеют.

Придется, наверное, встать, хотя не хочется ужасно. Несколько минут она лежала, торгуясь с самой собой – вставать или не вставать, может и так сойдет, сейчас она пригреется и уснет, - но потом стало ясно, что встать и добавить в камин дрова придется, иначе она так и будет клацать зубами. Обреченно вздохнув, Камилла выпростала ноги из-под одеяла, нашарила туфельки и, подобрав полы персидского халата, пробежала к камину.

Полешки лежали в причудливо выгнутой дровнице сбоку от камина, и Камилла, взяв сразу несколько, уложила их на подставке в очаге, пошевелила каминными щипцами прогоревшие угли, разбила самые крупные, и огонь занялся, вспыхнул, заскакал по дереву. От занявшихся поленьев пошел тонкий аромат – дрова были яблоневые, Камилла любила такие. Она немного посидела на корточках, глядя в огонь. От огня всегда трудно оторвать взгляд. В глубине камина сквозь разрывы пламени проглядывала темная кучка крупных углей, и девушка взяла совок и начала выуживать непрогоревшие куски и сбрасывать их в ведерко для угля. Ведерко было и без того переполнено, ещё тогда, в первый свой визит Камилла отмечала для себя, что неплохо бы опростать ведерко, но, конечно, хозяину замечаний не делала. А сейчас ей вовсе не улыбалось спустя некоторое время опять выползать из теплой постели, если камин, заполненный непрогоревшими угольями, вновь начнет угасать.

Камилла была девушка ловкая, но подтвердилась старая истина, что немаловажное значение имеет соответствующее оснащение. Другими словами, для каждого вида деятельности необходима подходящая одежда. Халат Эрика был необыкновенно хорош, но копаться в камине в нём, да ещё человеку, фатально не подходящему для него по размеру и росту, да ещё сидящему на корточках, не следовало. Засученный рукав халата с широкой отвернутой атласной манжетой, простеганной красивыми ромбиками, развернулся  во всю свою длину и зацепился за ведерко. Конечно,  оно опрокинулось, несмотря на суматошные попытки Камиллы удержать его. Хорошо ещё, что оно упало на медный лист, закрепленный на полу перед камином, а то для того, чтобы подобрать высыпавшуюся из него золу и вытереть пепельные седые разводы с пола, ушло бы сто лет. Зола - зловредная неистребимая штука, никакой пыли с ней не сравниться.

«Ладно, - рассудительно подытожила Камилла, - утро вечера мудренее, я завтра всё уберу. Встану пораньше и уберу, пока Эрик не увидел. А то у него может сложиться весьма странный образ прелестной балерины, которая сначала захмелела как извозчик, а потом насвинячила в его доме».

Девушка осторожно, чтобы не взмахнуть полами халата и не взметнуть облака легкого пепла в воздух и тем не усугубить положение, поднялась, но вдруг заметила в кучке золы, среди сизых углей, что-то, не похожее на угли. Она нагнулась, потом ещё более осторожно, чем вставала, опустилась на коленки. Видимо, этот измазюканный в золе предмет лежал почти в самом низу, на дне ведерка, потому-то он и оказался теперь наверху. Прямоугольный, небольшой, плоский. Портсигар, что ли? Но Эрик не курит. Естественно, Камилла его вытащила, стараясь уцепиться за краешек предмета ногтями, а не пальцами, так, чтобы поменьше испачкаться. «Полезно иметь длинные ноготки, - подумала довольная исследовательница окружающего мира, - особенно детективу. Вполне заменяют пинцет. Итак, что мы имеем? О, так вот что! Интересно, интересно». В её миндалевидных ноготках оказался зажатым небольшой блокнот или записная книжечка, почти такая же, как давешний блокнот на бюро. У него тоже, видно, был прикрепленный карандашик, но он сгорел, осталось только два звена разорванной цепочки.

Раз начав, останавливаться не следует. Она уже сегодня согрешила, прочитала приватные записи, так что уж теперь делать вид, что она никогда-никогда… и ведь она делает это не из любопытства, праздного и равнодушного, она хочет помочь Эрику.

Камилла отнесла записную книжку в ванную, в которой свет всё так же не горел, и поэтому она захватила со своего столика у кровати масляную лампу под оранжевым козырьком, - и тщательно оттерла пепел с книжечки многострадальным носовым платком. Получилось удачно. Пепельные узоры со стенок ванной смылись на радость быстро, руки тоже отмылись (она пустила в ход щеточку), и Камилла приступила к внешнему осмотру предмета. Переплет книжки обгорел, но не слишком, большинство страниц тоже сгорело и превратилось в черные тонкие чешуйки, разлетевшиеся при прикосновении, но в целом дела обстояли неплохо. Кое-что уцелело.

Камилла вернулась к кровати-лебедю, забралась с ногами, расстелила на коленях свою шелковую косынку (на всякий случай, чтобы не испачкать хозяйский халат) и углубилась во внутренне изучение обнаруженных улик. Ну, не улик, а вещественных доказательств… Нет, не так. К более близкому знакомству с Эриком… Тьфу ты, все слова какие-то неправильные, суконные и банальные. Смысл в том, что она просто не может удержаться. Она хочет прикоснуться к нему, к Эрику, Ангелу Музыки и Одиночества, с чудесными одухотворенными руками и нарочито равнодушным взглядом. Она не хочет ничего дурного. И не делает.

                                                     ***

     «…и хорошо. Наконец-то я получил свой дворец, грандиозный дворец в стиле избыточного барокко, подарок, какого давно не получал ни один современный король. Вчера, после торжественного, шумного и претенциозного открытия Гранд Опера (Гарнье забыли пригласить, вот благодарность людская, и, поговорив с ним, я с удивлением убедился, что он поражен был в самое сердце и расстроился, так и не научившись ожидать от рода человеческого естественной для него забывчивости, к которой я привык) я остался один в огромном дворце, принадлежащем мне на правах не только его сосоздателя, но и на правах фактически проживающего, поскольку я первый предъявил на него свои права. Право первой ночи, если дозволено мне будет так выразиться… Я объявляю этот Храм Искусств своим домом, своим государством. Наконец-то у меня есть такое жилище, о котором я мечтал уже давно, скрытый от назойливых, любопытных, трусливых глаз, я устроил его в соответствии со своими вкусами и потребностями и проведу здесь спокойно остаток своей жизни. Я люблю его, это то, что нужно мне, Эрику, Призраку Оперы - именно так я теперь буду называть себя, я придумал это наименование для себя, пока вынашивал планы…

…и соответствовать своему наименованию. Имя – круг, за пределы которого не дано выйти, так подберем же себе…

… зеркальные стены надежнее иных  – для меня, это то, что я никогда не преодолею. Пытка, которую я бы не вынес – странно, что никто не догадался, как больнее всего расправиться с Эриком. Запереть его в его же зеркальной камере и заставить смотреть на своё отражение. Забавно, не правда ли? Когда мне оста…

…колонны, скульптуры, Гранд лестница, разноцветный мрамор и  неумеренное количество позолоты (я не смог переубедить Гарнье) – ночью пестрота гасится, смиряется очищающим сумраком, и интерьеры приобретают то сдержанное благородство вкуса, которого им недостает при обманчивом и безжалостном свете дня. Я гуляю по Опере ночами, это моё время. Я веду себя, как и положено исправному призраку….

…без жалости и снисхождения. Я сделал это, не предполагая, насколько страшным это окажется. Но я пошел на это осознанно – видимо, в глубине своего холодного рассудка я догадывался, что меня ожидает, но надеялся, что…

…опишу подробно, пусть это послужит мне предупреждением, если когда-нибудь я позабуду, что значит для меня предпринять такое и чем это может закончиться. Я вышел на сцену Гранд Опера. Ночью, в молчащем гигантском здании Оперы. Теперь я понимаю, что слишком уверился в том, что это моё время, время Призрака Оперы, и не опасался подвоха от своего королевства. Я забылся и был наказан, и, на мой взгляд, наказание превзошло тяжесть содеянного преступления. Пустынная темная сцена, огромная ждущая меня арена – свет умер по дороге сюда, и я поднял свою скрипку и начал играть среди мертвых призраков почившего света. Акустика зала была великолепна, потрясающа, эффект превзошел все мои ожидания, и это сначала обмануло меня, приведя в восторг и экстаз; звуки, рождавшиеся под моей рукой, наполняли всё пространство, стремились покинуть зал и распространиться по всем закоулкам Оперы, проникая в темные глубины, пролетая над подземными водами моего озера, дальше, дальше, овладевая всем, что я мог вообразить себе и чем желал овладеть. Постепенно из темноты выступили лица моих слушателей, я видел переполненный зал, балконы и ложи, сотни лиц, обращенных ко мне, слушающих меня и смотрящих на меня. Я видел их. Я не учел, что буду беззащитен. Музыка лишила меня брони, зеркальной брони, мастерски выстроенной и поддерживаемой мной в течение многих лет. Контраст между тем, что я есть, и тем, чем мог бы быть, если бы не… иссек трещинами зеркальные защитные доспехи, и гигантская пиявка моего одиночества и отчаяния выползла из глубин под Оперой, черной, тусклой жилистой тушей навалилась на меня, обретя своё имя – Тоска, – и присосалась к моему сердцу.  Я сам вызвал её, спровоцировал. Торжествующий Дон Жуан…

…то, чего ты никогда не сможешь иметь, болезненно обнажившаяся иллюзорность моего вымышленного мира. Кажется, я закричал, нет, завыл. Я не помню, как вернулся домой, плутая в лабиринтах, ослепнув, не находя дороги, стремясь в свою нору, как стремится уползти смертельно раненный зверь, повинуясь не разуму, а лишь инстинкту. Очнувшись, я увидел, что руки мои изрезаны. Я пошел в камеру пыток и убедился в правильности своей мгновенной догадки. Зеркала были повреждены, трещины рассекали гладкие холодные поверхности. Я смыл кровь и запер камеру моих пыток. Надеюсь, почувствовав желание повторить сей эксперимент, я перечту  эту запись и...

…опять вернуться к забавной игре и возобновить записи. Дневник Призрака Оперы. Давненько я…

…эти несколько лет пролетели так быстро, что я не заметил бега времени. Удручительно, но из своей пятой Ложи я за это время не прослушал и десятка достойных опер, и если бы Торжествующий Дон Жуан…

…нужно поменять оркестровку…

… я придумал ещё одно имя для себя. Ангел Музыки неплохо звучит, хотя Ангел Тьмы, я думаю, звучало бы ближе к истине. В конце концов, это всего лишь игра, и я просто пытаюсь…

…торжественный обед в честь смены руководства Оперным театром прошел, как всегда проходят подобные мероприятия – бестолково и скомканно. Я счел необходимым и забавным посетить этот обед. Он напомнил мне приёмы во дворце шаха, та же самая ярмарка амбиций и желание обратить на себя внимание, только никто не сидит на полу, на ковре. Полиньи имел свой обычный испуганно-озадаченный вид, взглядывая на меня – я сидел в конце стола, скромно избрав себе это место сам - и явно что-то подозревая, но не решаясь углубиться в свои сомнения. Моя сегодняшняя маскировка была достаточно…

…ну не приклеивать же мне её к лицу!..

… даже жаль, что он уходит, я столько знаю о нём, что управлять моим театральным  механизмом стало уже делом…

…сегодняшний инцидент несколько испортил мне настроение – нелепый несчастный случай, хотя назойливый любопытный, в сущности, сам был виноват, пытаясь влезть туда, куда вход был тщательно замаскирован – не следует лезть, если…..

… триумф! Полный триумф, окончательный и бесповоротный! Всё получилось, как я и заду…

…она пела прекрасно, ангелы плакали сегодня, слушая её голос, такой же нежный и чистый, как её душа, и я слушал её, думая и понимая, что…

…должен закончить раньше, чем может произойти…

…стина услышит мою музыку, в ней всё, что я прожил и понял за эти бесконечно одино…

…не может не поня…

…я  оставил эти попытки. Борьбу с собой я проиграл, шаг за шагом сдавая позиции. Опасный, загадочный, вездесущий Эрик, Призрак Оперы. Властный и насмешливый. Могущественный. Неуловимый. Потому что он никому не нужен. Которого никто не ловит. Загадка которого никого не интересует. И Кристина, только она…»

Камилла Фонтейн быстро закрыла книжечку и посидела, глядя на огонь. Потом она встала с кровати, подошла к камину и бросила книжечку в пламя. Она подправляла её щипцами, чтобы огонь охватывал её со всех сторон, и внимательно следила за тем, как горит книжка, как огонь переворачивает листы, и слова Эрика, написанные ломаным, каким-то детским почерком, превращаются в пепел, и тают в огне буквы, стремящиеся убежать друг от друга и выглядящие такими одинокими…

Потом Камилла улеглась в постель, закуталась с головой и стала стараться заснуть. Ей было неуютно. Странным образом, после того, как она прочитала эти отрывочные, не слишком связные фразы, её желание влюбить в себя Эрика предстало перед ней в другом свете, она ясно увидела себя - легкомысленную, даже примитивную, поверхностную и… жестокую пустоголовую… курицу. Что за игры могут быть с Эриком… С кем-то другим – да, но не с ним. Как это она лежала тут, размышляла о моде! Incroyables!

Ладно, надо постараться заснуть, завтра она продолжит думать, а сейчас нужно заснуть. Заснуть и стараться не представлять себе, каково это – жить в подвале под Гранд Опера, выходить ночью гулять по огромному черному безмолвному театру, которому нет до тебя никакого дела, не позволять себе подниматься на сцену, которая была бы местом твоего триумфа и твоей жизнью, если бы… если бы ты был такой же, как все… и внушать себе, что всё – забавная игра, а потом попасться… и пиявка, только черная длинная пиявка останется с тобой, её никак не отцепишь от своего сердца…

Если бы Эрик смог увидеть её, Камиллу, другими глазами. Если бы он не был таким равнодушным, бесстрастным. Если бы он поверил, что скорпион может повернуться ещё раз.

Она повозилась, устраиваясь. Никак не получается найти удобное положение. Она подумала о том, какая полная, абсолютная тишина царит в подвалах Оперы, на дне Оперы. Там, на поверхности, когда засыпаешь, то хоть ночью шум города и утихает, тем не менее, какие-то звуки доносятся с улицы. Пусть смутные, отдаленные, глухие - но они всегда есть, как фон. А здесь... Как Эрик, с его тончайшим слухом, не оглох от этой тишины!

Ещё она вспомнила то чувство тошноты, не просто страха, а именно тошноты, когда подумала, что Эрик – преступный вампир. «Ведь это было не потому, что я перепугалась за свою бренную жизнь, - сказала себе Камилла, - а потому, что я испугалась потерять Эрика, такого, какого уже видела в своем воображении. Я представила, что он, тот Эрик, исчез, его нет больше на свете, нет и не будет его удивительных нервных рук, его горьковатой иронии, его невообразимой музыки… голоса его; я больше никогда не увижу его прежними глазами, и вот это-то меня и испугало». Он кричал и гладил её по лицу – отчаянно, нежно, словно превозмогал боязнь притронуться к хрупкой драгоценности. Неужели он никогда больше не возьмет её лицо в свои ладони?..

Камилла попробовала представить себе, что из её жизни исчез Анри – мсье Анри Нерваль. Она ощутила сожаление. И ещё легкую досаду, пожалуй. Только досаду и сожаление. Никакого испуга. Просто жалко, что такой поклонник больше не поклонник. Но чтобы затошнить от этих мыслей… Нет. Не тошнит.

Она уговаривала себя засыпать, и у неё начало получаться, потому что, несмотря на смутное непонятное волнение, она, всё же, спала вчера ночью очень мало, тоже всё воображала себе всякое, и  напоследок она подумала: «Почему Эрик старательно отводил глаза от меня весь вечер, особенно, когда я прошествовала мимо него в его же грандиозном задрапированном халате с волочащимся за мной шлейфом, в туфлях на босу ногу, и пожелала ему спокойной ночи?» Честное слово, теперь она уверена – Эрик и вовсе зажмурился. У него был такой вид, словно он хочет убежать из собственного дома. От неё убежать.

Вдруг ещё одно воспоминанье выскочило, как чертик из коробочки, и Камилла распахнула глаза, ничего не увидев перед своим носом - под одеялом смотреть было не на что. Она ясно вспомнила, как Эрик сказал: "Ваши окна выходят на улицу, кроме одного - мансардного"... Она не показывала ему расположения окон своей квартиры. Выходит, Эрик многое знает о ней, он следил за ней! Как сказала бы Мэг "он проявляет интерес". Но он старался это скрыть за показным равнодушием, вот что! Его безразличие - обман. А на самом деле...

Она резко приподнялась, села в кровати. Сон отлетел от неё, она уставилась в темноту. Она внезапно догадалась! Эрик боится! Он боится полюбить!

     Как это она сразу не сообразила!

     Неужели? Неужели, всё-таки?.. Но тогда всё меняется. Она прислушалась к тишине.

                                                            ***    

     Дверь с грохотом захлопнулась за дарогой, и он привалился к ней спиной, еле переводя дыхание.

     Да, он устарел для подобных приключений, он должен себе признаться в этом и не видит ничего постыдного в таком признании. Можно сказать, что ценный груз накопленного жизненного опыта не позволяет зрелому человеку оставаться таким же легким в движениях и быстрым на ноги, как более резвая, но неискушенная юность.

     Какая может быть заслуга в беготне по темным ночным улицам, что за доблесть в перелезании через решетки оград?!

     Он видел, что Дариус, как всегда в такое позднее время дожидавшийся его у входной двери парадного, смотрит вопросительно и тревожно, конечно же, заметив испачканные какой-то дрянью сапоги и брюки до колен и уж, несомненно, обратив внимание на стремительно вспухающий на лбу желвак. Дарога потрогал шишку.

     Мер-р-рзавец!

     Каторжник, чтоб ему!

     Дарога отдышался и, опираясь на почтительно подставленное ему Дариусом плечо, поднялся по лестнице в свою квартиру и почти без сил повалился на диван, предоставив верному слуге стащить с него грязную обувь и снять пальто. Тихо причитающий, сокрушенно качающий головой и цокающий языком Дариус унес испачканные вещи долой с глаз хозяина, получив, также, указание приготовить что-нибудь взбадривающее, и достойный Аслан-бек стал вспоминать.

    Когда преступник, отродье шайтана, бросился на дарогу, тот не растерялся, уклонился, ушел в сторону и перехватил руку с ножом, вывернув её так, что нож выпал из руки негодяя, а сам он повергся на мостовую. Да, опыт достойно заменяет молодость, профессиональная выучка не забывается!

    Но, к сожалению, сил они не прибавляют, хотя и обогащают благоразумием. Следуя этому ценному благоприобретенному качеству, бывший начальник Мазандеранской полиции почел за лучшее незамедлительно покинуть поле боя, пока не появились сообщники преступника. В том, что они появятся, не было никакого сомнения, так как Аслан-бек искусно проследил этих мерзавцев от решетки на улице Скриба и знал, что они ушли недалеко, и это подтверждалось ещё и тем фактом, что упавший негодяй издал резкий короткий свист, повторив его несколько раз.

У этой решетки, запирающей вход в дом Эрика, достойный Аслан-бек побывал сегодняшним вечером трижды, но казалось ему, что и большее число раз, столько всего произошло.

    Сначала он ринулся туда сразу после беседы с юным племянником привратницы дома пропавшей Камиллы Фонтейн, а дарога в тот момент не сомневался, что она действительно пропала. Или неотвратимо пропадет, если он, дарога, не поспешит вмешаться: мрачная догадка, осенившая его, гнала его к зловещему дому Эрика, не оставляя времени на хладнокровное обдумывание стратегии своих поступков. Только добравшись до калитки в мрачный подвал, он сообразил, что он мало что может сделать, а, скорее всего, вообще ничего не достигнет стоянием у входа. Согласно его тревожной догадке, Эрик вовсе не должен выйти.

    Но что же делать? Что делать?

    Аслан топтался на одном месте, ощутив растерянность, но, всё же, поразмыслив, решил подождать немного, раз уж он всё равно пришел сюда. Тем более что ничего лучшего пока не придумал.   Однако по прошествии энного времени, когда ноги стали затекать, а холод пробрал до костей, дарога принял решение размяться и вернуться к дому мадмуазель Фонтейн, чтобы ещё раз поговорить с консьержкой.

Кроме того, его питала слабая надежда, что всё ещё обойдется само собой, без его вмешательства, Аллах милостив, и Камилла уже вернулась домой. 

     Он вернулся к заветному дому, но в этот вечер милость осталась не проявленной, и мадмуазель Камилла домой так и не вернулась. Все эти хождения заняли изрядное время, так как Аслан-бек устал и обратно к своему посту на улицу Скриба возвращался гораздо медленнее, чем шел оттуда.

     Внезапно он остановился. Темная, согнутая фигура виднелась у решетки. Дарога был ещё далеко, но по движениям, совершаемым фигурой, заключил, что человек пытается открыть калитку. Дарога заспешил, сокращая расстояние. Фигура продолжала свои манипуляции, и дарога убедился, что это не может быть Эрик - человек у калитки был значительно ниже ростом, чем тот. Дарога удивился и удивился ещё более, увидев, как к фигуре у калитки присоединяются ещё две такие же темные фигуры.

     Дарога отлично знал, что, кроме Эрика, этим входом никто и никогда не пользовался. Казалось, между тем, что люди у калитки совещаются. Потом двое отделились и быстро пошли по улице в сторону дароги, оставив одного у калитки. Когда они разминулись с бывшим начальником тайной полиции, тот утвердился в своём первоначальном выводе – эти люди не были случайными прохожими, всё в них выдавало профессионалов, уж тут наметанный глаз дароги не мог подвести, кто-кто, а он, сам подбиравший агентуру, знал отличительные повадки соглядатаев.

     Профессиональный былой задор взыграл в дароге с новой силой.

     Он спокойно пропустил этих двоих мимо, выждал некоторое время и скучающей походкой двинулся вслед. Так они дошли до дома м-ль Фонтейн, и дарога насторожился. Если они войдут в дом… Но двое в подъезд не вошли, хотя остановились на какое-то время, словно обсуждая что-то, но на что было направлено их внимание, осталось непонятным, поскольку близко дарога не решался приблизиться. Перебросившись несколькими фразами, пара продолжила путь и неожиданно свернула в закоулок за домом Камиллы. Дарога, поравнявшийся с этим местом, заглянул и убедился, что за домом оказался узенький сквозной проход, уходящий во тьму меж соседствующих зданий, вдали слабо виднелся рассеянный свет уличного фонаря. Проход был сквозным на параллельную улицу.

     Увлекшийся слежкой дарога повернул назад, желая проверить, что делает оставленный у дверей Эрикова жилища субъект.

     На улице Скриба горели фонари, но освещения явно не хватало, луна, хоть и полная, пряталась за длинным темным облаком, поэтому дароге не удавалось рассмотреть ничего далее десяти шагов от фонаря. Но калитка Эрика находилась точнехонько посередине между двумя фонарными столбами, и дарога подумал, что Эрик не без умысла выбрал такой вариант. Вероятно, Эрик ничего не делал без умысла, его тончайшее чувство опасности дарога хорошо помнил, так же как и привычку принимать превентивные меры.

     У калитки и поблизости никого не было, по крайней мере, так показалось дароге. То, что это только ему показалось, со всей очевидностью подтвердило внезапное нападение негодяя, свалившегося, как гнилая айва на голову, когда дарога приблизился вплотную к решетке и подергал её.

     Аслан-бек ещё раз с удовольствием вспомнил, каким молодцом он проявил себя в стычке, и вновь похвалил себя за истинно правильное решение не вступать в неравную схватку в превосходящими силами противника. Конечно, пробираясь незнакомыми подворотнями, проулками и закоулками, он испачкался и сильно стукнулся лбом, перебираясь через ограду, когда оказался в темном тупике, но нос преследователям он натянул ловко!

     «Есть ещё порох! – удовлетворенно думал достойный бывший начальник полиции Аслан-бек, потягивая принесенный Дариусом дымящийся напиток. – Есть!»

     Аслан мог бы ещё более гордиться собой, если бы знал, что его прыть пришлась вовремя и, возможно, изменила многое, вмешавшись в складывающуюся историю, хотя и невольно, но исправив сценарий. А может быть – наоборот, пожалел бы…

     Как раз в то время как преследователи, действительно погнавшиеся было за убегающим Асланом (тут он, надо согласиться, оказался совершенно прав со своим благоразумием), но быстро потерявшие его, возвращались, но не успели достичь улицы Скриба, Эрик и Камилла Фонтейн покинули здание Оперы и пошли по направлению сначала к её дому, а потом к Бульварам, освещенные полной луной, выбравшейся из-за длинного облака, и темным теням, упустившим их появление на улице, не сразу удалось обнаружить и догнать их.

     Утомленный неожиданным приключением Аслан-бек погрузился в сон, так и не додумав тревожной думы о Камилле, но уповая на милость Аллаха и старательно подавив мысли о роковом для него, Аслана, человеке, этом исчадии – Эрике.