ГЛАВА XI

Итак, предчувствия её не обманули.

Раздумывать особенно не приходилось. Она действовала исключительно по наитию, не рассуждая, а её наитие, так же как и её предчувствия, не подводило. Как правило, именно вариант поведения, следовавшего наитию, в последствии оказывался наиболее продуктивным, правильным. Наитие подсказывало, что мертвое прошлое должно  хоронить своих мертвецов – фигурально выражаясь, конечно, - и что оживлять призраков прошлого – занятие, мягко говоря, нездоровое. 

Призраков прошлого…

Призраков из Парижской оперы…

Не будите спящих собак. Пусть себе мирно почивают.

Кажется, её экспромт произвел нужное впечатление. Она готова съесть свою пуховку, если эта… эта мадам графиня появится вновь в театре. Действительно, им что, мало всей остальной Европы, да что Европы, к чему мелочиться,  целого света им мало, чтобы путешествовать и посещать театральные заведения в разнообразных городах и весях? Бога ради, она ничего не имеет против –  пусть посещают хоть каждый день и где угодно, пусть получают удовольствие,  но только не в Большом театре в Москве. Не там, где выступает она. Это – ни к чему. Так она решила.

Это не доставляет удовольствия ей.

Камилла даже не подозревала, что её охватят столь неприятные чувства и что мысли посетят… недобрые, неприятные тоже. Она не подозревала этого до того мгновения, когда она обернулась и увидела вошедших к ней в гримерную разрекламированных Мартой гостей.

Конечно, она сразу узнала их, ещё до того, как Марта, - глупая девчонка! -  вся лучась своим провинциальным энтузиазмом, их представила: изменились они не слишком сильно. Благородный граф вообще ухитрился не повзрослеть ни на йоту, остался таким же спонтанно розовеющим милым юношей, каким он ей запомнился по Парижу, когда она несколько раз сталкивалась с ним, плутающим в коридорах перед артистическими уборными и производящим впечатление безнадежной инфантильности.

Той самой, что из вежливости именуют «чувствительной натурой».

Сцена в её уборной сильно смахивала на водевиль. Видно, день такой задался и в соответствии со спецификой водевильного жанра так и продолжался. Из рамок некоторых жанров очень трудно выбиться.

Сначала - разыгранная ею миниатюра под названием «Мнимая соблазнительница, или Благоразумная жена», а затем продолжение водевиля в коридоре, когда она, быстренько переодевшись и выскочив из гримерки, чтобы лететь домой (она так и не знала, был ли Эрик в театре, и хотела выяснить как можно скорее), практически налетела на господина поклонника, стоящего у самой её двери. Он держал перед собой необъятный букет ромашек, который, впрочем, несмотря на свою необъятность не в силах был заслонить его широкую грудь. Господин отличался атлетическим телосложением, хотя роста был не слишком высокого.  Миновать его не удалось, он как гардероб в её комнате, перегородил собой всё пространство.

Последовавшее общение с поклонником также оказалось словно из водевиля взятым. Она  порывалась улизнуть, а господин с букетом ромашек облюбовал именно этот момент, чтобы признаться ей в своей нешуточной – он так и сказал «нешуточной» - страсти, и признавался длинно, и много раз повторяясь. Конечно, как ни заняты были другим мысли Камиллы, она поняла, что господин и вправду волнуется и, по всей очевидности, искренен – хотя бы сам в этом уверен, - но ей было решительно не до чужих сложных эмоций. На тот момент ей хватало своих.

Она просто не слышала, что ей говорят, букет маячил перед её носом, потому что господин поклонник мял его и перебрасывал из руки в руку, и всё совал ей, а она отстраняла, поэтому букет мотался, словно его трепала буря. В конце концов, Камилла сжалилась над бедным букетом и взяла его, попутно разглядев, наконец, что между ромашками в нём торчат орхидеи и выглядит это дико.

Букет словно тоже позаимствовали из реквизита водевиля, как и взволнованный монолог героя-поклонника, который хоть и говорил довольно бегло по-французски, но смешно налегал в произносимых словах на звук «о», из-за чего мадмуазель Фонтейн, доселе ещё не сталкивавшаяся с волжским акцентом, с трудом его понимала. Общий смысл она, впрочем, уловила, он сводился к тому, что ей предлагалось «в корне изменить свою жизнь».

Очень вовремя.

Несмотря на то, что у примы имелся некоторый опыт обращения с поклонниками, от не вовремя набежавшего романтического зрителя ей удалось отделаться не сразу, и она, оставив того стоять в коридоре, мгновенно о его существовании позабыла. Господин, в последний момент решившийся на отчаянный шаг и разнообразивший свой постоянный ромашковый дар более изысканными цветами – приятель, с которым он сегодня обедал в клубе, настойчиво присоветовал ему сменить тактику, раз ромашки посреди зимы на француженку впечатления не производят, видно, не разбирается иностранка, - остался пребывающим в растерянности, напоминая себе, что ведь она его букет на пол-то не швырнула, с собой унесла, и вместе с тем, что в нём засунуто, так что может ещё...

Ему, богатому концессионеру и заводчику волжских кровей, человеку, который «сам себя сделал» - как говорят британцы, - исключительно благодаря своей деловой сметке, упорству, решительности и предприимчивости, и правда всерьез запала на ум французская балерина, с которой, как он поначалу думал, легко затеется приятный беспечальный романчик «ко всеобщему удовольствию».

Дело оборотилось иным образом, и неожиданно неприступная, но такая по-французски лукаво прельстительная,  яркая и живая как огонь миниатюрная красавица всерьез распалила его страсть, не отпуская его воображения. «Как ожгло меня! Палит, и всё тут, ни о чем думать не могу», - делился он с приятелем. Да чтоб её заполучить… ничего и никого не пожалеешь; ну наваждение, да и только. Сегодня, сказав себе: «Вот черт в юбке! Порох!» - и путая в одно роль из балета и натуральную женщину, он предпринял решительный демарш, сам на себя дивясь, и уже приступив, пожалел об этом.

Когда он на неё смотрел вот так близко, мысли у него путались, что уж там про язык говорить. Не только что с  дамами, он и с дамочками-то объясняться был не мастак, это верно, обучиться возвышенные чувства выражать некогда было, дела надо было вперед делать. Он человек деловой; тактика у него другая, только тут она не сгодилась, он уж убедился. Ловко она им играет, ловко!

Теперь же Константину Корнеевичу Хлынову отчаянно хотелось поверить, что дело немного подвинулось с мертвой точки, но он видел, что толку не было и сегодня.

Он крепко потер лоб, виски и решил, что никуда ему сегодня ехать уже не хочется, а воротится ка он лучше домой, поуспокоится, а там видно будет, как дальше…

***

Честно говоря, он задумал это как маленький реванш. Скорее всего, ему хотелось доказать самому себе, что он обладает властью остановить мгновение, что он властен подчинить себе свои настроения, использовать их в своих целях. Тогда нет места непредсказуемому, туманным предчувствиям, мрачным ассоциациям и прочей ерунде, всё, что в твоих руках, всё, что ты зафиксировал, не пугает.

Кроме того, нужно было по-настоящему опробовать результаты последней работы «в полевых» условиях.

И, конечно, подворачивался удобный случай удивить Камиллу, преподнести ей сюрприз. Ему нравилось её удивлять. Ему нравилось видеть, как она смотрит на него – с восхищением, и радуется его  объяснениям.  

Ему это было очень важно.

Всю жизнь он находил удовольствие в том, чтобы поражать людей, и чем большее число, тем лучше, это возвышало его над ними, он думал, что так он утверждал своё превосходство. Но только теперь он понял, что всё дело в том, что он хотел быть воспринимаемым. Он хотел хоть таким образом получать подтверждение того, что он существует на свете.

В течение всей его жизни лишь музыка давала ему краткие мгновения ощущения присутствия в жизни.

И только теперь он действительно знает, что это так, что он есть. Для этого, оказывается, не требуется многих глаз, смотрящих на тебя с минутным любопытством или удивлением. Или страхом. Необходима лишь одна пара глаз. Глаза женщины, которую любишь ты, и которая любит тебя. И всё.

И ты занимаешь в этом мире своё прочное место.

Эрик заранее представил, как она наткнется на небрежно, будто случайно оставленный «сюрприз», как с удивлением станет рассматривать, и какие у неё при этом будут глаза, и губы сложатся, словно она хочет присвистнуть, и потом Камилла наверняка оглянется по сторонам – и он будет знать, что она ищет его, чтобы задать ему вопрос, а он до сих пор с ума сходит, когда она ищет его, когда он знает, что она в первую очередь подумала о нём, - а потом он объяснит ей, как он всё устроил, придумал, изобрел и всё в этом роде.

На сердце у него стало тепло, немного щекотно и… мягко. Удивительно, но такое, оказывается, бывает.

Конечно, сам принцип изобрел не он, но он значительно его усовершенствовал, небольшим нерешенным вопросом оставалось время, необходимое, чтобы получить окончательный результат, но над этим он также работал.

Ничего, он уйдет немного пораньше и таким образом выиграет время.  

Он прибыл в театр заранее, то место за кулисами, на которое он рассчитывал, действительно подошло почти идеально, кое-что он передвинул, переставил так, чтобы его никто не заметил и не мешал ему (что-что, а он не любил, когда ему мешали) и там он и обосновался, за этой баррикадой, аккуратно всё подготовив. Гений маскировки.

К осуществлению задуманного Эрик приступил сразу, как только Камилла появилась за сценой.  Потребовалось быстро провести дополнительные расчеты, быстро поменять настройку, уже выставленную на более яркое освещение сцены, но он успел, пока она о чем-то разговаривала с той самой Мартой, - которой он, по мнению Камиллы, приписывал Макиавеллиевские замыслы, - потому что не мог же он пропустить её, то, как она стояла в таинственном, притушенном освещении, и малиновый с золотом занавес, похожий  изнанкой на стершуюся византийскую мозаику, бросал на её лицо мягкие волшебные рефлексы, а лицо у неё было как у ребенка, готового поверить в любую волшебную сказку.

Потом уже стало не до сантиментов, нужно было разворачиваться, не теряя ни секунды, ловить момент, менять, выхватывать, вставлять, короче, трудиться в поте лица. Немудрено, право, почувствовать себя обезьяной в лавке сластей и порадоваться, что природа наградила тебя способностями вышеназванного четверорукого.

Дьявольщина, конечно предпочтительнее позиция перед сценой, отсюда сложнее поймать ракурсы и на задний план назойливо лезет пестрота лож, но куда уж… Ничего, всё равно это успех, несомненный успех, всё выходит так, как ему нужно.

А потом произошла катастрофа. Он мельком посмотрел и вдруг увидел…

***

У театра Эрик её не ждал, и Камилла, не обращая внимания ни на что вокруг, подозвала извозчика и поехала домой. Значит ли что-нибудь то, что он её не встретил, или нет?

Значит, он не был сегодня в театре?

А если был и… и уехал без неё, потому что… потому что забыл о ней?

Александра открыла ей дверь и, принимая жакет, шляпу и цветы, проинформировала Камиллу, что барин у себя в кабинете. Камилла помешкала, глядя в зеркало, распушила примятые шляпкой волосы, стряхнула с них капельки моросившего на улице дождя  и, решительно прошагав через гостиную, открыла дверь кабинета.

Эрика в полутемном кабинете не было. Лампа прикручена. На его рабочем столе поблескивали какие-то предметы, приборы, тускло отсвечивали какие-то разбитые стекла, рассыпанные по зеленому сукну, расстеленному на столешнице, в воздухе пахло чем-то не слишком приятным, а его не было.

Камилла подошла и потрогала зеленое сукно. Оно было всё испещрено начерченными мелом линиями, линии пересекались во всех направлениях, над линиями виднелись наполовину стертые цифры, также выписанные мелом. Поверх цифр лежала лупа в медной оправе. Цифры, оказавшиеся под ней, казались выгнутыми, переломанными.

Камилла наклонилась и подняла с пола игральную карту, валяющуюся кверху узорчатой рубашкой, перевернула. С атласного прямоугольника на неё скалился Джокер. Шут. Колпак с бубенчиками, через который прорезаются дьявольские рожки, мефистофельские, задранные треугольником брови, высунутый из язвительных кривых губ дразнящийся язык. Выражение лица крайне издевательское.

«Да, - подумалось Камилле. – Вот и у него такой вид, словно он точно знает, что ты – балда Иванна».

Разве она давно не заходила сюда, в кабинет к Эрику? Да нет, но что-то здесь изменилось. Неужели она такая невнимательная, что не замечает, что меняется в её доме, не знает, чем занят её Эрик?

Камилла положила Джокера на стол и огляделась. Да, несомненно, кабинет как-то уменьшился в размерах. Ширма! В углу стоит ширма, оклеенная той же тканью, что и обивка на стенах, а за ширмой… за ширмой висят портьеры, черные портьеры из сукна.

И за портьерами что-то происходит! Там кто-то есть…

Камилла на цыпочках стала подкрадываться к ширме, потом опомнилась и громко кашлянула.

Портьеры дрогнули, заколыхались, и в щель между ними проскользнул Эрик. Он, без сомнения, увидел из-за ширмы Камиллу, стоящую на цыпочках посреди кабинета, потому что его глаза приходились над верхним краем ширмы, но он сначала отвернулся и плотно задернул шторы, и только потом пошел к ней.

Камилле показалось, что он немного смущен, или раздосадован, или… или что?

- Что ты здесь делаешь? – а что она ещё могла спросить? – И зачем ты сделал эти ширму и занавески?

- Кое-какие опыты, - туманно пояснил Эрик. – Пойдем отсюда, я здесь разлил один реактив, он неприятно пахнет, да и вдыхать его пары не стоит. Пусть выветрится, а до того входить сюда не надо.

Он вывел её из кабинета и плотно прикрыл дверь.

***

Голова разболелась окончательно. Словно как от дымного угара. Но это неправда. Не было никакого угара.

Просто усталость. Усталость от бесконечной пытки.

А может, всё дело в запахе канифоли. Запах канифоли всегда так действует, ещё с детства. За кулисой, рядом, сегодня сильно пахло, рядом какой-то музыкант подложил коробочку, из которой смычок канифолит. Может, забыл, а может и нарочно. И в коридоре.

Что, пушистые? Соскучились? Всё понимают, ишь, как ластятся.

Нет, сегодня тоже толку не вышло. Его не слушают, не обращают внимания, почему? Его… Это мучительно.

Она тоже не послушалась предупреждения, сегодня даже более старалась, чем обычно. За овациями охотится. Это раздражает, сердит. Такая была – сияющая, живая. Хитрая. Все хитрые, но зря, зря. Есть и похитрее их.

Одумается, да поздно будет.

Сейчас сияющая, а завтра глянь – и нет ничего.

Сегодня живая, а завтра… завтра неживая, как кукла деревянная.

И больше мешаться не будет. Не мешайся, когда не просят, больно будет. Не ему же одному только. Это несправедливо, прежде всего.

Он почесал котенка за треугольным мягким ушком. Бархатное ушко задергалось, и он зажал его пальцами. Вся троица мурлыкала под рукой, тарахтели, будто часовой механизм стрекотал. Хорошие у них имена. Он назвал их так же, как тех. Первых. Он всегда их так называл. Тотоша, Кокоша и Горжетка. Ласковые имена.

Его, когда маленький был, тоже так ласково звали, хорошо. Он и сам ласковый был, хороший.

Он и сейчас ласковый. Он очень ласковый. О-очень лас-ко-вый…

Котенок под стиснутыми пальцами пискнул, но вырваться у него не получилось.

***

-Ты не был сегодня в театре? – спросила Камилла.

Эрик чуть замешкался с ответом.

- Нет, я был, - он замешкался самую чуточку, на какую-то долю секунды, но обостренное восприятие Камиллы это засекло, и сердце её сделало лишний удар. Значит, он был в театре. Почему Эрик не прореагировал на её гениальный штрих? В театре был, но не сказал сразу, и сейчас замялся…

По всему театру прокатились такие «охи-ахи!», что за кулисами все бросились посмотреть и узнать, что такое приключилось на сцене, а он – молчит. Ещё вчера она объяснила бы его странную сдержанность тем, что он недоволен её очередным творческим поиском – ведь он у нас против «трюкачества», ведь он у нас не одобряет «кунштюки в духе Café-Chantant», - но сегодня, после сегодняшней встречи…

Конечно, сегодня она невольно ищет иное объяснение, другие мотивы его поведения, скрытые. И в первую очередь - от неё скрытые. Ведь он замялся, прежде чем ответить, она заметила эту его заминку. А заминка должна быть чем-то вызвана.

Ничего, она сама спросит.

- Тебе не понравилась моя шутка? Я сама придумала и сама отработала, сама всё подогнала и отрепетировала. Сначала у меня не получалось, но потом я придумала, как сделать, и всё вышло: я приладила одну резиночку с крючком на конце одним концом к руке манекена, а другим  к корсажу, а свою руку я прижала и спрятала под кружевную мантилью, - пришлось сделать пышную, многоярусную, и с бантами, чтобы отвлекало внимание, - и когда настал момент, я отстегнула… нет, не одну резинку, а три, систему такую, вроде колыбельки для котенка… - она всё продолжала говорить, продолжала объяснять, хотя ни в коем случае не собиралась быть многословной. Она осознавала это, но остановиться никак не могла. – А потом я как будто подобрала руку и приставила на место, но на самом деле я вытащила из-под мантильи свою руку…

А то получается, что она будто оправдывается. Или старается Эрика разжалобить хотя бы количеством затраченного старания. Её словоизвержение вызвано тем, что она ясно чувствует – Эрик смущен. Он и не поинтересовался, как она наладила трюк с отваливающейся рукой, а она ему разъясняет, старается. Напрашивается на похвалу? А ему и не интересно, потому что… потому что его мысли заняты другим.

Камилла наконец справилась с потоком слов и резко замолчала. Сердце у неё колотилось где-то в самом горле, как после исполнения cabriole fouettes. «Подступило к горлу», - как говаривала бабушка. Ладно, она должна выяснить. Раз начала.

- Так ты ничего не скажешь? Что, так неудачно? – Камилла с удивлением почувствовала, что может и заплакать. Право, она не ожидала от себя, что она настолько… настолько слабонервна. – Режиссер, было, сделал вид, что он рассержен моим своеволием, я ведь его не предупредила, но, начав мне пенять, быстро опомнился и посмеялся.

«Разве на меня можно сердиться взаправду?»

- Видишь ли, я… я не видел сам трюк.

Вот этого она не ожидала. Что же он делал в театре, если не смотрел на сцену?

- Я отвлекся как раз в этот момент.

Вот так объяснение! На что же он отвлекся? Или… на кого? Неужели?.. Ерунда, какое это имеет значение?

Камилла молча смотрела на Эрика, но за маской – чтоб ей, этой маске! – трудно было разобрать тонкие оттенки выражения. Честно говоря, вообще ничего не разберешь за этой чертовой маской!

Хорошо устроился!!!

- Я только реакцию зала услышал, а когда взглянул – рука уже валялась на полу.

- Ты пропустил самое интересное, но это пустяки, - сказала Камилла дрожащим голосом.

- Ты молодец, видимо, получилось необычайно эффектно - если судить по реакции публики.

Что он такое говорит? Нет, ей не кажется, в интонациях Эрика звучит досада. Она достаточно хорошо научилась различать то, что звучит в его голосе. Она знает его, как никто, но кто может знать другого человека до конца? Особенно такого человека, как Эрик.

Вместо того чтобы засыпать её вопросами, раз уж получилась у него такая осечка, он мнется и недоговаривает, досадует на неё, его поведение не похоже на его обычное поведение. Или она сама себе противоречит, ведь только что она напомнила себе, что невозможно знать другого человека до конца, значит, нельзя и думать, что ты можешь заранее предугадать то, как он отреагирует на что бы то ни было?

Всё равно, он чересчур сдержан.

Однако она, Камилла Фонтейн, обладает врожденным чувством собственного достоинства. Больше она не станет навязываться со своими фокусами. Не интересно ему, так и не надо.

- Хорошо, это действительно не стоит слишком пристального разбора и слишком многих слов. Пожалуй, я сегодня не стану пить чай, а сразу лягу отдохнуть. Что-то я нынче устала, - и Камилла, не взглянув более на Эрика, пошла в спальню.

- Я скоро приду и сделаю тебе массаж.

А почему не сразу, а через некоторое время?

Камилла лежала на постели, фитиль лампы она прикрутила так, что в комнате сгустились тени, только слабый круг бледного света от лампы падал рассеянно на столик, оставляя её лицо в тени. А по углам вообще мрак кромешный. Она не переоделась, так и рухнула на постель во всех юбках и корсете. Было неудобно, ну и пусть.

То, что Эрик вместо того, чтобы пойти за ней, ушел опять в свой кабинет, Камиллу добило. Как ни тихи были шаги Эрика, она это слышала. Разве трудно расслышать то, что для тебя важно? Все чувства обостряются.

Она напряженно размышляла. Эрик был в театре, что-то его так отвлекло, что он не видал гвоздь программы, потом он ушел из театра, не подождав её, потом он вернулся домой и заперся в своем кабинете. Нет, он не заперся, но это не имеет значения.

Потом он настойчиво увел её из кабинета, когда она туда зашла.

А потом он поспешил туда вернуться при первой возможности.

Вывод, что в кабинете находится нечто, могущее пролить свет на его поведение, напрашивается.

Иногда в течение событий вмешивается совершенно случайный фактор, а события, а иногда и вся жизнь потом идут совершенно другим курсом, достоверный факт, неоднократно отмечавшийся учеными, особенно историками, и ещё чаще муссировался писателями. Что ж делать, это – суровая правда.

Если в своё время роль такого фактора взял на себя зацепившийся за кованые перила и разорвавшийся ридикюль Камиллы Фонтейн, то сейчас – громыхание и лязг, донесшиеся со стороны кухни. Громыхание металла о металл, дребезжание бьющегося стекла.

Камилла, как на пружинке подскочившая при первых грохочущих звуках, поспешила на кухню – ясно было, что какая-то неурядица приключилось с Александрой, - но, выбежав в коридор, прежде услыхала звук стремительных шагов Эрика, а затем увидела вдали мелькнувший на фоне освещенного проёма кухонной двери его черный силуэт. Эрик тоже выскочил из своего кабинета и конечно успел раньше. Он такой – всегда успевает раньше… Из кухни уже слышался его голос, допрашивающий Александру, что произошло, и Александрины невнятные стоны.

Камилла колебалась лишь одно мгновение. Она легко шмыгнула по коридору и юркнула в кабинет Эрика, промчалась за ширму и проскользнула за черные суконные шторы. Кольца штор клацнули над её головой, усиливая впечатление того, что она попала в пасть чудовища, и его зубы сомкнулись. Вокруг Камиллы сгустился багровый полумрак преисподней. Два тлеющих рубиновых глаза отражались в плоской кювете, наполненной кроваво-прозрачной жидкостью. Жидкость подрагивала.

«О, мой Бог!» Камилла чуть не выскочила обратно, но взяла себя в руки и склонилась над кровавой посудиной, приглядываясь. Разобраться было важнее всего, не до нервов. И не до чувства ложной скромности.

Всмотревшись, Камилла облегченно вздохнула и тихонько засмеялась.

Ну конечно. Фотографии. Эрик проявлял фотографические пластинки. На специальных подставках уже были расставлены с десяток готовых, сохли. В кювете на дне лежали ещё несколько пластинок, на них медленно проступали и становились четкими контуры и обретали ясность расплывчатые темные пятна.

Как это удалось Эрику? Поразительно! На снимках Камилла увидела сцены из сегодняшнего балета, именно из сегодняшнего, она это ясно узнавала. Как же так? Ведь чтобы получился снимок, нужно долго-долго стоять перед камерой в неподвижности, в изящной зафиксированной позе, неотрывно глядя в черное окошко аппарата на растопыренной паучьей треноге, у неё много таких снимков. А здесь… Эрик умудрился остановить движение, он ухитрился заснять танец, настоящий танец, ведь они не позировали ему… Вот она сама, Камилла, вот Южин рядом, и всё так четко, ясно…  Боже мой, Эрик может всё, какой же он удивительный, он опять придумал нечто, до чего ещё не додумались господа Феликс Турнашон, Ниэпс и Дагерр вместе взятые, до чего ещё никто не додумался… Гений он, вот что… впрочем, кто-кто, а она это отлично знает.

Камилла с восторгом любовалась на свои снимки, запечатлевшие её в разных ракурсах и позах.

Какая же она дурочка. Навоображала себе Бог знает что, а Эрик хотел сделать ей сюрприз, он так любит делать ей сюрпризы. Он не успел подготовить всё к её приходу, закончить не успел, вот и выпроводил её из кабинета, не признавшись. В нём это есть, такое откровенное мальчишество, и эта его черта ей необыкновенно мила.

А пластинка, на которой, значит, увековечен её «гениальный штрих», ещё не проявлена. Может, вот она? Камилла чуть не окунула нос в раствор в кювете, не обращая внимания на довольно противный запах. Нет, это мизансцена раньше, ещё до штриха, но она и тут великолепна, право слово. Эрик, выходит, снимал её из-за правой кулисы, и ведь ни она, и никто другой его не заметили. Куда он спрятал треногу аппарата? Вот он какой… Это поразительно, какое качество изображения, все детали четкие, вышивка на её бархатном корсаже видна подробно, даже ложи на заднем плане видны отчетливо. Даже выражение лиц зрителей, сидящих в ложе видно, если присмотреться…

Камилла резко выпрямилась. Знакомые лица, однако… неужели?.. Камилла с той мгновенной  находчивостью, что появляется в минуты опасности, ринулась за портьеры и через секунду вернулась, держа в руке лупу. Быстрое изучение снимка не оставило сомнений. На заднем плане, позади неё, стоящей на стальном носке в арабеске, в Литерной ложе виднеется эта компания, от которой она думала, что избавилась.

Она и тут не размышляла и не колебалась. Пусть ей потом будет стыдно – хотя вряд ли, - но… Вредный чертенок подталкивал её, теребил…

Камилла выудила пластинку и переломила её. Её тонкие пальцы напряглись, преодолевая неподатливость толстого стекла. Раз, потом ещё пополам каждый неровный осколок, и ещё.

Если сейчас вернется Эрик… Что она ему скажет? Камилла выбралась из-за штор и прислушалась. Кажется, они пока на кухне. Она молнией пронеслась обратно в спальню. Как раз вовремя: она услышала, что Эрик ведет Александру в кабинет, и как-то отстраненно подумала, что Александра, видимо, получила какие-то телесные повреждения, и Эрик собирается оказывать ей медицинскую помощь.

Итак, Эрик знает, что Кристина Дааэ здесь. Он видел её через свою фотографическую камеру и потому бросил всё и больше не стал снимать. Он же сказал, что не видал её коронного номера, отвлекся… отвлекся, значит. Она не хочет знать, куда он ушел и что делал, нет, не хочет. А он, наверное, хотел поскорее проявить этот снимок, когда появилась она, Камилла, и помешала ему. Потому он её и вытолкал так поспешно.

А сам поскорее вернулся в свою фотолабораторию.

Камилла завернула осколки пластинки в край юбки и сжала их руками изо всех сил, дробя чертову стекляшку. Она сжимала и сжимала кулаки, не чувствуя, как стеклянные иголки вонзаются в тело, что из-под розовых ногтей от напряжения выступает кровь. Потом высыпала стеклянный мусор в корзину для бумаг, не обращая внимания на свои изрезанные ладони. Шелк не слишком годится для защиты от того, что может ранить. Стеклянная пыль втерлась в порезы, и они отчаянно саднили.

Камилла медленно приходила в себя.

Что же это с ней?

Горящие лоб и щеки остывали. Камилла несколько раз глубоко вздохнула, по сценической привычке восстанавливая дыхание, постепенно успокаиваясь.

Выходит, она отчаянно, до чертиков ревнива? До вредных чертенят…

Нет, нет, ничего подобного. Просто устала сегодня, разнервничалась. Может, чересчур вжилась в балетную роль. Стечение обстоятельств, импульс. Минутная вспышка. Не более того.

И нужно вести себя естественно, как будто ничего не произошло. Нужно встать и пойти туда, принять участие в происшествии с Александрой – приключилось же там что-то на кухне. Наверное, Эрик удивлен, что Камилла не прибежала на этот дикий грохот.

Когда Камилла вошла в кабинет, перед ней предстала вполне умиротворяющая картина. Оказание первой помощи пострадавшей в бытовом инциденте походило к концу.

Эрик, мельком глянув на вошедшую Камиллу, объяснил ей, что на Александру упал с полки утюг.

- Потянулась неловко за котелком, а он возьми да и сверзись, - слабым баритоном пожаловалась Александра, скорбно разглядывая белую куколку из льняных бинтов, в которую превратилась её левая рука от локтя вниз.

- Ничего страшного, - успокоил Камиллу Эрик. – Перелома нет, только сильный ушиб кости предплечья и мягких тканей и подвывих запястья. Руке нужен покой, она поносит руку на перевязи несколько дней, и всё будет в порядке. Растирать руку бальзамом я буду ей сам.

И Эрик улыбнулся Камилле, глядя ей в глаза. Он ждал отклика, напоминание о фирменном бальзаме Эрика и растираниях имело для них двоих знаковый смысл, неизменно пробуждая воспоминания о первых днях знакомства. «Первые неудачные попытки сближения», - поддразнивала Камилла.

- О да, - казенным голосом проговорила Камилла, не отвечая на его улыбку, - что же это вы, Александра, так неловко.

Она чувствовала, что Эрик внимательно смотрит на неё – хочет понять, что с ней, - и попыталась улыбнуться в ответ, чтобы замести следы, но вредные острые рожки боднули её, и она бухнула:

- А по звуку было похоже, что он вам на голову упал – так загудело…

И понимая, что говорит нечто совершенно невероятное для неё – такой, какой она была ещё сегодня утром, - но не в силах ничего с собой поделать, Камилла круто развернулась на каблучке и выскочила из кабинета, физически ощущая на своем затылке теперь уже два взгляда: недоуменный и обиженный взгляд Александры и пристальный взгляд Эрика.

- Посмотри, что у меня получилось, - раздался у неё за спиной мягкий голос Эрика, и перед её глазами очутилась фотографический снимок с её изображением, элегантно и словно небрежно зажатый между двумя удивительно длинными пальцами.

Камилла, не распрямляя согнутой спины, продолжала полоскать руки в умывальном тазике, склонившись так низко, как только могла. Если она распрямится, Эрик увидит, что вода в тазике интенсивно розовая. Порезы кровоточат. Проклятое стекло – никак не вымывается. И колется.

Эрик взял её за плечи и мягким, но властным движением повернул Камиллу лицом к себе.

Так он и знал. Покрасневшие глаза и сердитое выражение не оставляли сомнений – с девочкой что-то происходит. Щурится, руки спрятала за спиной знакомым движением упрямого разобиженного ребенка.

Обиделась на него как дитя за то, что он пропустил её фокус на сцене, которым она, видно, очень гордилась?

Как неловко получилось, он ругал себя за это. Он редко бывал физически неловок, а тут… Отвлекся как назло. Техническая катастрофа, в сущности не столь значительная, когда он посмотрел и обнаружил, что оставшиеся фотопластинки, покрытые слоем асфальтовой смолы, вывалились из кожаной коробки, проклеенной мягкой замшей, и валяются на полу лицевой стороной вниз, конечно уже не пригодные к употреблению из-за слоя пыли, что немедленно на них налип, и царапин на поверхности. Покрытие для цветной мгновенной фотографии, что он разработал, должны быть идеально чистыми в момент съемки. А за сценой такая пылища, чертовы неаккуратные люди… И он сам хорош, так хотел сделать Камилле сюрприз, а оплошал, нелепая накладка подпортила ему предвкушаемое удовольствие… и ей, как вышло.

Что ему оставалось делать? Он поспешил домой, чтобы хотя бы проявить всё к её возвращению и устроить маленькую импровизированную выставку сделанных снимков, процесс проявки пока не удаётся довести до того краткого срока длительности, что он хочет. А тут ещё… Он вышел через главный вестибюль и немедленно пожалел об этом – под колоннадой театра он столкнулся с  тем самым смешным мальчишкой, которого выручил на Хитровке, журналистом-попрыгунчиком. Озябшим воробьем парень скакал под колоннами, прятался от дождя, из-за пазухи торчал растрепанный букетик роз. Он только успел подумать снисходительно: «Все влюблены в кого-то, и теперь эта мысль не вызывает у меня раздражения на всё человечество!» - как мальчишка вцепился в него. Эрик явно недооценил способностей московского журналиста – парнишка был востроглаз и активен. Эрику даже не сразу удалось стряхнуть его, парень засыпал его вопросами, буквально держа за руку, и он, чтобы поскорее отделаться и впопыхах, ему что-то даже ответил, нарушив свой жизненный принцип «как можно меньше информации». Этот репей ещё немного задержал его с проявкой, да и экспериментальный реактив подвел… А, Темные Небеса…

Короче, сегодня он частично утратил контроль над ситуацией и досадовал на себя за это.

- Камилла, девочка моя, не сердись, - её расстроенный вид всегда выводил Эрика из равновесия. – Есть обстоятельства, когда трудно что-то сделать.

Камилла подняла покрасневшие злые глаза и прямо, напряженно вглядывалась в прорези маски Эрика. В том искаженном мире кривых зеркал, куда затащил её вредный чертенок по имени «Самолюбие» - уменьшительное имечко одного из смертных грехов, - Камилла воспринимала все сказанные Эриком слова и его поступки по-своему, отраженные и повернутые в соответствии с кривизной этого самого зеркала.

Откуда же было знать об этом Эрику, как он мог понять, что его любимая оказалась в зеркальной камере пыток, да ещё, возможно, худшей, чем та камера, что он давным-давно сделал собственными руками. Потому что зеркальная камера пыток, выстроившаяся в глубине твоего сознания, камера с кривыми зеркалами - гораздо страшнее, чем материальная, сооруженная в подвалах Парижской Оперы.

Камилла истолковала слова Эрика примерно так: «Я не мог противиться, когда увидел свою прежнюю любовь. Я всё позабыл, в том числе и тебя, дорогая моя».

- Конечно, конечно, - выговорила Камилла неестественным голосом. – Я понимаю. Отличный снимок, Эрик, как это тебе удалось?

Хотя Эрик, как и намеревался, довольно подробно рассказал ей о том, как он достиг подобного результата, но Камилла его практически не слушала. Руки она по-прежнему прятала в складках юбки и хотела одного – чтобы Эрик поскорее ушел. Кажется, первый раз ей хотелось, чтобы он ушел. Пусть идет куда хочет. Между ними стояли кривые зеркала.

«Какое ещё дитя, - думал Эрик, прислушиваясь к фальшивому тону её коротких реплик и болезненно морщась от каждого вымученного слова. – Очень уязвимое, очень ранимое дитя. Надулась, значит я сильно её обидел. Подвёл ожидания. Чтоб мне…»

- Девочка моя, я устроил маленькую выставку в кабинете, но я вижу, что ты очень утомлена, поэтому я сейчас принесу тебе все фотографии сюда. Надеюсь, они тебя развлекут.

«А те фотографии, - думала Камилла, – на которых попала эта Кристина, спрятал, наверное».

- О, принеси, пожалуйста, - ох, лучше бы она не улыбалась. – Мне та-ак интересно!

Эрик вздрогнул от почти физического ощущения укола. Фальшивость звука всегда была для Эрика практически чувственно болезненной. Он кивнул и вышел.

Кривые зеркала выиграли первый раунд.

 ***

Александра спохватилась, наконец, поставить букет, принесенный барыней и небрежно брошенный на подзеркальник в прихожей, в воду. Она унесла его на кухню, налила воды в большую вазу,  сгребла букет одной рукой, зажав внутренним сгибом локтя, ухватила вазу и понесла всё это хозяйство в гостиную. Обида на барыню у неё уже прошла, Александра отнесла её неожиданную черствость на счет усталости и недостаточного владения русским языком.

В полутемном коридоре она столкнулась с неслышно вывернувшимся из кабинета барином, который нес длинную кожаную коробку, и как обычно рука Александры дернулась ко лбу извечным бабьим жестом – перекреститься. Вода в вазе колыхнулась, расплескиваясь, висящая на перевязи рука женщины качнулась поддержать плеснувшую вазу, но боль пронизала её и рука повисла, букет выскользнул из ненадежного захвата и упал на ковер.

Из букета вывалился небольшой предмет и, подскакнув,  покатился по ковру, под ноги барину. Тот подобрал его и, приподняв бровь над краем этой своей белой личности («Господи, прости нас, грешных!»), разглядывал.

Повертел, щелкнул замочком, коротко глянул на Александру: «Я сам передам это мадам Камилле», - и ушел дальше в спальню – бесшумно, скользком, своим кошачьим манером.

Высоченный, черный, узкий, бледный. Чисто Кощей. И голос кощейский: ино так в гостиной поёт – стоишь, будто во сне, себя не сознавая, морок тебя берет, а не то эдак тихо что скажет – ажно к полу ноги пристынут. Вот как сейчас…

Александра вздохнула, но попытки перекреститься больше не повторила.