ГЛАВА XVIII

Александра заботливо подоткнула плед вокруг ножек барыни, захватила со столика недопитую той чашку чаю и раскрошенный на блюдце рогалик – барыня называла их «красаны» и всегда смеялась, когда Александра говорила это слово – и посмотрела на госпожу Камиллу.

Та лежала, отвернувшись к спинке диванчика, - маленькая как дитёнок,  тонюсенькая такая, будто под покрывалом и нет ничего – и дремала. Это от лекарства, она Александре объясняла. Только просила барину не говорить. А что за нужда Александру об таком предупреждать, она и так с барином словом лишним не обмолвится. Про барина толком-то и не скажешь, здесь он али нет. Приходит и уходит незаметно.

В прихожей звякнул колокольчик, и Александра пошла открывать. Вспомнила, что руки заняты, вернулась поставить всё на консоль у двери, а когда вышла в коридор, то увидала в открытых на крыльцо дверях высокий чёрный силуэт барина. Вот, опять она думала, нет его дома, а он вернулся незаметно. Видать, и к барыне заходил.

Из полутемного коридора хорошо было видно освещенное косыми лучами солнца крыльцо, а того, кто стоял на нём, заслоняла тёмная фигура барина. До Александры долетел мальчишеский голос, скороговоркой выпаливающий что-то, что не разобрать. Что-то барин взял, что-то сказал, визитер турманом слетел с крыльца – и правда, мальчишка-рассыльный, испужался, видать, бариновой личины, как рассмотрел, - барин закрыл двери и повернулся. Голова склонена, рассматривает то, что держит в руках. Александра попятилась в дверь, продолжая наблюдать. Она видела, что барин вертит в руке белый прямоугольник – вроде письмо, - потом он резким движением вскрыл его, начал читать и вдруг сделал то, чего никогда не делал на Александриной памяти: шагнул к стене и повернул  фитиль висящей лампы. Полутемные сенцы осветились ярким светом, будто барин, который и так в темноте видел как кошка, не понадеялся на свои глаза.

Александра сделала ещё один шаг назад, но любопытство превозмогло, и она опять осторожно высунулась. И сразу вновь отшатнулась.

Мудрено было не отшатнуться. Она ясно видела, как узкие губы дёрнулись, исказились, и барин вдруг оскалился ну совершенно звериным оскалом. В Александриной памяти живо всплыло детское воспоминание, как пронеслась барская охота близ их деревни, и вся ребятня побежала поглазеть. Тогда маленькая Санька увидала привязанного за лапы к жерди, что несли мужики-охотники, здоровенного худого – зимнего – волка. Вот он так точно скалился на людей; и глаза волчьи ей вспомнились – такие же горящие жёлтым жёстким огнём.

То, что маска на лице мусье Эрика оставалась неподвижной, холодной, делала гримасу его искривленных губ ещё жутче и подчеркивала пронзительный взблеск в желтых глазах. Может, это ламповый огонь в его глазах отразился?

Мусье Эрик при этом сжал письмо в руке, его длинные пальцы скрючились, как окостеневшие, белее бумаги, в которую они впились. Александра стояла ни жива, ни мертва, не зная, что делать. Закроешь дверь, а вдруг он услышит и поймёт, что Александра тут копошится? Она стояла и прислушивалась, надеясь, что барин вернётся к себе в кабинет. А ну как он к барыне пойдёт? Она ещё старательней навострила уши.

«Об чём письмо-то?» - наконец пришло в голову Александре. Отчего она подумала, что это может иметь отношение до госпожи Камиллы, и какая в этом может заключаться для той вредоносность, сама Александра объяснить бы не смогла. Но она так подумала, и все последующие действия Александры вытекали из этой необъяснимой боязни.

Была у Александры дочка, кровиночка, вот такая же невысоконькая, ладненькая, светлая как солнышко, веселая… Была – и нет её…

Стукнула дверь, барин ушёл в кабинет. Александра, не раздумывая и не мешкая, прокралась по коридору и притаилась у двери. Дверь помедлила и стала приотворяться. Мусье Эрик слишком сильно хлопнул, язычок замка отскочил.

 Внезапно до ушей женщины долетел странный звук, Александра даже не сразу разобрала, что он значит. Потом поняла - сдавленный стон. Мусье Эрик коротко застонал, как стонут от сильной боли, и оборвал.

Александра ни за какие коврижки не решилась бы открыть дверь в кабинет барина без его позволения, но дверь приоткрылась сама… Это очевидное благоволение обстоятельств окончательно уверило Александру в правомерности её поступков, и она переместилась так, чтобы заглянуть в образовавшуюся узкую щёлку.

В поле её зрения попало слишком немного, вернее, слишком узко. В основном свечи на маленьких фортепьянах – клавикорды называются по иноземному. Мусье Эрика не вúднелось, он находился где-то слева, в глубине комнаты, судя по звукам. Что-то заскрипело, стукнуло, послышались стремительные шаги, и черная фигура заслонила свет свечей. Он наклонился к свету так близко, что Александра испугалась, как бы его упавшие чёрные волосы не подпалил огонь. Александра решила рискнуть и приникла к щели глазом теснее. Обзор увеличился.

Мусье Эрик держал в руках два листка; один был, вроде, ентим самым только принесенным письмом, а второй маленький. И ещё что-то он положил рядом, на чёрную лаковую крышку, мелкое, лёгко тренькнувшее металлом. Мусье Эрик явно сравнивал два листка. Плечи его поднялись, напряглись, потом человек в чёрном опустил листки и замер неподвижно, Александра видела его почти со спины. Вот его рука дёрнулась, он опять поднял листок, задев при этом брякнувшую бирюльку… и перехватил её. Александра опять услышала приглушенный звук. Ох, Боже ж мой! Это уж словно он зубами скрипит, что ли? Ну как тот волк.

Человек в чёрном вздрогнул; Александра растерянно смотрела, как он судорожно прижал левую руку к боку. Белый листок выпал из руки и стал медленно падать на ковёр, падать… упал. Мусье Эрик оперся о клавиши, издавшие нестройный стонущий звук, наклонился. Точно он себе волосы спалит, или огонь маску его лизнёт…

Александра начала, было, тихонько отступать от двери, но увидала, как тонкая чёрная фигура медленно двинулась, огибая клавикорды. Продолжая прижимать левую руку к боку и ведя правой по крышке, мусье Эрик обогнул инструмент и исчез с глаз Александры. Она успела заметить, что его пальцы выбивают по черной поверхности быструю беззвучную дробь. Из-за кощейской худобы и длины его пальцев рука показалась Александре огромным бледным пауком, бегущим по фортепьянам.

Александра помялась, помялась, потом зачем-то вытерла руки о фартук и открыла дверь. Если он её спросит, что ей нужно и почему входит без спросу, она скажет, что постучалась, и ей почудилось, что он ответил. А там как Бог даст. Однако барин пропал, либо за ширму ушёл, либо в свой «опытный» чулан позади. Александре туда ходу не было, даже убирать не дозволялось. Александра, перекрестившись и мысленно махнув на всё рукой, подошла к клавикордам и посмотрела. На крышке лежала узенькая карточка, маленький листик с несколькими написанными красными кудреватыми строчками, а рядом брошь, сделанная как будто букет ромашек, перевитóй ленточкой. По виду золотая, прозрачные камешки так и сверкают в цветочных серединках. Брильянты, поди. Богатая вещь.

Александра подняла с полу мятое письмо, расправила. Грамоте она не шибко разумела, но кумекала малость, помещикова дочка, барышня, добрая была, деревенских ребятишек обучать как-то вздумала, две зимы учила, пока замуж не пошла и блажь эту барскую не бросила.

Шевеля губами от старания и поминутно облизывая их, Александра начала разбирать слова. Слов для Александры там содержалось слишком много, хотя б некоторые разобрать, и то ладно будет. Написано меленько, но без завитушек. Это хорошо, с витушками Александра нипочём бы не справилась. С длинными словами она сразу решила не связываться, всё одно не одолеть, но Бог знает, отчего ей целиком впало в память длиннейшее слово «до-ка-за-тель-ства». Из коротких, что ей поддались, Александра распознала слова «часы», «муж-ний подарок», «сим-вол страс-ти» и ещё несколько... Вместо имени под письмом стояло слово, у которого Александра ухватила его смысл и в такой форме запомнила - «Доброхот».

«Не про те ли часики тут говорится, что госпожа Камилла хватилась после балу в театре? - смекнула Александра. – Сильно огорчалась, что потеряла. Али что другое?»

Однако пора и честь знать, спохватилась она и, оставив все бумажки и брошку на крышке клавикордов, подалась из комнаты, дивясь сама на себя, откуда у неё взялось столько безрассудства, чтоб всё это проделать. Укрывшись в родной кухне, Александра поразмыслила. Сказать госпоже Камилле обо всём, что она видела и о том, что вычитала в письме, аль нет?

Влезать в барские дела у Александры охоты не было, нету хуже глупости, чем встревать промеж мужа и жены. Завсегда виноватым окажешься. Да и почём она знает, может, этот Доброхот нашёл барынины часики да вернуть ладится за вознаграждение? Много, видать, просит. А почему барин так с письмом обошелся, так он странный, барин-то, а не то заболело что у него нежданно.

Так уговаривала себя Александра, но в глубине своего сердца – вещун сердце женское, особенно материнское – она смутно чуяла что-то недоброе.

***

Теперь ему стало ясно: больше всего он боялся именно этого. Раньше он мало чего вообще боялся, людей тем более. Они не могли причинить ему большей боли, чем он уже изведал. Оказалось, что предела нет.

После своей смерти он ожил только потому, что оказался способен поверить, что женщина не солгала ему, сказав о своей любви.

Возможно, он смог ожить, оттого что до конца никогда не верил в то, что говорила ему Кристина Дааэ. Всё же так и не поверил. Хотел, отчаянно хотел поверить, но нет… в глубине сердца – нет. Её слова… «Покажите ваше лицо, Эрик, и не бойтесь… Если Кристина Дааэ когда-нибудь отныне будет вздрагивать при виде вас, так это только потому, что она будет думать при этом о величии вашего гения…» Величии гения… хорошо сказано… и хорошо иметь отличную память.

Нет, девочка прекрасно это сказала, она не обманывала его в этот момент, бедняжка, сама так думала, и он мог бы поверить, потому что ничего не желал так страстно, как обмануть сам себя…

Даже то, что он увидел тогда в её лице, увидел, когда на коленях целовал подол её платья, увидел, как она закрывает свои голубые глаза с выражением ужаса и отвращения… главное, отвращения… но он желал быть обманутым, так что она ни в чём не виновата перед ним. Его душа расщепилась тогда, словно какой-то внешний её слой – странное слово для определения структуры души, вы не находите? - верил и надеялся, не хотел признавать, помнить её гримаску, отбрасывал память о ней, но в глубине… нет, он знал, видимо…

Если бы он поверил до конца, то должен бы был броситься вниз после того, что он услышал, глядя сквозь лиру золотого Аполлона на Кристину и её виконта. Броситься, упасть на камни у подножия Гранд Опера раздрызганным кровавым месивом мяса и раздробленных костей, упасть лицом вниз, обязательно вниз лицом, так, чтобы никто не смог догадаться, что он и при жизни был таким.

Но он не упал, не кинулся, значит – не верил до конца. Сердце как будто побывало там, на булыжниках, по крайней мере, он его так ощущал - подобранным из уличной грязи, расплющившимся о каменную поверхность неумолимой истины, - но он же продолжал жить и даже совершал ещё массу действий.

Но он всегда знал, что теперь, когда он действительно поверил, потому что нельзя было не поверить, потому что она пришла к нему сама, Камилла пришла сама и сама сказала, что любит его!.. он знал, что повторение разрушит его. И она видела его лицо, а потом в её глазах ни разу не дрогнуло, он смотрел внимательно, он наблюдал! Ужас и отвращение, отвращение и ужас… Он всю жизнь видел их в людских глазах. В разных пропорциях, в разных комбинациях, немного больше того, немного меньше этого. В его случае от изменения количества ингредиентов ничего не менялось, его химия это допускала, вот забавно, не то, что с его снадобьями!

Но в глазах Камиллы никогда не было ни одного из этих составляющих безжалостного рецепта отвержения, ни тени, ни полутона, а он умел различать их, умел, напрактиковался, видят Небеса! Он не мог пропустить! Её глаза не лгут, не могут, не умеют!!!

Опять тупо рвануло в левой стороне груди, и Эрик зашипел сквозь зубы. Не сметь! Возьми себя в руки!

Да, больше всего он боялся лжи, предательства от любимой женщины, но где он увидел предательство?

Багровая волна накатила на его рассудок, ошеломила, ударила, но он знает, это первая реакция, он такому подвержен, но он может проанализировать.

Это просто анонимное письмо.

С каких это пор он вообще придаёт значения подмётным анонимным письмам? Он-то знает, чего стоят анонимные письма, сам писал. Люди мелочны, они делают зло просто потому, что могут сделать зло. Но всё же у них всегда есть причина, цель, которую они преследуют, хотя она не всегда видна, лежит на поверхности. У талантливого человека всегда есть просто завистники. У прима-балерины всегда найдутся «доброжелатели». Тем более у красивой. Это старо как мир.

Почему он поверил им, а не тому, что знает сам? Почему просто не хмыкнул и не порвал письмо?

Потому что он поднял выпавшую из букета, принесенного ей из театра, записку и аляповатый дорогой презент от поклонника. И не сказал ей. А она не спрашивала.

Потому что безвкусная вещица изображает цветы, которые упоминаются в анонимном письме, а имя, которое там же упомянуто, значится вензелями на записке, приложенной к щедрому дару.

Потому что он последнее время не видел маленьких часиков, которые он сделал для неё.

Потому что где-то там, на краю сознания, мелькала чёрная точка, как плоская голова пустынной гадюки, показавшаяся на секунду и вновь нырнувшая в песок.

Наверное, он может пойти сейчас и спросить Камиллу об этих часиках. Прямо сцена из «Отелло», не правда ли? Смешно… Нет, не смешно. Всё, что она ни скажет, будет правдой. Он может показать ей анонимное письмо, написанное в том гнусном, фамильярно-доверительном стиле, что отличает все анонимные письма, и вместе с ней посмеяться над этим убогим в своей мелкой злобности «Доброжелателем».

Он мог бы сделать всё это, если бы… если бы это был не он, а кто-то другой.

И к тому же – как он может оскорбить её недоверием и хотя бы тенью подозрения? Но у него и нет подозрений, он подобрал неверное слово. Так стоит ли говорить об этом, думать об этом? Отбросить, отряхнуть с себя, как ошмёток грязи, приставший на улице.

Грязь не персонально ориентирована, она просто есть.

***

Храбрись не храбрись перед зеркалом, а на Камиллу из упомянутого зеркала смотрела достаточно растерянная физиономия со следами душевных сомнений под потерявшими былой блеск глазами.

Она давала себе отчёт, что неестественная атмосфера невысказанности в их доме, сложившаяся в последнее время, сложилась и сгустилась не без её участия, но продумывать эту мысль до логического конца не хотела. Не до логики было.

Скрывать, гнать от себя выводы не имелось уже никакой возможности. Камилла несколько раз поймала на себе особые взгляды Эрика, и отравленное ревностью воображение работало вовсю. Эрик смотрел на неё испытующе, напряженно, и сразу отводил глаза, стоило ему встретиться с ней взглядом. Эрик держался так же, как всегда, но она чувствовала, что он старается держаться как всегда.

Сравнивает? Ищет в ней… что? Понятно, всё понятно. То есть что это она говорит! Она не понимает, что делать! Редко Камилла совершенно не знала, что делать, и дорого дала бы, чтобы это состояние к ней вернулось.

- Барыня, прикажете чаю принесть? – услышала Камилла вопрос Александры и воззрилась на неё, не понимая. Мысли улетели слишком далеко. Ответ на такой житейски незамысловатый вопрос прозвучал несоответственно вопросу растерянно.

- Я… я не знаю, - сказала Камилла.

Александра не выдержала.

- Тут надысь письмо принесли с часами, так барин за бок хватался и золотую бирюльку так и шваркнул, - бухнула она. – Так ладонью и припечатал на фортепьянах. Боюсь я, плохо ему стало, застонал он, - продолжила Александра, в то же время понимая, что говорит несвязно, и видя, что барыня смотрит на неё непонимающе, но стремясь выложить всё побыстрее. – Я письмо видала, разобрала кое-что. Не к добру этот Доброхот влез, я грамоте плохо разумею, но знать бы вам надо, барыня…

Камилла прервала её.

- С чем ему стало плохо? Как это было?! – Александре стало ясно, что барыня из её слов выхватила главное для себя – про плохое с ним – и она вздохнула над женской долей. «Любит, одно слово…»

- За грудь сбоку держался… - и поскольку барыня тоже держалась – за Александрин локоть, во все глаза глядя на её, - Александра покладисто пересказала, что и как было с мусье Эриком.  Впрочем, ей удалось быстро перейти к главной сути и выложить всё, касающееся письма, второго маленького писёмышка с красной надписью и золотой брошки из ромашек. По порядку вышло более складно, госпожа Камилла слушала всё внимательнее, нахмурилась, потом уточнила про Доброхота, пожала плечами.

- Символы страсти… чушь какая-то… подарок… - раздумчиво протянула она. – О нет, не чушь! Часы, часы с моей треуголки… я их потеряла на балу! Слышите, Александра, я ведь их потеряла, они оторвались с треуголки Коломбины! Оторвались, а кто-то подобрал!! – Камилла опять ухватилась за локоть Александры. Та усиленным качанием головы и кивками подтвердила, что верит барыне, но Камилле, похоже, и в голову не пришло, что её слова можно принять за оправдания. - А теперь он пишет Эрику про меня гадость! Знаю я эти штучки, в театрах это любимое занятие!

Камилла выпустила Александрин локоть.

- Но ведь Эрик не поверит, - уверенно сказала она и рассмеялась с облегчением. – Ох, наверное, это он потому на меня так смотрел, а я-то… Ведь правда, он не поверит? – обратилась она к Александре. – Он очень эмоциональный, понимаете, у него фантастически артистическое воображение, и потому он эмоционально неустойчив, это правда, и жизнь его провоцировала, но он стал гораздо спокойнее, гораздо, я уверена, - продолжала она с жаром, - и главное, у нас с ним такие отношения, что он знает, я никогда его не обманы…

Камилла вдруг запнулась. Александра, всю горячую речь барыни согласно прокивавшая с видом, означающим, что она понимает все слова в этой речи, с удивлением смотрела, как на личике барыни мелькнуло такое выражение… ну, неуверенное такое, виноватое.

«Охо-хонюшки, - подумала Александра. – Неужто ж?..»

Камилла передернула плечами, будто стряхивая с себя колкие соринки, и заговорила очень деловитым голосом.

- Нужно вспомнить. Я до бала их в театр никогда не носила. Первый раз использовала в оформлении маскарадного костюма. Нужно вспомнить. Кому я рассказывала об этих часах, а, Александра? – Александра, застигнутая таким требованием врасплох, затрясла головой.

Камилла, нашедшая вместо локтя Александры нечто другое, во что можно было уцепиться в смысле поддержки, сосредоточилась на этой идее. Хорошо бы, правда, было, если б она ещё что-нибудь помнила про этот бал-маскарад, что-то, не связанное с её переживаниями и с терзаниями. После бала у неё возникла мысль, что теперь она знает, каково себя чувствуют бедные омары, которых варят заживо. Она дала себе слово никогда больше не есть омаров.

Не обращая внимания на притихшую Александру, Камилла заходила по комнате. Она пыталась восстановить в памяти всю последовательность бального действа, но с отчаянием убеждалась, что память её словно туманом заволакивает, и лезет в голову лишь одно: видение удаляющихся от неё фигур высокого Черного Венецианца в черном летящем плаще под руку со светлокосой Маргаритой.

Нет, она должна вспомнить. Ну, соберись. Камилла закрыла глаза и начала с усилием вытягивать из тумана пёстрые картинки. Пёстрые, как лоскутное одеяло на сундуке Александры. На её тяжелом, окованном каким-то жутким железом с огромными заклёпками, рыжем сундуке. Часы, часы, я потеряла часы, они были на шляпе, и я хватилась её после танца… шляпу я тоже потеряла, но она нашлась…  нашлась, что-то рыжее с этим связано… Туман начал расступаться.

«Шляпку потеряли, мадмуазель. Извольте получить, пока не измялась».

Рыжая обезьянка с цимбалами! Вот оно! Она подобрала её треуголку! Значит, она – почему она? это мог быть он, голос был какой-то деланный, гнусавый, ни мужской, ни женский, - значит, оно могло забрать и часы!

Только зачем ему писать письмо Эрику и откуда ему знать, что часы – его подарок? «Мужний подарок», как сказала Александра. Эту деталь, надо понимать, неизвестный негодяй считал особенно порочащим её, Камиллу,  и тем, что могло особенно расстроить Эрика.

И он – оно? – право.

Но кто это? Откуда он узнал столько о той вещице, что Камилла первый раз надела на этот бал? Да они маленькие, их, наверное, и разглядеть-то было трудно в разноцветной розетке из кружевных лент, в центр которой Камилла прикрепила часики. Маленькие, хотя и необыкновенно изящные и оригинальные, как всё, что сделано Эриком. Камилла судорожно всхлипнула. Эриком!.. Он собрал их ещё в Париже, перед самым их отъездом, и сказал ей, что они никогда не остановятся, пока она любит его, а она ответила, что, значит, они не остановятся никогда, как вечный двигатель, и они…

Ой, это Марта! Марта Андерсон! Это она спросила её, парижские ли это часы? А она ей ответила, что это – подарок мужа! Боже мой, но не могла же Марта… Прежде всего, Марта не могла скакать в обезьяньем костюме, потому что она была в платье восемнадцатого века - маркизы или графини… графини де Шаньи.

Господи, да что же это такое, всё слишком сплелось, замысловатые совпадения, интриги, так не бывает в жизни, только в операх. Неужели Марта написала письмо? Или эта обезьяна? Или Марта рассказала обезьяне, а та написала? С ума можно сойти, до чего это глупо звучит!

Не верь внешности. А ещё Марта дружит с графиней Кристиной де Шаньи.

- Александра, помогите мне одеться, и побыстрее, - коротко бросила Камилла через плечо, направляясь в гардеробную. – И кликните извозчика, мне надо срочно в театр. Ох, да не мешкайте же!

***

Сцена, ярко освещенная не только газом, но и толстыми свечами, горящими  в тяжелых напольных шандалах по сторонам сцены, – декорации изображали средневековый замок, - цвела и сияла. Репетиция шла в уже установленных декорациях оперы, что будет вечером, но в костюмах, так как в состав возобновленного спектакля вводилось сразу несколько новых исполнителей. На сцене кружились пышные прельстительные юбочки; балерины кордебалета сбивались в изящные группки, образуя живые цветники, вновь рассыпались в цепочки, прихотливо изгибались, свивались кольцами и расходились в линию. Плели узоры танца.

Журналист Сигма солидно делал пометки в блокноте, трудолюбиво накапливая материалы для своих будущих блестящих балетных рецензий, но когда на сцене вновь появилась мадмуазель Андерсон, готовая танцевать сольную вариацию, он отложил блокнот. Юноша, позабыв обо всём, следил за каждым движением очаровательной танцовщицы, за её светящимся радостью лицом, на котором подведенные до висков глаза, и без того большие, казались огромными и сияли как звезды. Когда Володя видел Марту, жизнь приобретала для него всю ту истинную полноту, что возможна только тогда, когда ты влюблён.

Мимо него по проходу быстро кто-то прошёл, свистя шёлком, и Володя узнал мадмуазель Фонтейн. Он успел с энтузиазмом окликнуть её, пока мадмуазель не успела свернуть в служебную боковую дверь у сцены, ведущую в коридорчик, а оттуда за кулисы, и та с неохотой оглянулась и кивнула. Журналист Сигма вскочил и, не обращая внимания на то, что мадмуазель нетерпеливо постукивает ногой, желая продолжить путь и очевидно полагая, что приветствием общение с господином Сигмой можно считать исчерпанным, принялся доверительно рассказывать Камилле о последних продвижениях в расследовании преступления.

Камилла чуть было не спросила «какого преступления?», но вовремя спохватилась. Личные переживания всегда мешают общественной жизни, составляющей частью коей является деятельное разоблачение преступников.

Камилла кинула взгляд на сцену, на выполняющую серию gargouillade en dedans Марту, мельком подумала, что rond de jambe у той получаются действительно отлично, определила, что группировка corps de ballet свидетельствует о том, что Марта будет солировать ещё, по крайней мере, минуты две, а потом последует ещё и pas de deux, и прислушалась к г-ну Сигме.

Молодой человек увлеченно толковал о поисках обрывков шёлковой упаковочной бумаги в коридоре перед комнатой потерпевшего, об исследовании им найденной в гримёрной у кордебалетчиц битой бутылки из-под ликёра, умалчивая о том, что бутылка разбилась об угол стола, когда ненароком воротившиеся балерины запустили ею в него самого, шарящего под гримерными столиками.

Бестолковые девицы завизжали и сразу схватились за бутылку, стоявшую за дверью – хорошо, что они всё содержимое допреж выпили, - правда, потом они долго хохотали и с разных сторон чмокали Сигму в щёки, пачкая помадой. Дурынды, но симпатичные.

Камилле трудно давалось сосредоточиться, она всё посматривала на сцену, на Марту, мысленно прикидывая, с чего лучше начать выяснение отношений, и опасаясь растерять стихийный задор, очень помогающий при подобного рода выяснениях.

- Бутылка от шампанского гораздо тяжелее, - машинально поправила она мсье Вольдемара, уловив его рассуждения по поводу тяжести бутылки “Grand Marnier”. – И знаете, я не так давно вспомнила кое-что. (Она действительно вспомнила, но тут же забыла, потому что это было совсем неважно в сравнении с тем, что происходило сейчас в её жизни.) Мсье Мерцалов и я, мы как-то имели разговор, и у меня сложилось впечатление, что он кого-то боится.

- Кого-то из театральных? – оживился Сигма.

- Похоже было, что да, но я не уверена… О, простите, мсье Вольдемар. Мне надо идти.

И, оставив журналиста переваривать новые сведения, мадмуазель Фонтейн юркнула в служебный коридор, поднялась на сцену и заняла место у края правой кулисы, рядом с декорационным подсвечником. Закончив танец, Марта должна будет пройти здесь.

Театральная публика, мельтешащая за кулисами, с любопытством посматривала на прима-балерину, нетерпеливо постукивающую носком туфли по полу. Приветствовали, но на ходу или издали. Камилла была рада, что хоть здесь никто не прицепился с разговорами.

Pas de deux закончилось. Когда Марта и её партнёр пробегали мимо Камиллы, она окликнула девушку. Марта, уже проскочившая дальше,  остановилась, вгляделась и  медленно вернулась к Камилле. Пот ручьями стекал по её лицу и длинной шее, грудь бурно вздымалась.

«А все думают, что у нас лёгкая красивая жизнь, - подумала Камилла. – Изящная красавица балерина на самом деле работает тяжелее ломовой лошади».

- Что вы хотите, мадмуазель Фонтейн? – спросила Марта, прерывисто дыша. Слова, которые она скорее выдыхала толчками, а не выговаривала, следовали с промежутками. А вот глаза… в глаза Камилле балерина не смотрела, шарила взглядом по сторонам.

«Э-ге-ге», - подумала Камилла.

- Я должна поговорить с вами, Марта…

- О чём? Я устала, мне надо перевести дух к следующему выходу. И вообще, о чём нам говорить, мне некогда!

- Я вас, Марта, не задержу, - Камилла теперь была уверена в правильности своего подозрения. Слишком много слов Марта произносила, и тон был фальшивый. Эрик от такого бы скривился, ему фальшивый тон режет слух. В физическом смысле слова. – Я задам вам только один вопрос.

Марта сделала движение, чтобы уйти. Камилла схватила её за руку. Нет уж, она всё выяснит. Марта молча выдиралась.

- Марта, мой… мы получили анонимное письмо.

- Если анонимное, то что вы от меня хотите? – Марта дернула руку, но Камилла держала цепко, и даже ещё оттеснила Марту к открытому пространству сцены - подальше от кулисы, куда рвалась скрыться балерина.

- Письмо было подписано Доброжелатель, но всё, что написано в письме, подлая ложь! Это бессовестно – наговаривать на человека такие гадости! Исподтишка. Это всё равно, что из-за угла нож воткнуть в спину или… или бутылкой ударить по голове, когда человек к вам относится как к другу! (Последний пример был явно навеян только что состоявшимся разговором с Сигмой). Разве вы этого не понимаете?! Это просто злодейство, вы понимаете?! Форменное злодейство! Ведь я же считала нас подругами!

- Ах, злодейство! – вскрикнула Марта и неожиданно сама вцепилась в Камиллу. – Кто бы говорил! Вы сами… сами злодейская женщина!

На них уже стали обращать внимание. Женские перепалки в театре не редкость, а постоянный фон существования театра. Перепалки, переходящие в более активную форму выяснений отношений, также случаются и называются «кошачьими драчками». Обычно окружающие не сразу кидаются вмешиваться и растаскивать отчаянно мяукающих участниц по углам. Посмотреть всегда интересно.

Даже кордебалет, находящийся на сцене, начал вытягивать шеи, стараясь углядеть, что творится на рубеже закулисного и сценического пространства.

Обе балерины заметила внимание окружающих и, не сговариваясь и не отпуская друг друга, подались вглубь, между рабочим занавесом и занавесом кулисы, так, чтобы массивный подсвечник загораживал бы их.

Закулисные свидетели «кошачьего турнира» с интересом ловили фразы и их обрывки:

- …Я?!! Что я вам сделала?

- …а мой дебют? Кто его сорвал, Пушкин?

- …при чём тут ваш мсье Пушкин и при чём тут я…

- …я так мечтала, мне наконец-то представился шанс, и господин Павлович дал мне партию, а вы хотя и знали об этом, но всё равно отобрали…

- …я ничего не знала, откуда мне… просто я хотела… объясните всё толком…

- …знали, знали, вы сами признались, вы даже себе во вред танцевали с травмой, только бы мне не дать, Бог всё видит…

- …и поэтому вы написали мерзкую ложь, да? Отомстили, да?..

- …ничего я не писала. Так вам и надо, что доктор вам сказал про ногу, так и надо, не надо было жадничать себе в ущерб…

- …нет, это вы написали, только вы знали, что мои часы… чтоб вам…

Внезапно до ушей подслушивающих долетел визг, прервавший объяснения и не позволяющий определить, кто из… э-э-э… собеседниц его издал, так как все женские визги удивительно похожи, потом раздался тяжелый удар, и к одиночному визгу присоединились разноголосые вопли балерин на сцене.

Именно со сцены лучше всего было видно, что тяжелый шандал с горящими свечами, падая, задел пышные газовые юбки Марты Андерсон, и в считанные секунды всю её объяло пламя.

***

Позже, когда вечернее представление оперы шло к концу, в театр вернулся Володя Сыромятников. Зачем он из больницы, куда увезли обожжённую Марту, воротился в театр, а не поехал домой, он не знал. Он вообще плохо соображал. Просто куда ноги его понесли, туда и пришёл. Володя вошёл в гримуборную Марты и увидал Камиллу Фонтейн, сидящую за своим трюмо.

После того, как Марту Андерсон увезли, Камилла ещё некоторое время пребывала в состоянии шока. Всё получилось так быстро, что она не могла сразу припомнить, как всё произошло.   

Сама Камилла практически не пострадала, Бог знает как увернувшись от падающего канделябра. Только на руки ей капнуло расплавленным стеарином, когда она непроизвольно пыталась подхватить и удержать пошатнувшуюся металлическую конструкцию. Камилла сидела и рассматривала красные пятнышки на том месте, куда попали горячие капли. Маленькие ожоги остро чувствовались, и Камилла с ужасом думала, что же сейчас творится с Мартой. Ей казалось, что когда кошмарный живой факел потушили, хотя и быстро, на несчастной девушке не осталось ни единого живого места.

Камилла отказалась от врачебной помощи, сказав, что с ней всё в порядке, и попросила оставить её в покое и дать прийти в себя. Идти ей было некуда, о возвращении домой не хотелось даже думать. Театр был для неё домом всю жизнь, и тут ей лучше всего было оставаться. Возможно, другого дома у неё скоро и не будет. В их артистической комнате она увидала платье Марты и её шляпку,  как всегда аккуратно расправленные и развешанные на плечиках, и заплакала.

Сейчас, когда вошёл господин Сыромятников, Камилла смотрела на него неуверенно, опасаясь, что увидит в его глазах то же самое выражение, что заметила у многих, провожавших её взглядами за кулисами и в коридорах театра. Даже осторожные вопросы сбежавшегося административного начальства показывали, что многим пришло в голову: это она, Камилла Фонтейн, столкнула на Марту шандал с горящими свечами. Видеть их не могли, только слышали их бурные объяснения, так какой вывод все могли сделать?

- Заходите, мсье Вольдемар, - глухим от слёз голосом пригласила Камилла. – Ну, что?...

Она не закончила, потому что ей было очень страшно.

Володя вошёл и сел на первый попавшийся стул для посетителей, стоящий, на всякий случай, у дверей. Вид у него был какой-то отсутствующий, волосы растрепались, галстучек-стричка, который он начал носить для солидности, сбился на бок. Он молчал, и Камиллино сердце упало. Повторить вопрос она не решалась.

Володя внезапно заговорил, глядя себе под ноги.

- Сказали, лицо тоже… пострадало, - произнёс он без всякого выражения. – Она лежит в такой палатке, над ней натянули, потому что нельзя, чтобы к ней что-то прикасалось. Это ей больно.

Он перевел взгляд на зеркало.

Камилла в ужасе прикрыла глаза. Лицо!

Володя посидел ещё немного, они оба молчали. Наконец Володя Сыромятников поднялся.

- Я поеду к ней домой. Её отец не знает ещё… надо сказать.

Камилла вяло подумала, что могла бы тоже поехать, но поняла, что не способна себя заставить.

- Она очень заботливая дочка, заботится о своём отце, знаете ли, мадмуазель Камилла, - вдруг пустился рассказывать Володя, опять сев на стул. – Всегда переживает и не всё даже ему рассказывает, чтобы не доставить лишних волнений. Он у неё тяжело болеет, и для него единственная радость в жизни и поддержка это её успехи в танце. Я когда увидел, какие у них в семье доверительные друг к другу взаимоотношения, то верите ли, так позавидовал.

Камилла слушала его, понимая, что молодому человеку необходимо сейчас выговориться, и ей становилось всё муторней. Уж она-то знала, что она не опрокидывала на бедную Марту свечи, но всё отчетливее становилось у неё ощущение вины. Не определенной вины, а вообще. Она действительно ничего не знала о возможном дебюте Марты, а узнала бы, так не настаивала на возвращении балетов в свой график. Всё это цепочка случайностей, напоминала она себе, но можно ли верить, что все случайности случайны? А от кого зависит их соединение, кто клепает цепь? Может быть, не без твоего участия с одним звеном соединяется именно это, а не другое? Если бы она не кинулась сегодня в театр выяснять с Мартой отношения, та сейчас была бы жива и здорова. И красива.

Но она бы не кинулась, если бы кто-то не прислал Эрику анонимное письмо и он не держался бы за сердце, молча, ничего не спрашивая у неё. Так кто добавил своё звено?

- Она со всеми такая милая, к ней все хорошо относятся,  абсолютно все в театре, - продолжал Володя. – В гости зовут наперебой, подруги… советуются… - его голос задрожал, и молодой человек неестественно закашлялся.

Камилла деликатно отвернулась, чтобы не смущать молодого человека. Мужчины ошибочно считают, что женщины принимают их слёзы в подобных обстоятельствах за слабость натуры. На самом деле женщины мечтают увидеть рядом с собой мужчину, способного плакать от любви.

Володя сдавленным голосом, поминутно прерывающимся, пытался говорить дальше, чтобы мадмуазель Фонтейн не подумала, что он готов разрыдаться. Он сбивчиво перескакивал с чаепития у Веры Марковской на прогулку в Александровском саду, затем вспоминал о ватрушках говорливой няни и сразу о том, как они с Мартой покупали горячие бублики, и Камилла понимала, что все эти пустяки представляются ему сейчас драгоценными. И терпеливо слушала, слушала.

Наконец Володя ушёл.

Камилла Фонтейн, глядя в зеркало, думала о цепи. Цепи случайностей, в которой иногда нет виноватых, либо виноватыми тогда надо считать всех. Не рассказала бы Александра ей о письме, и Марта бы… Так можно перебирать звенья, отбрасывая звено за звеном, продвигаясь к началу. Как чётки перебирать. Но чётки – замкнутая последовательность.

А здесь есть первое звено, кто-то начал с него выстраивать всю цепь. Почему-то Камилла сейчас уверена, что даже если она вернется домой и возьмёт у Эрика то письмо, и увидит, что почерк, которым оно написано, принадлежит Марте, она будет продолжать чувствовать, что за плечом бедной Марты угадывается тень другого человека. Того, кто любит получать что-то, нужное ему, направляя других выполнять это, скрываясь в их тени.

Потому, наверное, что Камилла теперь ясно вспомнила руку, толкнувшую тяжёлый металлический шандал с горящими свечами на неё и Марту. И эта рука, протянувшаяся из-за кулисы, отбрасывала на пол тёмную тень.

Она должна найти её, эту тень. И всё остальное.