ГЛАВА XXVII

Папаша Луиджи – так называли его все, не только соседи – острым ножом рассёк крупную луковицу на три части и бережно насыпал горку соли в деревянную ложку с обломанным черенком, лежащую точно в центре дощатого стола на клочке пергамента. Разломал ковригу ячменного хлеба, пахнущего тмином, и аккуратно разложил ломти на три оловянные тарелки рядом с дольками луковицы. Добавил несколько вяленых сардин. Завтрак готов. Ранний завтрак, хотя их основная работа начинается вечером, вставать нужно ранним утром. Следует всё внимательно осмотреть, подготовить, если потребуется, то что-то подправить. Благодарение Пресвятой Деве, гроза не сильно их вчера потрепала, успели вовремя убраться домой.

Папаша Луиджи напомнил себе: «Проверить, как справилась Франческа». Хвала Мадонне, это оказался единственный вчерашний урон.  И надо же было мальчишке так навернуться, ладно ещё не свалил тачку в Канал.

Папаша Луиджи поправил повязку и хотел, как всегда стукнув по столу, окликнуть Карло и Франческу, продолжавших со всей безмятежностью молодости сопеть в углу на тощем комковатом матраце, брошенном на грубо сколоченную кровать, но в дверь постучали – коротко и властно.

Соседи здесь жили такие, что не имели обыкновения стучать в двери, а посетители не слишком часто добирались до комнатёнки папаши Луиджи, но уж если добирались, значит, он действительно понадобился. Что ж, это сулит неплохой приработок, обрадовался папаша Луиджи, но в следующий момент встревожился: «Если, конечно, это не подонки Клоуна Чезаре. Пусть в последнее время у них не было трений,  но эта скотина, этот мерзавец таков, что…»

Дверь растворилась, и посетитель, не дождавшийся приглашения от замешкавшегося хозяина, нагнувшись, вошёл в низкую дверь и остановился, почти касаясь тульей широкополой шляпы дверной притолоки.

- Мне нужно переговорить с вами, - сказал он. Голос гостя поразил  начавшего расшаркиваться папашу Луиджи, а он, без ложной скромности говоря, немало слыхивал голосов за свою жизнь. – Относительно заказа, который будет вам выгоден, как я полагаю.

- Надеюсь, он будет взаимовыгоден, синьор, - любезности папаше Луиджи было также не занимать. – Присядьте, прошу вас.

Он радушно указал на сосновый стул напротив себя. Повезло нынче близнецам: пусть поспят чуть подольше.

Гость, не чураясь, сел напротив хозяина, небрежно окинув взглядом хозяйский завтрак и быстро – и  чуть более внимательно – спящих в углу на кровати. По его виду Луиджи безошибочно определил гостя как аристократа. Только им, убеждённым в своём природном превосходстве над прочими смертными, присуща такая уверенная  и небрежная манера держаться в любом незнакомом месте словно у себя дома.

Впрочем, подобная же манера свойственна ещё и ворам.

- Итак…

Только теперь папаша разглядел, что лицо гостя закрыто венецианской маской. «Что ж, - философски ухмыльнулся про себя папаша Луиджи. – Все там будем».

На то, чтобы уговориться обо всём, много времени не потребовалось. Больше времени ушло на поиски в районе узких кривых улочек и таких же кособоких домишек Корте-Минелли, и Эрик с нарастающим раздражением обругал себя за то, что не договорился с ними ещё на Пьяцце.

Впрочем, вспомнил он, присмотрел он этот балаган в тот момент, когда окончательно идея ещё не сформировалась. Просто отметил в уме, что может пригодиться, потому что видел, как она смотрит на них, и отложил про запас в свой «волшебный мешок». Вчера же из-за грозы и последующего подъёма воды их всё равно было не найти.

Владелец и, судя по всему, он же ещё и артист на всех мужских ролях и шарманщик в одном лице, оказался старым профессионалом, и общий язык с ним Эрик нашёл легко, ведь они говорили на одном языке, и его маска не удивляла здесь никого. Скорее наоборот, вызывала доверие, подтверждая принадлежность к тем, за кого он и хотел быть принятым.

Эрик уточнил заказ и чётко обговорил детали. Хозяин слушал и кивал, подтверждая, что всё понял правильно. Впрочем, Эрику не было дела, правильно он понял, либо нет: главное, чтобы точно выполнил его сценарий. Варианта у него было предусмотрено два, какой пойдёт в дело, зависело от того, будет ли Камилла сегодня на Пьяцце вечером.

В любом случае, не сегодня, так завтра.

Папаша Луиджи аккуратно  сдвинул скромную снедь к краю стола и сейчас, одобрительно качая головой, с видимым восхищением, в котором, однако, Эрик ясно видел толику профессиональной ревности, разглядывал  принесённое необычным заказчиком. Именно это принесённое и сделало его действительно необычным, выделив из череды случавшихся заказчиков, желавших, к примеру, произвести впечатление на даму сердца и с этой целью вставить пару самодельных виршей в репризу. В Венеции это исстари вошло в моду и так, к удаче папаши Луиджи и других его собратьев по ремеслу, по сию пору оставалось популярным.

- Великолепно, да позволено мне будет заметить, синьор, поверьте специалисту, - Эрик подозревал, что восхищение старый плут выказывает нарочитое, чтобы польстить заказчику, - но изволит ли видеть синьор, что, обладая достаточным, так сказать собственным арсеналом, - Луиджи сделал широкий жест, обводя частично развешанный в настоящее время на стене  «арсенал» и кивая на сундук, стоящий у стены, - я могу подобрать и других участников нашей трагикомедии…

- Меня устраивает всё остальное так, как оно есть, - оборвал его заказчик. – Даже название. Делайте только то, что я вам сказал, и так, как я сказал. Вот расстановка действующих лиц, я набросал вам, чтобы вы не спутали.

Гость положил на стол листок бумаги, и Луиджи увидел, что листок испещрён рисунками: силуэты фигур, разворачивающих последовательное действие в различных движениях, были нарисованы с такой точностью и при этом с такой лаконичной выразительностью, что Луиджи восхищённо прищёлкнул языком.

- А импровизации? – спросил Луиджи, с сожалением расставаясь с надеждой: он очень любил импровизации. – Искусная и хорошо подготовленная импровизация оживляет повседневное течение жизненного сюжета, как соль приправляет кушанье, поднимает слезливую мещанскую мелодраму до уровня трагедии, вызывает волнение души и подчёркивает игру благородных страстей! Кроме всего, это так по-венециански!

- Вы плохо поняли мои слова? – процедил заказчик. Папаша Луиджи непроизвольно поёжился. – Я начинаю сомневаться, что вам по силам успеть усвоить к вечеру то, что я вам задал. Я могу поискать других… исполнителей.

- Не сомневайтесь, синьор, мы начнём сейчас же. Всё будет без сучка и задоринки! – папаша Луиджи придвинул к себе башенку из золотых монет, выложенных заказчиком на середину стола в начале беседы – для затравки. Вид этих монет весьма стимулировал рвение. Плата была очень  щедрой, и Луиджи готов был соблюсти любые условия, даром что они показались ему странноватыми. Кто платит, тот и заказывает музыку – на том свет стоит, какой бы странной ни явилась мелодия.

Когда заказчик ушёл, Луиджи разбудил близнецов.

- Вставайте, бездельники! У нас много работы! Да пошевеливайтесь, лентяи! Завтракать и за дело, - покрикивал он, бережно водворяя то, что принёс заказчик, на крышку сундука, а звякнувший пузырёк убирая в сумку.

Привычные к его воркотне близнецы лениво протирали глаза.

-Ой, какая прелесть! – воскликнула Франческа, выбираясь из-под довольно грязной косынки, из которой она делала себе полог от комаров, прикрепляя конец вуали к распятию на стене. – Это для меня? Ведь правда?

Она бросилась к сундуку.

- И для тебя тоже, - подтвердил Луиджи, невольно любуясь ею и улыбаясь той страстной надежде, что звучала в её голосе. – Не только же для моего гнусавого носа.

И он поправил повязку, неровно лежащую на его изборождённом грубыми морщинами лице. Вечером он заменит её на кожаный колпачок с ремешками, прикрывающий его изуродованный нос. Вернее то, что от него осталось.

- А я справлюсь? – засомневалась Франческа, она всегда была нерешительна, побаивалась и не доверяла собственным силам, не то, что неизменно самоуверенный Карло. – Ой, тут же надо одновременно со всех рук… я ещё не умею!

- Ага! Ничего у тебя не выйдет, – и Карло с хрустом вонзил зубы в луковицу. – У тебя Чудовище на двух палочках и то качается, как пьяный сапожник.

Папаша Луиджи дал Карло лёгкий подзатыльник, чтоб тот не дразнил сестру. Карло подмигнул Франческе и показал луковице язык.

- Не волнуйся, девочка. Как раз тут особая роль, ты справишься. Я сейчас всё вам покажу, разъясню, и будем репетировать. Ну, доедайте, быстро, и за работу. Да, Карло, для тебя будет ещё особое задание, так что пошевеливайся, разбойник.

***

С этим всё. Этот субъект производит впечатление достаточно смышленого типа. Справится, должен справиться, но он будет там, так что на крайний случай подкорректирует, если потребуется.

Эрик вдруг поймал себя на том, что думает о том, кем приходятся типу со следами бурно проведённой жизни на лице, те двое ребят, что крепко спали в бедной комнатёнке.

Нещадно эксплуатируемые ярмарочные сироты? Бедные родители могли и продать - за харчи… Нет, не похоже, еда была поровну разделена на троих. Дети? Племянники? Необыкновенно похожие друг на друга лица, явно брат и сестра, двойняшки. Почему он думает о таких не относящихся к его делу вещах?

Может быть, потому что всё это: крутобокая жёлтая луковица с тонким рисунком фиолетовых колец на  хрустко-белом распиле, бережливо отмеренная горка крупных кристаллов соли на неровно оборванном куске пергамента с отрывками стихотворных строчек – всё это напомнило ему, воскресило в нём давнишнее воспоминание? Воспоминание юности, практически ещё детства. Когда он покинул свой дом, который не был его родным в полном смысле слова, потому что родной дом – не то место, где ты родился, живёшь и тебя… терпят, а там, где тебя любят  и где ты нужен кому-то. Такого ему не было дано.

…Да, так вот. Когда он покинул дом, то угодил первым делом на бродячую ярмарку, с которой и делал первые шаги по обретению своего места в жизни. Как он выяснил потом, это время не было самым страшным в его жизненных странствиях.

Иногда было очень даже интересно, и полезно для дальнейшего, и он многому научился.

Эти дети, что спали в комнате старого комедианта под пологом из замызганной тряпки, тоже научатся. Всё это – как забавная детская игра, но разве вся жизнь – не игра? Или даже лучше так: Игра, с большой буквы. Большая буква в начале слова или действия придаёт всему совсем другой смысл. Всё приобретает характер бóльшей значительности, а значительность оправдывает многое, даже то, что может вначале смущать.

Эрика ничто не должно смущать, потому что Чудовища не подвержены подобным человеческим глупостям.

Я проведу тебя по всем ступеням Ада,

Сочтя ступени под твоей ногой…

Ты решила, что разглядела меня такого, каким я являюсь на самом деле? Ты ошиблась. Ошиблась потому, что испугалась. Я тоже боялся, это верно, ты всегда права. Все всегда правы. Но я расплачỳсь за это. Эрик всегда расплачивается, так или иначе. Так уж повелось. Ты хотела, чтобы внешность соответствовала внутреннему содержанию? Все почему-то хотят…

Ты хотела, чтобы я стал тем, кто я есть?

Да, ты хотела. Я и стал.

Я пытался жить в твоём мире. Мне казалось, что у меня всё получается. Ты показала мне, что я ошибался. Значит, надо ввести другие правила.

Поразительно, как быстро и легко упала чужая маска. Легче, чем опадают мёртвые листья с убитых холодом деревьев.

Теперь следующее в нашей программе.

Программы выступлений Эрика всегда отличались проработанностью, методичностью и – как следствие сочетания этих элементов – высокой зрелищностью. Это может подтвердить фактически любой зритель, которому довелось ознакомиться с представлением Эрика… а уж если кому удалось остаться в живых после близкого знакомства с самим лицедеем, то… публика будет в особенном востроге.

Ах да, и хладнокровие имело немаловажное значение.

А посему выброси из головы всякие воспоминания, они отвлекают, и иди в гостиницу.

Сейчас – в гостиницу. Эрик всегда сможет улучить миг, чтобы сменить декорации; разве на это Эрику требуется много времени? Ну что вы, почтеннейшая публика! Эрик умеет удивительно быстро проворачивать свои дела. Три ступени от причала ко входу. Семь ступеней со стороны площади. Даже если она и не станет сегодня выходить, это пустяки, технический момент.

Не более чем пересчёт ступеней.

Если потерянное найдено, это означает, что оно не терялось вообще, как утверждает восточная мудрость.

Однако такая бурная, как у него, жизнь неотвратимо подбрасывает всё новые поводы освежить в памяти свой послужной список. По дороге к Пьяцце ещё кое-что, попавшееся на глаза, вызвало у Эрика очередную порцию непрошенных воспоминаний.

Таких же забавных.

***

- Нет, синьора, эта марионетка не из нашего магазина, я уверен, синьора. Нет, я никогда такой не видел раньше. Но, может быть, синьора найдёт у нас также что-то достойное её внимания? Позвольте показать вам эту вот куклу: это Коломбина. Или полюбуйтесь, синьора, на эту Куртизанку-сарацинку: что за дивные чёрные косы – проведите рукой, синьора, погладьте! -  тюрбан из китайского шёлка украшен речным жемчугом, а косы - золотыми дукатами! Истинный образец венецианской моды пятнадцатого столетия!

Подобные ответы плюс заманчивые предложения, лишь с незначительными вариациями, Камилла получала уже не в первой по счёту лавке. Она с настойчивым упорством обходила их одну за другой, а Хлынов покладисто следовал за ней по Мерчерии и роптать пока ещё не решался.

Он не мог найти объяснения упрямству мадмуазель Камиллы в этом вопросе, и это вызывало у него досаду на очевидную бессмысленность затеянных ею поисков. Как человек рациональный в деловых вопросах, Константин Корнеевич не любил тратить время зря на заведомую бестолковщину.

В самом деле, какая разница, где куплена им эта кукла? Ну, забыл он, где прикупил, так можно и другую найти, не хуже, коли она хочет иметь таких парочку. Например, Куртизанка в алом шёлке очень даже понравилась Константину Корнеевичу: декольте до пупа, груди как дыньки в лукошке, под распахнутой юбкой сквозят панталоны пузырями до коленки и – смешное дело! – на ногах золотые баретки на эдаких скамеечках заместо подошвы, чтоб, значит, повыше ростом казаться.

Впрочем, он объяснил Камилле, что в уникальности куклы и в её сходстве с самой Камиллой аккурат и крылось то, что привлекло его взгляд и сделало подарок достойным мадмуазель, но Камилла, казалось, не обратила на его слова внимания.

Далась ей эта кукла.

По мере того, как поиски не приносили результатов, мадмуазель Фонтейн становилась всё более серьёзной и молчаливой. Если с утра она излучала оживление (то, что эта оживлённость носила несколько лихорадочный оттенок, Хлынов не уловил), то теперь живость эта исчезала буквально на глазах.

Постепенно её настроение передалось и Хлынову.

Несмотря на то, что ночью небо вроде бы расчистилось, утро встретило Камиллу серым пасмурным небом, низко нависшим над городом.

Однако Камилла в дождливые дни чувствовала себя вполне уютно, хоть и трудно было этого ожидать от такой подвижной натуры, каковой она являлась. Причина крылась в том, что ещё с детского возраста она воспринимала такое погодное состояние следующим образом: когда идёт дождь, окружающий мир становится теснее. Пространство, плотно заполненное водяными каплями, будто свитыми в тонюсенькие стеклянные нити, становится материальным, осязаемым.

Всё так, как если бы над землёй приспускался дымчатый мягкий занавес со стеклянной бахромой, а это совсем другое дело. Занавес для Камиллы – дело привычное, и нет ощущения той отчуждённой пустоты, что окружает тебя в  распахнутый всему беспредельному миру ясный день.

В этом определенно была своя прелесть. Иногда на продуваемом всеми ветрами свете она чувствовала себя… одиноко. Словно стоишь одна одинёшенька на огромной пустой сцене, под пристальным, недобрым, равнодушным присмотром тысяч чужих глаз. Забыв, что надо делать дальше. И некуда спрятаться.

Беспокойная ночь не прошла для неё даром, и Камиллу познабливало. Тем не менее, она с утра первым делом спустилась к конторке управляющего и, не утрудившись объяснить, чем вызван её интерес, потребовала детально доложить ей, каким образом и в котором часу ночи гостиничный водяной дворик изолируется от Канала, то бишь запирается решётка. 

Хлынов, в последние дни приспособившийся к новому расписанию и вышедший с утречка в одиночку выпить кофею, с изумлением обнаружил мадмуазель Камиллу также внизу, заканчивающей разговор с управляющим гостиницы. У Хлынова сложилось впечатление, что мадмуазель Фонтейн осталась недовольна только что состоявшейся беседой.

Впрочем, она Константину Корнеевичу не пояснила, о чём шла речь, а спрашивать он, ясное дело, не стал, усвоив главное: она, де, даёт себе на сегодняшних полдня роздыху в репетициях и намерена побродить по городу, погулять, не беда, что мокровато. Ей надобно отдохнуть, восполнить силы.

И они отдохнули.

После нескольких часов невразумительного топтания по магазинчикам Мерчерии и лавкам на прилегающих улочках Константин Хлынов заметил, наконец, что Камилла выглядит усталой и бледной.

Тогда Константин Корнеевич со всей решимостью попытался взять дело в свои руки, то есть не слушая возражений усадить мадмуазель Фонтейн в гондолу и водворить в гостиницу, но добился лишь частичного осуществления планов.

Могло показаться, что мадмуазель Фонтейн прислушалась к его мнению и увещеваниям, но больше смахивало на то, что она внезапно, словно что-то решив, сама прекратила хождение по магазинчикам, и – не успел он оглянуться - вот они уже сидят и закусывают в маленькой траттории у Канала.

Нужно, однако, заметить, что больше о куклах-марионетках мадмуазель Камилла не заговаривала, казалось, эта тема была исчерпана или же перестала её интересовать. Разумеется, Хлынов предложил назавтра возобновить поиски, но Камилла махнула ручкой – не то беспечно, не то безразлично. Вот и хорошо: успокоилась.

Хлынова так и подмывало объяснить мадмуазель Камилле, что он может ей, ежели той захочется, так и целый кукольный театр прикупить, со всем куклами и  прочими потрохами, что нужно. Это представлялось ему удачным мостиком к дальнейшему, но странная робость сковывала его язык. Почему-то он сомневался, как она это воспримет, и прикинул погодить ещё. Несколько раз он уже открывал рот, когда они выходили из очередной кукольной лавки,  и Камилла, нахмурив брови поигрывала своей марионеткой, но каждый раз рот закрывал.

По завершении трапезы  Хлынов отвёз мадмуазель Фонтейн в гостиницу – в полном соответствии с намерением трудолюбивой балерины возвратиться к своим упражнениям.

Хлынов с сожалением раскланялся, собираясь либо развлечься в городе, либо заняться делом. Он не решил ещё, - после общения с балериной ему необходимо было некоторое время, чтобы вернуться к независимости мысли, - но был остановлен неожиданным вопросом.

- Вы не обратили внимания, мсье Константэн, что ночью в этой гостинице как-то шумновато? 

Хлынов с удивлением воззрился на мадмуазель Фонтейн.

- Шумновато? Ночью? Да нет, я ничего такого не заметил. По-моему, тихо тут, как в бабушкином сундуке.

- Ну, не в самой гостинице, я имею в виду поблизости, возможно на улице рядом или на Канале. Неужели вы ничего не слышали сегодня ночью?

- А что я должен был слышать? – изумился Константин Корнеевич.

- Нууу, не знаю… может, музыку. Я не знаю. Мне показалось, я что-то такое слышала сквозь сон и подумала, что вы, возможно, тоже слыхали, – Камилла говорила небрежно, но внимательное выражение, затаившееся в её глазах, Хлынову показалось несоответствующим тону. – Может, какая-то гондола из Канала заплыла - с музицирующими гуляками…

- Нет, на ночь, попозже, запирают тяжёлую решётку со двора, Канал отгораживают, так что если запозднишься, надобно входить в гостиницу только с площади, - уверенно возразил Хлынов. – Я специально справлялся, на всякий случай.

«На какой случай?» – подумала Камилла, но не стала спрашивать. Управляющий сказал ей то же самое про решётку и прочее. «Во дворе ночью не могло быть никого. Что вы, мадам, забота о покое наших постояльцев стоит у нас на первом месте! Как можно, мадам! Никого постороннего, это исключено. Нет, что вы, мадам, гондольеры спят не в лодках - ха-ха-ха! - а у себя дома».

Но куклы, хотя бы отдалённо напоминающей Сильфиду, она в лавках так и не нашла.

Сильфида, приведённая в порядок, лежала в сумочке, обёрнутая в платочек из венецианских кружев, и днём Камилла уже с усмешкой вспоминала тот свой утренний порыв: швырнуть куклу в камин.

В конце концов, это смешно. Бедная куколка не виновата. Она совершенно прелестная. Она нравится ей. Тем более что смутное выражение, с каким мсье Константэн посматривал на Камиллу во время кукольных розысков и открывал нерешительно рот, подтверждало то, что он действительно, как она и предположила сразу, заказал эту уникальную безделицу, но, сразу не признавшись, не знал, как сделать это потом.

***

Эрик оставил Мост Вздохов по правую руку, выпрыгнув из лодки на набережной, чтобы свернуть к Пьяцце, и внезапно споткнулся.

Пьомби прозвучало поблизости, а затем: Понте ди Соспири, побег Казановы – несколько слов, патетически, с придыханием провозглашённых венецианским чичероне, пасущим маленькое стадо американских туристов, мимо которых он прошёл - и воспоминания вновь охватили его, и он пошёл медленно, прикрыв глаза, чтобы ярче видеть то, что столько лет терялось в тумане перегруженной впечатлениями памяти.

Побег Казановы – неплохо могло бы звучать в качестве названия, когда-то он почти рассматривал его наравне с Торжеством Дон Жуана.

Право, не следует думать, почтеннейшая публика, что он, Эрик, читал эти пресловутые мемуары: это было бы слишком претенциозно.

Нет, повествованием, сообщаемым за дополнительную плату пожелавшему осмотреть секретные помещения Дворца, включая тюремные помещения, потайные проходы и прочие архитектурные ухищрения, что в достатке имеются в любом средневековом государственном строении, Эрику буквально прожужжал уши тюремщик.

Мемуары Великого любовника Джакомо Казановы играли роль изюминки в этом повествовании, а также исторической ссылки – для придания достоверности тюремным байкам.

Эрик заплатил тюремщику более чем щедрую мзду, и ночной страж предоставил ему возможность бродить по ночному пустому Дворцу Дожей и соединённой с ним тюрьмой по своему усмотрению на протяжении нескольких ночей. 

Эрик вспомнил и то, как он с упоением зарисовывал и обмерял некоторые элементы, особенно произведшие на него впечатление. Предполагал использовать в своих работах, в собственных проектах. Помнится, он был пленён тяжеловесными пропорциями Лестницы гигантов… небрежной легкостью арки Фоскари.

Тёмные небеса, его всегда восхищали грандиозные проекты и контрасты!

Да, он был молод, очень молод. Но кое-что он таки воплотил в жизнь, кое-какие детали натолкнули его на интересные идеи. Он реализовал их на Востоке,  в Мазандеране.

Случайно или нет, но в любом случае очень иронично получилось.

Тогда он впервые оказался в Италии, в Венеции в частности, с основной целью - увидеть шедевры, оставленные в наследство Возрождением, но открыл для себя ещё и позднюю готику, и кватроченто, и восхитился, загорелся... Он хорошо помнил ту увлечённость, с какой смотрел на соборы, дворцы и палаццо: в то время его увлечение архитектурой разгоралось в нём холодным пламенем страсти, подчинённой гармонии форм, линий и объёмов. Здесь он всегда слышал музыку. Архитектура тоже была закреплённой в пространстве, отлитой, материализовавшейся музыкой.

Он устраивал себе такие паломничества. Это были его Крестовые Походы или его хаджи в Мекку, если угодно. Паломничества к Красоте, которая была его Богом.

Эрик остановился перед Дворцом. Вон они. За прошедшие годы они не изменились.

Пьомби, «свинцовые» камеры, расположенные непосредственно под крытой свинцом крышей дворца, что и дало им название. Свинцовые камеры были очень популярны: заключенные в них попеременно страдали от холода и удушающей жары. Свинец обладает превосходной теплопроводностью, а контрасты температур производят поразительный эффект на душевное состояние того, кого следует сломить.

Эмоции. Неуверенность, страх. Мощный инструмент.

А вкрадчивый, «ползучий»  ужас – из всех наиболее выматывающая и потому истощающая волю эмоция. Ужас сокращает мышцы, он заставляет сердце бешено стучать, он опустошает рассудок.

На пути к камерам тюремщик с гордостью показал щедрому посетителю висящее на стене приспособление, использующееся для удушения приговорённых к казни, по форме напоминающее подкову, но с подвижными дугами и болтом. Эрик опознал его как некий итальянский вариант испанской гарроты. На публичных казнях в Барселоне он не раз наблюдал инструмент в действии, идущем под одобрительные вопли испанцев, особенно охочих до подобных зрелищ.

Тюремщик со смехом помянул, что у них есть такая весёлая шутка: иногда особо стенающему в «свинцовой» камере узнику развесёлые тюремщики подбрасывают эту штуковину – «намёк, вроде как обслужи себя сам, понимаете, синьор?»

Рядом с камерами расположен так называемый Зал Пыток – зало дель Торменто. Эрик, естественно, не обошёл его вниманием.

Забавно, как эти впечатления дали толчок его фантазии, когда он впоследствии проектировал Камеру пыток для Мазандеранского дворца шах-ин-шаха персидского. Они были тем семенем, из которого выросло в его воображении Железное дерево… Действительно, забавно…

Я проведу тебя по всем ступеням Ада…

Эмоции.

На секунду мир качнулся и поплыл, распадаясь, трещина зазмеилась по холодной глади толстого стекла,  – Тёмные небеса, зачем это, что я делаю? – но он собрался, взял себя в руки. Всё правильно, иначе быть не может. Он просто не может иначе.

Нельзя просто так вернуть кого-то к жизни и полагать, что не несёшь за это никакой ответственности. Ни малейшей.

Мир сложился вновь, но теперь это был немного другой мир.

Некоторые осколки поменялись местами в общей картине.

А некоторые остались на прежнем месте.

***

Камилла без отдыха репетировала всю вторую половину дня, прогнав прочь все мысли, кроме сосредоточенности на движениях и своих мышечных ощущениях, и отчаянно устала. Перенапряжённые мускулы ног ныли. Вот и чудесно. Устанешь как каторжная, и спать будешь без сновидений. Коварных и предательских сновидений.

Но когда уставшая до чёртиков Камилла повалилась в постель, она обнаружила, что страх – иррациональный, необъяснимый, детский страх – тут как тут, не удалось ей заглушить его физической усталостью, он вползает в неё, и она смертельно боится закрыть глаза. Она боится уснуть, она боится, что повторится ночной мóрок. Пусть свеча на столике останется гореть на всю ночь, хорошо, что в гостинице ставят такие толстые свечи, должно хватить до утра.

Она так и не сомкнула глаз по-настоящему: задрёмывала и тут же вскидывалась, озиралась с подскочившим к горлу бьющимся сердцем и испариной на холодеющем лбу, потому что ей нужно было выдираться из страшного незапоминающегося сна, где серо-зелёные тени подкрадывались к ней, как только она смежала веки, нависали над ней, и чёрная гондола норовила вплыть в окно, окружённая мерцающими зеленоватым светом огоньками на чёрной воде…

Но, разлепив веки, Камилла убеждалась, что это всего лишь дрожит пламя свечи на туалетном столе, отражаясь в призмах флаконов, стоящих рядом, и флакончики слабо светятся, отбрасывая смутные блики на потолок…

…блики перемещаются, медленно кружатся, и в кружении этом угадывается какой-то странный ритм, и это притягивает и завораживает… завораживает…

…манит в тёмноту, прямоугольным провалом расползающуюся под ногами в белых балетках…

…темноту, из которой так страшно не выбраться…

…и кукла тихо лежит за закрытыми дверьми в гостиной, трусливо засунутая за диванную подушку…

Камилла измучалась, мечась на горячей влажной подушке, но музыки в эту ночь она не слышала, и трудно было поверить в то, что некая часть её самой испытывала разочарование. Неужели что-то в ней хотело, чтобы это произошло снова?

Перед рассветом она услышала, как что-то коснулось оконного стекла снаружи, несколько раз - еле слышно, словно летящие по воздуху опавшие мёртвые листья, - и ей пришло в голову, что это, возможно, чьи-то мысли, унесённые ночным ветром, бьются в стекло.

В предрассветные часы в этом соображении не было ничего чрезмерного или странного.

Возможно завтра, возможно следующей ночью она откроет окно и  впустит то, что стучится в него…

***

Разгорячённый, немного запыхавшийся и крайне собой довольный Хлынов выпалил с порога:

- Нашёл! То есть, видел я! Там они, шельмы!

«Ай да Хлынов! Молодец!»

- Кого вы нашли? – вяло поинтересовалась мадмуазель Камилла, не сразу повернувшись к нему, словно не могла оторвать глаз от чего-то интересного, происходящего за окном.

- Куклу, Сильфиду эту! Не саму, конечно, но коли это, так сказать, не её сестрица родная, то я не я буду!

Хлынов, еле дождавшийся утра, чтобы принести радостную весть мадмуазель Камилле, принялся с увлечением рассказывать, как вчера вечером, в то время как мадмуазель Фонтейн истово трудилась в номере, он прогуливался и нос к носу столкнулся с куклой Сильфидой, танцующей в красной бархатной коробке передвижного кукольного театрика. По причине позднего времени Хлынов благоразумно рассудил не вламываться к мадмуазель Камилле, а лучше с утра пораньше зайти благопристойно. Он, конечно, осведомился, где завтра кукольники будут выступать со своим балаганчиком.

Реакция Камиллы на его сообщение была не столь бурной, как Константин Корнеевич ожидал, но она оживилась, обрадовалась, вроде.

С подоконника, на котором сидела, не соскочила, правда, так и осталась сидеть, и Хлынов невольно задержал взгляд на маленькой босой ступне, выглядывающей из-под края лёгкой юбки. Нога покачивалась, розовая пятка еле слышно стукала о стену. Что-то мадмуазель Камилла сегодня бледновата, отметил Хлынов. Не выспалась, перетренировалась?

- Где живёт кукольник?

- Я не знаю, где он живёт, - пожал плечами Хлынов, немного растерявшись от вопроса Камиллы. – Вечером на Пьяцце будет, только смеркаться начнёт, как они и развернутся. Побожился.

Балерина досадливо повела плечом.

- Если бы вы спросили, мы могли бы найти его раньше.

Вот тебе и на! Вместо того чтобы поблагодарить его за розыск, она его упрекает!

- К чему спешка такая, мадмуазель Камилла?

Не отвечает, опять к окну отвернулась. Хлынов почувствовал себя задетым, и сам смутился: как маленький, право. Устаканится. Может, у неё с танцем не ладится, вон, с лица спала. Лучше всё в шутку перевести.

Чувствуя себя великодушным и снисходительным – снисходительный купец, ха, переживание, воистину щекочущее новизной! - Хлынов вознамерился сесть на диван, но тот стоял спинкой к комнате, сиденьем к окну. Втискиваться к самым ногам (причём босым) мадмуазель Фонтейн Константин не рискнул и, подвинув стул, сел за диванной спинкой. Глядеть на балерину в таком положении было неловко, чисто как мальчишка из-за забора подглядывает, но Камилла продолжала сидеть на окне, поэтому лучшего размещения для продолжения беседы Константин не нашёл и увидел в этом смешную сторону.

Точно. Можно подать как бы шуткой сначала. Этот вариант представился Константину лучшим: пожалуй, самая верная линия будет.

- Мадмуазель Камилла, а ведь я догадался, в чём ваш интерес к этим куклам. Хотите, поди, балеты  сочинять с ними в маленьком, так сказать, масштабе? Ну, на манер вашего Наполеона Бонапарта; он ведь, кажется, перед сражением всю битву на оловянных солдатиках вперёд разыгрывал?

Он не ошибся, Камилла улыбнулась.

- Разве? Честно говоря, я ничего такого про Наполеона не знаю. Но что-то в этом есть, мсье Константэн.

- Так можно и целиковый кукольный театр завести, а? И виктория полная всегда обеспечена.

- Наполеону это не помогло, - резонно заметила Камилла. – Но ваша стратегия мне нравится.

- А можно и настоящий театр, как вот у вашей Марии Тальони был, - не удержался Хлынов и тут же пожалел о сказанном. Улыбка мадмуазель Камиллы пропала, лицо приняло строгое выражение. Камилла спрыгнула с окна.

- Мадам Тальони настолько же моя, насколько и Наполеон Бонапарт, - голос балерины звучал сухо. – И эта шутка уже не столь удачна.

Она опять украдкой взглянула в окно.

Хлынов поднялся и заглянул через её плечо: да что там такое, что она всё выглядывает? Будто в этом дворовом пруде мёдом намазано.

- Мошкары много, - заметил он. – Это завсегда так, когда вода стоячая. Ишь, толкошатся, кровососы.

***

Марионетка танцевала. Белое личико, бирюзовые глазки, прозрачные крылышки за спиной.

Камилла Фонтейн с первого взгляда убедилась в том, что это точная копия её Сильфиды. Пара.

Перед началом представления, с необъяснимым волнением разглядывая малиновый, чуть полинялый занавес кукольного театрика, Камилла сомневалась, не слишком надеясь на впечатление восторженного Хлынова. Мало ли что ему показалось, что он в куклах понимает.

Иногда она озиралась по сторонам в каком-то смутном ожидании - ей всё казалось, что сейчас может что-то произойти… Возможно, нечто важное. Возможно, что-то объясняющее.

Да нет, сейчас она узнает, кто сделал куклу Сильфиду, и всё разъяснится, как и должно быть, оказавшись забавным совпадением.

  Потом она поняла, что немного трусит, и рассердилась на себя. Это всё от недосыпа. Это от дурного сна, как говорила о всякой хвори бабушка.  

Они с Хлыновым пришли заранее, но театрик уже стоял, разложенный в дальнем конце Мерчерии в портике большого дома, за ширмой слышалась возня, стук, приглушённые голоса; Камилле показалось, что голоса детские.

Они заняли места прямо перед маленькой сценой. Публика быстро собиралась, началось представление,  и сначала Камилла не могла взять в толк сюжет.

Пьеска называлась «Синее Чудовище», и персонажей, участвующих в действии, звали всё больше на восточный лад: тут была Принцесса Грузинская с красивым именем  Дарданэ, принц Нанкинский Таэр, само Синее Чудовище по имени Дзелу и какая-то невразумительная зелёная Семиглавая Гидра. Удивительно похоже на привычные ей балетные нелепицы. Ярко, причудливо и никакой логики.

Были и обычные для итальянской комедии герои: Смеральдина и Труффальдино, Панталоне, Тарталья и Бригелла. Вся эта публика так и крутилась на кукольной сцене цветным сверкающим вихрем.  Диалоги и монологи героев щедро пересыпались шутками явно на злобу дня, непонятными Камилле и Хлынову, но зрителям-аборигенам, видно, всё было понятно, и все смеялись, аплодировали репликам.

Марионетки говорили стихами, бегали друг за другом, махали ручками и мечами, Труффальдино лупил чем попало то одного, то другого по голове, и девчоночьим серебряным голоском  пела весёлую песенку лукавая Смеральдина.

Стремительное, яркое, увлекательное зрелище начало захватывать Камиллу, всё было таким игрушечным, весёлым, ненастоящим – смешное и патетичное вперемешку. Как в жизни.

Наконец выбежала из-за кулис кукла-балерина и закружилась в картонном дворце, лёгкая как пушинка, и Камилла убедилась, что мсье Константэн не обознался, несомненно было, что и Камиллину  куклу Сильфиду, и эту марионетку делал один мастер. Они были совершенно одинаковы, только в отличие от её белой Сильфиды в костюме этой марионетки использовалось чередование белого и чёрного, и крылышки за спиной были прозрачно-чёрные, и пышная красная роза приколота у кукольного сердца.

 Камилла восхитилась, как искусно водит эту Контрастную Сильфиду кукольник. Игрушечная балерина выделывала изящные па и выглядела при этом не гротескно и деревянно, а грациозно. Правда, роль у куколки была очень маленькой, станцевала перед дряхлым царём-богдыханом и упорхнула.

Хлынов, исподтишка следящий за Камиллой, с удовольствием отметил, что та довольна, и порадовался – за себя, в основном, что греха таить. Своя рубашка ближе к телу, ясное дело, но когда мужчина хочет добиться женщины, разве ж не становится его делом и её благоденствие тоже? Так что всё в ажуре. Вот прямо сейчас, когда он смотрит на неё, лукавую, с порхающей на губах улыбкой и чёртиками в глазах глядящую на этих кукляндий, ему окончательно ясно становится, что он всерьёз, искренне  хочет, чтоб всё у неё было благополучно – как он это понимает, конечно. Только бы приняла его намерения, а уж он, Хлынов, постарается, он это умеет, всего добивается, коли нацелится.

Уйдя в свои мысли и расчёты, Константин Корнеевич – он как раз представлял, как они с Камиллой поедут на Всемирную Выставку в Лондон, - похоже, пропустил какой-то момент. Пока он мысленно создавал Камиллин благоденствующий – естественно, с его по заслугам оцененной помощью - образ, что-то вновь изменилось.

Хлынов перевёл взгляд с враз погасшего лица мадмуазель Камиллы на кукол, ища причину сей метаморфозы. Мадмуазель не отводила глаз от сцены, так что ничему иному приписать плачевное изменение её настроения было нельзя.

Но ничего такого на кукольной сцене не происходило. Марионетки так споро лопотали по-итальянски, что Константин понимал довольно мало, но он видел, что действие шло безобидное.

Ужасное Синее чудовище, похожее на рогатый баклажан с хвостом, клыками и волосатыми бородавками, высокопарно вещало словами и показывало жестами, что если Грузинская принцесса его не полюбит прямо сейчас и не сходя с места, то её возлюбленный муж принц Таэр погибнет.

Принцесса, переодетая воительницей, махала мечом (грузинки - они горячие, это верно, бывал он в Тифлисе) и пыталась отрубить Чудищу безобразную голову с плеч. Как помнил Хлынов, с самого начала было обозначено, что Чудовище – это самый принц Таэр и есть, превращённый, но грузинка про то не догадывается.

Очень мило, так чего же Камилла губы кусает? Он смотрел то на сцену, то на Камиллу, и с каждой минутой убеждался, что та воспринимает кукольные дела слишком близко к сердцу.

Душещипательная история подходила к концу. Грузинка никак не узнавала под маской Чудовища своего Нанкинского принца (китаец, что ли?), костерила его за страшный вид и коварный обман, и он должен был вот-вот окочуриться. Зрители волновались, но всё разрешилось счастливо.

Принцесса в последний миг догадалась, синяя маска Чудовища слетела с него и сгорела в бумажном пламени, и счастливые супруги воссоединились в объятиях. Вокруг заплясали, задрыгались куклы. Мадмуазель Камилла глубоко вздохнула и повернулась к Хлынову, но это было ещё не всё.

Все куклы стали  поочерёдно раскланиваться, кукла Смеральдина пела заключительную песенку своим чудным серебряным голоском, но когда на передний план выскочила балеринка с бирюзовыми глазами, пошла другая песня.

Откуда ни возьмись, вылетел рой мух, чёрным облачком окружил балеринку, она стала отмахиваться ручками. К тому же теперь движения марионетки были неуклюжи и неуверенны, нитки куклы путались, и марионетка жалко подпрыгивала и заплеталась ногами. Вот она что-то пискнула, зрители захохотали, засвистели, кто-то бросил в куклу огрызок яблока, и марионетка упала, нелепо подломив ножку. Мошки её тут же облепили, и занавес закрылся. Публика была в восторге. Такой итальянский юмор.

Из-за ширмы выбежали девочка и мальчик, стали собирать у публики деньги. Зрители кидали монеты в оловянную миску и, смеясь, расходились.

Камилла Фонтейн нервно теребила свою ладанку, лицо – как мел, кусала губы. Хлынов решительно вывел её из портика, на открытый воздух, но она опомнилась: «Я хочу поговорить с хозяином кукольного дома». И они вернулась к ширме.

Кукольный хозяин подошёл к ним, держа шляпу в руке, и разговор с кукольником состоялся, но толку, с точки зрения Хлынова, в нём не было никакого. Пока мальчик и девочка складывали всю кукольную машинерию в тачку, хозяин балаганчика вежливо отвечал на вопросы мадмуазель, но сказал сущие пустяки.

Да, куклу-балерину он купил у кукольных дел мастера не то в Цюрихе, не то в Кёльне. А может, и в Будапеште.

- Постарайтесь припомнить, пожалуйста, - просительно сказала Камилла. – Вы уверены, что давно?

Кукольник смотрел на взволнованную красивую даму с любопытством и, как показалось Хлынову, с симпатией.

- Ну да, довольно давно, - подтвердил он. – Работа тонкая, и руки слушается, как у нас говорят, отменно. Отличная марионетка, недёшево мне обошлась. Осторожно, Франческа! Не обломай Чудовищу рога, как давеча, - обернулся кукольник на раздавшийся со стороны тачки треск.

- Я осторожненько, папа Луиджи, - донёсся до Камиллы серебряный плаксивый голосок. – Это Карло был виноват, а не я. Я всё делаю аккуратно…

- Ну ладно, ладно, не мешкайте там, - папа Луиджи обратился к ценителям своего искусства. – Помощнички! Нужен глаз да глаз! У нас сегодня ещё одно выступление, позднее, сверхурочное, так сказать, частный заказ в одном палаццо, так что простите, синьора, но если ваша милость уже всё…

- Значит, такая кукла-балерина у вас только одна? – Камилла проигнорировала намёк кукольника. – Разве у вас не было ещё одной, парной к этой? Ведь эта марионетка-балерина очень отличается от прочих кукол и по качеству изготовления, и по характеру образа.

- Нет, не было, синьора. Не могу не восхититься, синьора, тем, как вы тонко разбираетесь в марионетках!

- Ещё бы мне не разбираться. Но, может, вы забыли? Она, например, сломалась, вы её выбросили или продали в сувенирную лавку.

Кукольник не смог удержаться от смеха, и это убеждало лучше слов:

- Выбросил!? Да знаете ли вы, синьора, сколько стоит такая марионетка? И я не только о деньгах говорю. Да ни один кукольник не расстанется со своей марионеткой, в которую вложил свою душу, синьора, что бы с ней не случилось. Ведь для меня это не кукла-марионетка, а одушевлённое существо. Мной одушевлённое! Сломалась… что сломалось, всегда можно исправить, если душа уже вложена. Конечно, я говорю о настоящем Кукольнике, истинном, а не о равнодушном клоуне с перчаточными болванчиками! Но такой и недостоин называться Мастером Кукол!

«Поди ж ты, как распалился», - подумал Хлынов.

- Продайте мне эту марионетку, - похоже, мадмуазель Фонтейн и этот намёк Мастера Кукол пропустила мимо ушей.  – Пожалуйста. Какова ваша цена?

Кукольник гордо выпрямился.

- Она не продаётся, синьора.

Хлынов понял, что пора вмешаться, и, взяв Кукольного Мастера под локоток, отвёл в сторонку.

Камилла видела, что кукольник борется с собой. По мере того, как мсье Константэн набавлял цену, глаза кукольника разгорались: видно, мсье Хлынофф не скупился – попробовал бы он скупиться! Но, к удивлению Камиллы, кукольный хозяин устоял, недовольный  Хлынов оставил его в покое, и вся компания кукольников исчезла с площади, дружно толкая тачку с кукольным театром.

- Ни в какую, упёрся, как бык, - Хлынов был сильно раздосадован. – Но я его дойму, не расстраивайтесь и не сомневайтесь, мадмуазель Камилла.

- С чего вы взяли, что я расстраиваюсь? Мне вовсе не нужна вторая кукла. Я просто так спросила.

И не успел Хлынов должным образом отреагировать  на эти экивоки, как мадмуазель Фонтейн добавила:

- Это делает ваш милый подарок ещё более ценным для меня.

Ну и на что тут обижаться? Оставалось лишь склонившись (со смешанными чувствами) запечатлеть поцелуй на руке актрисы.

***

Она поняла. О да, она всё поняла.

Диссонансный писк кукольных голосов, немелодичное шарканье и грубые шуточки толпы не могли помешать Эрику слышать её прерывистое дыхание, и то, как она судорожно выдохнула на строчке стихов – напыщенной, наивной строчке итальянских виршей: «…я чувствую, что солнце тонет в море… …мне хладная рука сжимает сердце… …ты не могла любить мой страшный лик… молчу и умираю!..»

Тёмные небеса, что за поэтическая выспренняя дребедень!

Вот чем чревато верить в сказки. Это её яркая отличительная черта, её свойство: поверить в реальность выдумки и переживать её, как реальность, пусть выдуманную. Влюбляться в иллюзию.

Влюбляться в иллюзию опасно.

Вы хотите иллюзий? Пожалуйста, по желанию почтеннейшей публики.

Согласитесь, во всём этом есть некая артистическая законченность, творческая элегантность.

Эта часть его представления прошла с нотками ярмарочного действа: наивно, простовато, местами даже грубовато, но ярко и доходчиво. Мистерия-буфф, уважаемые! Фарс. Концепция диктует жанр. Или жанр диктует способ решения?.. Что-то он теряет нить, но пьеса развернётся до конца, последовательно и изящно. Это придаст достоинства всей теме, когда она будет завершена.

Цель оправдывает, но средства художника должны быть художественны, оригинальны, самобытны и творчески разнообразны. Тем более, если художник не только художник, но и Король Иллюзий. Притом. Так его называли, таков был его титул на Востоке. У Бога всего много, в том числе и талантов не счесть в тварях Его.

А самих тварей на свете ещё больше.

Эрик тихо засмеялся. Ему было довольно таки весело, только холодно, очень холодно.

Он проводил Камиллу до гостиницы, следуя в отдалении и посмеиваясь про себя, слушая её разговор со спутником. Иногда Эрик забывал, как того зовут. Это было не столь уж важно, в сущности.

- Ну, мошки-то понятно, - говорил Хлынов. – Наловили загодя в коробочку, да и выпустили в нужный момент.

- А почему они не разлетелись, а облепили куклу? – напряжённым голосом спрашивала Камилла.

- Мёдом покапали, или сахарным сиропом каким, - разъяснял Хлынов.

Сообразительный. Мёдом…

Но это было бы слишком просто.

Эрик не ищет простых решений.

***

- Я не слишком хорошо спала последнее время, - сказала Камилла Фонтейн, отвечая на вопрос Константина Корнеевича. – И вообще. Зато я полностью подготовила своё выступление для вечера у патриция и совершенно спокойна. У меня и костюм готов изумительно необыкновенный. Очень оригинальный.

- Покажете? – понадеялся Константин, но мадмуазель Фонтейн отказалась: «На вечере увидите. Вам же будет самому интереснее».

Ну, насчёт интереса, это как сказать. Последнее время Хлынову было не слишком интересно. Время он в основном проводил один и начал скучать. Всё же не к такому он привык времяпрепровождению. Когда он занимался делами, так это ещё ничего, но здесь и сейчас у него оказывалось многовато свободного времени. Незанятому мужику в голову лезут всякие мысли - неудобь сказуемые, Господи прости.

Мадмуазель Камилла открещивалась от всякого развлечения и сидела, то бишь репетировала в гостинице как заведённая. Вела себя как-то нервно, настроение её менялось прямо по минутам, и никак нельзя было угадать, в каком состоянии духа она предстанет на следующее утро или он увидит её вечером, расставшись днём. И была она какой-то… растерянной, вот что.

Надо сказать, что её бледный вид буквально бросался в глаза, вот Константин Корнеевич и решился спросить.

Если б не барон, Хлынов, признаться, и вовсе почувствовал бы себя неприкаянным. Вечера ему скрашивали посещения баронского дворца.

Барон Пьетро умел организовать досуг и делал это с чувством. У него Хлынов кое с кем познакомился – барон Радецки тоже слыл меценатом, как и все тут, и посему всегда был окружён молоденькими и не очень актрисульками и певицами, жаждущими сделать карьеру на сцене и в жизни, - но быстро понял, что теперь для него никакие дамочки в сравнение не идут с мадмуазель Камиллой. Не имело смысла и завязываться, всё равно никакого удовольствия. Совсем другое, и всё тут.

Кстати, когда Хлынов стал наводить справки о семействе Вальдамбрини  – он хотел выяснить о хозяевах и, в частности, о самом патриции побольше, -  барон, естественно знавший всех и вся в Венеции, сказал только «большие оригиналы». И заметил, что в этом палаццо открытые сборища бывают крайне редко, поэтому быть приглашёнными туда – большая удача.

«Там интересно, весьма любопытные забавы и прочее. Коллекция картин  и древностей превосходная, - всё же добавил барон задумчиво, усмехнулся и повторил. – Да, древностей. Только не относитесь ко всему, что там увидите, слишком серьёзно. Представители знатных семейств, вы знаете, как бы это лучше сказать, впадают в детство со временем. Но вина у них превосходны, так что не пожалеете».

Надеясь, что старые аристократы не станут играть в куклы – их Хлынову и с мадмуазель Камиллой хватало, - Хлынов дотянул до кануна урочного дня, развлекая себя, как получится.

В вечер накануне Хлынов настоял на продолжительной прогулке - и говорил о всяких пустяках вроде последних европейских новостей, старательно веселя притихшую Камиллу. К удаче, вечер выдался тихий и тёплый, хотя и влажный.

Напоённый ароматами цветов воздух умиротворял, а то, что к нему примешивался запах гниющих водорослей – едковатый, йодистый, чуть сладковатый запах тлена – лишь добавляло остроты, будоражило, и Хлынову хотелось жадно дышать полной грудью, чтобы не упустить ни малейшей частички удовольствия и богатства, что можно взять от этого мира. Он прервал на середине фразу про что-то там политическое, помолчал и тихо заговорил – совсем другим тоном, мечтательно:

- Эх, мадмуазель Камилла, хорошо здесь, но если б вы знали, каково это - выйти ранним утречком, до восхода, на волжский берег! Ясно, чисто, лёгко! Берег высокий, меловой обрыв белый, и с него всё да-а-а-алеко видно, а над рекой ещё туман тянется, как дымка молочная разлита, и на плёсах – вода ласковая, спокойная и синяя-пресиняя. Рыба плеснёт и уйдёт в глубину, чайка крылом воду чиркнет… А небо только-только золотом тронуто… эх!

Камилла молча смотрела в его закинутое вверх лицо, но он не обращал внимания.

- А ещё я люблю ветер. Стоишь, бывало, на пароходном носу, нос острый воду режет, пароход летит, ветер волосы рвёт, рубаху, а мне хорошо, всё нипочём…

- А куда летит пароход?

- А какая разница! Главное, что ты сам в миг этот чувствуешь, главное, что впереди несёшься! Вам бы понравилось, мадмуазель Камилла, я уверен.

- Почему?

- Азарт в вас есть. Вам жить интересно.

- А разве не всем интересно жить? – засмеялась Камилла.

- Нет, не всем, - уверенно ответил Константин.

- Знаете, вы так это хорошо говорили, я просто увидела всё, что вы описывали – реку, ветер, даже лёгкость почувствовала, - Камилла благодарно коснулась его руки. – Спасибо. Мне это было так сейчас… важно. Словно из тёмной холодной комнаты вышла на солнечный тёплый простор и вспомнила, что есть на свете ещё многое, о чём я позабыла.

- Я рад, - просто и серьёзно сказал Хлынов.

Они уже возвращались, когда из-под Аркады, буквально в трёх шагах от гостиницы, к ним метнулась темная тень, и Хлынов, оторопев, увидел, что сквозь эту тень насквозь просвечивают фонари у гостиничного входа.

***

Специально Эрик раньше не интересовался итальянской комедией и, по чести говоря, не собирался углубляться в тонкости и сейчас. Но неожиданное обстоятельство, то, что каким-то непонятным образом ускользало от него раньше и лишь сейчас – случайно, опять случайно! - выяснилось, требовало какой-то реакции.

Как он мог прозевать? Эта оплошность грозила нарушить течение его сюжета, так хорошо продуманного. Это раздражало его. Впрочем, ничего страшного нет, может немного скомкать порядок, но ничего.

Опять мимолётно пробралось в его сердце неприятное тоскливое чувство, засаднило, и Эрик зашипел сквозь стиснутые зубы. Хватит! Не мешай.

Итак, ему необходима освежающая вечерняя прогулка. Где и гулять, как не в Венеции, где все гуляют по ночам. Не стоит отбиваться от общества.

Ах, да. Пожалуй, надо кое-что изменить во втором действии. Теперь это будет, пожалуй, лишним. Диссонирующим.

Он провёл рукой по лбу, подошёл к окну. Сан Микеле. Эрик стал разглядывать стену кладбища с острыми веретёнами чёрных кипарисов над ней. Опять те же смутные белые силуэты, что он видел в последнее время, вереницей втягивающиеся в кладбищенские ворота. Всюду общество. Всюду жизнь. Даже на кладбище.

Даже в сумерках.

Это радует.

Пора. Эрик автоматически, не думая, проверил на запястье удавку, нож занял своё место в лёгких ременных ножнах над локтем, флакончик Эрик положил в карман сюртука, накинул плащ.

Следует поторопиться, вот только он не может двинуться, всё стоит и смотрит на чёрные кипарисы, растворяющиеся в сумерках.

***

- Берегитесь, синьора! Опасность, опасность! Бегите со всех ног, пока они есть!

Хлынов вышел из транса и ухватил «тень» за ворот (за то, что могло сойти за ворот на этих отрепьях) и мощной рукой оторвал от земли. «Тень» была легка, но вполне материальна.

Камилла слабо охнула и попробовала руками придержать задирающийся подол верхней юбки, который нищенка, бросившаяся ей под ноги, так и не отпустила, вцепившись, словно клещ. В лохмотьях, маленькая, худенькая, с безумными глазами и стоящими дыбом растрёпанными волосами.

«Как будто на неё постоянно со спины дует ураган», - пришла в голову Камиллы нелепая мысль. Нелепая, потому что она испугалась, а размышлять о волосах человека, напугавшего тебя до смерти, следовало в последнюю очередь. Совершенно неуместно. Она ведь страшно испугалась. Сердце колотилось где-то в горле.

Нищенка болталась в руке Хлынова, как тряпочное воронье пугало, и хрипела.

- Отпустите её, - с трудом выговорила Камилла, немного заикаясь. – Поставьте её на землю. Она же сейчас задохнётся.

Константин Хлынов встряхнул оборванку и опустил руку. Грубые башмаки женщины глухо стукнули о камни. Она стояла, чуть покачиваясь, и озиралась по сторонам с удивлённым видом, поправляя сбившееся платье и делая дёрганые странные движения руками. Дырявая как сито пелерина при этом взвивалась на манер общипанных крыльев – чёрный рваный силуэт на фоне ацетиленового света фонарей.

- Опять ты! - Хлынов навис над нищенкой, как грозовая туча. Камилла ещё ни разу не видела его таким… грозным. - На людей кидаешься, мерзавка юродивая!

Он повернулся к Камилле.

- Испугались, мадмуазель Камилла? Не бойтесь, я с этой… блаженной уже встречался. Она безвредная, только что напугать может. Я сейчас полицию кликну.

- Она… она сказала «беги со всех ног», - пролепетала Камилла.

- Да на меня она тоже кидалась и шебутила тоже что-то про опасности. Тогда как раз гроза шла. Она всегда так, видно. Не берите в голову, мадмуазель Камилла. Городская дурочка, что с неё возьмёшь.

- Дурная примета, - еле прошептала Камилла, но Константин расслышал всё же и повторил, не зная, как успокоить:

- Не берите в разумение, чушь это.

«Эх, как нескладно вышло. Развеселил, понимаешь!»

- Не надо звать полицию, - остановила Камилла Хлынова, уже махавшего рукой для призыва стража порядка. – Она же не сделала ничего плохого. Пусть идёт.

- А вы в порядке? - Хлынов подозрительно посмотрел на Камиллу.

- Дайте ей что-нибудь, - с трудом проглотив ком в горле, попросила Камилла.

Хлынов вложил в руку сумасшедшей несколько монет, и её костистые пальцы хищно сомкнулись на деньгах. Рука напоминала птичью лапу: ногти длинные и кривые, суставы вспухшие, узлами. Нищенка потёрла монеты, лизнула, хихикнула и сунула их за щеку.

- Добрая синьора, очень добрая.

Камилла молча кивнула и, миновав женщину, пошла к гостинице. Хлынов незаметно для Камиллы погрозил нищенке и поспешил догнать спутницу.

- Не ходите туда, синьора, - услышала Камилла негромкий голос и остановилась. Потом обернулась. Нищенка смотрела прямо на неё, и в глазах её Камилла не заметила даже отблеска безумия. Спокойные, печальные глаза. Совершенно нормального человека.

- Не ходите во Тьму Египетскую, синьора, - так же тихо повторила нищенка и внезапно залилась визгливым икающим смехом, хлопая в ладоши. 

***

Камилла молча смотрела на тёмный силуэт, чётко рисующийся на фоне залитого лунным светом окна её спальни. Двинуться или крикнуть она не могла – как во сне. Она не знала, почему проснулась, но ей показалось, что её разбудил вторгшийся в сон жуткий, отвратительный звук, словно над самым ухом медленно провели по зубьям костяного гребешка ногтем.

Тёмная фигура сделала движение рукой, и тщательно запертые Камиллой створки окна распахнулись. Тёмная фигура беззвучно, по-змеиному скользнула в комнату. Блеснули и потекли по белой маске зеленовато-жёлтые блики горящей у её кровати свечи.

Внезапно её оцепенение прошло,  Камилла отбросила одеяло, вскочила, сделала шаг к Эрику.

- Эрик, это ты? – зачем-то спросила она. Эрик молчал, и она сделала ещё шаг к нему, другой. Теперь их разделяло узкое пространство.

- Почему ты молчишь?

Точно так, как уже однажды было, Эрик медленно поднял руку, и его маска соскользнула. В темных кругах запавших глазниц тлели жёлтым светом его глаза, как бескровная глубокая рана кривился безгубый рот.

Его лицо перед ней: словно Смерть – безжалостная, как Жизнь, жестокая, как Любовь - смотрела на неё бездонными провалами нечеловеческих глаз из неизмеримой дали.

Как хорошо…

- Эрик, - прошептала Камилла, - я знала, знала…

- Добро пожаловать в мой мир, - сказал Эрик, склоняясь к ней. Голос его был как холодный текучий металл. – Добро пожаловать, любимая моя…

Холодные как снег пальцы сдавили её горло, ледяные губы прижались, останавливая сердце, в ушах Камиллы тонко запело-зашумело, свет свечи стал меркнуть, и глубина ночного неба чашей начала выгибаться над ними, опускаясь всё ниже, нависая, как свод подземелья.

Чувство бессилия, ощущение безвольной покорности, унизительное, отталкивающее… и постыдно-влекущее, чувственное в одно и то же время…

Камилла успела увидеть, как маска на полу вспыхнула и сгорела в бумажном огне.

<<< Глава 26            Глава 28 >>>