ГЛАВА XXVIII

Оказалось, что труднее всего удерживать ускользающую реальность в равновесии. Перед тем как открыть глаза, Камилла с максимальной осторожностью перевернулась на спину. Всё тот же потолок – в полутьме над ней, весь расчерченный на квадратики. В центре каждого квадратика – каменная розочка.

Балки, образующие кессоны, тёмно-шоколадного цвета, а розочки в центре кессона – светлые, кремового оттенка. Поразительно похоже на пирожные. Весь потолок в пирожных. Пряничный домик злой колдуньи из сказок братьев Гримм.

«Вот закончится всё, и съем, - вяло подумала Камилла. – Ведь закончится же когда-нибудь. Всё заканчивается. В этом всё дело. Или даже два съем». Вот только есть ей совершенно не хотелось, хотя с утра у неё во рту крошки не было. Нет, со вчерашнего вечера.

Но даже думать о еде было неприятно.

В зеркалах отражаются свечи, много свечей. Отражаются какие-то роскошные букеты… не просто букеты, а целые кусты, осыпанные белыми звёздочками мелких цветов. Аромат цветов – тяжёлый, незнакомый, странный – наполняет комнату, где она тщетно пытается расслабиться, вытянувшись на кушетке и стараясь не делать лишних движений.

Этот густой аромат… что-то напоминает, право… Камилле всё больше казалось, что цветы источают мясной запах… свежего мяса…

Она вновь утомлённо прикрыла глаза. Кто бы мог подумать… да разве она сама поверила бы, что с ней может такое приключиться… если бы не приключилось. И она ничего не могла с собой поделать.

Ничего, она сейчас ещё немного полежит и попробует ещё раз. Время вот только мало. Камилла скосила глаза на замысловатое сооружение – латунь и  стекло, колёса и цилиндры - громоздящееся у зеркала. Часы мерно капали – с ума сойти, клепсидра, настоящие водяные часы! – и убедилась, что время вообще почти закончилось.

Истекло.

Мерная капель в часах гипнотизировала…

Дьявол! А это что за стук?

***

Константину понадобилось минуты три, а то и все пять, чтобы сообразить, куда повернуть после очередной залы. Пришлось вернуться. Похоже, запутался. Эта манера все дела обтяпывать в полутьме начинала его раздражать.  Освещение исключительно свечное, допотопное какое-то, ей-богу! Будто и не девятнадцатый век – век прогресса! - на дворе стоит.

Умеренный консерватизм он приветствовал, сам в таковом воспитан был, но в этом венецианском подходе он в своём нынешнем раздражении склонен был усмотреть нечто нарочитое, подчёркнуто претенциозное. Ит-т-тальянцы!

Если у входа чадящие факелы достаточно ярко освещали древние камни и бросали блики на воду у ступеней лестницы, то взойдя в вестибюль можно было безвозвратно затеряться в сумраке, заполонившем и все комнаты, и все длинные и чрезвычайно извилистые коридоры этих апартаментов. Протяжённость этих самых коридоров Константин постиг на опыте, когда начал розыски.

Может, ему и не следовало этого делать, возможно, не его это дело. Возможно, когда он найдёт балерину, та будет недовольна. Леший их знает, артисток этих. Однако он же ей добра желает, потому как тревожится. В конце-то концов, действительно, чего соваться, но уж больно долго, а мадмуазель Камилла и без того последние дни сама не своя была. Как бы не вышло чего.

И встреча ещё эта… Вроде и не с чего, а что-то неприятно ёкнуло в сердце, когда он увидел здесь это...  явление.

Константин поправил камчатную салфетку, прикрывавшую его согнутую в локте левую руку и маскировавшую то, что он держал в этой  руке, прижимая к боку, и усмехнулся мысли, что это делает его похожим на официанта. Точно, официант и есть! Амуниция подкачала, правда.

Он поворотил за угол, упёрся в бархатную занавесь, откинул её и едва не сверзился со ступеньки. Ага, лестница вниз, всё так, как и сказал шельма в пудреном паричке, у которого он, к слову, и позаимствовал то, что скрывал сейчас под салфеткой… Это заимствование явилось сиюминутным вдохновением Хлынова, но как раз удачно пришлось, самое то.

На середине лестницы Константин приостановился - почудился снизу отзвук шагов по каменным плитам, - но шум стихал, удаляясь в противоположном направлении.

Константин Корнеевич  спустился на этаж, выглянул, убедился, что пусто, и ступил в скудно освещённый коридор с рядом дверей, полускрытых штофными гардинами. По коридору, по ногам ощутимо тянуло холодным  влажным сквознячком. Оглядел, прищурившись, и стукнул костяшками кулака в ближнюю дверь – так, пóходя, для очистки совести стукнул, поскольку был уверен, что дóлжно скорее поискать за средней дверью, рядом с которой только и горели на стене оплывающие свечи в массивных канделябрах.

Так и вышло. После того как Константин Корнеевич уже деликатнее постучал в освещённую дверь, из-за неё донесся до его слуха невнятный стон, – вообще-то, больше это походило на змеиное шипенье, - а затем еле слышный голос мадмуазель Камиллы:

- Какого дьявола?..

***

 - Мессир Джанфранко, расставлены все фигуры с учётом изменений. Корзины также переставлены на галереях, как вы велели - с трёх сторон, - и заново выстланы изнутри китайским шёлком. Всё готово.

Бледный молодой человек в чёрной полумаске тихо проговорил это, выглянув из-за высокой, совершенно прямой спинки кресла. Дама, сидевшая в соседнем кресле, вздрогнула и обернулась на голос; грани драгоценных камней, усыпавших её маску, заиграли разноцветными огоньками.

- Опять, - под бисерной бахромой маски губы её надулись, как у капризного ребёнка. – Сколько раз я велела…

- Дорогая Симонетта, взволнованная живость не гармонирует с цветом твоего сегодняшнего туалета, - сосед дамы по креслу произнёс эту фразу, не поворачивая головы, в его голосе угадывалась еле заметная снисходительная ирония. Он, в отличие от окружающих, не носил маски, но глаза его были скрыты за синими круглыми стёклами очков.

Губы дамы в маске вновь сложились в прежнюю неопределенную полуулыбку, причём смена произошла столь быстро, что заставляла задуматься либо об изменчивости её натуры, либо о силе влияния на неё мужчины в соседнем кресле.

- Ах, да! Как наши букашки? Они, надеюсь, в наилучшей боевой форме? Ты проверил?

- Да, мессир. Чтобы они оставались раздражены, я велел Андзоло взять павлинье перо и не отходить от них ни на минуту, всё время поддразнивая их.

- Отлично, отлично. Но проследи, мой милый, чтобы они не слишком распалились до времени, не израсходовали свой боевой пыл на Андзоло, - патриций Вальдамбрини тихо засмеялся. – И яд, особенно яд. Ни капли, слышишь? Мои гости должны остаться довольны, иначе могу выразить недовольство я, мой милый.

Молодой человек побледнел ещё больше, хотя слова эти были произнесены шутливым тоном, а лицо его было и без того очень бледно. Он склонился ещё ниже. Он знал, что его смиренная поза замечена, несмотря на то, что хозяин его так и не повернул головы.

-  Пригласи госпожу графиню спуститься, начнём своим чередом. Моя дива (Симонетта фыркнула), должно быть, томится в нетерпении…

- Её милость графиня уже спустилась, мессир, - прошептал бледный молодой человек, бывший секретарём патриция. – Она пожелала посмотреть на сбор гостей и заняла своё место в зале.

- Оооо, Джанфранко, - протянула Симонетта. – Как… как необычно! А я думала, что она… к чему бы это? Может быть, она хочет…

- Тогда поспешим, дорогая, - патриций встал. -  Но ты должен был проинформировать меня, мой милый. Сразу же, - патриций Вальдамбрини обернулся, наконец-то, к своему секретарю и внимательно посмотрел тому в глаза, подобные сейчас тусклому голубоватому стеклу. – Впрочем, что ты мог поделать.

Он сделал рукой быстрое движение перед лицом секретаря и, не обращая более на того внимания, подал руку Симонетте.

- Эй, кто там! Занавес!

Невидимые руки подхватили тяжёлые драпировки и раздвинули их – обозначилась арка широких дверей в обрамлении толстых складок портьер; по складкам потекли багровые отсветы факелов. В комнату проник  шум: шарканье ног, неразборчивые обрывки голосов, приглушённые звуки смеха и передвигаемых кресел вперемешку.

- Я уже чувствую себя утомлённой, Джанфранко, - капризно сообщила Симонетта, величественно выплывая в зал. Длинный шлейф её накидки цвета запёкшейся крови змеился по полу. Зловещий ручей, какой можно увидеть на каменистом поле брани, после кровавой сечи.  Очень удачно задумано.

- Ещё рано, моя дорогая. Повремени. Не стоит сегодня опережать события.

Пол в большом зале старинного палаццо, принадлежащего на протяжении уже нескольких веков одному из старейших и знатнейших семейств Италии, был вымощен мраморными плитами чёрного и слоновой кости цветов, чередующихся в шахматном порядке.

Огромные потемневшие фрески на стенах зала – воины и герои, гиганты и чудовища, сплетённые в смертельной схватке, гибнущие и вздымающие руки к небесам в последнем предсмертном жесте мольбы или проклятия - казались тенями, отброшенными мерцающими факелами, гигантскими тенями тех живых маленьких людей, что наполняли зал.

Лестная, но незаслуженная проекция, как пошутил однажды мессир Вальдамбрини.

Патриций Вальдамбрини и его достойная супруга мона Симонетта двигались среди расступающихся гостей, приветствуя их приветливыми кивками и любезными словами. Медленно они достигли противоположного конца длинного зала, поклонились даме, сидевшей в тени балдахина на возвышении – оптический центр зала – и расположились по сторонам от её кресла, но немного впереди.

Гости замерли в ожидании. Приёмы во дворце Вальдамбрини происходили редко, но отличались неизменной изысканной оригинальностью с лёгким налётом  экстатической мистичности в духе треченто,  удивительным образом сочетающейся с чем-то вроде античного гедонизма, что придавало, естественно, дополнительную притягательность и заставляло страстно желать приглашения в избранный круг.

Поговаривали также – слух некому было опровергнуть, равно как и подтвердить, - что некоторые («преимущественно в глубине дворца») залы и коридоры старого палаццо заполнял странный туман с мерцающими в нём точками священных египетских скарабеев («помилуйте, господа, разве ж египетские скарабеи мерцают?!») и каким-то образом дворец («через подземный туннель, вероятно») сообщался с островом Сан Микеле.

Впрочем, Гроты Чудовищ, расположенные в прекрасном саду палаццо, – а сады являлись большой редкостью в Венеции, - не оставляли сомнений в своей чарующей реальности.  

Однако приглашения удостаивались немногие венецианцы, редко созываемое общество в основном получалось отъявленно космополитичным. Видимо, хозяева любили разнообразие.

Все разговоры затихли, и общее внимание сосредоточилось на высокой сухощавой фигуре патриция, который поприветствовал собравшихся несколькими фразами, практически не коснувшись повода, предоставившего хозяевам счастливую возможность принять в своём дворце желанных гостей.

Выражение и тон патриция ясно намекало на то, что повод был и так известен всем тем желанным, кого это касалось, а тем, кто остался неосведомлённым, знать ничего и не следовало. 

- Следуя установившейся традиции рода Вальдамбрини, на протяжении веков покровительствовавшего театру и искусству в самых его изысканных формах, мы с моной Симонеттой постарались предоставить нашим гостям наилучшее из того, что может явить в настоящее время Европа, - заключил свою речь патриций, в то время как лакеи в бордового цвета ливреях и пудреных париках споро, но неслышно двигаясь, расстилали перед возвышением рулон серого сурового полотна, проплетённого конским волосом, и туго его натягивали по краям, а дамы рассаживались по составленным широким кругом креслам. – Снять сливки, да позволено мне будет пошутить. Надеюсь, удовольствие, которое вы получите сейчас, сравнимо будет с тем удовольствием, что получали все, посещавшие мой театр Ла Фениче в лучшую его пору, и даже превзойдёт его. Я имею в виду, конечно,  удовольствие. Позвольте представить вам прима-балерину  французской Гранд Оперá, одолженную миру Францией, и к нашей удаче, не ограничившейся лишь своей страной, но прибывшую в Венецию, чтобы даровать нам возможность любоваться её неподражаемым танцем после того, как она осияла своим талантом прославленную балетную сцену Российской Империи. Итак,  прелестная мадмуазель Камилла Фонтейн, звезда будущего сезона театра Фениче и, уверен, всего славного венецианского стаджоне, сегодня озарит своим лучезарным светом наш скромный семейный праздник.

Патриций подал знак рукой и опустился в кресло. Очень внимательный слушатель, несомненно,  заметил бы в речи, по существу безукоризненной с точки зрения правил хорошего тона, смущающие иронические нотки, порой звучащие в ней и неожиданно выделяющие некоторые слова, и задался вопросом, но внимательных слушателей обычно не бывает на званых приёмах.

Сверху, из полутьмы высокого свода залы  в ярко освещённый круг в центре серого полотна начали падать белые и красные лепестки роз вперемешку.

Медленно кружась в воздухе, они вызывали у поэтических натур сравнение с ангельскими перьями, окрашенными каплями крови, а прочим напомнили рой мотыльков-подёнок, пляшущих над вечерними водами каналов свой последний в жизни танец, - а затем выступила фигура, закутанная в покрывало, и по залу пронёсся вздох.

Казалось, миниатюрная девушка в полупрозрачном покрывале, ниспадающем с головы, была невесомой тенью; по крайней мере, под ногами её, обутыми в атласные балетные туфельки, не шевельнулся и не смялся ни единый нежный лепесток из тех, что устилали пол.

Незаметно возник звук поющей флейты. Звук был столь вкрадчив, словно сперва он зарождался в мозгу слушающих и лишь постепенно материализовался в пространстве вокруг них.

Балерина начала танец.

С первыми тактами музыки патриций Вальдамбрини подался вперёд, и брови его поползли удивлённо вверх над синими стёклами, затем он обернулся к сидевшей рядом с ним Симонетте, потом к даме, скрытой полностью густой тенью балдахина. Затем он опёрся локтем на подлокотник кресла, подбородком на ладонь и так продолжил смотреть, уже не шевельнувшись ни разу во всё время танца.

***

- Какого дьявола? – тихо спросила Камилла. – Время ещё не вышло, мы же условились.

- Это я, мадмуазель Камилла, - донёсся из-за двери голос Константина Хлынова. – Я искал вас, простите, если что не так делаю, но позвольте мне войти. Я всё объясню.

- Хорошо, входите.

Несмотря на то, что в голосе Камиллы восторга по случаю его появления не слышалось, Константин отворил дверь и, весьма довольный, вошёл в комнату, превращённую на сегодняшний вечер в грим-уборную для прима-балерины.

Хотя по сторонам большого зеркала – венецианского, пирамидальной формы, в тяжёлой раме из потемневшего серебра - горели свечи в ветвистых шандалах, стены затянуты были шёлковыми шпалерами, пол застелен ковром с ворсом такой гущины и высоты, что ноги грузли в нём выше щиколотки, а сама  комната буквально утопала в цветах, на будуар это мало походило. Больше это походило на склеп, искусно декорированный в соответствии с требованиями комфорта.

В большой степени, как решил Хлынов, привыкший мигом оценивать материальную обстановку, это впечатление создавалось тем, что весь комфорт группировался на небольшом пятачке в передней части склепа, а прочая часть, отделённая занавесом, висящим в каком-то подобии портика, украшенного тонко вырезанным в камне орнаментом, оставалась гола, пуста и уныла. Голый каменный пол, отсутствие мебели и света вполне угадывались в сумрачном промежутке между портьерами. И оттуда тянуло холодной сыростью и ещё чем-то: не то запашком плесени, не то общей затхлостью.

То-то цветов понаставили, чтобы амбрэ отшибить!

Камилла Фонтейн лежала на софе, и поза её показалась Константину Корнеевичу несколько неестественной, деревянной.

- Зачем вы здесь, мсье Хлынофф? – спросила Камилла. - Мне надо побыть одной. Сначала расслабиться, а потом сосредоточиться.

- Вас слишком долго не было, и я начал тревожиться. Всё как-то слишком затянулось, а тут ещё…- Константин Корнеевич замялся, не зная, как объяснить причину его назойливости. И правда, это могло прозвучать нелепо и неубедительно. Подумаешь, не понравились ему какие-то лица, мельком увиденные, и слова, мимоходом услышанные. – Главное, я решил, что вам обязательно следует подкрепиться. Маковой росинки во рту не было, откуда сил достанет, мадмуазель Камилла? Вот, я тут принёс…

Хлынов откинул салфетку, прижатую к левому боку, и под ней обнаружился серебряный поднос с лежащими на нём горкой фруктами и сластями. Затем он вытащил из кармана фрака бутыль вина.

- Я думаю, что подкрепиться не мешает, а? Мадмуазель Камилла, послушайте совета русского человека.

Камилла посмотрела на яства, затем перевела взгляд на вино и опять на Хлынова. Двигались только её глаза - по-кукольному, - сама она оставалась неподвижна, так и не пошевелив ни единым членом.

- И как я, по-вашему, стану танцевать, наевшись до отвала? Я так и на пальцы приподняться не смогу, не говоря уже о том, чтобы фуэтэ крутить.

- Не до отвала, а чуть-чуть, - уговаривал Хлынов, рассудив, что она колеблется и просто капризничает.

- Хорошо, - сменила гнев на милость прима-балерина. – Помогите мне встать, пожалуйста. Видите, чтобы не смять туалет, приходилось даже лежать не ворочаясь. Здесь очень важно не сбить и не смять.

Константин Корнеевич сунул поднос и бутылку на зеркальный стол и, с готовностью подскочив к софе, поднял балерину, лёгкую как перышко, и бережно поставил на ковёр. Как куклу, честное слово!

Невесомое облако множества полупрозрачных покрывал взметнулось при сём движении и окутало балерину, потом стало медленно опадать, ложась складками вокруг её стана и ног. Константин заморгал. Вот это фокус!

- Как это у вас получается?  Оптическая иллюзия, право слово! Разобрать не могу.

Камилла вздохнула.

- Это я всё сама придумала. Интересно, правда?

- Интересно! Не то слово! Чудесно, изумительно, красиво, но только… вы не обидитесь, если я скажу, мадмуазель Камилла? Странно только, непривычно очень, никогда такого на сцене балетной не видел.

- Так и было задумано, так и должно быть с настоящим искусством. Привычное не стоит того, чтобы им заниматься, цель искусства – искать новые формы и поражать, взрывать устоявшееся. Лишь ремесленники удовлетворяются однажды найденной формой, но это претит истинным творцам, - всю эту тираду Камилла выдала на одном дыхании, монотонным, лишённым интонаций голосом. Будто заученный урок.

Константин с удивлением смотрел на неё: внезапно застывшее выражение лица и отсутствующий, ушедший в себя взгляд ему не понравились.

Он спохватился, помог легко подчинившейся балерине угнездиться, раскинув бережно одежды, на раскладном креслице у зеркала, и откупорил вино, срезал серебряным ножичком, воткнутым в жёсткий бок ананаса, колючую вихрастую маковку экзотического фрукта, очистил насечённую ромбиками шкурку, накрошил кубиками и поднёс Камилле солнечно-жёлтую, ароматную мякоть.

Несколько маленьких кусочков девушка проглотила с видимым трудом, словно у неё болело горло, но потом будто очнулась, пригубила чуток вина из горлышка бутыли и заела кусочком рахат-лукума. Её бледные щёки порозовели, и глаза приобрели былой блеск. Константин наблюдал за ней, крайне довольный результатами своей миссии.

- Ну вот, теперь я спокоен, всё будет отлично.

- Ох, если бы!!!

Эти слова, с их отчаянной, испуганной интонацией вырвавшиеся у балерины, заставили Хлынова насторожиться.

- Да в чём дело? Что случилось-то, мадмуазель Камилла?

- Я… ничего…

- Да скажите, как же ничего, когда я вижу, что-то неладно с вами.

Камилла колебалась, в её взгляде Константин ясно угадывал растерянность, так непохожую на обычную задорную живость и самоуверенность балерины.

- Я… что-то с ногой, - прошептала Камилла так тихо, что Константин переспросил, неуверенный, что правильно расслышал.

Она повторила, и в голосе её сквозило злое отчаяние:

- Судорога в больной ноге. Я старалась её снять с самого утра, но она повторяется, и ничто не помогает. Ни массаж, ни растирание. То всё нормально и я владею всеми мышцами, а то, без всякой видимой причины – хлоп и свело. Как деревянная. И такая боль!

- И сейчас? – спросил Хлынов растерянно.

- Сейчас нет. С того момента, как мы прибыли в палаццо, было только один раз, а сейчас всё нормально, но я боюсь…

- Поэтому и задержка вышла? – догадался Константин.

- Да, я сказала, что мне нужно время перед выступлением, и патриций Вальдамбрини был так мил, что дал мне столько времени, сколько потребуется, и уговорились на сорок минут против ранее назначенного часа. Теперь время истекло. Вон, всё почти выкапало, - Камилла мотнула головой в сторону часов.

Хлынов воззрился на голубоватую жидкость, сочащуюся в диковинных водяных часах, на фигурку пухлого ангелочка с куцыми крылышками и почему-то с рожками, указывающего пальчиком на цифру, нарисованную на стеклянном цилиндре, и опять обернулся к Камилле.

- Если надобно, можно и ещё отложить, я как ваш импресарио пойду и договорюсь, перенесём на конец вечера. Или, может лучше совсем отменить? Хотя, конечно, нежелательно, сами понимаете, для первого выступления и с точки зрения рекламы, - последняя фраза прозвучала слишком расчётливо,  Хлынов пожалел, что сказал, и поспешно добавил. – Но, по чести скажу, чем дольше ждёшь, тем худшее в голову лезет. По-моему, нужно пересилить себя, выбросить из головы сомнения и – как в холодную воду прыгнуть, а там будь что будет. Знаете, если лошадь норовистая сбросит на барьере, надобно обязательно сразу опять на неё сесть и переломить её норов, себе подчинить и барьер взять, иначе потом уже никогда не решишься.

Камилла кивнула, закусив губу.

- Вы говорите о кураже, мсье Хлынофф. Мы так это называем. Да, это правильно. Кураж нельзя утратить, иначе – конец. Это самое страшное для танцовщиков. Но, понимаете… - она опять запнулась. – Если бы только это. Понимаете, есть ещё одна вещь… это очень странная вещь. Дурная примета… очень-очень дурная…

- Что? Какая вещь? Сон вещий, что ли? Не смешите меня, мадмуазель Камилла. Бабушкины сказки все эти сны.

- Сон? Почему сон? Нет, не сон, - Камилла нервно хихикнула, и этот смех Хлынову не понравился больше, чем её растерянность. – Вот!

Её пальчик указывал в сторону от зеркала, в угол. Там лежал её бархатный ридикюль. Похоже было, что Камилла швырнула его на пол. Из приоткрытого ридикюля торчало что-то белое. Хлынов шагнул, наклонился над тем,  что торчало из ридикюля, вгляделся и… не смог удержаться от смешка.

- Она зашевелилась, понимаете, - напряжённым голосом сказала Камилла. – Заворочалась, как будто хотела выбраться наружу. Я завизжала и отшвырнула, и теперь… видите, посмотрите внимательно – сломана нога. Переломлена выше лодыжки так, что кость торчит. Та самая нога, что и у меня болит.

Константин Корнеевич не успел прокомментировать это заявление, как балерина добавила ещё тише:

- Это очень-очень дурная примета для балерины. Предвещает полную неудачу, провал.

- Да полноте вам, ничего это не предвещает, - успокаивал её Хлынов, не зная, смеяться дальше или отнестись серьёзно. Экие детские сказки у неё в голове! Впрочем, он слыхал, что артисты все подвержены удивительным суевериям, прямо как девки деревенские. - Возможно, в баульчик ваш мышка какая забралась, а как вы бросили на пол, выскользнула да и убежала прочь. Вы когда устраиваться в комнате стали, это сразу случилось?

- Нет, я сначала положила ридикюль на кресло и сама начала помогать служанке, предоставленной мне хозяином, разбирать мой костюм.

Хлынов облегчённо засмеялся.

- Ну, вот тогда-то мышь и забралась! В таком старом дому мышей должно быть стаи, по всем матрацам, дóлжно, гнёзда свиты. Мышами и пахнет тут. Вон, слышите! По углам шуршат!

Действительно, из темноты склепа за портьерами, а может и из-за стенных шпалер, вроде бы доносились какие-то еле слышные шорохи, хотя Хлынов на самом деле полагал, что это сквозняки.

- Хорошо ещё, что крыса водяная не влезла, - пошутил он, стараясь рассмешить Камиллу. – Вы испугались, знамо дело, - женщины всегда мышей боятся, - бросили, вот кукла и поломалась об пол. Жалко, но дело-то поправимое. Отнесём её завтра кукольнику, тому, у которого пара имеется, и он склеит, починит в два счёта.

- Я не боюсь мышей.

- Ну, от неожиданности с кем не бывает. У страха глаза велики, померещилась же вам в кукле кость сломанная. Какие в куклах кости могут быть, смешно. Каркасик проволочный, и всё. Да зачем вы… - Хлынов хотел поинтересоваться, зачем балерина вообще потащила с собой во дворец эту чёртову куклу, но мысль о том, что это свидетельствует о лестном благорасположении мадмуазель Камиллы к его подаркам, его отвлекла. 

- А вы посмотрите внимательно, - посоветовала девушка тихо.

Константин поднял куклу, повертел и удивился. Действительно, не проволочка, а что-то белое, остро сколотое, вроде птичьей косточки. Что же, внутри у этой марионетки и скелет есть? Ему представилась жутковатая картина, как он колупает ногтем личико куклы, и под слоем воска (или что там?) обнаруживается крошечная хрупкая черепушка. Развивать мысль дальше он не решился.

- А самое странное в том, что я… - начала было Камилла, но в дверь поскреблись, и чей-то голос доложил почтительно:

- Мадмуазель Фонтейн, патриций и его досточтимые гости ждут. Ваш выход, мадмуазель Фонтейн.

- Волшебные слова! Или роковые… Проводите меня, мсье Хлынóфф, - и мадмуазель Фонтейн сомкнула пальцы на узкой талии столь знакомым Константину жестом. – И прихватите вот это, пожалуйста. Я по пути объясню.

***

Девушка сбросила первое покрывало. Чёрным как ночь было оно, но при этом необъяснимо и совершенно прозрачным, и вытканные на нём косыми ромбами атласные полоски струились и вились при движениях танцовщицы, придавая её фигуре зыбкость очертаний и обманчивость контуров.

Её большие глаза, густо обведённые чёрным, чудно блестели из-за вуали, но когда вуаль взметнулась, глаза её показались почти слепыми, так светлы они были, подчёркнутые аспидной чернотой, удлинившей её глаза до висков.

Теперь оказалось, что на девушке ещё одно покрывало, тёмно-серое, и полоски на покрывале вытканы горизонтально. Наконец-то фигура танцовщицы приобрела чёткость, словно выступила из мерцающей серебряной сетки. Белые ноги её в вихре изящных заносок чертили по серому полотну стремительную вязь, и казалось, что это заострённое перо, опушённое летящей дымкой,  выписывает  светящиеся линии на сером полотне - письмена, складывающиеся в слова.

Так след от свечи в быстро взмахнувшей руке виден в ночи ещё несколько мгновений. И так казалось всем, кто смотрел на пляшущую девушку.

Мёртвый мираж в мёртвой пустыне. Мираж, появляющийся на миг в сумерках на границе света и тьмы. Раньше я мог бы прочитать эти слова, но поздно и не нужно: теперь мы говорим на разных языках, - решил Эрик. Онемение, колющее пальцы рук десятками мелких игл, ползло вверх, стремясь охватить сердце.

Как опадают лепестки  цветка,  соскользнуло с танцовщицы мерцающее покрывало, и под ним было светло-пепельное. Светло-пепельным было оно, как струи тумана, в извивах которых вспыхивают  красные сполохи далёкого пожара, или как седой пепел, под которым затаился огонь. Сейчас танцовщица  тянулась, преследуя, пыталась настигнуть кого-то, кто удалялся от неё, гналась за ним, но прервала бесплодную погоню, грозившую увлечь её за пределы светлого круга во тьму.

Она остановилась, потеряв надежду, пресёкся её широкий полёт, и флейта зазвучала скорбно и уныло.

Звук печальной флейты, к которой присоединился гобой, приковал её к земле, тело танцовщицы было послушно музыке, оно безропотно отдавалось во власть звуков, растворялось в них. Где бы ни были боги – на небесах или под землёй – она всецело принадлежала Им и только Им.

И так казалось всем, кто смотрел на пляшущую девушку.

Раздвигая плечом застывших зрителей  – глаза всех без исключения были прикованы к танцовщице, – Эрик отступил к спиральной лестнице, ведущей на обводную галерею, опоясывающую зал на уровне второго этажа, и поднялся туда. Галерея замыкалась балконом, на котором размещался оркестр. Фронтон балкона украшал и частично закрывал герб - на серебряном поле двутелая химера с женским лицом.  С галереи же слетали вниз лепестки роз.

С резким ударом меди танцовщица вздрогнула, и ноги её, ускоряя движение, понеслись в танце – всё быстрее и быстрее. Темп бешено нарастал. Пепельное покрывало соскользнуло и открыло пурпурное покрывало, прихваченное в тончайшей талии узким золотым пояском. Стан танцовщицы изгибался, руки ни на миг не оставались в покое, вились, как змеи, стремительные повороты и внезапные остановки напоминали движения хищного зверя, выслеживающего добычу, и узкая блестящая полоска на её талии казалась яркой молнией, пронзающей багровую тьму.

Томительную чувственность излучало каждое движение танцовщицы, неистовой, как менада, но лицо её было неподвижно и бесстрастно, отрешённо и невинно, и этот контраст казался невыразимо волнующим.

И так казалось всем, кто видел пляшущую Блудницу в Пурпуре.

На хорах обводной галереи человек, закутанный с ног до головы в чёрный плащ, в белой  венецианской маске, пристально, сосредоточенно смотрел на танцующую. Так пронзителен был его взгляд, что если бы не терялся он во множестве  других, она бы обязательно почувствовала на себе его тяжкое  давление. Эрик впитывал в себя её танец, ловил ритм её движений, ритм её дыхания и биения крови в жилах. Это было необходимым условием. Через некоторое время он мог закрыть глаза, всё равно продолжая видеть её: алый цветок под серебряной сетью.

Скрипка ждала своего часа под складками его чёрного плаща…

  Семь покрывал было на танцовщице, семь покрывал разного цвета и разного рисунка, и все их она сбросила с себя в танце.

Чёрное сменяло белое, красное расцветало на сером, линии накладывались друг на друга и вступали в лукавую игру, и бесконечная череда контрастов и изменений делала реальное тело женщины, пляшущей перед тёмной толпой в круге света, не более чем иллюзией, обманом, манящим неизвестностью видением, потому что неведомо было, что таит под собой следующая оболочка.

Когда осталось лишь одно алебастрово-белое покрывало, разрезанное по бокам, так что открывало стройные бёдра до самой талии, все мужчины в зале затаили дыхание: под ним тело танцовщицы казалось полностью обнажённым; бёдра, стан, грудь чётко рисовались, волнующе обозначаясь под лёгкой тканью. На танцовщице не было корсета!

«Свежо!» - подумал патриций Вальдамбрини, щурясь за синими стёклами очков.

На хорах обводной галереи человек, закутанный с ног до головы в чёрный плащ, в белой  венецианской маске, выступил из полутьмы перед оркестром. Музыкантам, сосредоточенным на игре,  он показался не более чем тенью дирижёра, отброшенной факелами на стену.

Жалящий сердце голос скрипки, прокравшийся в плавный финал коды, резанул Камиллу, и она замерла на миг, чуть не потеряв темп.  Этого не должно было быть в нотах, данных музыкантам. Однако чуждые созвучия странным образом вплетались в музыкальную ткань аккомпанемента, волшебная скрипка вела танцовщицу, властно и безжалостно принуждая следовать за собой, высвобождая, раскручивая спираль пустоты, туго свернувшуюся в Камилле, прочно поселившуюся в её изматывающих ночных кошмарах.

Той пустоты, что она всеми силами старалась подавить, не дать вырваться наружу, опутать её неразрушимой нитью и завладеть ею.

Камилла поняла, что не может завершить танец. Судорога свела ногу.

Жалкая кукла-марионетка, нелепо подломив ножку, болталась на концах рвущихся нитей.

Упрямый чертёнок, - зло подумал Эрик, глядя на то, как внизу, в центре серого мёртвого круга вращается в вихре ледяного туманного облака маленький волчок, и миниатюрная танцовщица, внезапно, резко замерев, сбрасывает седьмое покрывало, вызвав этим движением восхищённый гул зала. Невесомая тюника не скрывала, а подчёркивала все изгибы  её изящного тела. Эрик опустил скрипку – она не сыграла и не понадобится  сегодня.

Она справилась. Кто бы мог подумать, что в этой маленькой девочке найдётся столько силы и воли… или упрямства, оно порой заменяет волю. Забавное получилось соревнование, хотя он не думал, что она сможет сопротивляться ему.

Внизу рукоплескали, выражали восхищение немного шокированные, но покорённые зрители. Зрители, в общем-то, тайно мечтают быть шокированными.

Он знал, что скрывается под последним покрывалом. Алое сердце розы, последний нераспустившийся лепесток, бутон, туго свёрнутый, заключивший в себе то, что принадлежало ему и только ему.

Её душа.

На серебряном подносе, появившемся как по волшебству в руках балерины с последним тремоло, лежала ещё одна роза. Цветок пурпурного цвета, цвета третьего покрывала, покрывала Блудницы Вавилонской, что она сейчас топтала ногами. Пурпурное на серебряном. Красное на белом. Она стояла словно в кровавой луже, растёкшейся на белом снегу. Стояла в саване мёртвых лепестков, как стебель цветка, лишившегося  всех своих покровов, практически обнажённый стебель… в предельной мере обнажённая женщина, будто полностью лишённая кожи.

Растерзанная кровавая роза на серебряном блюде очевидно олицетворяла голову Иоанна Крестителя, оказавшуюся в руках танцующей дочери Иродиады. Аллегория более чем понятна всем, но Эрик счёл её недостойной замысла. Лучше было бы отрубленную голову, всё же. К чему эти театральные условности.

Или ананас! - пришла ему в голову ещё более остроумная мысль.

Посмеиваясь, он стал спускаться в зал по спиральной лестнице. Всё ещё только начинается, дорогая моя.

***

Когда Камилла Фонтейн вновь появилась в зале, серое полотно уже исчезло, кресла убрали, дамы и кавалеры по всему пространству зала сходились и расходились в танце. Камилла узнала мелодию гальярды.

На то, чтобы прийти в себя после чуть не случившегося провала во время танца и отчаянного, жесточайшего напряжения всей своей силы воли, понадобившейся, чтобы преодолеть судорогу, Камилла потратила немало времени и ещё больше усилий. Сейчас лицо её поражало фарфоровой прозрачной бледностью, и сомнение – заметили ли зрители её замешательство или нет – читалось  в напряжённом взгляде усталых глаз.

То, что мсье Хлынофф на её прямой вопрос удивлённо вопросил, что такое «не то» он должен был заметить в её блистательном выступлении? - мало что значило: он мог просто не понять, не велик знаток, тем более что держал серебряный поднос с кровавой розой, готовясь подать их балерине вовремя.

У входа в зал прима-балерину встретил  секретарь патриция, ловко оттерев плечом Хлынова, провёл к небольшому возвышению в конце зала, осенённому высоким балдахином на резных колоннах.

На возвышении, отделённом от зала полукружием невысокой балюстрады с неким подобием воротец для приближающихся к трону вассалов, восседало трио, из которого Камилла Фонтейн лично знакома была пока лишь только с патрицием Вальдамбрини. Его лицо, худое, длинное, высокомерное, запоминалось надолго. И эти круглые синие очки на длинном породистом носу…

Облачённый во всё чёрное, с вышивкой серебряной тусклой нитью на камзоле какого-то старомодного покроя, он отличался редкой изысканной элегантностью.

Едва балерина ступила в «священный круг», патриций поднялся, спустился с трёх ступеней, ведущих на подиум, и, склонившись, поцеловал руку будущей примы своего театра.

- Я восхищён, мадмуазель Фонтейн! Вы доставили мне и моим гостям истинное наслаждение, тем более впечатляющее воображение, что оно превзошло все мои ожидания. Признаюсь, более оригинального танца я никогда не видел. А видел я немало, поверьте мне. Стиль вашего танца грациозен сверх всякого сравнения и при этом совершенно нов. Совершенно! Казалось, что вы парите и порхаете, словно сильф, над полом, причём нигде не прибегая к тур-де-форсам, которые тяжелы и неприятны, так как всегда идут за счёт грации и достигаются одной лишь энергией. Кому нужна энергия, не одухотворённая силой эмоций! Признаюсь, когда вы только явились под сенью покрывал, я удивился, весьма удивился, поскольку решил, что вы намерены продемонстрировать нам столь же древнюю, сколь и   искусительную пляску египетских альмей, известную также как «танец осы». Помнится, во время Второй всемирной выставки в Париже я видел нечто подобное в Каирском павильоне. Но перевести эту фараонскую пляску на язык классического балета – это свежо, победительно, дерзко и великолепно вам удалось! Я надеюсь, что мы вернёмся к этой теме позже.

Высказывая эти комплименты, патриций Вальдамбрини ввёл балерину за руку на подиум. В креслах сидели две дамы, которым балерина и была представлена.

Супруга патриция на первый взгляд показалась Камилле очень молодой особой, но второй взгляд заставил её усомниться в правильности оценки возраста моны Симонетты. Похоже, той было уже за сорок или около того, в прежние годы она, несомненно, была очень красивой женщиной, красивой той особенной нежной, чуть слащавой эфирной красотой, которое порождает сравнение с прелестной куколкой или ангелочком. Впрочем,  сейчас ее также можно было назвать необыкновенно приятной.

Мона Симонетта отметила «сдержанное достоинство» поклонов мадмуазель Фонтейн, весьма, по её мнению, «не похожее на те плотоядные улыбки, которые танцорки, как правило, находят необходимым вынести на просцениум, показывая все зубы, пока сами они низко приседают перед зрителями».

После этой реплики Камилла засомневалась также и в способностях достойной патрицианки объективно судить об искусстве танца.

Зато дама, сидящая в глубине подиума, там, где тень от балдахина совершенно скрывала черты её лица, не подвела. После того, как патриций представил ей приму своего театра, графиня  – имя её как-то скользнуло по поверхности сознания до смерти уставшей Камиллы, не задержавшись в памяти, - заговорила глубоким голосом с холодными и небрежно-властными интонациями, придающими всему, что говорит человек с такими особенностями речи, особую значимость, даже если он произносит сущие пустяки.

- Стиль мадмуазель Фонтейн отличается современной новизной, где главное – безграничная смелость изящных подвигов. Она исполнила перед нами совершенно новый танец, танец, которого не было в балете до этого. Она показала нам совершенно новые движения и осмысление движений, своего рода valse renverseé на высшем уровне развития.

- Поразительная лёгкость, отсутствие или, по крайней мере, видимость отсутствия отчаянных усилий – как же непривычно и отрадно наблюдать её в искусстве, - подхватил Вальдамбрини.

- Как и в повседневной жизни, друг мой, – уточнила графиня, и Камилла только теперь осознала, что в ее голосе был еще какой-то легкий акцент, умело замаскированный, но все же прорывающейся наружу, когда она произносила слова вот так, педалируя тон. Графиня очевидно не была итальянкой. – Порой люди слишком стараются.

Патриций слегка изменился в лице, будто рябь прошла по воде, но быстро отвесил полупоклон и произнес с необыкновенно любезной и даже заискивающей улыбкой:

- Но графиня, уважение, оказываемое достойным, едва ли может не оправдать тех заслуженных стараний, которые….

- Друг мой, я полагаю, что вам как радушному хозяину не хотелось  бы урезывать своих гостей в получении вашего внимания, – последовал снисходительно-насмешливый ответ.

Камилле эта реплика показалось несколько слишком… невежливой, если не сказать бóльшего. Но патриций явно не был обижен, наоборот, он еще раз поклонился, на этот раз более сдержанно, и поспешил удалиться. Осталось ощутимое впечатление, что его элементарно выставили.

Словно эта женщина была здесь хозяйкой, полновластным сюзереном, а он – всего лишь её вассалом.

Камилла подавила вздох – наверное, это была какая-нибудь высокопоставленная дама, чьё происхождение затмевало своей родовитостью благородство происхождения семейства патриция, или же – это также возможно - просто супруга какого-нибудь очень богатого и влиятельного нувориша. Впрочем, нет, во всей ее позе, в тоне и словах, в скупых жестах рук чувствовались поколения «голубой» аристократической крови, породы, возведенной в абсолют. 

Тем не менее, общение с подобными особами, как правило, никогда не приносило Камилле особого удовольствия, скорее лишь помогало оттачивать мастерство легче смотреть на жизнь, незаменимое, когда приходилось отвечать на всякого рода «вопросы с подковыркой» и «комплименты со шпилькой».  Также приобретались навыки сдержанности и терпения, необходимые при выслушивании бесконечно долгих снобистских сентенций и замечаний.

 Однако сейчас у Камиллы не было никакого желания практиковаться в остроумии и тому подобных вещах, она была слишком измотана, как физически, так и душевно. Особенно душевно. По правде сказать, она сомневалась, сможет ли вообще оправиться после этого ужасного выступления.

Тем не менее, она заметила, что после ухода супруга мона Симонетта явно почувствовала себя некомфортно,  оставшись практически наедине с этой графиней. Ее поспешное, преувеличенно энтузиастическое обращение к Камилле (или она всегда так говорит?) только подтвердило догадки мадмуазель Фонтейн.

- Ваш танец был прелестным, хотя я несколько не уловила сути этих покрывал. Сначала я подумала, что вы изображаете мумию. Да, прелестную невинную мумию, восстающую из лона Смерти и сбрасывающую погребальные пелены. («О Боже! - подумала Камилла. – Ничего себе – ассоциации!») О нет, теперь я понимаю, это танец Саломеи! Как остроумно! Тетрарх Иудеи Ирод Антипа, его старая жена Иродиада и юная падчерица Саломея, порочное неодолимое влечение и ужасное преступление… и всё такое новозаветное… Хотя это уже так избито! Очаровательное слово – «избито», не правда ли? Вам не кажется? Сейчас этого так много в искусстве. Из художников кто только Саломею не рисовал! У нас в картинной галерее есть миленькая картина вашего соотечественника Гюстава Морó «Саломея», и  Пюви де Шаванн тоже… хотя там Саломея не танцует, но всё равно. Их та-а-ак вдохновил образ Саломеи! - вы можете посмотреть сейчас, - и у Рени, Гвидо Рени из наших старых мастеров… Я только на днях говорила Джанфранко… Впрочем, это неважно. Но вы взялись изобразить эту тему в танце! Занятная идея, совершенно новая. Вы сами придумали?

 - Да, сама, – кивнула Камилла.

 - Прелестно. Конечно, я знаю, артисты никогда не открывают своих секретов, откуда пришло вдохновение, – лукаво заметила патрицианка, – но я сразу чувствую.

Она рассмеялась звонким и веселым смехом, чуть жеманно.

- Вы же бывали в палаццо Великой Тальони, – продолжила она, – уверена, ее дух по-дружески осенил вас своей легкою рукою.

«Она ничего не понимает в искусстве, - решила Камилла, - для нее это что-то вроде красивой игрушки, не более. Интересно, откуда она знает, что я побывала в палаццо Ка’ д’Оро? В газетах, что ли, светские хроники печатают?»

- А, незабываемая Тальони, - подала голос графиня. – Какая слава, какие почести, какой талант! Как уверенно она сияла и очаровывала. И как скоро от этого ничего не осталось, когда время забрало гибкость тела и красоту, оставив только дух и дар танца. Но дух для когда-то прекрасной женщины значит уже куда меньше, а дар никому не нужен без молодости и в слабости собственной земной оболочки, – с этими словами графиня поднялась со своего кресла и шагнула из темноты на свет.

Ей было… наверное за сорок или… или нет. Нельзя было определить её возраст точно.

Она была очень бледной и угловатой, худой. Высокой, гораздо выше  Камиллы. Нет, ее нельзя было назвать красивой, скорее интересной и то лишь при определенном освещении. Или определённом отношении и определённом роде вкуса. Белое, узкое, длинное лицо с подчёркнутыми скулами и слишком длинный нос с горбинкой, и слишком большой рот, и этот голос с хрипотцой…

Темные, тяжелые волосы, уложенные необычно, не по моде, и платье совершенно немодного покроя из бархата душно-чёрного цвета, с кружевной чёрной накидкой, отделанной багряного цвета каймой. Маскарадное платье? Нет, не маскарадный костюм, это Камилла видела ясно, а просто - из другого времени. Словно кто-то взял какое-то подобие средневекового облачения и добавил и разнообразил его своими идеями, превратив в современный модный наряд, привнеся привычные современным модницам детали, но не утратив общий силуэт и стиль.  

И еще глаза, большие, зеленовато-коричневые, по цвету напоминающие египетскую крапчатую  яшму. Они смотрели прямо, не мигая. Взгляд был спокойным и твердым, не решительным или вызывающим, не угрожающим или дерзким – просто спокойным. Это был взгляд человека, которого уже нéчем удивить или смутить. А еще снисходительным – потому что для того, кто видел всё, нет нужды презирать или показывать свое превосходство.

Мона Симонетта тоже поспешила подняться и произнесла с жеманной улыбкой, шутливо, но в этой шутливости явственно ощущался привкус женского яда:

- Что ж, мадмуазель Фонтейн, вам как балерине, наверное стоит задуматься над этим. Я хочу сказать, ваш милый танец и изящество, - о! вы просто покорили всех! – несомненны, но пройдет время, и чем же вы будете прельщать поклонников? Ваша привлекательность, сейчас столь бесспорная, да и богемный образ жизни закончатся быстро. О, сейчас вы, наверное, не осознаете, вы привыкли считать себя восхитительной и привлекательной…

- Как и вы, дорогая, когда-то считали себя и были таковой, – спокойно произнесла графиня, глядя при этом на Камиллу, – но посмотрите, как не пощадило вас время.

Патрицианка чуть-чуть  покраснела неровными пятнами, а в ее глазах отразились удивление и, пожалуй, даже обида, какие бывают  на лице растерявшегося от неожиданного одергивания послушного ребенка, ожидавшего похвалы от взрослого. Это выражение совершенно не вязалось с ее немного пухлой, мягкой фигуркой и личиком стареющего херувима. Она слегка потупилась, но не возразила, только пальчики её мяли и вертели усыпанную драгоценными камешками маскарадную маску, которую она любезно-снисходительно сняла, приветствуя Камиллу.  

Графиня же будто и не обратила на это никакого внимания.

- Право, мадмуазель Фонтейн, стоит ли ставить столько на то, что на самом деле никогда не было по-настоящему вашим. Сколько вложила в себя Тальони, сколько она отдала зрителям, как ревностно берегла свое дарование, как милостиво принимала преклонение пред собою - и как закончила свои дни, в одиночестве замкнутых стен и праха, оставив после себя быстро покрывающуюся пылью, преходящую славу. Все. И больше ничего, - это не был вопрос, это было трезвой констатацией факта.

Камилла не знала, что ответить. Да и следовало ли отвечать. Слова патрицианки были простой светской болтовней, с теми самыми полагающимися шпильками, кажущимися женщинам этого сорта необычайно развлекательными и остроумными. Но вот слова этой дамы, они были размеренными, весомыми и, казалось, не подлежали сомнению или оспариванию. Они просто - свидетельствовали. 

Ее, Камиллу, просмотрели насквозь, вдоль и поперек, и она больше не представляла особого интереса. Наверное, она с самого начала не представляла его для этой графини, та всего лишь сочла возможным потратить на нее немного своего времени  - от скуки, скорее всего.

- Я полагаю, –  как можно более уверенно молвила Камилла, – я полагаю, что  превыше всего для мадам Тальони было реализовать свой талант, танцевать и только танцевать. Она смогла сделать это и делала это настолько долго, насколько ей позволило время. Ведь никто не вечен, надо пользоваться отведенным тебе сроком, нести свой дар, не дать заглохнуть ему, иначе зачем тогда…

Она запнулась. Усталость не отпускала ее, казалось, только увеличивалась, голова слегка кружилась, после горячки танца воздух в зале, как ни странно, казался особенно холодным. Будто незримые струи ледяного тумана тянулись к ней и обволакивали её, озноб буквально иголочками покалывал ее лицо и обнажённые плечи, как если бы она выскочила на русский мороз после жара камина, и ей хотелось просто лечь и заснуть. Надолго заснуть. Насовсем.

Графиня улыбнулась, но только губами. Глаза оставались прежними.

- Я всегда полагала, что талант способен пережить одного человека, мадмуазель. Впрочем, талант - это единственное ради чего стоит по-настоящему  жить, без него человек пуст как кувшин. Лишь гулкое эхо, зря потраченная глина, по которой змеятся трещины, а после - лишь груда черепков.

«Груда черепов», - послышалось Камилле, а голова все кружилась, кружилась…

- …но ведь есть особый талант – притягивать к себе другие таланты. По правде сказать, мне весьма понравилось музыкальное сопровождение вашего выступления. Не все балерины подбирают танец и цвет к музыке, большинство предпочитают к своему танцу «подтягивать» музыку и все остальное, если вы понимаете, о чем я. Особенно хороша была скрипка, присоединившаяся в финале и оригинально углубившая и интерпретировавшая тему.

- Присоединившаяся скрипка? – поразилась мона Симонетта. – В составе оркестра была лишь одна скрипка, и я не слышала второй скрипки, графиня, хотя я…

- Присоединившаяся скрипка?! – воскликнула Камилла, приходя в себя, словно после обморока.

- О да, это скрипичное трезвучие – необычайно виртуозно исполненное! Вы знаете, ничто на свете не способно произвести такое впечатление, как это делает скрипка. У нее из всех инструментов безусловно человеческий голос, не так ли? Признаться, мне бы хотелось, послушать еще вашего скрипача, это доставило бы мне некоторое удовольствие. Ведь это вы лично пригласили его для сегодняшнего выступления, не правда ли?

 - Я…  я никого не приглашала, - произнесла Камилла, – прошу прощения, синьора Вальдамбрини, госпожа… графиня, но танец необычайно утомил меня, и если вы не имеете ничего против, я бы хотела покинуть ваше общество и несколько прийти в себя.

Мона Симонетта быстро взглянула на графиню и самым светским любезным тоном заверила балерину, что никаких возражений быть не может, безусловно, если гостье требуется отдых, то она должна, нет, просто обязана отдохнуть, слуги в ее полном распоряжении, было очень приятно и так далее. Графиня же просто кивнула – снисходительно и без всякого сожаления, и отвернулась. Под чёрным кружевом сдвинувшейся накидки сверкнула рубиновым огнём массивная многоугольная звезда какого-то ордена, висящего на длинной шее графини на чёрной муаровой ленте.

Так под вспенившимся чёрным илом блеснёт на дне потока потерянная драгоценность, и исчезнет…

Когда мадмуазель Фонтейн отошла, оказавшись сразу же в компании маячившего поблизости Хлынова, патрицианка, улыбнувшись слегка заискивающей улыбкой, осторожно обратилась к графине:

- Она приятная юная особа, мне кажется. Очень живая. И ее танец произвел фурор у публики, судя по восторженным отзывам наших гостей. Всех гостей, графиня, вы заметили, правда? Это отличное приобретение для нашего театра. Джанфранко как всегда безошибочно определил и… о, простите меня, я разболталась. А вы, как вы полагаете, графиня? Вы же знаете, что ваше мнение важнее всего.

- Сосуд. Еще один, достаточно искусно изготовленный, хотя ничего особенного, в котором, впрочем, имеется прелюбопытное наполнение. Она очень уверена в себе, наивно считает себя хозяйкой своего таланта, хотя дает себе труд задумываться над его Природой, что похвально. Достойное развлечение на сегодняшний вечер, не более. Слишком живая. Слишком.

- Госпожа графиня,  - интонации патрицианки напомнили мурлыкание ластившегося котенка. – Вы же знаете, мы всегда стараемся преподнести гостям лучшее. Стараемся, чтобы….

 - Да, дорогая, вы стараетесь. Вы. Ваши гости. Эта девочка, – графиня посмотрела в зал, на танцующих, вверх, обвела внимательным взглядом галерею, и улыбка, настоящая улыбка, отразившаяся в глазах и растянувшая длинные губы, показалась на ее лице. – И каждый надеется на то, что его старания будут либо вознаграждены, либо увенчаются успехом. Всё только зависит от цели, дорогая моя, все только зависит от нее.

Константин Корнеевич напрасно предвкушал, как он будет на бале танцевать с мадмуазель Камиллой, но смирился - с философическим оттенком. Усталость балерины была столь явной, что здоровый его мужской эгоизм (хотя и неохотно взбрыкивая) уступил место пониманию и сочувствию. Он предложил сопроводить Камиллу куда-нибудь, где ей не будут докучать громкая музыка и шаркающая толпа, и где она сможет спокойно отдохнуть в покое и тиши.

Самым подходящим для уединения являлись, конечно, зимние сады и картинные галереи – это Константин Корнеевич знал по опыту, да и кто этого не знает?

Камилла выразила желание удалиться в картинную галерею.

Хлынов только приноровился ухватить за полу очередного пудреного лакея, чтобы выяснить, где сии оазисы уединения во дворце находятся, как перед ними возник хозяин дворца собственной персоной и перехватил локоток гостьи.

Хлынов ещё раз подивился тому, до чего же мастаки эти итальянцы – играючи, но вежливо, не придерёшься, - оттирать людей, и пообещал себе присмотреться и перенять их ловкость. Он давно понял, что переимчивость чужих успешных методов – залог успеха, и это не раз уже подтвердилось в его делах.

Пока любезный хозяин вёл мадмуазель Фонтейн в сторону картинной галереи – «Вам, конечно, доставит удовольствие лицезреть сокровища мирового искусства, собранные поколениями семьи Вальдамбрини», - Константин Хлынов намётанным глазом оценивал убранство дворца и заключил, что поколения семейства Вальдамбрини даром времени не теряли.

Константин несколько отвлёкся, но неожиданный вопрос мадмуазель Камиллы, остановившейся на полдороге к сокровищнице мирового искусства и повернувшей бледное лицо к Хлынову, вернул его к действительности. Выражение лица у Камиллы было тревожно-вопросительное, даже перепуганное какое-то, глаза словно молили о чём-то.

- Вы слышите, мсье Хлынофф? Я спросила, слышали ли вы вторую скрипку?

- Какую такую скрипку? – тупо спросил Хлынов, не сообразив сразу. Потом догадался. – Вы имеете в виду – в музыкальном сопровождении вашего выступления? В оркестре? Слышал, конечно. Флейта, гобой, скрипка, кимвалы медные – всё честь по чести.

Что же это она, проверяет, подтрунивает над ним перед патрицием этим ветхим, считает его деревенщиной неотёсанной, что ли? Раз купец, так и в музыке ни бельмеса?

- Мадмуазель Фонтейн полагает, что в финале музыкальной композиции, избранной мадмуазель для сопровождения своего танца, – и с большим вкусом избранной, не могу не упомянуть! - к единственной скрипке моего камерного оркестра – ибо для аккомпанирования танцу был употреблён именно малый камерный оркестр, а не тот большой, что сейчас играет в зале, -  присоединилась ещё одна скрипка, мистическим образом не услышанная никем из присутствующих, - с мягкой усмешкой вмешался патриций. – Надеюсь, вы поможете мне разубедить мадмуазель Фонтейн? Вероятно, экстатическое возбуждение, сопровождавшее её гениальный танец…

Балерина с раздражением оборотилась к нему.

- Как же не услышанная, госпожа графиня тоже слышала!!!

Патриций возвёл глаза вверх и промолчал.

- Мадмуазель Фонтейн, я тоже не слышал никакой добавочной скрипки, - осторожно подтвердил Хлынов. Он вдруг вспомнил, как Камилла интересовалась у него, не слыхал ли он музыки ночью в водяном дворике гостиницы, и как она ещё раньше заскочила на окно у барона – тоже услышав какую-то эдакую скрипку, - и засомневался не на шутку. Симптомы, однако, были нехорошие.

Камилла переводила глаза с одного мужчины на другого, и глаза её подозрительно влажно блестели.

- Графиня сама спросила у меня об этой скрипке, полагая, что я привела аккомпаниатора с собой, - нарочито раздельно, медленно выговаривая слова, уточнила балерина. Кажется, графиня была её единственным аргументом, на весомость которого она отчаянно надеялась.

- Дорогая мадмуазель Фонтейн, - патриций доверительно склонился к  ушку балерины, для чего ему пришлось согнуться чуть не вдвое. – Я не хочу показаться вульгарным сплетником, раскрывающим интимные секреты своих гостей, но я вижу, что необходимо внести ясность. Это необходимо для вашего спокойствия, моя дорогая, а оно представляется мне сейчас самым важным, важнее всех прочих привходящих соображений.

Камилла смотрела на патриция снизу вверх и ждала.

- Графиня, видите ли, она… как бы это сказать поделикатнее. Графиня принадлежит к очень, очень древнему роду – («Ну, поехали! – подумал Хлынов. – Так и знал, что заведёт рано или поздно свою шарманку о происхождении. Мы и без происхождения, своими силами, понимаешь…») – и как многие представители истинно древних родов она подвержена некоторым… э-э-э-э-э…. аберрациям сознания. Да и возраст…

«Намекает, что полоумная, - усмехнулся про себя Хлынов. – Что-то я не заметил. Страшная как смерть – это да, хотя всё же не такая, как мне померещилось в тот первый раз, когда я её в грозу-то повстречал – memento mori, понимаешь. И что это он про возраст толкует? Уж всяко на порядок помоложе его самого будет».

- Проводите меня в галерею, - тихо попросила Камилла. – Я хочу отдохнуть.

Патриций повёл балерину дальше, минуя танцующих, – все были в маскарадных масках, – по анфиладам комнат, где пудреные лакеи, бесшумно снующие в полумраке, застывали, как статуи, при их приближении. В какой-то момент Хлынову показалось, что некоторые из фигур и были статуями или, по крайней мере, манекенами, и у него мелькнула догадка, что хозяева таким образом создают видимость роскошества, на самом деле остроумно экономя на прислуге.

Он едва удержался, чтобы не ткнуть пальцем в очередную недвижную фигуру, которую они миновали. Для проверки.

Хорошо, что не ткнул: лакей у них за спиной слабо икнул.

За широкими стеклянными дверьми галереи показался зимний сад, и Хлынов предпринял последнюю попытку заманить мадмуазель Фонтейн туда. Он однозначно считал обстановку из тропических растений, цветов и вообще зелени более подходящей для отдыха, а особенно для интимной беседы, чем картины и статуи. Константин неожиданно забежал вперёд и распахнул стеклянные створки, будто не совладав с восхищением.

- Какова красота-то у вас здесь, господин Вальдамбрини! Как легко дышится-то! Аромат, зелень, свежесть! Семирамидины сады, не иначе! Не хотите ли сюда, мадмуазель Фонтейн?

Дело чуть не выгорело. Камилла остановилась, потом сделала несколько нерешительных шагов и заглянула в зеленоватое сумеречное пространство тропических джунглей, вдохнула запахи тёплой влажной земли и еле заметный сладкий запах гниющих опавших листьев.

- Пожа-а-алуй, - неуверенно протянула она. – Здесь хорошо.

Она вгляделась и вздохнула.

- Нет, здесь уже есть кто-то. Вон сидят, на лавочке и… и вон там, на качелях, что прицеплены к ветвям… только не раскачиваются. А мне не хочется сейчас ни с кем делить уединение.

Патриций Вальдамбрини быстро шагнул вперёд и затворил стеклянные двери, сделав это столь резко, что стёкла задрожали и зазвенели. Однако сидящие не столь далеко фигуры не шелохнулись, даже не повернули голов на громкий звук.

- Конечно, мадмуазель Фонтейн. В картинной галерее вам будет гораздо удобнее. Там вас не побеспокоят.

Константин разочарованно проследовал за патрицием и Камиллой в картинную галерею – обширное и действительно пустынное помещение, образованное пересекающимися, казалось, безо всякой системы, коридорами и маленькими зальчиками, которыми эти коридоры иногда – и всегда внезапно - завершались. Картины разнообразнейших размеров висели густо, ковром. Всё это слабо освещали прикрученные газовые рожки.

Патриций любезно показал гостям несколько жемчужин своей коллекции – Рафаэль, Боттичелли, Мантенья, - обратил их внимание на уникальное собрание Венецианцев и на более современные шедевры. Подводя гостей к картинам, он поворачивал вентили на полное освещение, а потом аккуратно прикручивал опять. Заботился о сохранности своих сокровищ.

В одном из соседних залов Камилла вроде бы вновь углядела какую-то смутную фигуру, но патриций лишь посмеялся, объяснив, что во время приёмов в его дворце картинная галерея – самое малопосещаемое место из всех. Увы, общий упадок истинной культуры! - и посоветовал мадмуазель Фонтейн не уподобляться Пигмалиону и не принимать статуи работы Бенвенуто Челлини и Донателло за живых людей.

***

Эрик узнал их вскоре после того, как увидел. Не сразу, ему было не до того, но узнал.

Они изменились, конечно. Постарели, но не особенно.

Ему было не до того, но забыть эту сладкую парочку он, конечно, не мог. Такие приключения в своей жизни он не забывал.

Как ни старался.

Забавно, как жизнь может приводить тебя на старые круги свои. Друг Аслан обязательно прокомментировал бы это какой-нибудь своей уморительной фаталистической сентенцией, но Эрик не склонен был усматривать в этом хоть что-то фаталистическое.

Просто случайность.

Кто как не он знал, что жизнь человеческая полна случайностей. Кости судьбы выпадают причудливо. Для некоторых представителей рода человеческого – особенно. И с самого начала.

Он припомнил их виллу во Флоренции – и неудержимая дрожь отвращения вновь прошла по его телу. По его телу, которое и само-то было отвратительным. Ведь она оставила его, значит – отвратительное.

Но это не имеет больше значения, каким она его находит. Теперь не имеет.

Пока Камилла не вернулась, Эрик побродил, посмотрел на публику, которая так восторгалась ею. Учитывая специфичность пристрастий хозяев дворца, к которым он волею судеб заглянул на огонёк, он ожидал встретить ещё знакомые лица, но пока они скрывались под масками. В любом случае, многие из них были тут. Глаза, рты, руки безошибочно выдавали их – он не ошибался. Слишком глубокую рану нанесло ему то приключение давних лет. Рану, которая, как ему иногда приходило в голову, – но он не способен был, не мог довести мысль до логического финала, - куда больше сказалась на нём, чем он полагал.

Оркестр заиграл Forlani – до сих пор этот танец считается излюбленным танцем венецианских гондольеров, - ритмичный и плавный, как движения шеста, толкающего гондолу.

Эрика необычайно раздражала мягкая, убаюкивающая мелодия, и он решил пока пойти в зимний сад или картинную галерею.

***

- Дорогая мадмуазель Фонтейн, надеюсь, вы быстро восстановите силы в этом тихом уголке и вернётесь к нам. Но не заставляйте нас ждать слишком долго. Помните, мы будем с нетерпением вас ожидать, - хотя Хлынов отлично понимал, что всё это не более чем  общепринятое словоблудие, но любезности владельца театра, обращённые к жаждущей отдохновения прима-балерине, начинали его донимать.

Шёл бы уж поскорее, оставил их с Камиллой наедине.

- Имейте в виду, что в программе нашего вечера ещё не все номера исчерпаны, - предупредил Вальдамбрини, и в его тоне Хлынову почудилось немного больше иронии, чем полагалось для светскости.

- О да, конечно, - вежливо ответила Камилла. Похоже было, что она не особенно вслушивается в патрициевы речи. – А что именно? Вам угодно меня интриговать?

- Поверьте, вам так будет гораздо интереснее, мадмуазель Фонтейн. Сюрприз всегда действует эффектнее, чем ожидаемое, согласитесь.

Камилла равнодушно согласилась.

- Ну, хоть намекните, - мрачно попросил Хлынов.

- Будь по-вашему, хотя это и не в моих обычаях, я больше люблю интриговать, как вы верно заметили, мадмуазель Фонтейн, - улыбка патриция Вальдамбрини стала ещё ироничнее. – Это весьма экзотическая забава, в последнее время с моей лёгкой руки приобретающая модную популярность. Забава пришла с Востока, родина её возникновения – скорее всего тёмные пески Египта или, возможно, Аравии, - и требует камерности и круга избранных ценителей. Большего я вам пока не открою, разве что добавлю, что это своего рода игра буквально приводит в восторг персон азартных. Ах, да, возможно заключение пари, господин импресарио. Ставки не ограничиваются.

Последние слова адресовались Хлынову и его заинтересовали.

- Оставляю вас, мадмуазель. А с вами, господин импресарио, - патриций обратился к облегчённо, было, вздохнувшему Константину Корнеевичу, - с вами я бы хотел кое-что ещё уточнить относительно контракта мадмуазель Фонтейн.

- А как же… - обратился к Камилле Хлынов, но та довольно резко сказала:

- Идите, мсье Константэн, я же ясно объяснила, что хочу побыть в уединении!

После того, как её, наконец-то, оставили в покое, Камилла посидела, глядя на противоположную стену с висящими на ней картинами. Прямо перед ней находилось «Положение во гроб» какого-то старого венецианского художника.

Картина тускло освещена, так что её, написанную в тёмных тонах, трудно выделить из окружающего полумрака. Края картины словно растворяются в пространстве зала.

Свет – на картине или от рожка? трудно понять -  выхватывает из тьмы воющих мегер, бросающихся на мёртвое тело Христа, тело его – полуразложившееся, гниющее, с дрябло висящей вокруг выступающих рёбер кожей. Крупные слёзы текут по щекам ангелов. Судорожной болью всё ещё сведены мёртвые скрюченные пальцы и черты лица Христа.

Какая холодная, ледяная в своей средневековой рафинированности картина! Точно извлечённые из могил мертвецы остановившимся взглядом смотрят мужчины. Холоден и ясен, мертвенно неподвижен взор женщин, с их эмалевыми глазами и обескровленными губами. Их пальцы – бледные, синие, паучье-тонкие, они извиваются и выгибаются, словно лишённые костей. Над пейзажем стелется странный зеленоватый свет, и этот дикий, бледный, тревожный пейзаж ещё больше усиливает холод и прозрачность впечатления.

Камилла почувствовала, что если ещё одну минуту продолжит смотреть на эту ужасную картину, то сойдёт с ума, но отвести взгляд не могла. Она вскочила и кинулась в галерею, куда-нибудь, в другой зал, и скоро заплутала в этом сумрачном лабиринте зальчиков и тупиков. На глаза ей, как нарочно, попадались лишь столь же неприятные картины.

Колесуемые, четвертуемые, сжигаемые заживо святые мученицы. Сцены пыток столь детально живописуемые, что картины, на которых просто, без затей сдирали с вопящих людей кожу, казались отдохновением для глаз. Количество мёртвых святых Себастьянов, утыканных стрелами, поражало, так же, как обилие картин на тему «Искушения святого Антония», где фантазии художников в изображении мерзопакостных любострастных чудовищ были неистощимы.  

Почему она видела лишь эти картины? Или только около таких и висели светильники?

В том зале, где казалось посветлее, она остановилась и присела на кресло. Более современные картины внушали надежду. Но, всмотревшись в ближнюю, Камилла застонала.

На груди девушки, безвольно раскинувшейся на ложе, с запрокинутой головой и распростёртыми руками, погружённой в тяжкий глубокий сон, восседало страшное уродливое существо. Но и это не всё.

Из-за тяжёлых складок занавеса над девушкой высовывалось жуткое чудовище с безумными горящими глазами – полузверь, получеловек – с развевающейся косматой гривой. Ночная кобыла, ночной кошмар… собственно, картина так и называлась – «Кошмар».

Картина о ней, о Камилле Фонтейн, мечущейся в кошмарных снах.

Перед глазами у Камиллы всё поплыло, чудовище с ослиной головой с соседней картины повернуло свою ослиную голову к ней. Камилла глухо вскрикнула и шарахнулась в темноту, которая в конце  длинного коридора неожиданно закончилась. Там из-под закрытых дверей падал на пол жёлтый свет, и за дверью слышался женский голос.

Камилла подошла к дверям и взялась за массивную ручку, чтобы войти. Хватит, отдохнула. Пусть она и нарушит чей-то тет-а-тет (ведь вряд ли женщина там разглагольствует в одиночестве, наверняка есть там и мужчина), ничего, она извинится и только узнает, как поскорее выбраться из этой странной галереи.

В этот миг прозвучал мужской голос, и Камилла застыла, пол поехал из-под ног. Это был голос Эрика. Камилла прислонилась к стене и стала слушать, прижимая руку к груди, чтобы заглушить стук отчаянно колотящегося сердца.

***

- У некоторых есть прекрасная возможность – входить в чужие дома без приглашения.

Эрик почти не удивился, хотя не слышал шагов. Не многие могут вот так бесшумно подходить к нему. Немногие.  Похоже, в этом доме сегодня собралось все  его прошлое. Значительная его часть, по крайне мере. Интересно….

- Да, но, знаете ли, если ранее бывал в доме или знаком с кем-то из обитателей, приглашение уже особо не требуется, - размеренно ответил Эрик, а затем обернулся, – госпожа графиня.

В нескольких шагах от него, на фоне закрытой двери в зальчик – как закрылись створки, он тоже не слышал - стояла высокая женщина. Стояла без улыбки, очень прямо, сложив руки на животе, как каменное изваяние. Он уже мельком видел ее среди гостей патриция, – но особо не придал этому значения. Сейчас это было совершенно неважно.

-  Не думала встретить вас здесь, месье музыкант, – спокойно проговорила графиня.

- А вот я не удивлен, повстречав Вас здесь. Общество весьма подходящее.

- С одной стороны, да. Но вы должны понимать, как непросто найти равного и интересного собеседника в этом лучшем из миров. 

- Любезность патриция и его супруги и их трепетное отношение к Вам наверняка с лихвой может компенсировать любые недостатки в беседе. Вы к ним очень снисходительны, как я понимаю.

-  О да, снисхождение – лучшая политика. У них есть что взять, пусть и немного, а им это необычайно льстит, и они достаточно преданны в обмен на небольшое поощрение. Как ручные животные. Не зря же изобрели ручных животных.

 -  Зависит от того, с какой стороны смотреть, – холодно заметил Эрик.

-  С практичной стороны, разумеется, месье. Практичность всегда в моде. Кстати, о практичности. Я припоминаю одну занятную историю, поведанную мне как-то патрицием и его супругой – об их неудавшемся маленьком развлечении с одним заезжим музыкантом и кудесником.  О, очень давнюю историю. Замысел обещал быть весьма практичным - для них, во всяком случае, - но вот претворить его в жизнь им так и не удалось. Важно не только задумывать, но и реализовывать, месье.

 - Да, мадам, но это не всегда  у всех получается, - он сказал это вежливо, достаточно вежливо, чтобы оставить простор для толкования. Поддразнивать её? Абсурд, он и в мыслях не имел.

Она не изменилась в лице, нет, но она прищурилась, немного, на долю секунды, почти незаметно. Но все же она прищурилась.

-  Я всегда знала, что цель оправдывает средства, месье, иначе просто ничего не добьешься. Увы, не все понимают эту простую истину.

-  А Вы, похоже, совсем не изменились, мадам, – отозвался на ее тираду Эрик.

-   О, я полагаю, что и вы тоже не могли сильно измениться, – и она улыбнулась.

Ее слова и улыбка подействовали на Эрика как молниеносный росчерк острого лезвия по коже. Недостаточно глубокий, чтобы пустить много крови, но достаточно ощутимый, чтобы причинить боль. Но все же боли в полной мере не было. Потому что сейчас это было не главным, от главного она его только отвлекала.

- Вы правы, мадам. В определенных вещах я очень постоянен.

- Да, я заметила. Вы ведь по-прежнему большой ценитель прекрасного, не правда ли? Что ж, сегодня было достаточно изящное развлечение, возможно, не совсем в вашем духе. Я говорю о выступлении этой маленькой балерины, привлекательное создание, не так ли? Очень грациозное и живое.

Эрик не ответил. Обсуждать это с ней было… было слишком омерзительно.

- А-а-а, вот в чем дело. Стало быть, вы все еще стучитесь в закрытую дверь? – протянула графиня и склонила голову немного набок.

Молчание.

- Вы так еще и не поняли, да, месье? Вы никогда не сможете жить среди них или быть таким, как все. Вы помните?

- Помню, мадам.

- Это не из-за вашего лица, месье. Даже с ним вы могли бы все устроить так, как вашей душе угодно, если бы не были другим. Они это чувствуют, всегда чувствуют. Даже когда Вы будете стоять и молчать, они все равно поймут это и возненавидят вас. Потому что вы не такой как они. Но не хуже их, о, за это они бы вас жалели. Вы другой, вы – как бы это сказать? - вы сложнее, а этого вам простить нельзя. Это как страх, люди чуют его -  как животные. А знаете почему, друг мой? Потому что большинство из них и есть немного преобразованная форма животных. Вы сами разве никогда не задумывались над этим? Не осознавали? Их слабость, тривиальность, мелочную злобность и мелочную завистливость, продажность, обыденность и при этом удивительную амбициозность? Разве вам не хотелось стереть этот неудачный набросок, вычеркнуть его из мироздания, как неудачный эксперимент? Похоронить под обломками их собственной никчемности?

 - Признаться, мадам, этот этап был мною уже пройден. И он ничего мне не принес, кроме опустошения.

-  Но вы все равно продолжаете надеяться, месье.

-  Говорят, надежда спускается в царство Аида последней, мадам. В остальном, это мое дело.

 - Иногда, когда надежды стремятся воплотить в жизнь, они рушатся слишком быстро, погребая под собой все остальное, и желанный объект спускается в Аид вместе с надеждами.

 - Если воплощать нерасторопно, то возможно.

 - А вы готовы задействовать многое?

 - А разве не Вы только что говорили, что  все средства хороши, мадам? – криво улыбнулся Эрик.

Графиня посмотрела на него так, словно… словно одобрила сказанное и развела руками - плавно, несколько аффектированно.

 - С вами трудно спорить, месье музыкант. Во всяком случае, надеюсь, дело не ограничится простым гипнозом или элементарным насилием? Вы знаете, это было бы слишком тривиально.

- Все зависит от артистизма, графиня. Творческий подход в самом обыденном может дать далеко нетривиальные результаты. Многие и называют это искусством. Особенно в области гипноза, когда природный дар или развитие некоторых способностей ставят данное умение на уровень настоящего творчества. Думаю, уж Вы-то понимаете, о чем я.

 - Старые привычки трудно изжить, месье.

- Значит, Вам должно быть очень интересно «жить», мадам, - хмыкнул Эрик. Зло хмыкнул.

Графиня на секунду задумалась.
- Бывает, - согласилась она, - иногда.

Они оба постояли, молча глядя друг на друга.

- Значит, игра продолжится? – спросила, наконец, графиня.

- Это не игра, мадам.

- И вы не передумаете?

- Нет, мадам.

Она слегка пожала плечами.

- Что ж, желаю успехов в вашем предприятии, месье, -  графиня развернулась и направилась, было, к дверям, но приостановилась и обернулась.

- Когда потерпите неудачу, вы знаете, где вы можете найти… понимание.

Эрик склонил голову в легком формальном поклоне – дань вежливости и этикету. И упорству.

И она сказала: «Когда, а не если потерпите неудачу…»

- Прощайте, госпожа графиня.

Она улыбнулась - спокойно, почти ласково, - негромко рассмеялась низким, хрипловатым, грудным смехом и покинула его.

***

Камилла рванулась к медленно, как во сне раскрывающимся дверям, и остановилась, почти столкнувшись с графиней. На уровне её глаз мерцала рубиновая многоугольная звезда – словно какая-то награда, орден.

Двери захлопнулись за спиной дамы в чёрном.

Графиня покачала головой и прикоснулась к рубиновой звезде.

- Слишком, слишком живая, - послышался Камилле насмешливый шёпот.

- Забудь, - прошептал голос, и кровавая звезда качнулась перед ней.

<<< Глава 27            Глава 29 >>>