ГЛАВА 21.

     Камилла Фонтейн вошла в подъезд своего дома, чувствуя спиной взгляд Эрика, оставшегося стоять у кованой чугунной решетки.

     Она попросила его не провожать её до дома, и Эрик кивнул, соглашаясь, и не спросил, почему.

     Камилла смотрела на него, но в утреннем свете солнца – день начинался на диво ясный, безоблачный - его золотистые глаза потухли  и остались почти неразличимы в прорезях маски. Тогда она потянулась и коротко коснулась белой гладкой поверхности, погладила. Эрик перехватил её руку, задержал, прижатую к щеке. «Я жду тебя», - только и сказал он и разжал пальцы, и Камилла торопливо пошла по улице, удаляясь, унося на себе его пристальный взгляд. На углу улицы, перед тем, как повернуть к своему дому, она оглянулась и смогла различить, что Эрик всё ещё стоит там, вдали, у входа в своё подземелье. Она подняла руку и помахала, а потом ускорила шаг и скрылась в подъезде.

    Камилла собиралась по возможности незаметно прошмыгнуть к лестнице, разговаривать с мадам консьержкой не входило в её планы, поэтому она обрадовалась, увидев, что поплиновая шторка в веселенький цветочек, закрывающая окошко привратницкой, осталась задернутой – либо мадам Леру отлучилась, либо зазевалась. Хотя последнее предположение показалось Камилле маловероятным. Зазевавшаяся мадам Леру – нонсенс.

    Так же невозможно, как предположить, что мадам ещё спит. Иногда Камилле казалось, что мадам Леру вообще не спит, ну вообще никогда, в том числе и ночью, но проверить свою теорию ей пока не удалось. Недосуг было. Вот если бы они вчера дошли до дома… хотя нет, что это она. Не вчера, а второго дня это было, позавчера! А кажется, словно давным-давно… время пролетело так быстро, незаметно пронеслось, но события того вечера от этого не приблизились, а всё равно кажутся произошедшими когда-то в другой жизни, совсем в другой.

    Камилла начала было подниматься по лестнице, торопясь скорее попасть домой, но, не одолев и половину марша, остановилась и оглянулась, услышав своё имя, произнесенное… нет, скорее выкрикнутое тонким юношеским фальцетом.

    У подножия лестницы мялся невысокий юноша, скорее даже мальчик; в полусумраке подъезда Камилла не сразу узнала молоденького племянника мадам Леру, хотя и несколько раз беседовала с ним и как-то даже, по просьбе тетушки, приносила ему контрамарки в театр. Тетушка знакомила юношу со столичной жизнью. После знакомства с Гранд Опера задачу можно было считать наполовину решенной. Побывал в Опере – видел Париж! Камилла не помнила, в каких балетах молодой провинциал её видел, но ясно было непреложно –  это ему даром не прошло. Её забавляло, что мальчик всегда так восхищенно смотрит на неё, чуть ли не с открытым ртом, и краснеет мило.

    - Что ты хочешь мне сказать, Гастон? – благосклонно спросила звезда парижского балета. – Доброе утро!

    - Доброе утро, мадмуазель! – юный Гастон Леру переминался с ноги на ногу, глядя на девушку снизу вверх. – Вы… я понимаю, что я… что это, может быть, слишком смело с моей стороны… но вы… или нескромно…

    Камилла спустилась на несколько ступенек ниже, чтобы подбодрить конфузившегося мальчика, и с удовольствием отметила, как он немедленно и густо покраснел.

    - Я тебя внимательно слушаю, говори же, ну? А я уж сама решу – скромно это или нет.

     «Смешной парнишка – толстощекий такой, плотненький, кудрявый. Наверное, в детстве все называли его «наш херувимчик».

    - Мадмуазель Камилла, я взял на себя смелость… хотя тётя и говорила «не надо»…

    - Ну-ну, - нетерпеливо покивала Камилла, которой хотелось поскорее домой.

    - Так вот, мадмуазель Камилла, пока вы отсутствовали, - мальчик запнулся и попытался сдернуть с шеи длиннющий полосатый шарф, но тот только затянулся туже, - пока вас не было дома, вами всё время интересовались… спрашивали о вас…

    Камилла, с тревогой наблюдавшая за борьбой мальчика с полосатым рукоделием, пришла ему на помощь. А то ещё удушит себя.

    Она спорхнула, одним прыжком преодолев разделявшие их ступени, и, потянув в нужном направлении, мигом освободила парнишку от угрозы удушения, сначала ослабив, а потом ловко размотав длиннющий шарф, отметив про себя, что с длиной явно переборщили.

    Протягивая ему шарф, она не удержалась и скокетничала:

    - Вот так, теперь всё хорошо, но надо быть осторожнее, молодой человек, чтобы не лишить меня вашего милого общества.

    Молодой человек покраснел ещё пуще, став просто таки пунцовым, хоть спички зажигай. Он поспешно схватил шарф и отодвинулся, но мужественно продолжил:

   - Я… то есть тётя, она говорила, что о вас спрашивал тот мсье с дикими усами и акцентом, иностранец…

   «Коротко и ясно, - одобрила Камилла, - конечно, мсье Аслан-бек. Бедный, что бы он сказал, узнав, что его усы назвали дикими! Хотя, возможно, Гастон имел в виду его акцент».

   - А кто ещё? – полюбопытствовала она.

   - Ещё молодой человек с такой постной физиономией, как у копченой трески, - мальчик явно увлекался изящной словесностью и не чужд был красочности речи, - в длиннополом пальто, очках как у Шуберта и с папкой под мышкой.

    - Это секретарь дирекции мсье Реми, - задумчиво пояснила девушка. – Знаете, Гастон, а вы хорошо его описали, образно, у вас, наверное, постоянно высшие баллы по французской литературе.

   Польщенный юноша просиял.

   - Я пробую писать кое-что, очерки, знаете ли, вроде тех фельетонов, которые печатают в «Gil Blas». Я имею в виду «Жизнь» господина Гюи де Мопассана. Вы их читаете, мадмуазель? Они…

   Камилла с улыбкой слушала увлекшегося юношу - загоревшись любимой, видимо, темой, он стал говорить гораздо свободнее, - но её улыбка не имела отношения к начинающему литератору. Камилла  думала об Эрике.

    «…Жизнь, да, жизнь, о чём и писать, как не о жизни. Она такая интересная, всё так странно и увлекательно… и чудесно! Эрик… Как мальчик разговорился! Увлеченный парнишка, а мне вот никогда не нравились сверстники, всегда мужчины много старше меня… Юноши такие скучные… Эрик, наверное, вернулся домой, интересно, сколько ему лет, я даже не знаю его точного возраста, я почти ничего о нём не знаю… знаю только, что он самый необыкновенный мужчина на свете… и просто люблю его… Скорее бы увидеть его опять, как мы условились… Как он произнес три этих простых слова – я жду тебя. Я даже не подозревала, что можно так их произнести… Наверное, я буду помнить эти его слова и как он их сказал всю свою жизнь… Что он будет делать всё это время до нашего свидания? Скорее бы время пролетело…»

     - …жалко, что вокруг происходит так мало действительно необычного, что может по настоящему увлечь читателей, - вторгшаяся в её мысли фраза привлекла её внимание. Или, скорее, отвлекла её от собственных мыслей. Своей абсурдностью. – Приходится придумывать из головы. И я ещё очень увлекаюсь полицейскими репортажами, но мне не везет. Хотя бы какое завалященькое преступление произошло вблизи меня, лучше убийство! А то я всегда опаздываю, - продолжал кровожадно увлеченный юнец, - вот когда поблизости от нашего дома обнаружили очередную жертву Парижского Вампира, я пришёл к тёте, когда её уже увезли. Я даже не видел! Разве это справедливо?!

    - Да уж, - посочувствовала Камилла, и лицо её просияло нежной восторженной улыбкой, совершенно сбив с толку юного Леру своей, никак не соответствующей сообщаемым событиям, реакцией.

   Упоминание о Парижском Вампире немедленно вызвало в её памяти всю цепочку событий…

   Как она подозревала Эрика в вампиризме и как жутко перепугалась, обнаружив царапины на шее, идиотка этакая! Но если бы не все эти события, косвенно либо нет, но как-то связанные с чем-то таким, неизвестно ещё, как бы всё сложилось. И как хорошо, что всё сложилось именно так!

     Если бы не эти неизвестные преследователи, Эрик проводил бы её до дома и бесстрастно распрощался бы с ней, она  бы поднялась к себе в квартиру, улеглась спать и спала бы как сурок. Эрик не вернулся бы с ней в свой подземный дом и… страшно подумать, что бы тогда было… то есть, чего бы не было. Чего не было бы с ними обоими! Может быть, у них так и не появился бы шанс понять, ведь сколько в жизни зависит от случайностей!

     А так это всё позволило ей понять, что она, на самом-то деле, влюбилась в Эрика, и всё остальное – ерунда. Она его любит, она верит ему, это самое важное…

     Они увидятся вечером, Эрик будет ждать её, и всё будет чудесно!

    Чувство - такое, как если бы в крови её побежали пузырьки как в шампанском, пронизало её, поднимаясь ощущением радостной чувственной легкости, защекотало и, закружив её голову, заставило её неожиданно, импульсивно, с сияющим лицом затормошить мальчика и чмокнуть его в щеку.                                                  

     Радость жизни должна была излиться, а юный Леру как раз подвернулся.

   Слова «…господин в цилиндре, вошедший как раз перед этим, поднялся в вашу квартиру, и…» застряли у бедняжки в горле, заставив произвести странный звук, похожий на «а-а-ап».

      Юноша глотнул, краснеть ему дальше было некуда, и он застыл с открытым ртом.

     Именно в этот волнующий момент, чреватый недоразумениями, и появилась мадам Леру. Зоркая мадам успела увидеть роковой поцелуй и в восторг явно не пришла.

     Она резво подсеменила к племяннику, словно желая грудью прикрыть невинного цыпленочка от соблазнительницы, лицо её, особенно скорбно поджатые губы, являло непередаваемую смесь выражений.

Камилла не взялась бы интерпретировать составляющие этой смеси по отдельности и желания не испытывала. Трудно было бы предсказать, чем такой углубленный анализ может обернуться.

Но одно оно, это лицо, свидетельствовало ясно, а именно то, что так мадам и знала, так и ведала, говорила, остерегала, так и предупреждала наивного младенца, дальновидно оберегала от этих балерин, но их бесстыдным уловкам и посягательствам на неискушенного юношу несть числа!

      Впрочем, говорило только лицо, уста же, невзирая на вышеупомянутую гримаску, произнесли любезное приветствие.

        Недоразумение было налицо.

       Ответив на приветствие, смеющаяся Камилла запрыгала вверх по ступенькам, и до тети с племянником некоторое время доносился её смех вперемешку с веселым мотивчиком, напеваемым - не слишком уверенно - femme fatale.

Когда стук закрывшейся наверху двери возвестил об уходе искусительницы со сцены, тетушка повернулась к племяннику. Она собиралась разразиться речью, но, взглянув внимательно на юношу, продолжавшего смотреть вверх с блаженно-мечтательным выражением на лице, вздохнула и ничего не сказала.

***

         Мелочи, мелочи, мелочи…

     Каждая в отдельности не стоит упоминания, но, соединившись вместе, они приобретают характер всевозрастающего невыносимого фортиссимо.

  И влияют на человека соответственно.

        Объединившиеся нападающие мелочи по силе воздействия на человека, попавшегося им на пути, можно уподобить лишь пчелиному рою, пребывающему в отличной спортивной форме.

         Но если ваши мысли прочно заняты чем-то совершенно посторонним, находящимся решительно вне сферы их непрестанного действия – радуйтесь, вы приобрели надежную броню против «мелочной» атаки.

       То, что сегодня происходило в театре и касалось Камиллы, как нельзя лучше иллюстрировало сие наблюдение.

        Войдя в дверь вестибюля административного корпуса, Камилла Фонтейн по привычке притронулась к железной подкове, лежащей на установленном перед комнатой швейцара столе.

       Эта любопытная традиция, зародившаяся в театре - а, надо заметить, мало можно найти мест, столь склонных к зарождению всевозможных примет, суеверий и связанных с ними ритуалов, как театры, - прочно укоренилась среди служащих Оперы. Временем появления вышеупомянутой приметы можно считать дни не столь отдаленные. Примерно года два назад. С тех самых пор считалось необходимым прежде чем ступить на первую ступеньку лестницы прикоснуться к этой подкове, дабы не оказаться добычей неких оккультных сил, таящихся в недрах театрального здания.

Внятных разъяснений теперь никто дать не мог, а при возложении охранительной подковы сама Камилла не присутствовала, но, тем не менее, подозревала, что мероприятие это имело отношение к волновавшей всех в тот период таинственной истории Призрака Оперы.

      Именно поэтому, сейчас, коснувшись холодной металлической поверхности, Камилла внутренне улыбнулась. Подкова была как-то связана с Эриком.

       Впрочем, теперь ей казалось, что почти всё в Гранд Опера связано с ним.

      Теперь на всё она будет смотреть новыми глазами, ведь Эрик бывал везде в этом театре, это его дом; и ей захотелось пройти по Опере, давно знакомыми коридорами и лестницами, чтобы увидеть их заново, увидеть то, что видел Эрик, как бы его глазами, постараться почувствовать то, что чувствовал он, сказать себе: вот здесь он был, и здесь.

Ей хотелось сразу же побежать в Ложу номер пять, взглянуть оттуда на сцену, представить, что Эрик сидит в красном бархатном кресле, скрытый красным бархатным занавесом, и наблюдает за её танцем. Так же, как он наблюдал за ней вчера, когда, облаченная в его черную шелковую рубашку, доходившую ей до колен, туго перетянув свою тонкую талию лентой со своей шляпки и закатав рукава, она повторяла обязательные ежедневные упражнения; она помнила, как он смотрел на неё - чуть подавшись вперед, и его длинные сцепленные пальцы, обхватившие согнутое колено, подрагивали – его волшебные пальцы.

     Но сразу отправиться в ложу не вышло, нужно было спешить, вот-вот должна была начаться репетиция.

     Ничего не изменилось в Камиллиной артистической уборной, всё прибрано, аккуратно, как всегда в начале дня, и балерина поспешно начала готовиться к работе.

    Следовало быстро переодеться, получше закрепить непослушные волосы, убрав каскад кудряшек в сетку и выложив вокруг пучка торсаду, и бежать на сцену.

    Вот тут-то мелочи и дали о себе знать.

    Первая мелочь заключалась в исчезновении её балетных туфель. Вернее, две пары туфель висели на стене на полагающемся им месте, справа от туалетного столика, но это были не её туфли. Камилла гордилась своими маленькими ножками, но размер этих туфелек устроил бы разве что лиллипута. Крошечные пуанты, вне всяких сомнений, принадлежали какой-то ученице младшего балетного класса.

    Что делать?

    Конечно, это не катастрофа, сегодня лишь текущая репетиция, гораздо хуже, если бы такое приключилось перед спектаклем, но всё же – мелочь не слишком приятная. Можно сбегать в реквизитную, где у всякой балерины хранятся запасные пуанты – ведь мастера шьют их дюжинами, за один спектакль истирается не одна пара. Но к репетиции такое изобилие ни к чему, потому приготовлены две пары.

    Но на поход в мастерскую уйдет уйма времени! А на репетицию она опоздать не хочет, да и не должна, режиссер балетной труппы мсье Лорá строг и не терпит опозданий. Объясняйся потом, и могут наложить взыскание, а то и что похуже – штраф… Кроме того, она никогда не опаздывает на работу – это её принцип. Значит, выход один – втиснуть ноги в туфельки-недомерки и терпеть. Кто же это подложил ей такую свинью, хотелось бы знать? 

    Разнообразные подвохи всегда практикуются в театре, ничего не попишешь. Камилле и раньше приходилось с ними сталкиваться.

Как-то раз её пачка оказалась залитой сиропом – вишневым, её, между прочим, любимым, - а ещё однажды к тюникам наяды чья-то «дружеская» рука прикрепила длинный ослиный хвост, и Камилла чуть-чуть не выскочила с ним на сцену. «Правда, - думала тогда девушка, - ничего страшного не случилось бы, выйди она на сцену с хвостом. Публика просто решила бы, что это костюм морского черта, или, что ближе к истине, морской чертовки: в конце-то концов, верит же эта публика, что морские наяды носят тюники с блестками и туго зашнурованные корсеты».

Теперь же, когда Камилла Фонтейн выбилась в солистки, следовало ожидать увеличения числа подвохов, поскольку лиц, имеющих к ней претензии, прибавилось.

      А подвохи могут быть и посерьезней, чем ослиный хвост с сиропом! Если в «Жизели» что-нибудь такое учинят!.. Лучше не представлять.

      Так она и прибыла за кулисы, стараясь не думать о своих ногах, осторожно наступая на них. Ну просто какая-то «русалочка» из сказки! Только бы не сбить фаланги пальцев перед спектаклем!

      К счастью, ситуация неожиданно быстро и удачно разрешилась. Мэг отдала Камилле свои запасные туфли – размер у неё был тот же, а кусок балета со вторыми вариациями, в которых участвовала Мэг, сегодня было решено не прогонять.

     Но наскоки мелочей на том не закончились.

     Когда, прекрасно пройдя переливчатые renverses, Камилла отбежала за кулисы, чтобы дать себе пространство для разбега перед турами, она спиной наткнулась на кусок декорации, изображавшей угол хижины с вьющимся по стене нарисованным плющом, которую очень вовремя оставили там рабочие сцены, присевшие понюхать табачку. Сетка, удерживавшая волосы балерины, конечно же немедленно зацепилась за какую-то занозу и осталась на плюще, и кудри Камиллы, получив такую возможность, немедленно ею воспользовались и к концу туров рассыпались. За что Камилла и получила замечание.

      Далее, побежав за сеткой, Камилла обнаружила, что отдохнувшие рабочие уносят её вместе с декорацией. Догнав сетку и упрятав волосы, Камилла вернулась на сцену. Торсада же вообще куда-то канула.

      За сим последовали и другие досадные происшествия.   Сначала Камилла наступила на дорогую шаль одной из кордебалетчиц, картинно раскинутые складки которой – шали, а не кордебалетчицы – оказались на полу у скамейки, где красотка сидела, дожидаясь занять своё место на третьей линии.

«Исключительно постольку, поскольку четвертой линии в балете не было, иначе законное её место располагалось бы там, - размышляла Камилла, выслушивая бранчливые негодующие замечания. – Чем гордится эта девица – ни таланта, ни страсти к танцу. Страсть она в другом месте дает, отчего и является на сцену только себя показать – в доступной ей роли витрины для драгоценностей. В ушах бриллианты с голубиное яйцо, на шее целая ювелирная лавка. Хоть бы танцевала прилично!» Камилла терпеть не могла переругиваться на сцене, во время работы. Вот после – ещё туда сюда… Иногда она даже находила удовольствие в перепалках.

      Потом Камилла занозила палец, опершись о стойку кулисы в перерыве. Ещё потом… впрочем, всего вышеописанного вполне достаточно, чтобы вывести из себя кого угодно, а не только творческого человека, ведь творческие люди, как известно, отличаются особой ранимостью и уязвимостью по отношению к прозе будничной жизни.

      Камилла давно бы разнервничалась, и все эти комариные покусывания привели бы к массе ошибок и сбоев, но сегодня… Сегодня Камилла танцевала так, что посмотреть на неё подтянулись даже машинисты сцены и осветители, не говоря уже о других танцовщицах. Недаром она чувствовала в крови легкие пузырьки шампанского – она взлетала и парила над сценой, как маленький монгольфьер, невесомый воздушный шарик, не подчиняющийся земному тяготению.

Вечно шепчущийся и сплетничающий кордебалет умолк и следил за её репетицией в полной тишине, которая и является подлинной наградой для артиста, признанием его успеха искушенными коллегами.

А взволнованные, а то и покрасневшие лица не только молодых, но и пожилых рабочих сцены, выглядывавшие изо всех закоулков кулис и оркестровой ямы, ясно свидетельствовали, что в танце Камиллы, её движениях, присутствует ещё нечто, неодолимо влекущее, чувственное, и не удивительно – так оно и было.

Танец - словно от избытка жизненных сил, цепь стремительных движений в «коде»: короткой, из 16 тактов, простой, из трех фигур и гениальной хореографической фразы, явился лишь выразительной формой для всепокоряющего вакхического опьянения пляской, для выплеснувшего через край темперамента.

     Тишина взорвалась непривычными на репетициях аплодисментами – аплодировали и все, кто был на сцене, и немногие присутствовавшие в зале; и всегда сдержанный, скупой на похвалы балетмейстер несколько раз хлопнул в ладоши со словами, которые любая балерина желала бы хоть раз в своей артистической карьере услышать, – но Камилла Фонтейн, не чувствуя усталости, смотрела на Ложу номер пять и единственное, о чем она думала, было: «Жаль, что Эрик не смотрел на меня…» Малиновая портьера, наполовину прикрывающая тонущую в темноте ложу, оставалась неподвижной всё время, что она танцевала.

       Он видел, как Камилла с надеждой смотрит на ложу, потом долгим взглядом проводил её, удаляющуюся в полумраке кулис, окруженную стайкой балерин. Девушки оживленно гомонили, смеялись, и она отвечала им, её смех был самым прозрачным, серебристым. Легкий перестук балетных туфелек. Перед тем, как скрыться в коридоре, она ещё раз оглянулась, он опять увидел её блестящие глаза, быстро обежавшие взглядом всё пространство сцены и ряды лож за ней.

       Теперь его внимание освободилось, и он тоже обвел глазами ложи и кресла в зрительном зале. Еле уловимое движение теней в пятой Ложе привлекло его. Чуть колыхнулась портьера, он был уверен – в глубине ложи кто-то движется.

      Он заколебался, так как намеревался последовать за Камиллой немедленно, но замеченное им заставило его принять другое решение, поэтому он остался в своём укрытии, невидимый никому, хотя находился на расстоянии вытянутой руки от сидящих на скамеечке кордебалетчиц.

       Нужно было разобраться.  

       Понаблюдав ещё некоторое время и утвердившись в своих выводах, он покинул тень, в которой скрывался и, не обратив внимания на испуганный визг столкнувшихся с ним лицом к лицу двух учениц, перед которыми он неожиданно возник, отделившись от стены, мгновенно исчез за углом кулисы. Необходимо было осмотреть пятую Ложу, чтобы выбрать правильное решение.

Пока возможных вариантов было несколько: по крайней мере, три.

    Он не простоял и нескольких секунд в конце темного коридора, как дверь Ложи № 5 отворилась, и темная фигура выскользнула в коридор. Он убедился, что занял верную позицию – под этим углом зрения силуэт выходившего на короткое мгновение четко обрисовался на фоне освещенной сцены. Лицо выглядит темным пятном, да и скрыто полями низко надвинутой шляпы, но и этого довольно. Один вариант долой.

       «Если бы я не знал точно, что я нахожусь здесь, можно было бы подумать, что это я», - усмехнулся про себя Эрик.

      Что ж, если бы он смог раньше оторвать взгляд от Камиллы, он, возможно, заметил бы кое-что, позволяющее ему отсеять ещё один вариант. Но он не смог и не жалел об этом, поскольку это было самым важным сейчас. Самым важным для него было – видеть её. Неужели она всерьез полагала, что он вернется к своим делам,  терпеливо ожидая её. Какие у него могут быть дела, какое терпение… Он не только ждать, он дышать не может вдали от неё.    

      Если бы он держал в поле зрения Ложу номер пять и точно видел, что во время танца Камиллы занавес не отодвинулся, он с уверенностью мог бы исключить ещё одну кандидатуру. Теперь ему совершенно ясно: всё, что касается Камиллы – касается его, так же и наоборот, хотя вот это уже тревожит его, потому что это опасно для неё и страшно. Но это прекрасно, это прекрасно, что они так тесно связаны теперь, и он никому и ничему не позволит разорвать эту связь. Теперь он будет беспощаден, по-настоящему беспощаден. Но она не должна об этом знать.

Она видит его другим… Нет, не другим, она видит его таким, каким он является на самом деле, скрытый под толщей грязи, которую нанесла жизнь. Она видит в нём совсем не то, что всегда видели другие, все, с кем он сталкивался в своей жизни. Она видит те черты, которые так и не заметили другие. Все видели не глубже его маски, они видели только маску. Внешнюю, и ту, другую, которую он носил под внешней. Они видели деформацию, они видели жестокость… они видели монстра. И потому он стал монстром, он знает это, но он не позволит ей это узнать.

Пока она видит его настоящего, у него сохраняется шанс быть таким, каким она видит его, шанс пригвоздить своих демонов, не дать им расправить нетопыриные крылья.

Он не хочет обманывать её, но есть вещи, с которыми она не справится. Поэтому, если у него не будет иного выхода, кроме как быть безжалостным, она не должна узнать об этом. Он должен быть очень осторожен.

Он должен уяснить степень опасности и принять меры.

Ужасно (и до сумасшествия прекрасно) то, что мысли его заняты совершенно другим. Нет, он неточно выразился. Не мысли, он весь занят другим, он ничего вокруг не видит, не может сосредоточиться. Он хочет оставить свои опасные инстинкты в той, прошлой жизни, но, похоже, вынужден привлекать их в эту, другую, новую, в которой всё по-другому.  Как ему совместить это?