ГЛАВА 13.

     Аслан-бек проводил Камиллу до дверей её квартиры, постоял ещё немного, глядя на закрывшуюся за девушкой дверь, и начал спускаться по лестнице. Хотелось бы сказать: сбежал по лестнице вниз, - но, увы! Он давно уже не «сбегал» по лестницам, а чинно шествовал по ступеням, утешая себя тем, что такая чинность подразумевается его достоинством и приличествует… А! Ладно!

       Он не юноша, а умудренный годами и опытом муж. Кто на его месте скакал бы подобно горному архару, будучи в его летах? Французы его возраста все страдают отдышкой, или подагрой, или ещё чем похуже, прости Аллах… А он ничего ещё, вполне подвижный и ловкий, вон как с механизмом управился, когда Эрик…

       Наткнувшись на это имя, Аслан вздохнул. Эрик… Видно, так и останется этот человек его вечной проблемой. Теперь уже ничего не поделаешь, вылетевшие слова не воротишь. Он не смог устоять перед Камиллой, рассказал ей то, что не должен был. Ну, да всё, что не делается… будем надеяться на истинность этой мудрости.

Воображение юной девушки разжигается любопытством, а любопытство вызывается неизвестным и загадочным. Не будет загадки – не будет и любопытства. Теперь Камилла знает то, что нужно ей знать об Эрике, и ореол мистичности и романтизма поблекнет, останется суровая правда реальной жизни. Загадки Призрака Оперы больше нет, есть только история жестокого и озлобившегося урода, изгоя человеческого рода.

       Аслан-бек приподнял перед консьержкой каракулевую шапочку, которую невежественные французы упорно называли феской (хотя феска, как всем известно, головной убор турок, а не персиян!), и вышел на ночную улицу. Он полагал полезным для себя поддерживать наилучшие взаимоотношения с привратницей дома своей возлюбленной. Кто знает, как это может пригодиться.

       Поскольку весь сегодняшний вечер Аслан говорил почти исключительно об Эрике, он воспринял тихий вкрадчивый голос, прозвучавший в его ушах, как само собой разумеющееся.

       «Я здесь, дарога, - шепнул Эрик, - иди и не оборачивайся. За тобой следят. Я иду следом за вами, не бойся, я подстрахую, если будет нужно».

       Первой реакцией Аслан-бека было, как ни странно, возмущение. Как смеет Эрик подозревать его, Аслана, в недостойном чувстве страха? Он недаром носит своё имя, гордое имя, вознегодовал дарога, он полностью ему соответствует по твердости духа и мужеству… Но он, всё же, не обернулся, удержался. Теперь и он услышал чьи-то осторожные шаги позади. Очень тихие, очень осторожные, но это был не Эрик. Шагов Эрика не мог бы услышать ни один человек на свете.

       Дарога нащупал рукоятку кинжала, походка его не изменилась, ритм шагов не сбился ни на секунду. Хотя чувство было неуютным, он буквально лопатками ощущал теперь колющее прикосновение острия. Ночной Париж – опасное место, полон грабителей, апашей, клошаров… куча отребья выползает на его улицы по ночам. Откуда им знать, что у достойного Аслан-бека и поживиться-то нечем.

      Дарога продолжал идти, навострив уши. Вот и угол Оперы. Что дальше?

      - Возможно, я ошибся, дарога, - прозвучал рядом с ним голос Эрика, и Аслан, повернув голову, убедился, что Эрик бесшумно возник рядом с ним и идет только что не в ногу.

Бывший начальник тайной полиции остановился и, нагнув голову, исподлобья вгляделся в белеющее пятно маски. Желтые, светящиеся в темноте глаза Эрика были сейчас не видны, скрытые низко опущенными полями широкополой шляпы.

       - Но, пожалуй, я всё же предостерег тебя не зря, - продолжал Эрик. – Видишь ли, ты был так поглощен беседой, что не замечал ничего вокруг. А за вами шли с самых Бульваров, по крайней мере, от ресторана, и когда ты поднялся наверх, провожая мадмуазель Камиллу, человек остался стоять напротив дома, причем правильно выбрав место в смысле обзора. Я и сам бы такое выбрал. Это навело меня на размышления. Обычные грабители себя так не ведут, дарога, что в Персии, что в Париже, это ясно. Не хочу тебя огорчать, но ты не производишь впечатления набоба, дарога, которого имеет смысл «пасти». Поэтому я задержался.

       - Ну, и что ты думаешь теперь? – Аслан-бек оглянулся по сторонам. Кажется, всё спокойно.

       - Да, сейчас всё спокойно, дарога, - подтвердил Эрик, - наблюдатель неожиданно свернул в проходной двор и, как пишут в романах, растаял во тьме. Но, дарога, - тон Эрика изменился, - должен тебе признаться, я несколько озадачен. Я не могу с уверенностью сказать, кто был объектом слежки.

      - Ты хочешь сказать, что следили не за мной, а за Камиллой? – недоверчиво спросил дарога.

     - Я даже этого не могу с уверенностью утверждать.

     - Но…

    Эрик поднял руку.

     - Спокойно, надо разобраться, но для этого нужно время. А у меня его нет.

     - А чем, собственно, ты так занят, Эрик? – не удержался дарога. Он чувствовал раздражение, всё, что оказывалось связанным с Эриком, оказывалось непростым и сулило осложнения и волнения. И поскольку Эрик молчал, очевидно не собираясь отвечать на дерзкий вопрос, дарога добавил. – И что ты делал на Бульварах, Эрик? Почему ты там оказался? Я и не знал, что ты теперь гуляешь в таких людных местах.

     Эрик усмехнулся.

     - Вот благодарность людская! Всякая инициатива должна быть наказуема, да, дарога? Я хотел помочь, видимо, по  привычке… в последнее время ты обращался ко мне за помощью достаточно регулярно, вот я и привык.

     Аслан-бек спохватился. Не следует ссориться с Эриком. Это будет неправильно. Но он почти понял, что раздражало его. Не манера общения Эрика, с ней он давно освоился, смирился. Нет, его встревожило то отношение к его рассказу об Эрике, которое он уловил в коротких репликах Камиллы, вот в чем дело… Вот сейчас ему это стало ясно. Камилла реагировала не так. Не так, как должна была. Она… она симпатизировала Эрику! Он плохо объяснил ей, она увидела Эрика не под тем углом зрения. Всё намного сложнее.

     А теперь Эрик стоит перед ним, со своим обычным выражением неуловимого превосходства, неизвестно на чем основанного, и опять складывается впечатление, что он владеет ситуацией.

     Неожиданная мысль поразила бывшего начальника Мазандеранской полиции.

     А вдруг это люди из… Нет, в Персии давно забыли о нем. Дело Эрика закрыто. Но если, всё же…

     - Что-то ты разволновался, Аслан, - Эрик сделал движение рукой, приподнимая поля шляпы, и дарога увидел его мерцающие золотистым светом глаза, неподвижно, по-змеиному, уставившиеся в его зрачки. – Возможно, это совпадение или я, всё же, ошибся. В любом случае нет нужды пороть горячку. Будь повнимательнее, почаще оглядывайся и, если заметишь что-либо подозрительное, не сочти для себя за труд и унижение рассказать мне. Почему-то мне кажется, что это может касаться и меня.

     Аслан-бек лихорадочно обдумывал, стоит ли дать Эрику понять, что Камилла Фонтейн продолжает интересоваться его историей. Кто знает, как отреагирует Эрик. Скорее всего, ему это совершенно безразлично, но…

      И тут дарога сообразил одну вещь, которую, не будь он так увлечен своими взаимоотношениями с Камиллой и наблюдением за её поклонниками, он не упустил бы из виду уже раньше.

      Он мог бы сказать, что за последнее время Эрик очень оживился. Он, Аслан, считал, что Эрик выполняет его просьбы, помогает ему, уступив из чувства благодарности и той своеобразной, нет, не дружбы, конечно, но сопричастности судеб, если можно так выразиться; но активность Эрика давно вышла за рамки его просьб. И всё время он попадается на пути. И действительно, что Эрик делал на Бульварах? И случайно ли он увидел их с Камиллой?

     Разве Эрик делал что-нибудь случайно? Праздно фланирующий по оживленному вечернему Парижу Эрик – это нелепость.

     Эрик преследует какую-то цель.

      Дарога наконец-то увидел, что действия Эрика имели в своей основе некую глубинную, не понятную ему, дароге, но неуклонно преследуемую Эриком линию действий.

      Как он, старый матерый волк, начальник одного из ответственейших подразделений тайной полиции, мог упустить из виду, что Эрик никогда и никому не позволил бы использовать себя, если не имел в виду повернуть данную ситуацию в своих интересах.

      Так в чем же дело?

      В чем скрывается интерес Эрика?

      За кем следил Эрик? За ним, дарогой, или… или за Камиллой?!

     Дарога отогнал нелепую мысль. Это абсурдно. Это из-за них, из-за поклонников Камиллы, а особенно из-за хлыща этого, (которого они, впрочем, славно подкололи! Ха!). Из-за них он дошел до того, что готов приревновать к ней любого, даже Эрика! Эрика!!! Подумать только! Это ли не показатель его замороченности и утраты способности логически мыслить.

     Эрик сидит тихо, как змея, в своих подвалах. Его по-прежнему не трогает людская суета. И как змея выползает, повинуясь инстинкту, погреться на солнце, так и Эрик, следуя своему жребию, выползает во мраке ночи, не приемля и ненавидя свет.

      И теперь более чем раньше. Ведь он так больно обжегся, солнце, жизнь, свет, красота опалили его, сожгли его душу. Ещё одного соприкосновения со светом Эрику не выдержать. Он не способен, он ослеп. Лишь сырой вечный мрак удел ему. Эрик не любит мрака, но сияние и свет он ненавидит ещё больше. Его душа пуста. Возможно, маска Эрика теперь и вправду стала лишь его оболочкой, под ней пустота, и если сорвать её – неподвижную бледную имитацию человеческого лица, то под ней ничего не окажется.

      Так что же влечет опять Эрика по людским тропам?

      Вот и ещё одной заботой стало больше.

      Что хочет сказать своими намеками Эрик?

      Усмешка Эрика, как всегда, выглядела неприятно, и дарога внезапно подумал, что это лишь следствие неправильной конфигурации его губ, а вовсе не отражение вложенных в неё эмоций или оттенков мысли. И ещё он подумал, что так и не увидел, как улыбался влюбленный Эрик. И никогда не увидит. Наверное, это было тем более ужасное зрелище. Ужасное в своей трагической безнадежности.

       Эрик склонил голову к плечу и усмехнулся ещё шире.

      - Ты не слышишь меня, дарога, что с тобой? Я второй раз пытаюсь привлечь твоё внимание, но безрезультатно. О чем ты так глубоко задумался? У тебя появились соображения о том, кем мог быть наш преследователь?

      «Наш, - отметил про себя Аслан, - он сказал наш».

      Внезапно дарога решился.

      - Эрик, - начал он, но тут мужество покинуло его. – Мы сегодня… то есть я сегодня… - решимость растаяла без следа. Нет, он не может сказать Эрику, что так много рассказал о нем девушке, не может, он боится.

      - Так что же, - мягко, почти ласково спросил Эрик. – Что же сегодня случилось, Аслан, такого, что заставляет тебя соображать вдвое медленнее обычного?

      Аслан-бек медлил, мялся, не зная, как выпутаться из созданной им ситуации.

      Эрик тряхнул головой, и поля шляпы черной тенью срезали белизну маски, погасив золотистые глаза.

       - Что ж, банальнейшее объяснение так и напрашивается, любезный мой дарога, - голос Эрика звучал неприятно и сухо. В нем даже не было обычной иронии, только раздраженная усталость. – Полагаю, ты, наконец, излил перед мадмуазель Камиллой всю глубину твоих нежных чувств. А она, возможно, склонна оценить их. Можно выразить свои поздравления?

- Собственно, я не совсем…

       - Когда можно будет – скажешь, - оборвал его Эрик. – Ну, мне пора, прощай.

       Клочок тьмы, взвившийся за его плечами – улетевший в темноту плащ. Нет эха шагов, Эрик исчез мгновенно.

       Остаток пути до дома на улице Риволи Аслан прошел без приключений и быстро, поскольку дорогу существенно сократили попытки влюбленного представить живо и в деталях, что сейчас делает предмет его нежных чувств, укладываясь спать и засыпая. Эти нарисованные его воображением картины долго ещё мешали ему уснуть, и достойный Аслан-бек тяжело ворочался с боку на бок, заставляя переживать свернувшегося за стеной на кошме верного своего Дариуса, имевшего по этому поводу своё мнение.

       Возможно, что Аслан-бек ворочался бы даже более интенсивно и был бы очень удивлен, если бы мог не только воображать мысленные картины с Камиллой в заглавной роли, так сказать очами своей души, но и увидеть её в этот момент очами сугубо телесными.

      Юная жрица Терпсихоры и не думала проделывать все те соблазнительные манипуляции, о которых с таким сладостным чувством помышлял почтенный Аслан-бек. Сна у девушки не было ни в одном глазу.

                                                     ***

     Скрипка сегодня жила, она слилась с ним, она заместила его. Абсолютный звук, и он, как промежуточный инструмент, был сейчас совершенно лишним. Звуки не нуждались в посредниках, просто – были.

     Он опустил смычок, усталый, опустошенный. Черные спутанные волосы упали на лицо. Приходилось использовать это слово, как ещё он мог это называть? Он знал, как он выглядит сейчас. Маска лежала рядом на пюпитре. Когда-то в юности он попробовал сыграть перед зеркалом, без маски, в свете многих свечей. Он хотел смотреть в свои глаза в тот момент, когда он был весь во власти музыки. Что это было? Глупая надежда, что огонь его гениальности преображает его? Он больше не повторял подобных экспериментов.

      Он давно не сочинял. Он не мог. Всё ушло. Остались лишь банальные созвучия, грамотные, но плоские, тривиальные. Музыка получалась искусной и даже изобретательной, но она была не нужна. Ничего не было нужно, только внешняя форма. Её можно было оттачивать до бесконечности, не рискуя попасться. На этот крючок его больше не поймаешь. От пожирающего душу искусства он тоже теперь независим. Главное – независимость. Он обороняется не от людей, он обороняется от себя, от своей живучести. Интеллект, расчет и никаких резких движений.

     Он убрал скрипку в футляр, завернув её в шелковый тончайший индийский платок. Эрик очень аккуратен.

 Сегодня ему совсем не хотелось спать, хотя и без того спал  он очень мало. Лучше бы он приучил себя спать больше, как можно больше. Есть приёмы, есть средства, в конце концов. Уходишь на время в Большую Темноту, из которой вышел когда-то и в которую когда-нибудь уйдешь навеки. Сны не всегда бывают кошмарными. Изредка, о, как изредка, но они милосердно преломляются в середине душащего ужаса и мрака, боль отпускает, начинают затягиваться кровоточащие раны, и маленький скорчившийся комок его души тихо-тихо, еле заметными движениями, чтобы не привлечь внимания Того, Кто Отвлекся, начинает расправлять свои тонкие изодранные крылышки, отползать от мрачной ямы своего кошмарного осознания.

       И иногда, совсем уж редко, сон так и заканчивается. Как сон, а не как боль. Как нормальный человеческий сон.

       Расплата тяжела. Период, следующий за одним единственным побегом, длителен и мучителен. Кошмары, которые ему снятся в этот период, ещё злее и безжалостней. Наказывают его за краткие мгновения отдыха его истерзанного сознания.

       Эрик принимает это.

       Он радуется даже и этому. Просыпаясь после очередного привычного кошмара, Эрик некоторое время с закрытыми глазами прокручивает воспоминания в мельчайших деталях своего счастливо закончившегося человеческого сна. У Эрика хорошая память на сны.

       Забавно, всё-таки. Он так и уходит спать в библиотеку, оборудовал там себе сносное ложе и, хотя много времени проводит в черной комнате с органом, спит всегда в библиотеке.

       Камин догорает, теплом тянет от топки. Он лежит и вглядывается в перебегающие огни. Ему холодно, как всегда. Это не внешний холод, это холод его стылого сердца. Когда-то за пазухой его дорожного сюртука, под шелком рубашки (он даже и в ярмарочном балагане, и в дороге, носил шелковые рубашки, это, впрочем, скорее суровая необходимость – вши и блохи не терпят шелка) его тонкие пальцы прикрывали маленький теплый пушистый комок, свернувшийся точнехонько над сердцем. Тогда ему не было холодно. Живое тепло проникало в сердце, разливалось по коже. Маленький южный степной тушканчик. Тарбаганчик – длинноножка. Привязчивый, ласковый и ужасно любопытный. Большеухое глазастое созданье, его большие, как блюдечки глаза без страха и отвращения смотрели в лицо Эрика. Они были матово-зеркальными, всё отражали и ничего не пропускали внутрь. Зверек любил Эрика, смешно терся носом о его шею своим влажным носом, предпочитал сидеть на плече, выглядывая из-под широкого отложного воротника, как из-под листа лопуха, а в случае опасности стремительно забирался ему под рубашку.

     «Ишь, как у колдуна-то чёрт за пазухой сидит, - перешептывались ярмарочные торговки, - вон рога и глазищи выставил».

     Единственное существо, которое любило Эрика.

     В своё время, решая вопрос, простой и грубый в своей определенности, Эрик отказался от такого же простого и грубого решения: он ничем не упрощал задачу своего существования. Ни конопля, ни опиум, ни гашиш, никакие иные средства, так легко решающие проблему рая на земле, со всеми его гуриями и фонтанами, широко распространенные в Персии и Турции, в Тибете и в Индии, где он, испробовав всё, от всего осознанно отказался, не вошли в систему решений способа его существования в этой жизни. Эрик не хотел быть зависимым. Ни от чего.

     Эрик остался независимым.

А ведь это было бы так легко. Сколько снадобий он составлял – для себя и для других, по заказу слабых и сильных мира сего, для решения их проблем. Цыгане многому научили его, тогда, когда он был ещё ребенком… униженным, затравленным ребенком, запертым в ярмарочной клетке. Однако очень восприимчивым ребенком… но не стоит об этом. Травы, минералы, их сложные и изменчивые сочетания, когда от перемены одного ингредиента меняется весь состав, когда добавление трех крупинок превращает лекарство от резей в животе в афродизиак… ему-то последнее снадобье не было нужно, скорее наоборот…  он научился у них многому. И тому, что его жизнь и он сам имеют вполне определенную цену, увеличивающуюся прямо пропорционально тому, сколько раз он даст толпе поглазеть на своё лицо, он тоже научился… Потом, на Востоке, он продолжил свои изыскания в области  знания тайных сил природы, заготовившей средства на все случаи жизни и смерти тварей, в ней обитающих. Он преуспел и в этом, иногда он мог вылечить то, что лекари объявляли неизлечимым, а мог легко убить так, что никто не смог бы ничего заподозрить. Он почти и сам уверился, что в своих холодных руках он держит и жизни, и смерти… Но он заблуждался и в какой-то момент понял это.

Среди хрупких тонкостенных колб для прозрачных как слеза эликсиров, бутылей из толстого камышового стекла для терпких настоек, темных, как бычья желчь, с клубящимися струйчатыми призраками внутри слоев, среди низких широких фиалов с кристаллами редких минералов, которые  он привез из Тибета, и плотно закупоренными банками с сухими травами и толченой корой гинкго и дерева Будды, собранными им в Индии и Сиаме, стоят до сих пор и маленькие пузырьки с разнообразными дурманами, но… он независим.

Эрик всегда независим.

Третьего дня, когда заныло сердце, он приготовил отличную настойку, она радикально помогла, а он забыл записать точные дозы составляющих… он в этот последний год часто забывает… иногда ему кажется, что он забывает что-то важное, очень важное… какие-то целые куски выпадают из его сознания… или нет? Слишком многое он старался забыть из своей прошлой, предсмертной  жизни - забавно звучит, но по-другому не скажешь, – вот память и стала подводить.

Нужно утром не забыть записать. Одно время он много записывал, появилась у него такая привычка. Потом перестал… правильно он сделал, что уничтожил эти нелепые записные книжки, смешно, он подразумевает – смешно вести дневник, как барышня. Одиночество его вовсе не мучит, вымышленные собеседники ему не нужны…

Блокнот, куда он записывает результаты своих опытов, лежит на бюро… кажется. Утром он запишет рецепт настойки, которая отлично помогает… просто отлично…

     Пальцы его чуть шевелились, бессознательно поглаживая грудь. Он часто пытался понять, почему его кожа всегда так холодна, даже ставил эксперименты, но не пришел ни к каким удовлетворившим его выводам. Это тем более странно, что жизненная активность его была явно выше нормальной человеческой, так же, как и живучесть: раны и переломы заживали у него гораздо быстрее, чем положено. И отравления, он мог справиться с некоторыми ядами, пережить их, убедился на опыте, в Стамбульском дворце был один инцидент… Да и не один, пожалуй, за всё время его скитаний.

     Он знал, что когда он долго, с полной отдачей играл, инструмент замолкал в теплых руках Эрика. Теплые тонкие пальцы замирали на ключах органа.

     Давненько этого не было.

     Тепло живого тела. Когда он раздевал и старался вернуть к жизни утонувшую, кожа её была холоднее кожи Эрика.

      Почему, когда Эрик потом делал ей массаж, и его ледяные руки скользили по её теплому, такому живому телу, он ничего не чувствовал, и руки его не теплели. Ничуть не теплели.

       Почему он сейчас старается вызвать это ощущение, вспомнить его своей кожей? Почему пальцы Эрика постукивают по тому месту, где раньше было сердце.

       Нужно заняться «Сиреной». Эрик давно решил дополнительно усилить меры предосторожности. Он явственно ощущал присутствие опасности, неясной угрозы. Его шестое чувство. Оно не раз выручало его, оно никогда не подводило его, можно было называть эту способность сверхъестественно развитой интуицией или даром предвидения, это было не суть важно. Главное, пренебречь сигналом, подаваемым мозгом, было бы губительным безрассудством. Что-то начинало завариваться вокруг. Следовательно, нужно было заняться этим незамедлительно.

       Он займется этим с утра, не откладывая. Он не позволит нарушать его покой. Никому.

       Что-то беспокоит его, придерживает.

        Он проанализировал, что. Глядя на золотистые угли, просто честно, наконец-то, ответил себе.

        Чепуха. Можно усилить степень защиты в пять, нет, хоть в двадцать пять раз.

        Она больше не попытается переплыть подземное озеро, чтобы сунуть свой любопытствующий нос в нору чудовища. Она не придет. Интерес исчерпан. Ведь дарога всё рассказал ей, это Эрик понял со всей ясностью, идя за ними по Бульварам, тенью скользя за спиной. Ему даже не важно было вслушиваться, ловить обрывки слов.

       Достаточно было просто поглядеть в глаза Аслана. В глаза девочки он не захотел смотреть. Всё правильно. Аслан сделал всё правильно. Не важно, какие побуждения двигали им. Так и надо было. И раньше было бы даже лучше. Впрочем, какое это имеет значение. Эрик занял своё место в кунсткамере. Злобный, жестокий и несчастный уродец. Жалкий экспонат на полке, в банке с биркой «Монстры Обыкновенные».

     Если уж на то пошло, в описании дароги он не такой уж и злодей. Вот если бы дарога описал его маньяком с руками по локоть в крови или вампиром с леденящим душу взглядом – в этом было бы что-то. Инфернальное, по крайней мере. А так что? Просто несчастный курьезный урод, не нашедший своего места в обществе людей, ошибка природы, осмелившаяся помыслить о себе в категориях равенства другим, нормальным людям.

    Хриплый смешок вырвался из его горла.

    Прекрасно! Эрик уже почти пожалел, что дарога не разрекламировал его как некоего Носферату, с клыков которого сладострастно и завораживающе капает кровавая слюна!!!

     Вампиры еще свое возьмут, подумал он. Попомните моё слово. Куда романтичней и соблазнительней заделываться страдающим и мятущимся  вампиром, а не уродливым Призраком Оперы. Дамы и девицы будут с ума сходить по кровопийствующим аристократам (аристократ, конечно, эффективнее подействует на женское воображение, нежели неотесанный упырь-крестьянин). Замки, подъемные мосты, родовые проклятия, порассуждал Эрик, развивая идею. Забавную идею. Летучие мыши и волки – дети ночи, и всякие такие штуки. Крысы! Он усмехнулся. Вот именно – крысы… С крысами неплохо получилось.

     «Камилле понравился бы весь этот антураж, - неожиданно подумал он. – Это дало бы немедленный толчок её фантазии, она тут же принялась бы сочинять хореографию балета «Бал Вампиров» или «Беседа с вампиром». Тут-то бы ей и его гроб пригодился в качестве декорации».

Странно, почему дароге не пришла в голову догадка, что он вампир? Уж начал пугать девочку, так не останавливайся на полдороге. В конце концов, Аслан знает, что он спит в гробу. Спал, но это не важно… дарога не знает, что он… ну, это не главное. Бледный, худой, руки ледяные, глаза светятся в темноте. И никогда не смотрится в зеркало… Причина, правда, иная, но… не будем придираться к мелочам. Масса подходящей атрибутики. Что же ты, Аслан? Книжек не читал? Где тут у нас литература по вампирам?

     Эрик поднялся с кушетки, подошел к книжным полкам, провел пальцами по корешкам книг. Он узнавал их с закрытыми глазами, каждый имел для него свой тон, своё звучание.

     Вот его любимый Эдгар Аллан По, чья макабрическая фантазия завораживала Эрика. Был период, когда его странный разум необычайно сильно влиял на многие умопостроения  самого Эрика. Любимая тема По – тема смерти. Мистицизм и холодная логичность мышления. Мертвая возлюбленная и возвращение в жизнь через врата Смерти.

     Морелла, Лигейя, Береника. «Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна. Она обходит землю, склоняясь, подобно радуге, за ширь горизонта, и обличья её также изменчивы, как переливы радуги…»

Ляг в широкий гроб со своей живой возлюбленной, прекрасной, как мертвая, и он станет вашим брачным ложем, и Смерть повенчает вас, и она навсегда останется снисходительной и прекрасной. И ты тоже. За вратами смерти упадут лживые оковы плоти, обнажится ядро твоей души, и ты будешь тем, кто есть ты сам.

Если, конечно, есть чему обнажаться.

 Колодец и Маятник. Отличная выдумка, но когда он устраивал  ловушки на пути к своему дому, он не стал, конечно, опускаться до плагиата. Придумал свои, не хуже.

     Маска Красной Смерти.

     Он был Красной Смертью.

     Это было совсем легко, достаточно просто не надевать на своё лицо маску.

     А вот ещё. Это он подчеркнул?

     Глупый вопрос, кто же ещё? Разве он даёт свои книги почитать знакомым?

     «Как же так вышло, что красота привела меня к преступлению? Почему моё стремление к мирной жизни накликало беду? Но если в этике говорится, что добро приводит и ко злу, то так же точно в жизни и печаль родится из радости. И если память о былом блаженстве становится сегодня истязательницей, то оказывается, что причина – счастье, которое могло бы сбыться когда-то».

     Он отвлекся. Вот то, что он хотел найти. Конечно, бессменный господин  Полидори со своим лордом Рутвеном-Байроном. Тема обозначена, но как наивно! Сам Романтический Лорд. Так себе. Шеридан Ле Фаню нравился ему гораздо больше. Действительно хорошая вещица. Вампирка Кармилла. Кармилла… Автор приписал вампирам уникальное ограничение – они должны выбирать себе имя, которое «если не является её или его подлинным, должно, по крайней мере, воспроизводить, без опущений или дополнений даже одной буквы посредством анаграммы то, которое было изначально».

Так Кармилла сначала носила имя Милларка, была, также, известна под именем Миркалла. Это интересно. Имя очерчивает круг, преступить который не дозволено. Всё имеет свое имя, и не выйдешь за него. Имя Эрик вот имеет. Вокруг него очерчен не просто круг на песке, например, а крепостная стена… А Камилла? Как можно переставить буквы? Какой круг очерчивает её имя?..

Интересно, она читала? Помнится, ей очень хотелось поговорить с ним о литературе, обсудить. Он не слушал её. Ему более всего хотелось, чтобы она как можно скорее ушла, исчезла, никогда не появлялась. Он не хотел её видеть.

Тогда.

      Он несколько раз заставал её в библиотеке, рассматривающей книжные переплеты, трогающей их. Она ухитрялась дотягиваться даже до высоких полок, не смотря на то, что лестницу он предусмотрительно убрал. Легкая как муха, носок одной ноги упирается невесть в какую опору, вытянутая другая нога ловит безукоризненный баланс, пальцы небрежно придерживают тело в состоянии физически невозможного равновесия. Она ни разу не заметила его присутствия, ведь он не хотел этого, а никто не может обнаружить Эрика, если он сам не захочет. Ей было явно очень любопытно, а что сам Эрик-то читает? Поэтому он аккуратно убирал книги, которые читал тогда.

       Эрик вспомнил, как смутился, когда обнаружил её около полки с индийскими, персидскими и японскими трактатами. Трактатами о способах любви. Иллюстрации там содержались весьма откровенные. Он тогда живо представил, как девушка берет один из них (неважно какой, там все достаточно выразительные), перелистывает…

      Эрик тогда влетел в комнату, стукнув дверью и резко окликнув Камиллу.

      Смешная, вообще-то, получилась ситуация, из тех, что называют пикантными. Ну пикантная и пикантная. Почему он и сейчас думает об этом с неловкостью?

      Красавица, застукавшая несчастного уродливого монстра за разглядыванием эротических гравюр – ситуация вдвойне жалкая и отвратительная, он увидел её словно со стороны. В её глазах это выглядело бы омерзительно. Не пошло, игриво, пусть по-мужски грубо, но сексуально, а именно жалко, смехотворно и потому отталкивающе.

     Оттого-то он и взвился.

     Эрик поставил «Кармиллу» на полку. Прекрасное издание. Первое, с изумительными иллюстрациями. Пальцы его выстукивали ритм.

     Эрик прошел в черную комнату с органом, достал листы нотной бумаги, разложил на пюпитре. Спохватился, что почти не одет, вернулся в библиотеку, накинул на плечи персидский халат. Радужный павлин с гранатовыми глазами держал в клюве извивающуюся змею.

     Вернувшись к органу, Эрик погрузился в работу.

     Этой ночью он не спал.

                                                         ***

     К рассвету, оторвавшись от рабочего стола в своей мастерской, Эрик с удовлетворением убедился, что дополнительное встроенное электрическое реле делает  его автомат «Сирену» фактически непреодолимой преградой на пути непрошеных визитеров. А поскольку званых посетителей у него не было и не ожидалось, страж мог быть включен на постоянный режим. Как он и предполагал, вода многократно усиливала действие электрического тока, мощь его удара. Конечно, система блокировки предусматривалась (для ремонта и профилактики, например), и коробку управления автоматом, которую он оформил, как миниатюрную табакерку, Эрик положил в карман сюртука, в котором собирался сегодня выходить.

     После ввода автомата в режим работы Эрик переодел мокрую куртку и прошел к органу.

Сегодняшняя ночь прошла разнообразно плодотворно и созидательно. Просмотрев то, что было написано за ночь, он удивленно качнул головой. Ночью всё написанное показалось ему бредом, но сейчас… Да, он действительно сделал кое-что. Может быть, будет и продолжение. Вот это и это – действительно интересно, как будто что-то новое.

    Только захочется ли ему продолжать, вот в чем вопрос… Фантомные боли, помни о них, Эрик. Всё это не более чем фантомные боли. Память нервных окончаний.

Петух с отрубленной головой иногда бегает очень долго. Очень. Всю оставшуюся жизнь.