|
ГЛАВА 19.
Он уснул, наконец. Сегодня уснуть было
сложнее, но он всё же заставил себя, привычно и обреченно погружаясь в кошмар
своих обычных снов; однако личные его демоны ещё не успели развернуться с
присущим им размахом, как он проснулся.
Секунду он соображал, что разбудило его, и
рывком сел на кушетке, поняв, что его разбудили тихие шаги босых ног. Кто-то
пробирался в темноте по коридору, ощупью, судя по всему, на цыпочках. Кто-то! О
чем это он! В доме нет никого, кроме него, никого не должно быть, кроме него
одного и… и Камиллы!.. но Камилла не может идти сейчас по коридору, всё ближе и
ближе; странно, коридор не слишком длинный, а звук шагов метрономом отсчитывает
метры, сотни и тысячи метров, многие лье такого долгого, долгого пути, словно с
другого конца земли…
Зачем… что она хочет?..
Шаги приближались, и Эрик встал, беззвучно
подошел к двери и остановился сбоку, прижавшись плечом к стене, так, чтобы сразу
увидеть вошедшего.
Мысли, одна другой безумнее, вихрем кружили
в голове, кровь стучала в висках. Что же это? Что ей от него нужно?
Может быть, она подвержена приступам
лунатизма?
Да, наверное.
Полнолуние!.. Не может же она, не должна…
может, опять в ванную… или на кухню, пить захотела, например… когда-то, давно,
когда она провела здесь несколько дней… а может и не дней, а недель, он что-то
не может вспомнить, мысли путаются, ничего такого не было… она не может…
Шаги остановились перед дверью, дверь
открылась бесшумно и сразу широко, и он увидел её лицо.
Никталопия - ночное зрение - не различает
того разнообразия красок, что и дневное, оттенков нет, всё бледное,
серовато-зеленоватое, словно рисунок свинцовым карандашом.
Интересно выглядят глаза людей в темноте.
В полной темноте глаза у людей неподвижны,
зрачок разлит во всю ширь, как черная яма, окруженная узким кольцом белка. Хоть
и во всю ширь разлитый зрачок совершенно бесполезен, поэтому на лице написано
напряженно-недоверчивое выражение. Несмотря на то, что проку от глаз нет
никакого, обладатель отчаянно таращит их. В темноте глаза словно жестко
закрепляются на лице, человек утрачивает способность переводить взгляд, но
поворачивается всем корпусом - в сторону шума, например. Темнота превращает
человека в деревянную куклу с негнущимися членами и намертво посаженными
пуговицами глаз.
У Камиллы призрачное, белесое лицо,
напряженное, как у всех, но глаза её закрыты.
«Лунатик!» - облегченно выдохнул Эрик. Всё
очень просто, она просто лунатик. Она, конечно, услышала его вздох, потому что,
не открывая глаз и только повернув в его сторону голову, неуверенно шагнула к
нему, слепо взмахнула вытянутыми руками, шаря в черном пространстве, и уперлась
ладонями ему в грудь: одна рука крепко ухватила ткань рубашки, другая попала в
глубоко распахнувшийся ворот.
Глаза её широко раскрылись, и он убедился,
что темнота украла их бирюзовый цвет, сделав её глаза бархатно-черными,
бездонными, и что она не отдергивает руку, ощутив под пальцами неживой холод его
кожи. Она не убирает руку, и это мешает ему, запутывает всё, что казалось таким
ясным, окончательным и непреложным, таким безнадежно и безжалостно понятным,
приговоренным; правильнее было бы, если б она убрала руку, и странно, что ему
вовсе этого не хочется.
Теперь она смотрит прямо на него,
всматривается в зрачки, потому что это-то легко: его глаза тлеют в этой
абсолютной темноте, как золотые угли в топке.
Хорошо, что их блеска не хватает, чтобы
осветить его лицо - он без маски.
- Эрик, - голос девушки доносится, словно
издалека, или она очень тихо говорит, шепчет? – Эрик, вы стонали во сне, так
мучительно, сквозь зубы, я услышала. Здесь так тихо, что… Эрик, вам плохо?
Мне хорошо, мог бы он ответить, мне хорошо
так, как непривычно для меня. Я не привык к женским рукам, гладящим мою
обнаженную грудь, я не привык, чтобы кто-нибудь спрашивал меня, каково мне… и я
не знаю, что делать сейчас с вами, Камилла, потому что я знаю: это - совсем не
то, чего я страстно желаю, желаю больше всего на свете, отчаянно, безнадежно. С
вашей стороны – совсем не то, просто игра, просто любопытство, может быть, даже
доброта и сочувствие, но тем более жестокое, что вы не понимаете, как оно
иезуитски жестоко по отношению ко мне, и намерения ваши благие… будь они
прокляты, ваши намерения!
Он ощутил, как вдоль позвоночника ползет
щекочущий холодок, ещё более ледяной, чем он сам, но заставляющий его руки
дрожать, так дрожать, что он убрал руки за спину, чувствуя, как ладони
становятся влажными. Влажные, ледяные ладони, и сам он ледяной - живой мертвец,
никак не умирающий до конца. Почему она не убирает руку с его груди, неужели ей
не противно прикасаться к нему… Камилла быстро, легко погладила его и
прижалась лбом к груди, и её голос, глухой, потому что она говорила ему в
рубашку, повторил:
- Вам больно, Эрик? Сейчас всё пройдет… всё
пройдет…
- Нет!!! – он сам не узнал свой голос.
Неужели это он крикнул? – Нет, - повторил он более нормальным голосом, сжав её
запястья, словно пинцетом, твердыми, жесткими пальцами.
- Прошу вас, Камилла, уйдите отсюда, оставьте
меня… - он плохо соображал, но знал, что ещё немного, и он потеряет контроль над
собой. Никогда, никогда, ни одна женщина по собственной воле… Кровь тяжело
пульсировала в висках, и все его демоны как с цепи сорвались, их визг и скрежет
оглушали его, и было невозможно бороться со всеми сразу.
«Торжествующий Дон Жуан»…
Камилла не делала попыток вырваться, лицо её
было поднято к нему, голова запрокинулась, бездонные глаза вглядывались в
темноту. Что можно увидеть в темноте? Что можно увидеть в душе другого человека?
И то и другое - бессмысленное занятие… почти такое же бессмысленное, как желание
это сделать.
- Да уходите же, о Темные небеса, я не
ручаюсь за себя, если вы… вы что, не понимаете…
На призрачном бледном лице – удивление.
Потом она медленно, но уверенно, высвободила
свои руки из его холодного захвата и отступила на шаг назад.
- Вы говорили, что… и я сама видела… вам всё
равно, Эрик, я вам безразлична, поэтому я не побоялась прийти, просто хотела
помочь. А вы что подумали? – её щёки потемнели, значит – покраснела:
рассердилась или смутилась. – Вы подумали, что я пришла искушать вас?
Какой у неё спокойный голос, каждое слово она
выговаривает четко, раздельно. Бестрепетно…
- Я, значит, явилась вас соблазнять, а вы
стойко сопротивляетесь искушению, стараетесь меня урезонить, этакий
добродетельный отшельник?.. Не извольте беспокоиться, я прекрасно помню, что вы
мне говорили: мои прелести «вас не волнуют, их лицезрение не входит в ваши
намерения». Так ведь? А сейчас вы решили, будто я пытаюсь испробовать на вас
свои чары ещё разок?
Ну вот и всё прояснилось. Сейчас она ясным
своим голосом отчеканит всё, назовет всё своими именами. Расставит все
точки.
Как могла ему хоть на миг, на долю секунды
прийти в голову эта шальная мысль, безумная надежда?
Камилла продолжала, всё так же раздельно и
четко выговаривая слова, и этим ровным голосом она сказала:
- Это правда, я действительно потому и
пришла.
Когда-то давно, в России, кто-то поджег
ночью его ярмарочный шатер, и собравшаяся толпа одобрительно и радостно
улюлюкала и попятилась, когда он, в занявшейся огнем одежде, бросился на землю,
катаясь, чтобы сбить пламя. Одни кричали: «Смерть колдуну!», другие: «Бей
урода!», но камни бросали и те, и другие. И те, и другие отступили ещё дальше,
когда он поднялся на ноги и повернулся к ним. Они боялись его, боялись и
ненавидели, просто за то, что он жил на свете и выглядел так, как он выглядел.
Ему казалось, что сейчас он снова стоит, как тогда, в тлеющей на теле одежде, и
жалящий огонь вот-вот охватит его с ног до головы.
Но это совсем другой огонь, и он не может ему
сопротивляться, на этот раз он сгорит, сгорит дотла, и с ним вместе сгорит Шин,
притаившийся под рубахой, перепуганный, царапающийся, судорожно вцепившийся в
шею, ни в чем не виноватый, потому что он-то очень мил и приятен для глаз, и
единственная его вина состоит в том, что он любит его, монстра
Эрика.
Она хочет потушить огонь, но не понимает,
что этого нельзя делать: она сгорит с ними
вместе.
То, что она только что сказала - если она
действительно это сказала - не может быть правдой, не должно ею быть.
Камилла шагнула к нему, оказавшись
вплотную, уперлась ладошками в него, в живот, и, качнувшись вперед, поцеловала в
то место, куда дотянулись её губы. Её роста хватило, чтобы ткнуться губами
куда-то в район солнечного сплетения, часть поцелуя досталась рубашке, но только
часть…
Прикосновение, легкое, словно лепестком
цветка, теплое, отозвалось в нём с силой, сравнимой только с силой удара,
нанесенного в то же место, внезапно и сокрушительно, и как от удара в солнечное
сплетение, «под дых», как называлось это на каком-то языке, а каком - он не
вспомнил, он дернулся, согнулся вперед. Руки метнулись защитить, зажать место
удара, и наткнулись на пушистые, теплые, шелковистые колечки, на круглый теплый
затылок, который удивительно удобно уместился в его ладони, лёг в неё, словно
был по заказу изготовлен.
Пальцы переплелись с шелковистыми прядями,
запутались в них; теперь он не сможет оторвать руки и ничего не сможет поделать
с собой. Он может только прижимать её к себе, всё сильней, не думая, что ей,
может быть, нечем дышать, плохо соображая, ничего не видя, потому что теперь,
первый раз в жизни, он ничего не видел в темноте, как все люди: в глазах
потемнело. Сердце, в первый момент прыгнувшее к горлу, стремительно катилось
вниз, пролетев своё законное местоположение, куда-то вниз, в живот – упало,
остановилось - и запульсировало там.
И верещание демонов забивало уши, путало
мысли.
«Что же я??! Этого нельзя, она умрет от
отвращения!»
«Разок! – визжало в уши, - разок,
другой!!! Ты достаточно намаялся, бедный, несчастный Эрик! Ты выстрадал право, а
она сама пришла. Авось не умрет, ты - торжествующий Дон Жуан, закончи свою
оперу, точку, точку поставь, хватит тебе, тебя никто не жалел, не жалей и ты, по
крайней мере – помрешь счастливым…»
Невозможно сопротивляться, и зачем? Они
сильнее его, гораздо сильнее.
Он наклонился к ней, к её лицу, ощупью
нашел её губы и поцеловал, всё время помня, что если бы она видела его лицо, то
содрогнулась бы от отвращения, забилась в его объятиях, тщетно силясь вырваться,
оттолкнуть, крича от ужаса и бессилия…
Но она не видит… и он её больше не способен
видеть… к счастью. Всё это – только иллюзия.
Он поцеловал её ещё, и ещё.
Она ответила на его поцелуй и продолжала
отвечать, задыхаясь, охотно, потому что не видела его раньше и не видела сейчас.
Она обхватила его обеими руками, прижалась к нему, тесно, не смущаясь, её руки
гладили его тело под тонкой рубашкой, словно не замечая его выступающих ребер и
позвонков, всех этих его костей, оплетенных жилами, как прочными веревками, с
бугрящимися крепкими мышцами, будто отдельно существующими, словно её пальцы не
чувствовали липкого ледяного холода его кожи, не натыкались на отвратительные
шрамы, уродовавшие его тело, как будто недостаточно было его кошмарного лица.
Почему-то она не обращала на всё это внимания и не робела. Почему? Потому что не
видела.
Никогда, никогда женщина не прижималась
так к нему, не обнимала, никогда не пробегали женские пальчики вдоль его
позвоночника, словно играя гамму, взвинчивая ледяную сладкую дрожь до
немыслимой, нестерпимой, почти слышимой высоты тона, так, что помутненное
сознание перестало воспринимать всё внешнее, остались только его ощущения, и он
жадно впитывал их.
Женщина никогда не расстегивала на нём
рубашку и не пыталась снять её.
Он поднял Камиллу на руки и отнёс на
кушетку у камина, споткнувшись о кресло, потому что различал только слабые
контуры предметов, осторожно положил её и опустился на колени. Атласный халат
распахнулся, распался на ней, её тело смутно белело, как будто светилось, в
растекающихся по ложу складках шелка, как жемчужина за приоткрытыми створками
раковины.
- Эрик… - прошептала Камилла, шепот её не
был таким же уверенным, как её руки. Тихий голос звучал нерешительно, почти
испуганно.
И внезапно он опять увидел её, так же четко,
как всегда видел во тьме, различая даже мелкие
детали.
Верещание и скрежет уже не так оглушали его,
хотя голова кружилась, и глухо бухало в висках.
Одна мысль медленно проявилась в смятенном сознании, он видел её, будто выписанную красными буквами.
Она обманулась, она не знает его истинного лица, не видела его. Он не хочет обманывать её. Он не хочет получить женщину,
добровольно пожелавшую его, путем обмана. Он жаждет испытать её любовь, узнать, что такое её ласка и нежность, впитать её тепло, молодость, силу жизни, исходящую от неё…
Обнимая его, она видит только его глаза… Чье лицо она представляет себе? Кого она обнимает?
Это не он, Эрик, это её иллюзия, её
воображение. Фантом…
Ему необходимо, чтобы она любила его, его
самого… Эрика. Без этого он не может.
- Эрик, - повторил почти испуганный голос, - Эрик, где вы, я не вижу…
Конечно, она не видит, он ведь закрыл глаза,
чтобы не смотреть на неё, не видеть три коричневые родинки под левой грудью, и
ещё одну, на бедре, маленькие пальцы на ногах, с ногтями, отливающими
перламутром, круглую коленку…
Главное – не
смотреть на неё, не прикасаться к ней, и он справится...
Наверное...
Это всего лишь смесь подавляемого вожделения с отчаянием…
Она попалась на крючок собственной фантазии, в силки своего полудетского
воображения, как птица. Её рыжеватые волосы рассыпались по её груди, плечам,
словно медной сетью опутали. Птица в ловушке. Достаточно протянуть руку и взять
её - маленький теплый комок с бешено стучащим сердцем, достаточно только
протянуть руку и взять… и запереть в клетку, как он сам когда-то был
заперт.
- Вы ошиблись, Камилла, - язык с трудом ворочался за пересохшими губами, - вы…
сами не знаете, что делаете. Вы должны понять… я… но это невозможно, потому что…
не обманывайте себя… не выдумывайте, я совсем другой, и я не способен больше
любить, я умер…
Огромные глаза в
пол-лица приблизились к нему вплотную, она скользнула так быстро, что он даже не
уловил её движения. Наверное потому, что старательно отводил глаза, пытаясь
смотреть куда угодно и куда попало, только не… Горячие пальцы сжали его голову,
подушечки пальцев были удивительно мягкими и нежными, но сжимали ему виски с
неожиданной силой.
- Нет, я не
ошиблась, - теперь её голос звучал уверенно, - нет. Не надо бояться, Эрик. Я…
мне всё равно, но я сделаю так, как ты хочешь. Если тебе нужно, чтобы я тебя
увидела…
- Не-е-т,
не-е-т!!! Не надо!!! - скрежещущий, сдавленный голос не был похож на голос
Эрика, как будто она не виски ему сжимала, а горло. – Ты никогда больше не
приблизишься ко мне, ты возненавидишь меня за то, что я такой, за то, что ты
ошиблась… я не могу больше… пойми!.. не надо мне жалости, нет, нет!
Так, наверное,
воют грешники в аду… Но она не хочет, чтобы он мучался, он не понимает, что всё
очень просто.
- Не надо
говорить «нет», Эрик, - она гладила его волосы, потом прижала его голову к своей
груди, и он захлебнулся, как подавился стоном, - всё просто – надо сказать «да»
и поверить в это. Очень сильно
поверить.
- Не могу, -
прозвучало глухо и отчаянно, - не могу поверить… Маска… это как обман, как
насилие… Прости меня, отпусти, я уйду, уеду.
- А я? – услышал
Эрик. – Как же я?
-
Что?!..
- А как же я? – повторила Камилла. – Я
люблю тебя, Эрик, я хочу быть с тобой.
Она оказалась права, и всё оказалось
просто, хотя медная ловчая сеть вновь укрыла её с головы почти до колен, когда
она медленно откинулась на спину, потянув его за собой, на себя.
Эрик склонился над ней, не понимая, почему
он ещё не умер, ещё способен что-то соображать, и нетерпеливо смахнул её
рассыпавшиеся волосы – выпустил птицу, освободил.
И она не улетела, осталась с ним. По
собственной воле… Пожалела его? Нет, жалости не было в выражении её лица,
которое он ясно видел в кромешной тьме, грозящей поглотить их, если он это
допустит, но он не допустит, потому что она доверяет ему, она не жалеет его, а
ждет его, и он чувствовал - она боится, волнуется, и старается скрыть этот страх
от него, потому что думает о нём, это невозможно, но она думает – о нём!
И он прошептал:
- Не бойся, я с тобой!
Она была права, во всём права, нужно было
просто поверить, не думать за неё, а думать о ней, только о ней, ощущать её всю,
погрузиться в неё, узнать её. Всю, сантиметр за сантиметром, прикасаясь и
открывая то, что невозможно заметить зрением.
Было огромное физическое наслаждение, но не
это оказалось главным. Это была радость, и потрясающее, необъяснимое состояние
немыслимой близости, слияния с другим человеческим существом, живущим с ним
одними желаниями, эмоциями и ощущениями в этот момент. Она приняла его как
человека и как мужчину.
И тьма больше не угрожала им…
Эрик открыл глаза: не то проснулся, не то
пришел в себя, определить сразу он затруднился.
Чуть щекочущая, душистая теплота приятно
давила на грудь. Эрик скосил глаза.
Горячая нежная щека Камиллы прижималась к
его груди. Он осторожно, чтобы не потревожить её, повернул голову. Она спала,
свернувшись в клубочек у него под боком, рука под подбородком стиснута в
кулачок, другая обхватывает его, как если бы ей страшно стало в темноте.
Он поймал себя на том, что думает почти
исключительно уменьшительными словами, и не засмеялся радостно только потому,
что боялся разбудить её.
Её волнистые волосы укрывали сейчас и его
тоже, как шелковая золотистая простыня, и это было единственное, что их
укрывало.
Он испугался, что ей холодно, и так
испугался, что лихорадочно зашарил одной рукой в поисках покрывала вокруг себя,
другая рука продолжала обнимать Камиллу, и выпускать её он не собирался.
Нащупал, вытащил из-под себя и закутал её, испытав при этом чувство, словно в
последний момент предотвратил величайшую опасность.
Одновременно он немного пожалел, что лишился
возможности смотреть на её обнаженное тело, потому что это было как маленькое
чудо, и он смотрел - изумленно и недоверчиво, но она могла замерзнуть, а он
согреть её был неспособен, хотя она прижималась к нему в поисках тепла.
Ещё он обругал себя за то, что уснул, старый
ишак, уснул и потерял драгоценное время, а мог бы слушать, как она дышит,
спокойно, еле слышно, смотреть на неё, для того, чтобы, когда она уйдет от него,
он мог вспоминать каждую её черту, каждый изгиб, каждый волосок, хотя от мысли,
что она уйдет, покинет его, ему стало тошно, и сердце ёкнуло и больно рванулось
под её щекой.
Он приказал себе не думать об этом, а
просто смотреть, какие у неё длинные густые ресницы, как кончик птичьего пера, и
загибаются. Ресницы вздрагивали – значит, видит сейчас сон. Что она видит? Она
улыбнулась во сне и завозилась, устраиваясь поудобнее, ещё теснее прижавшись к
нему.
Благие небеса! А вдруг она видит во сне
его, их вместе!.. Она во сне потянулась к нему… неконтролируемая реакция, а она
потянулась - к нему!..
На лице Эрика застыла гримаса
неопределенной нежности, и первый раз в жизни он не подумал, что это, должно
быть, выглядит ужасно. Он был занят: боролся с искушением прикоснуться к её
губам, к нижней губе, смешно, по-детски оттопырившейся, к чуть вздернутому
кончику носа… потом шея, с заживающей царапиной (необходимо её поцеловать, чтобы
быстрее заживало) и дальше…
Полет фантазии продолжался, так что он
вынужден был оторвать глаза от неё и уставиться в потолок.
Неконтролируемая реакция, черт побери…Он
осторожно потянулся, и мышцы отозвались странным, незнакомым ощущением
расслабленности, полной и безоговорочной. Вечное напряжение исчезло.
«Как медуза на берегу Босфора, - хмыкнул
Эрик, прислушиваясь к себе, к своему новому телу, - растекаюсь под солнцем».
Он лежал и вспоминал, как Камилла гладила,
ласкала его тело, целовала его и даже, кажется, пробовала его на зубок… Впрочем,
это, наверное, ему, всё-таки, прибредилось… или нет? Но всё остальное было
реальностью, новой, поразительной реальностью, и как он мог продолжать истово
ненавидеть своё тело, если оно не было ей неприятно?
Острые ноготки поскребли ему бок, и
Камилла позвала:
- Э-эри-ик! – еле слышно и словно
издалека.
Её голос был мягкий, легкий, словно малиновка
коснулась его щеки внутренней поверхностью крыла, нежно-пушистой, невесомо
скользнувшей. А в глубине звуков, сложившихся в его имя, пряталось гладкое
бархатистое зернышко, теплое и твердое, так в прохладной мякоти плода таится
овальная плавная косточка.
Её дыхание пошевелило, защекотало волосы у
него на груди, и он замер, прикрыв горящие глаза, желая всего сразу: и лежать
неподвижно, притворяясь спящим, чтобы продлилось это мгновение предвкушения,
и схватить её и стиснуть в своих объятиях так, чтобы она шевельнуться не могла,
и чтобы она опять двигалась и трогала его…
Камилла приподнялась, её лицо очутилось
прямо перед его лицом, а потом исчезло, перед ним маячила её макушка, она
поцеловала ямку под его выступающей ключицей, сначала одну, потом другую…
несколько раз, и ему больше не удалось притворяться, морочить ей голову, это
было так же невозможно, как… Впрочем, он так и не успел придумать сравнения,
потому что сейчас ему всё представлялось возможным, для него, Эрика, ничего
невозможного не было и не могло быть по определению.
Он, Эрик, был способен на всё, решительно
– на всё…
И всё повторилось, как в горячечном жарком
сне, и багровые влажные облака неслись ему навстречу, и он проваливался в них, в
неё, и было даже ещё лучше, хотя он не мог себе представить, как такое возможно…
- Я так и думала, - задумчиво произнесла
Камилла, - что если ты будешь долго держать в руках что-нибудь горячее, они
согреются.
Эрик прижал её к себе ещё крепче, зарываясь
лицом в её волосы, вдыхая их аромат.
Волосы пахли морем и ещё немного чем-то
пряным, тревожащим. Это они впитали запах соли, которую он добавил в воду,
отнеся Камиллу в ванную. Он жалел, что сделал ванную комнату так близко, потому
что пока он нёс её, она обняла его за шею и тыкалась в него носом, куда-то за
ухом, еле слышно смеясь и называя его по имени. Потом он отнес её обратно,
завернутую в большое купальное полотенце, укутанную, как ребенок (она и была как
ребенок - такая маленькая), и это напомнило ему, как он, выудив её из черной
ледяной воды, завернул её в жесткую шерстяную материю, чтобы она согрелась. И
как он наблюдал за ней, совершенно равнодушно отмечая, что мертвенный синюшный
цвет, разлившийся по щекам и залегший полукругом теней под сомкнутыми веками,
уходит, кожа розовеет и теплеет, и жизнь возвращается к ней.
Он тогда ничего не знал, ничего не
почувствовал.
И он мог бы так ничего и не узнать, если
бы не она…
Он бы так и не узнал, как она близка ему,
и как же она красива и как нежна… если бы не она, он не узнал бы, что может
полюбить её. Не узнал бы, что жизнь может вернуться и к нему…
Совсем недавно всё казалось ему ненужным,
необязательным, всё было незачем.
Он жил по инерции, механически; мог жить,
мог не жить – всё было равно неважно и неинтересно. Вышло так, что умереть ему
не удалось, но и жить не получалось, просто шло, как идёт, ну и ладно. И не то,
чтобы сейчас он немедленно узрел некие сияющие горизонты и готов был к ним
устремиться сию же минуту, нет, но изменилось удивительным образом всё. Он мог
жить, и видел в этом смысл, и он был нужен ей, она сама сказала ему об этом.
Почему, как это вышло, он не знал, не мог
себе объяснить. Наверное, Камилла знает, Камилла велела ему просто поверить,
маленькая храбрая девочка, безбоязненно пробравшаяся в его сердце, заставившая
его ожить. Пробралась и теперь лежит, свернувшись теплым пушистым клубком,
согревая его живое, бьющееся сердце, и волны тепла расходятся по всему телу, и
руки, которые обнимают её – горячие…
Он опять стиснул её и, наверное, на этот
раз сильнее, чем можно было, потому что она ойкнула и засмеялась, когда он
поспешно разжал объятия.
- Не выпускай меня, - попросила она, и он
охотно подчинился, - держи крепко. Ты ужасно сильный, Эрик. Знаешь, ты мне
напоминаешь…
Она замялась, сделав секундную паузу, и Эрик
затаил дыхание. Что она скажет? Что она скажет о нём? Какие слова она подыщет?
Никто никогда не говорил с ним о нём.
- …знаешь, у нас на винограднике было дерево.
Такое стройное, высокое, с крепким тонким стволом, тополь, кажется, и
виноградные лозы его оплели всего, сверху донизу. Ты тоже такой, Эрик, - она
перебирала его волосы, ерошила их, и Эрик непроизвольно сделал движение головой
под её руку, как собака, когда хозяин теребит её уши, гладит. Как же это
действует на него - то, что женщина говорит о нём и о его теле! Его
женщина! - У тебя сухожилия эластичные, но как стальные, и словно оплетают
крепкий сильный ствол – твое тело. Я, знаешь, любила на это дерево взбираться, -
и она засмеялась почти неслышно, дразняще.
«Мне нельзя доверять ни на грош, - подумал Эрик,
- я сказал ей, что не причиню ей вреда – и соврал. Я, кажется, сломаю её сейчас,
или она может задохнуться в моих руках… или от моих поцелуев…»
Впрочем, возможно, он сам умрет… Волны желания,
нежности, тепла… близости – это почти непереносимо, и он не может
поверить, что это с ним…
- А как ты со мной по стене прыгал, без разбега,
а прыгать на поддержке…
- Подожди-ка, - Эрик прервал её,
наклонившись над ней почти вплотную к её лицу, к её шевелящимся губам. Губы были
теплые, чуть припухшие, с еле уловимым вкусом мяты… розовые… Он ладонью погладил
её щёку, мельком отметив бархатистую упругость щеки, и велел себе не
отвлекаться. – Отвечай, как ты могла поступить так безрассудно: сама начала
взбираться на отвесную стену, без страховки? Что это за ребячество? А если бы ты
упала?!
Он почти выкрикнул последние слова,
неожиданно для себя.
- Но я же не упала, - возразила Камилла
мягко, забирая его руку, прижала его ладонь к своим губам, пощекотала своим
дыханием и поцеловала. – Я не буду больше… Я хотела произвести на тебя
впечатление… Произвела?
Эрик кивнул, чувствуя, как защипало глаза.
О, Темные небеса!.. Неужели всё это со мной…
но почему? Почему? Как это получилось?.. Ведь я не…
- Произвела, - прошептал он. – Произвела…
И подумал: «Там, на поверхности, давно уже утро,
позднее утро, ясный день; в театре начались репетиции, нарастает обычная суета –
муравейник оживает. Здесь – непроницаемая тьма, плотная, почти осязаемая. Тьма,
которая исключает само предположение, что где-то есть солнце. Я похитил её у
света, унёс в свою тьму. Она не догадывается о том, что туда вернулось солнце.
Она не узнает, а я ей не скажу. Пусть пробудет здесь подольше. Как можно дольше…
Бесконечно долго… Навсегда… Жизели тьма к лицу».
- Время к полудню, - произнес он вслух,
прижимаясь лицом к её плечу.
- Откуда ты знаешь? – удивилась Камилла.
- Я знаю.
- Эрик, - она запнулась, и он ждал
продолжения. – Эрик, ты мог бы сегодня весь день провести со мной?
Он мог, видит Бог, он мог!
Любой день, на выбор и подряд, он может
быть с ней, около неё, идти туда, куда идёт она, смотреть на неё и слушать её.
Неужели она думает, что у него есть какие-то дела важнее этого – просто
находиться рядом с ней? Наверное, думает… глупышка.
- Конечно, могу, - ответил Эрик, - за тобой
просто необходимо присматривать: глаз да глаз…
И они оба рассмеялись, рассмеялись с
облегчением: она – звонко, а Эрик… голос Эрика, когда он смеялся, звучал даже
красивее, чем когда он говорил, и стало ясно, что он должен смеяться как можно
чаще, потому что вот, значит, как смеются ангелы, не саркастическим или горьким
смехом, не с издевкой над собой и всем миром - нет, их смех исполнен Красоты и
Любви.
***
|
