ГЛАВА XXI

Сейчас Тусе казалось, что ей так давно не удавалось погостевать у мадмуазель Камиллы и Заколдованного принца, что у неё аж пятки чесались от нетерпения. Они с мадмуазель Камиллой даже гулять не ходили в последнее время и французским не занимались, и соображение, что мадмуазель Камилла о ней вовсе позабыла, а то и, не дай Бог, собирается съехать от них, начало закрадываться в Тусину голову. Чтобы не мучатся сомнениями, следовало побыстрее о себе напомнить.

Сегодня, гуляючи в Морозовском садике, Туся случайно заметила мадмуазель Камиллу, едущую вверх по переулку. Она даже пробежала немного вслед коляске и видела, как экипаж свернул  в Старосадский: в театр, видать, направилась. Выходит, опять допоздна её дома не будет. Туся вернулась к Вадику и прерванной игре в серсо, и с досады накинула подряд пять колец Вадьке прямо на шею: не зевай! Бонна опять пришла в негодование, запыхтела, принялась отряхивать платочком накрахмаленный воротник его матроски, а Вадик ничего: что бы Туся ни делала, ему нравится. Ещё бы, она, Туся, веселая и с ней интересно.

 Они так заигрались, что когда Туся с радостным удивлением опять углядела мадмуазель Камиллу, ей померещилось, будто не так уж много времени прошло. Мадмуазель ехала с другой стороны Морозовского садика, сверху, с Бульвара. Ура! Домой возвращается! И не поздно ещё, самое время для гостей!

Будучи человеком решительным, Туся не стала откладывать осуществление своего намерения. Сунув удивлённому Вадику все деревянные кольца серсо, лакированную палочку и наскоро распрощавшись, Туся зарысила к выходу из сада.

Быстро скатившись вниз по переулку – под горку ноги сами несли! – Туся всего два раза споткнулась, домчалась до дома и приостановилась. Не следовало, всё же, вести себя назойливо и невоспитанно. Надо дать мадмуазель Камилле время по приезде домой.

Туся погуляла вдоль дома, вдосталь налюбовалась на свои окна и, сочтя, что правила приличия соблюдены, направилась к флигелю. Не успела она войти в палисадник, как кто-то дёрнул её за тощую косицу, и мимо прошмыгнул мальчишка ростом хоть и повыше Туси, но раза в два тоньше. Туся ринулась догнать его и дать сдачи, мальчишка взбежал на заветное крыльцо, в тот же самый миг дверь отворилась, и Туся остановилась. Нечего у всех на виду драться, хотя Туся была уверена, что вполне может поколотить худосочного мальчишку. Да и вид мусье Эрика, вышедшего на крыльцо, придавал ей уверенности: чай, не даст в обиду свою знакомую Тусю, которую, к тому же, вылечил. Но опускаться до драки в присутствии Заколдованного принца – это с Тусиными  понятиями не согласовалось.

Мальчишка оказался посыльным. Он, было, с крыльца отскочил – трус такой! – но потом вернулся и боязливо передал мусье Эрику письмо, а потом удрал так быстро, что Туся, притаившаяся в сторонке, не поспела подставить ему подножку. Мусье Эрик прочитал доставленное мальчишкой послание, улыбнулся и легко сбежал по ступенькам, его плащ летел у него за спиной как чёрные крылья, и Туся начала размышлять, что злое колдовство всё никак не отпадает окончательно, потому что мусье Эрик всё ходит и ходит в маске. Что-то долго как!

Потом она сообразила, что мадмуазель Камилла осталась дома одна, так что Туся пожалует как нельзя более вовремя чтобы скрасить её одиночество. Тут кстати вспомнились тётушкины внушения, и Туся пошарила глазами вокруг. В углу палисадника, под кустами сирени, обнаружилось как раз то, что надо. Неприлично в гости с пустыми руками заявляться.

Мадмуазель Камилла очень Тусе обрадовалась, восхитилась ранним букетиком мелких ромашек - аптечных, - которые Туся ей преподнесла по всем правилам хорошего тона, поведав при этом, что за ломаную сирень тётушка бранится, - и послала строгую Александру «отпросить» Тусю «в гости с ужином», как она сказала, и радостная Туся до того засиделась, что за ней пришла ворчащая Матрёна.

Весь вечер мадмуазель Камилла была веселой, шутила и даже станцевала специально для Туси дивно красивый танец в зеркальной комнате. Это было так чудесно, что Туся долго опомниться не могла. Мадмуазель Камилла кружилась в прозрачных юбочках и веночке на голове, лёгкая как бабочка над цветком. Потом, уже в гостиной, мадмуазель Камилла разрешила Тусе примерить веночек, и Туся так в нём и сидела, не могла расстаться, и посматривала в зеркало, специально принесённое Александрой по такому случаю из спальни.

От полноты души она задала мадмуазель Камилле вопрос, который точил её: а не думают ли они скоро съезжать с их дома?

Мадмуазель Камилла серьёзно ответила, что хотя они и не собираются весь остаток жизни провести в Москве и в тётушкином флигеле, но когда время расставания настанет, она обязательно заранее предупредит об этом Тусю, и дала в этом слово. Туся вздохнула, но боязнь грядущих бедствий пока ещё не способна была отравить ей сиюминутную радость, и она успокоилась.  А ещё весь вечер они  смеялись, и Туся пела, а строгая Александра качала головой, и много чего ещё было – удивительно приятного и славного.

Вот только перед самым приходом Матрёны что-то случилось, какая-то неловкость. Туся толком не поняла, в чём петрушка и почему у мадмуазель Камиллы лицо изменилось: как погасло. Неужто же дерзко было, что она, разнежившись и  оттого расхрабрившись, спросила про мусье Эрика: ей давно страсть как любопытно было узнать про колдовство. Нет, правда, когда оно спадёт напрочь? Мешает, поди? Самой Тусе то, может, и не так уж странно, она ничего особенного в маске Заколдованного принца не видит, а другие пужаются. Вон мальчишка-посыльный с крыльца слетел, будто чуде-юде письмо принёс, а не человеку.

Тут Туся заметила, что мадмуазель Камилла расстроилась, и поспешила её утешить, что мусье Эрика не обидело поведение дурака мальчишки, он на него и не взглянул, как тот драпает, хорошее настроение сохранил и всё улыбался, читая письмо.

Потом как раз пришла Матрёна и увела Тусю, не дав ей развеселить опечалившуюся мадмуазель Камиллу. Туся долго ворочалась с боку на бок в постели, потому что не могла прогнать от глаз воспоминание о мадмуазель Камилле: как та стоит в дверях, прощаясь с Тусей, а потом подносит руку ко лбу и закрывает глаза, словно у неё голова разболелась. А потом так, с закрытыми глазами, закрывает и дверь.

Почему-то Туся чувствовал себя виноватой. Это было неуютное чувство, и Туся решила завтра утром обязательно побежать к мадмуазель Камилле. Ночью она спала беспокойно и один раз проснулась в слезах, но что ей снилось, так и не смогла вспомнить.

***

Настроение, в котором Эрик вернулся домой из «карточного клуба», было сложным. Если бы он вознамерился описать его Камилле словами, то она, вероятно, заметила бы, что определения противоречат одно другому, а другое третьему.

Но описывать своё настроение, так же как и то, чем в результате всего увенчалась его игра, Эрик Камилле не собирался. Ей - меньше, чем кому бы то ни было.

Как оказалось, одержанная победа не внесла ничего нового в его душевное состояние, он просто сделал это – то, что захотел, что счёл нужным для себя -  и всё. И ничего особенного не испытал. Счёт – старый счёт – был закрыт окончательно.

Впрочем, хм… забавно: теперь открылся новый, ха!

Сейчас ему предстояло решить другую задачу, и вот тут-то не всё было столь ясно и понятно. Внутренний голос подсказывал оставить всё как есть, не стараться развивать и выяснять. Но если бы он всегда слушался внутреннего голоса…

Но всё же он его послушается.

Камилла не вышла к нему навстречу. Эрик прошёл в кабинет, где было прохладно и темно, и зажёг свечи на клавикордах. Все, одну за другой. Тени шарахнулись в темноту углов, острую жёсткую темноту углов, но и там продолжали колебаться, дрожать.

Он постоял и пошёл в гостиную. Здесь тоже свет был притушен, на столике стояли чашки и маленький серебряный самовар, какое-то варенье рубиново переливалось в розетках, пропуская свет стоящей позади лампы и бросая тёпло-красные прозрачные тени на кремовую скатерть. Две чашки с блюдцами, ваза с букетиком цветов. Мирная картина домашнего уюта. Поэзия повседневности.

Ему сейчас более чем когда-либо необходима такая атмосфера. Хотя бы просто поприсутствовать, посидеть возле, погреться, как у чужого огня… Он слушается своего внутреннего голоса и сейчас подойдёт к Камилле – она стоит спиной к окну, на фоне тяжёлых синих драпировок, словно на фоне театрального занавеса - и окунётся с головой в эту ясную и тёплую человеческую обстановку. Никакие чёрные точки не имеют значения и не смутят его, когда она смотрит на него такими светлыми глазами. Он отбросит сомнения и смутные точки эти тоже отбросит, а думать, выяснять будет потом… когда-нибудь.

Он делает к ней шаг и различает. На дне прозрачных глаз что-то таится, как будто на дно родника упала тень от облака, плывущего в небе. Что-то зыбкое, неопределенное, затаённое…

Выражение эльфа из балета… какого же это балета? Забыл, вот незадача. Что-то вроде «Красавицы Спящего леса…», но не «Красавица…». Есть фотография, в её парижском альбоме… Лёгкий эльф. Только крылышек за спиной не хватает.

Как это Камилла описывала ему концепцию роли? Непостоянный эльф. Из свиты королевы Титании… обожает недобро подшучивать над простыми смертными… Невинный,  и потому немного жестокий в своём желании повеселиться, ибо такова его природа. Но в действительности зла никому не желает.

Просто так выходит.

Роль эльфа.

Маска номер два…

- Эрик, как хорошо, что ты не слишком задержался. Я не скучала здесь, - произносит Камилла, кивая на чайный прибор, - но всё же ждала тебя.

Мелкие аптечные ромашки таращатся пуговками золотых сердцевинок. Презенты мельчают в масштабах. Он подходит к ней ближе и протягивает руку.

Поколебавшись – странные, долгие секунды, -  Камилла тянется к ней, касается и удивляется, что руки у него такие холодные.

«Разве на улице так холодно? Ты замёрз, давай я согрею…», и она поднимает его руки к своему лицу и дышит ему на пальцы. Тоже после секундной задержки.

Тёплое, такое тёплое дыхание. В сущности, слабое колебание воздуха,  не более того, но как необходимо, чтобы согреть. Как любовь, так же…

Его медленно отпускает. Разжимается, ослабляется в груди тугой узел спазма, что давил тошнотной тяжестью весь вечер, с того момента, как Кристина что-то такое сказала про его маску и Камиллу.

С Кристиной всё теперь будет хорошо, он вовремя принял меры, не случайно сложилось так, что он оказался там. Всё нормально, и непонятно, откуда у него это ощущение запутанности.

- Я сейчас вернусь, - говорит Эрик, - только приведу себя в порядок.

Какая универсальная, но фактически лживая фраза. Что значит привести себя в порядок? В чём он заключается, этот порядок с самим собой? Он не знает. Ведь он просто не знает.

Она кивает и выпускает его руку (не успела согреть), и Эрик идёт к дверям. Оглянувшись от дверей, он видит, как Камилла подходит к столику и бесцельно трогает маленькие - аптечные – ромашки, щиплет узкие лепестки. Эрик окликает её.

- Что, Эрик? – вопросительно оборачивается Камилла.

Эрик поднимает руку и снимает свою маску. Обыденно и просто, как если бы делал это по много раз на дню.

***

- Рауль, ну что ты молчишь? – с отчаянием и досадой спросила в третий раз Кристина. – Ответь мне хоть что-нибудь!

Её насупленный муж сидел там, где уселся, вернувшись в гостиничный номер, и мрачно глядел перед собой. На первый её вопрос он коротко глянул на жену и сразу опять уставился в ковёр. Кристина подумала, что её худшие опасения, видимо, оправдались в полной мере. Рауль выглядел как мальчишка, которому всыпали по первое число. Он злится на обидчика и на себя одновременно, но не решается пожаловаться и признаться. Даже самому себе.

- Вот, выпей, дорогой, - протянула Кристина рюмочку коньяка, поняв, что задавать вопросы она может до бесконечности и безрезультатно.

Рауль, не взглянув на жену, одним махом опрокинул коньяк в горло, закашлялся и начал озираться вокруг в поисках, чем бы закусить. Кристина без слов подвинула ему ломтик лимона на блюдечке. Рауль пожевал, кислое выражение на его лице усилилось.

Они посидели молча. Кристина с сожалением и нарастающим раздражением смотрела на Рауля, а он внимательно разглядывал узор на жидком гостиничном ковре.

***

Когда-то Эрик размышлял о карточном домике, построенном на пути урагана. Эта метафора казалась ему крайне удачной. Он за свою жизнь выстроил немало таких карточных домиков всевозможных конструкций и размеров – для того, чтобы поражать воображение искусностью своих рук и утверждать своё превосходство, – и знал им цену.

Против всех доводов рассудка их карточный домик устоял. Так он тогда думал. В это он тогда поверил. Но нет, оказалось, что это была иллюзия.

В основании карточного домика, выстроенного им и Камиллой, лежала обманная карта – джокер. Ложь.

Она не видела его истинного лица. Не захотела увидеть, притворилась, что знает, но не захотела узнать.

Ураган просто прошёл стороной, с рёвом и гулом, сминая и разрывая лёгкие птиц и животных, выворачивая деревья, размётывая глыбы обломков, в которые превратилась Гранд Опера – или она уцелела? Что-то он забыл. Ураган настиг его позже, он шёл кружной дорогой. Подбирался с тыла, так сказать. Смешно.

 Она не принимала его самого, такого, каков он есть. Всё это время Камилла лгала ему. Всё ложь в его жизни.

Её реакция не оставляла сомнений. И надежды на ошибку тоже не оставляла.

«Уйди, чудовище, изыди!» – так что ли? И глаза тоже… Да, она не видела его лица, это факт.

«Интересно, - мелькнула равнодушная мысль, - как она тогда ухитрилась это проделать? Не увидеть, хотя смотрела?»

Эрик будто разглядывал их обоих со стороны. Сторонний наблюдатель, абсолютно сторонний.

Сцена с участием Красавицы и Чудовища на фоне синего занавеса.

Вот Чудовище подходит к Красавице вплотную, маска белеет в его руке. «Надо было ещё свечи с клавикордов прихватить, подсветить».

Всё же удивительно мужественная девочка, даже не попятилась. Только выражение лица странное. Сердитое? Досадующее? Злое?

Это он понимает. В этот миг Красавица узнала, с каким Чудовищем она делила ложе, кому отдавалась со страстью и упоением, вся, без остатка, радуясь и наслаждаясь, даря себя и свою любовь щедро и без оглядки. Воочию увидела, кого любила, какой ужас ласкала своими нежными руками. Наверное, ей хочется отсечь свои пальцы, гладившие такое… такое лицо! Есть на что досадовать. Всё-таки всё получилось так, как он и боялся. Не удалось вырваться. Есть вещи, которые невозможны. А он-то поверил, что она разглядела.

Чудовище размечталось, что Красавица любит его таким, какое оно есть. Глупое Чудовище.

Глупое Чудовище задаёт глупый вопрос.

Она не видела его лица ни разу? Да. Она правдива. Теперь.

Сознательно ли она его обманывала? Да. Зачем? Так получилось.

Так. Ты обманывала меня только в этом? Но это не вопрос, это утверждение или даже  мольба о подтверждении. Взгляд совершенно случайно метнулся к общипанным жёлтым цветам на фоне синего театрального занавеса. В первый момент ему кажется, что она не расслышала его шёпота, но повторить вопрос не успевает.

- И не надо на меня кричать! – независимо отвечает она ему. – Ты разве никогда не обманывал и не обманываешь сейчас?

***

Кристина де Шаньи терпеливо вздохнула и потянулась погладить Рауля по волосам. Муж строптиво мотнул головой, но его голос прозвучал не резко, а скорее жалобно:

- Оставь, ты же знаешь, что я не люблю эти материнские жесты!

Кристина встала перед ним – хрупкая, но решительная - и потребовала:

- Всё, мой мальчик. Рассказывай, что произошло. Всё рассказывай.

И Рауль стал рассказывать.

***

Так всё и бывает, все важные повороты и события в жизни случаются неожиданно, и в отличие от оперы или балета присутствующих не предупреждают о возможном  неожиданном развитии событий нагнетаемой оркестром нарастающей Главной Музыкальной Темой: музыкальной темой Тревоги или Опасности, которую оркестр исполняет так громко, что не заметить невозможно.

Когда Эрик снял маску совершенно обыкновенным жестом, Камилла с трудом подавила первый импульс – зажмуриться.

Но она знала: теперь этого нельзя.

Проклятье, уже оттого, что она сморгнула, Эрик дёрнулся как подстреленный.

Правду ли сказать? Камилла вдруг с полной ясностью ощутила, что всё вышло… нелепо. В каком-нибудь романе или на подмостках эта сцена смотрелась бы хорошо, пафосно бы смотрелась, но в жизни она вышла нелепо. Жизнь – это тебе не роман. Для Эрика это имело такое важное, всё в его жизни определяющее значение, а она…

Она испытала настоящую досаду на него, практически злость за то, что он это сделал, не поняв, как всё было хорошо без этих мелодраматических жестов.

Она знает его лицо так же, как знает его тело, изученное её ласками; его облик давно нарисовался в её внутренней портретной галерее.  Конечно, представлять и увидеть - не одно и то же. Но ведь она давно приняла это и давно об этом не думает. Так зачем же он?..

Некоторые действия требуют слов, их невозможно не прокомментировать, потому что ноль реакции иногда – ещё худшая реакция. А слова - даже если будешь разглагольствовать битый час - никогда не способны абсолютно правильно выразить суть того, что успеваешь перечувствовать и передумать в одно крошечное мгновение. Всегда получается так, что либо не скажешь того, что необходимо сказать, либо ляпнешь лишнее, что говорить не следовало. И не известно, что хуже: всё плохо. Зачем же он допустил такую глупость?

Как ей всё это вот так врасплох приспособить к себе?

Эх, Эрик, Эрик. Всё испортил, сам.

Обманула? Да! Но давно и она ведь из лучших соображений.

Так что же он кричит как безумный раненый зверь?

Тем более что он сам обманывает её легко и просто, она недавно убедилась в этом. После столько раз произнесённого слова «верить» и пообещав, он немедленно бежит к ней. И даже не оправдывается. Какое тогда право он имеет спрашивать с неё? Да ещё эти подозрения… как он мог оскорбить её подозрением!

Или всё-таки мог, потому что она сама виновата?

Он всё ещё видит себя со стороны. Одного себя. Он стоит, держа маску в руке. Камилла ушла. Она просто ушла от него, от его истинного лица. Злые глаза, и ушла. Вот так.

Чего же ещё ему нужно, какого подтверждения, чего же ещё ждать?

Просто ушла, не в силах вынести. Теперь ему кажется, что лучше была бы обычная реакция. Вопль, написанный на лице ужас, дрожащие губы, беззвучно лепечущие слова мольбы… что там ещё полагается? Ах да, обморок.

Всё было бутафорией. Ложь. Каждому своё. Своя роль в своём сюжете.

Какой сюжет написан для Эрика? Сюжет для Эрика написан в духе авантюрно-мелодраматическом, плюс немного трагедии – но это для особо восприимчивых, и не все согласятся, - а он вздумал играть роль в пьесе бытописательской.

Не его жанр, и вот чем грозит выход за рамки жанра. Как это он, с его-то чувством стиля позволил себе…

Нет, пора возвращаться к исходному материалу, нечего играть не свою роль: он нравится больше в роли жестокого без удовольствия от своей жестокости, безразличного от усталости, саркастичного  и холодного… Человек, мужчина, которого боль и отчаяние грызёт изнутри, выгрызая внутреннего его и оставляя лишь пустую оболочку.

Когда от него осталась одна оболочка, внешняя форма, он вообразил, что достиг внутренней свободы, настоящей, реальной. Ведь он освободился ото всего. Но на самом деле это оказывается не свободой, а пустотой… А это разные понятия. Даже в естественных науках…

Превратности метода… ошибка в начале влечёт за собой искажение последующих выводов и приводит к абсолютно противоположному результату…

…я понял, мерзавцы, вам надо, чтобы я мучался? Берите меня, вот вам… Tragalo, perro!

Кажется, он выкрикнул эти испанские слова вслух. Так кричали зрители на ярмарках в Сарагосе и Фигерасе, свистя и улюлюкая перед его клеткой; с такими окриками цыгане бросали ему в клетку огрызки.

Рубцы остаются не только на теле. Душа и разум также носят их следы.

Поэтому он сейчас не может не думать так. Как он может теперь ей верить? Лгала тогда, обманывает и теперь. Утаила правду о происшествии с огнём…. Часы… Сказала, что нет ничего, что это цепочка случайностей, неправильно преподнесенных и истолкованных, а могла лгать. Она смеется над Эриком, страшным и несчастным. Смеётся, как все. Все смеялись, когда он корчился от боли!!! И так будет всегда, это обречено: по одну сторону решётки он один, по другую – все остальные.

Под ногами захрустело стекло, и Эрик посмотрел вниз. Ковёр был усыпан зеркальными осколками. Откуда в гостиной зеркало?

За ним? Заключить, вернуть!?

Пораненные пальцы саднило. Эрик стёр кровь, но она продолжала слабо сочиться из порезов, и он завернул руку в платок. Откуда взялся весь этот разгром он не помнил, надо полагать, это он устроил. Наплевать.

Он ушёл в кабинет.

Он ни о чём специально не думал, мысли просто… Эрик крепко, с нажимом провёл по лицу рукой. Да, по лицу! Это – его лицо. Его лицо – не его вина, почему он должен стыдиться его? Почему он всегда должен был извиняться за него, униженно, смиренно? О, простите, простите, что я такой, Кристина! Вы знаете, что у меня под маской, но соизволяете не слишком сильно дрожать!

Разве его уродство – результат болезни, в которой он сам виноват? Сколько неразборчивых сифилитиков, а он родился таким. Это его беда, но люди охотнее прощают вину, чем беду. Люди не прощают невезучим. И он принял их правила. Правила их игры. Может быть, поэтому он так и не смог поверить в то, что имеет право на человеческое отношение, имеет право на любовь? Имеет право на всё?

Если не веришь сам, не поверят и другие. Это – первое правило иллюзиониста. Эрик гордился тем, что он – лучший в мире иллюзионист, но как выяснилось, потерпел провал в самой основе профессионального мастерства. Люки, поворачивающиеся зеркала, скользящие панели, ловушки, … это да, трюки, а вот главное…

Он метался по комнате, но внезапно остановился.

Он подумал о другом.

Внезапно пришло в голову, что из факта её лжи ему относительно происшествия в театре ещё  следует вывод, что ей действительно грозила опасность. Ловушки в театре, падающие задники декораций. Эта мысль не уходила. Она была важна, несмотря ни на что. Эрик торопливо отыскал стопку газет. Он редко их просматривал, но служанка неукоснительно приносила их в его кабинет. Эрик в основном использовал их для растопки камина.

Хорошо, что он не разжигал в последнее время камин. Вскоре Эрик уже знал всю правду – или то, что сходило за правду в изложении репортёров - об инциденте в театре. Это была не та заметка, что дала ему прочесть Кристина Дааэ, но во всех газетах происшествию уделялось достаточное внимание. Во второй газете, с которой Эрик быстро ознакомился, под большой заметкой о несчастье с молодой балериной он увидел другую, поменьше, набранную петитом, информировавшую, что танцор Большого императорского театра С. Мерцалов вышел из состояния комы, в коей он пребывал немалое время, но у него на настоящий момент зафиксирована полная амнезия, то есть полная потеря памяти, так что относительно преступления он ничегошеньки не помнит.

Далее в заметке журналист нашёл возможность пропеть дифирамбы «тем благородным любителям театра, что субсидировали госпиталь и лечение танцора». Отлично поднаторевший в искусстве строить намёки и выводить так называемую «фигуру умолчания» журналист рассыпал намёки  на одну из этих персон: некую анонимную даму, пожелавшую остаться неизвестной в своём благом порыве. Рассуждения журналиста о важности и похвальности меценатства в деле культуры умело перемежались подмигиванием в адрес некоторых «известных любительниц балета. Т-с-с! Никаких имён!» 

Вероятно, прозрачность намёков для человека осведомлённого была несомненна, но Эрика эта дребедень не интересовала. Сердце стукнуло, когда его стремительно бегущий по газетным строкам взгляд запнулся на имени Константина Корнеевича Хлынова.

Как явствовало из заметки, богатейший нижегородский концессионер Хлынов не видел нужды в анонимности своей благотворительной деятельности, коей он поощрял отечественную культуру. Как гласила заметка, г-н Хлынов был в театральных кругах человеком известным, и его вспомоществование госпиталю в целом и танцору Мерцалову в частности сделали его ещё более популярным в известных кругах.

В первый момент на Эрика подействовало только прочитанное в газете имя, слишком хорошо знакомое ему по анонимному посланию, но он каким-то чудом отогнал наползающую на глаза муть и в следующий момент сообразил, что, судя по всему, в театре раньше случился ещё какой-то инцидент с серьёзным членовредительством.

Эрик пнул старые газеты и лихорадочно начал рыться в рассыпавшихся по полу листах, быстро просматривая и раздражённо отбрасывая ненужные. На то, чтобы отыскать сообщения о нападении на танцора Большого театра Сергея Мерцалова, расписанного во всех мрачных кровавых подробностях, времени ушло не слишком много.

Что за ирония! Газеты, которые он обычно презирает за поверхностность и стремление к дешевым сенсациям, пригождаются в тех случаях, когда тебя обманывают. То есть когда всё в порядке в твоих отношениях с другими, они не нужны тебе, нужны лишь в несчастье и лжи…

Но правильность вывода о том, что инцидент с падением свечей также не случаен, подтверждается. В театре завёлся кто-то, кто… кто подражает Призраку Оперы! Из горла Эрика вырвался сухой смешок, и истерические нотки в нём слышались явственно. Ещё больше иронии, практически гротеск. Эта мысль поразила Эрика.

Но сейчас не время думать об этом. Этот кто-то охотился на Камиллу! Подстраивал серию несчастных случаев. Даже несмотря на то, что Камилла… что она скорее всего… несмотря ни на что он должен устранить опасность для неё. В корне. Он должен что-то делать, он должен действовать, иначе он сойдёт с ума. Такое состояние нервов сродни горячке, когда чёрная горькая желчь бросается тебе в голову, и всё вокруг меркнет, словно смотришь через закопченное стекло и видишь чётко лишь то, что лежит прямо перед тобой, в узком прямом коридоре. И ничего по сторонам. Только не рассеивающееся, чёткое, мобилизованное действие, тогда не слышно мёртвого голоса далёких зеркал…

Эрик быстро прикинул, что добираться до этой опасности следует, конечно, через этого самого танцора, Мерцалова. Ему было очевидно, что у него нет возможности вести выяснения легально. Никогда у него не было этой возможности. Да и времени маловато. Теперь тем более. Обезопасить её на будущее, пусть даже его не будет у них вместе – в любом случае – необходимо.

В газете, правда, написано, что у танцора амнезия, но амнезия – это не смерть. Только от мёртвых трудно получить сведения, да и то…

Эрик по-кошачьи встряхнулся и встал. Так, все составляющие, необходимые ему, у него есть. Рецепт его собственный, проверенный неоднократно с неизменным успехом. Найденный им ещё на Востоке, изготовленный для турецкого султана препарат – сыворотка правды, как милостиво шутил о ней довольный Абдул-Меджид, - позволяющая пробуждать угасшее сознание даже у полумёртвых, заставляющая говорить всё, что знаешь.

Но хотя он и применял радикальное средство для султанских нужд, поделиться с владыкой правоверных он не захотел. Как и многое другое, этот тайный рецепт он восточному владыке не оставил. Хватит с того секретных сейфов дворца Йылдыз. Всё равно вряд ли он смог бы им легко воспользоваться.

Эрик прошёл в свою лабораторию, стараясь не обращать внимания на стеклянный  гул в ушах, отобрал всё необходимое и сосредоточенно занялся делом. Так лучше. Шорохи у входной двери ему и отсюда будут слышны.

Есть одно обстоятельство. Сыворотка опасна в применении, побочный её эффект неизменен: фактически незначительная передозировка – и получивший её умирает от кровоизлияния в мозг. Статистика – семь из десяти. Что ж, неужели Эрика – Чудовище – озаботит такая статистика? Он обычно не ошибался с дозами, только если испытуемый упорствовал, а государственные интересы требовали – впрочем, когда они не требовали? - приходилось увеличивать. В данном случае ситуация иная, её можно держать под полным контролем.

Чудовище не станет колебаться. Цель для него важнее и оправдывает средства. Таково неотъемлемое свойство чудовищ, ибо такова их природа.

***

Камилла, нахохлившись, сидела в уголке своего полутёмного танцзала. Шторы были раздвинуты, луна с любопытством заглядывала в палисадник из-за крыши дровяного сарая.

Правдивость вывода, настойчиво лезущего в голову, признавать не хотелось. Итак, она оказалась такой же ординарной личностью, как и Кристина Дааэ. Как ни верти, но если называть вещи своими именами, то она просто побоялась тогда взглянуть в лицо суровой правде. Это так, и не стоит придумывать оправдания и пытаться назвать вещи именами им не принадлежащими. Выходит так.

Вот боялась она, Камилла, тогда в Париже этого момента истины, чуть-чуть обманула Эрика, думая, что поступила правильно и для всеобщего их двойного блага, а получилось, что в основание их отношений её руками  был заложен ненадежный камень. Теперь он расшатался, вот-вот выскочит. И здание рухнет? Неужели всё так ненадёжно? Такая малость. Или это не малость?

Что же, значит всякий, так или иначе, хочет надеть на любимого человека ту маску, которая его устраивает, которую он сам хочет видеть на том? Которая нравится ему?

Мысль, безусловно, свидетельствовала о наблюдательности, но толку от неё сейчас не наблюдалось.

Как когда-то сказал ей Аслан-бек, желая дать ей представление о лице Эрика? «Лицо Эрика – лик Смерти». Аслан хотел поразить и испугать её одним образным сравнением. Далеко не каждый найдёт в себе отвагу смотреть в лицо живой Смерти.

Только можно подумать, что в лицо Жизни смотреть не так страшно. Иногда – и даже очень часто – лицо Жизни более пугающе и, главное, более цинично, и так же невыносимо замечать его истинное обличье, смотреть на него прямо,  открытыми глазами. И нужно даже большее мужество не закрывать глаз и жить, и жить дальше, после того, как видел некоторые вещи и понял, что в жизни есть место всему.

Любая внешность – лишь маска, скрывающая внутреннюю суть. Достаточно вспомнить недоброй памяти Парижского Вампира – как яркий показательный пример. Но и менее показательных достаточно.

Камилла подтянула колени теснее к груди, положила на них подбородок, сжимаясь в тугой клубок.

Но не в этом главное. Теперь всё кончено, потому что Эрик, видимо, хочет вернуться к Кристине Дааэ, своей первой и истинной любви, как та ей пыталась внушить, и продолжить её вокальное образование. Что ж, наверное, так оно и есть. Она видела, как вдохновенно горят его глаза в последнее время. Вдохновенно, победительно. Только ей не хотелось признаваться себе, что она это замечает, а вернее не хотелось вдумываться в то, что это означает.

Он даже не стал ей говорить что-нибудь вроде «Это совсем не то, что ты думаешь», или что там обычно говорят?

Ну да, она как раз примерно это сама недавно сказала.

Она же говорила, что слова только всё запутывают.

Но если бы он не хотел вернуться к Кристине Дааэ, то не стал бы устраивать эту сцену. До встречи с ней не устраивал же.

«Возможно, - подумала Камилла, сама брезгливо на себя кривясь, но упрямо додумывая мерзкую мысль, - всё же возможно, что он специально это сделал, чтобы отделаться от меня. Похоже на провокацию». Она нарочито противно хмыкнула и смущённо посмотрела на дверь. Нет, никого.

А крик этот его!

Что ж, Камилла достаточно горда, чтобы не навязываться. Она просто уйдёт… и правильно, истинный артист, художник, творец всегда одинок среди людей!

Прочь от меня людские соблазны и мечты о взаимопонимании с другим человеком! Гордая и одинокая на стезе служения Истинному Искусству! Искусство, её Искусство должно быть всегда на первом месте!

Она поедет в Италию, её приглашали и ждут там с распростёртыми объятиями. Но сначала она закончит здесь свои дела, разоблачит и накажет, кого следует.

Если бы Эрик хотел, он пришёл бы сейчас, а не позволил ей сидеть здесь одиноко, как  – Камилла оценила своё отражение в близком зеркале, - как сова. Значит, он не хочет. Да она бы сама пошла к нему, поняла Камилла, её не заедают амбиции, их человеческие отношения для неё важнее глупых поз, но… если бы не высказанные им подозрения. Он не должен был, не имел права подумать о ней плохо. И всё. Хотя она-то позволяет себе подумать плохо о нём…

«Я запуталась», - всхлипнула Камилла. Пустота в мыслях и в душе стремительно разрасталась, и Камилла с удивлением обнаружила, что дрожит, мелко и неудержимо. Так недолго и до истерики.

Она поднялась с пола и прошла к угловому маленькому шкапчику, полускрытому оконной шторой. Порылась, отодвигая в стороны бинты, коробочки с тальком, маленький молоточек, чтобы разбивать гипс в пуантах, канифоль – принадлежности её ремесла – и достала из глубины пузырёк, который прятала здесь от бдительного глаза Эрика. Она знала, что без нужды принимать его содержимое не следовало, колено не болело сейчас, но нужда бывает разная. Ей было нелегко последнее время.

Камилла накапала несколько капель в рюмку, стоявшую там же в шкапчике. Пузырёк предательски звякал по краю стекла, и Камилла, закусив губу, решительно добавила ещё несколько капель против обычной дозы. А, ладно, поколебалась и капнула ещё. Спокойствие, главное – спокойствие.

Надо собрать в саквояж самое необходимое, прикинула Камилла с всё той же странной пустотой в сердце. Потом она выждет немного, а потом поедет к этому Коковихину. Разберётся, уличит и… и сдаст на руки полиции, а потом… потом она вернётся домой, захватит саквояж (не ездить же к маньяку со своими пожитками!) и уедет. Насовсем.

Камилла опять всхлипнула, на этот раз всхлип получился какой-то вялый, равнодушный, эмоции из него ушли. Вот и хорошо, и дрожь тоже прекратилась. Камилла побрела в спальню и, не сразу вспомнив, что она хотела сделать, вытащила из гардеробной самый маленький саквояж.

***

Эрик слышал, как Камилла повозилась недолго в спальне и затихла.

Препарат был готов; Эрик тщательно упаковал ампулы с янтарной маслянистой жидкостью и шприцы – принадлежности своего ремесла - в специальный металлический несессер. На секунду задумался, достал  и добавил ещё одну ампулу со светлой жидкостью,  аккуратно запер несессер, глубоко засунул его во внутренний карман плаща и бесшумно прошёл в прихожую. Прислушался, но не сделал того, что хотел, а просто вышел в ночную темноту. На углу Воронцова поля он вскочил в экипаж, разбудил дремавшего под фонарём извозчика и коротко приказал везти в Лефортово.

Ночная санитарка, подперев толстую щёку рукой и прочно утвердив локоть на дежурном столе, задрёмывала уже несколько раз за своё ночное дежурство. Мочи не было бороться со сном: сестрин младенец почитай двое суток, что она должна была отсыпаться перед ночной, не давал спать никому в доме, скрипел, окаянный, что твоя дверь несмазанная, только не в пример громче.

Ей послышался какой-то стук со стороны лестницы, будто дрова упали. Сторож Михалыч, что ли, на обход вышел? Так заходил недавно. За дверями палат было тихо, страждущие дрыхли, а какие и вовсе без памяти лежали,  всё одно что брёвна.

- Михалыч, ты, что ль? – окликнула негромко санитарка, не дождалась ответа и решила, что почудилось. С недосыпу не то почудится. Опять подперлась. Звуков за своей спиной санитарка больше никаких не слышала, но ей помстилось, что по коридору пролетел сквознячок. Неужто окно открылось в процедурной? Там шпингалет расхлябанный, да всё никак… Додумать эту мысль санитарка не успела. К её носу тесно прижалась, закупорив ноздри, невесть откуда вынырнувшая, сладко пахнущая тряпка, санитарка бестолково засучила руками, с сипом вдохнула глубже… и голова её с глухим стуком упёрлась лбом в столешницу.

Эрик сунул платок в карман, аккуратно поправил тяжёлую тётку, выдвигая ящик стола, и достал разграфленную тетрадь – процедурный журнал назначений: он не собирался осматривать все палаты и ворошить пациентов в поисках г-на Мерцалова.

Господин Мерцалов, облагодетельствованный вездесущим театральным меценатом, обретался в маленькой отдельной палате почти напротив санитарного поста. Эрик проскользнул к койке и прищурился, изучая бледное лицо танцора, видневшееся из-под гипсовой повязки. Тот спал, тихо сопя.

Чтобы не создавалось лишнего шума, который мог произвести пациент, пробудившись от укола, Эрик легонько помахал над его носом всё тем же платком. На несколько минут хватит. Он не любит лишнего шума, это признак непрофессионализма.

Эрик, не  зажигая света, раздвинул занавески на окне, быстро разложил на прикроватной тумбе несессер, выложил на бумажную салфетку шприцы и ампулы с янтарной жидкостью, пузырёк со спиртом, марлю, жгут. Природная аккуратность. Практика.

Нащупал пульс на запястье, вынул золотой брегет, сосчитал – во время процедуры нужно было следить за частотой сердечных ударов. Перетянул руку повыше локтя, протёр спиртом бледную кожу. Хрупнула ампула, янтарная капля выбрызнула с кончика игольного жала, сверкнув золотой искрой в лунном свете, льющемся в окно, и Эрик уверенно ввёл иглу в вену. Теперь нужно было немного подождать, скорость реакции каждого индивидуального организма на препарат различалась.

Эрик просидел на подоконнике недолго, внимательно следя за веками молодого человека. Вот они затрепетали, глазные яблоки рывками задвигались под ними, по лицу прошла судорога. Пора.

Эрик мягко спрыгнул с подоконника и поднёс к носу г-на Мерцалова пузырёк.  Тот вздрогнул и - проснулся. Не обращая внимания на его затуманенный взгляд, Эрик приступил к сбору информации.

Господин Мерцалов сейчас был для Эрика лишь функцией, не человеком. Вместилище информации, нужной Эрику. Он тоже всегда был для окружающих лишь функцией, а не таким же человеком, как они сами. Его никто никогда не воспринимал как равное человеческое существо.

- Я вас не знаю, - прошелестел пациент. – Вы врач? Почему ночь?

И он попытался оглянуться, Эрик придержал его. Пациент выговаривал слова монотонно, тихо, но разборчиво. Забавно, что сейчас слово «пациент» действительно подходит к объекту, к которому он применяет это обозначение. Ещё более забавно, что Эрик все объекты, с которыми ему приходилось иметь дело по поручению султана в аналогичных обстоятельствах, называл именно этим словом - «пациенты». А как, собственно, их ещё называть? Не «клиентами» же.

Он нагнулся к лицу пациента и, глядя тому в глаза изменившимся, ставшим каким-то особенно пронзительным взглядом, внятно задал первый вопрос. Сторонний наблюдатель отметил бы, что тембр голоса Эрика также неуловимо изменился. Однако сторонние наблюдатели не предусматривались.

Схема вопросов у Эрика была отработана. В вопросах также следовало соблюдать определённую методу, последовательность по группам вопросов, помогающую наилучшим образом извлекать из памяти человека нужную информацию. Конечно, метод был рассчитан на получение информации у тех, кто старался всеми силами утаить её. В данном случае истомлённый неизвестностью пациент, наверное, рад бы был сообщить сведения сам, следовало ему только помочь вспомнить. Эрик на лету подкорректировал  характер и порядок вопросов.

Кстати, от физических данных подвергаемого процедуре ничего не зависит. Здоровенный бугай может сопротивляться хуже, чем хилый мозгляк. Всё дело в силе духа. Но в конечном итоге всё дело в величине дозы и способности к гипнотизму у допросчика. И его голосовом тембре. Короче, в сочетании трёх компонентов.

Пускай турецкий султан поищет себе редкий экземпляр, сочетающий в себе все три условия. Это и есть тайный рецепт Эрика. А владыки вечно думают, что всё так просто, достаточно только отнять секрет.

Физическая крепость и выносливость пациента имеет значение для следующего: если требуется дополнительное введение препарата. Если рассчитать неправильно и переборщить, то человек попросту может не успеть сказать всё, что нужно. Даже если сам рвётся. А здесь черепно-мозговая травма. Поэтому следует ограничиться однократной дозой.

Эрик, не отнимая длинных пальцев от запястья Мерцалова, с неудовольствием замечал тревожные симптомы. Лицо пациента начало почти сразу багроветь бурачными пятнами, на висках вздувались и опадали кровеносные сосуды, рельефно проступая под кожей отрезками извилистых сизых веревок. Но дело шло, информация всплывала со дна затуманенной памяти. Скоро можно будет переходить к основной группе вопросов.

Ночная санитарка замычала и отлепила голову от столешницы. Вот окаянный, до чего довёл, крикун бессонный! Она всё-таки крепко уснула, да ещё как, развалившись на столе, на посту своём. И до сих пор еле шевелится, никак не слаживая побороть  навалившийся сонный морок. Жёсткие накрахмаленные лопасти форменной косынки наползли на лицо, и санитарка попыталась поднять руки, чтобы поправить, но без толку. Все мышцы обмякли, рукой не поведёшь.

Санитарка грузно заворочалась всем телом, как медведь в малиннике, стараясь стряхнуть неумеренную дремоту, стул под ней затрещал. Охо-хонюшки, батюшки-светы! Как затекло-то всё.

- Коко, это Коко ударил. Я вспомнил, доктор…

- Спокойнее, вы теперь вспомните всё, волноваться нет причин. Что значит Коко? Имя? Прозвище? Уменьшительное имя? – спрашивал Эрик, тонкие губы его чуть кривились. Доктор!

- Начало. Первые слоги.

- Какое? Коля? Костя?

Пациент слабо перекатил голову по подушке.

- Нет. Имя двойное…

«Двойное имя? Чёрт, если наводкой, то сколько перебирать! Например, Константин Константинович или… Константин Корнеевич!!!»

Эрик рванулся лицом к лицу Мерцалова.

- Константин Корнеевич? Меценат?! – вероятно, с подобным выражением это слово ещё никто – нет, не произносил, - не выплёвывал. Абсурд, быть не может. Почему, за что? А она? Эрик тряхнул Мерцалова за плечи. – Хлынов?

Пациент пытался уйти в подушку с головой.  Чёрт, надо взять себя в руки, он его пугает. Надо сменить вопрос, отвлечь, а затем вернуться.

- За что вас ударили?

- От ревности, - прошелестел пациент, и Эрик чуть не фыркнул. Трагедия плавно переходит в фарс.

- А Камилла Фонтейн? Это он устраивал несчастные происшествия? Сбрасывал занавес?

- Он. Ненавидит, угрожал, убить, - еле расслышал Эрик.

- Почему? Почему он ненавидит Камиллу Фонтейн? За что?!

Мерцалов не отвечал, его взгляд мутнел.

Эрик ощерился и взял второй шприц. Нет, не обойтись. А, чёрт! Угрожал убить!! А если дополнительная доза не поможет? Дальше он точно не выдержит, но выяснить необходимо. Тёмные небеса, да что же это, она притягивает их как магнит! После второго укола взгляд пациента прояснился, но лицо побагровело ещё больше.

- Почему Хлынов ненавидит Камиллу Фонтейн?

- Не Хлынов. Коко. Из театральной Конторы.

- Кто такой Коко? – Эрик перевёл дыхание. Ошибка. Потерял время зря, ишак.

Глаза пациента стали уплывать, мелкими рывками закатываясь под лоб, как у куклы, которую трясёт злой ребёнок. На лбу и щеках выступала испарина. Ч-чёрт, чёрт, реакция какая-то нехарактерная.

Эрик опять взял шприц и всё же заколебался. Ощерился ещё больше, отложил, пробежал чуткими пальцами, нашёл на висках Мерцалова точки и замер, полузакрыв глаза, чтобы сконцентрироваться. Тонкие длинные пальцы вздрагивали. Ненадёжно, ох, ненадёжно…

Пациент задышал свободнее,  глаза вернулись на место. Помогло, кажется.

- Кто такой Коко? Полное имя. Говорите, вы должны сказать.

- Коковихин Пётр Петрович, - монотонно, как заведённый автомат, проговорил пациент.  

- Адрес? Где он живёт? Знаете? - отрывисто бросал Эрик.

- Знаю.

- Где живёт Пётр Петрович Коковихин? – раздельно повторил Эрик.

- В-ф-ф…  Фуркасовском переулке, трёхэтажный дом между Консисторией и «Мясницкими» номерами, - голос пациента то повышался, то понижался. Эрик коротко выдохнул сквозь стиснутые зубы и наклонился почти вплотную к Мерцалову.

- Почему Коковихин ненавидит Камиллу Фонтейн?

Мерцалов открыл рот, послушно повинуясь гипнотическому голосу и препарату, но зарождающиеся в гортани слова вязли, терялись, переходя в слабую икоту. Из левой ноздри медленно выползла тёмная струйка и, лаково отблёскивая в лунном свете, поползла по щеке. Зрачки расширились, потом глаза закрылись.

Всё. Больше он ничего не скажет.

«Охо-хонюшки, батюшки светы! Матушка Заступница-Троеручица, это что ж такое деется»», - жалобное поскуливание донеслось из коридора вместе с шумом неясного происхождения.

Эрик быстро собирал свой инвентарь. В окно он прыгать не намерен – в его-то годы, - а опять канителиться с санитаркой и сторожем тоже лишнее. Он уйдёт, как и пришёл: не привлекая внимания и не задерживаясь, пока они окончательно не очухались. И так долго провозился.

А, да. Тонко хрустнула ампула со светлой жидкостью, игла плавно вошла в вену.

«Может быть, ещё оклемается, - подумал Эрик. – Если в рубашке родился». Всё же он подработал препарат, частично нейтрализующий побочные эффекты.

Санитарка, часто моргающая, дабы окончательно прогнать сон, подумала, что проснулась всё же не совсем, и молча смотрела, как высокая тонкая фигура, закутанная в чёрное с ног до головы, бесшумно выворачивается из двери палаты и неторопливо плывёт мимо, к лестнице. Когда чёрный призрак миновал её, женщина отшатнулась от горящих золотом точек, блеснувших на неё из провала тёмного лица, и ахнула, опоминаясь. Призрак исчез.

«Ох, лышенько, так то ж…» - запричитала чуть слышно санитарка и, с трудом поднявшись на нетвердых ногах, заковыляла к дверям палаты, где лежал молодой танцор из Большого театра, не сомневаясь, что не найдёт болезного в живых.

***

В голубых глазах Кристины де Шаньи дрожали светлые слезинки, но губы улыбались.

Её муж, выговорившись, махнул ещё две рюмки коньяка и почувствовал себя явно лучше.

- Боже мой, скоро светать начнёт, - глянув в сторону окна, заметила Кристина.

Рауль бросил последнюю лимонную кожуру, откатившуюся по столу золотой спиралью.

- Как мы поступим? – он встал и начал расхаживать по комнате. – Как мы должны поступить, Кристина?

- Я думаю, прежде всего мы должны лечь спать.

- Как ты можешь шутить? А моя честь? Это вопрос, затрагивающий мою честь, а ты…

- Ты ведёшь себя иногда прямо как ребёнок, Рауль, - Кристина прошла в спальню, и оттуда до ушей Рауля продолжали доноситься её слова в сопровождении сухих щелчков распускаемой корсетной шнуровки. - Утро вечера мудреней, знаешь? Завтра всё предстанет перед тобой в другом свете, тогда и решим. Ну, иди же, успокойся. Всё, знаешь ли, к лучшему. Ой, крючок! Рауль, помоги же!

 Как и надеялась его жена, порция целительной супружеской ласки быстро успокоила графа Рауля; собственно, он уснул даже несколько раньше, чем следовало бы, и Кристина тоже уснула, подумав в последнем сонном мгновении: «Всё на свете предстанет в ином свете, всё предстанет…»

Пухлые гостиничные купидончики, выглядывающие из золочёной рамы над гостиничной кроватью, переглянулись.

***

Твёрдый угол шкатулки окончательно врезался в щёку, и Камилла Фонтейн проснулась. Она лежала, уткнувшись в разбросанные по кровати вещи, неудобно и случайно расположив части своего занемевшего тела. Некоторое время она соображала, потом всё вспомнила и села, спустив ноги (в туфлях) с покрывала.

В доме царила тишина. Камилла яростно потёрла лицо: лоб, щёки, ещё щёки. Ощущалось так, будто она лицо отсидела - как ногу. Она нащупала на щеке фигурную и рельефную вмятину от угла шкатулки, на которой прикорнула, и неделикатно высказалась по этому поводу.

Как, интересно, она выйдет на улицу с такой физиономией? Хоть и пусто на улицах, а вдруг кто встретится? Ужас! Она продолжила массаж.

Так, Эрик к ней не зашёл. Понятно. Эта мысль подстегнула Камиллину решимость, и она начала быстро собирать оставшиеся вещички, запихивая их в саквояж почти не глядя. Она отлично  помнит свои планы и не будет их пересматривать.

Набитый саквояж Камилла задвинула в угол; не особенно утруждая себя выбором туалета, переодела измятое платье и тихонько прокралась по коридору. В гостиную она заглянула, посмотрела, подняв бровь, на осколки зеркала на ковре, на фарфоровые черепки и белевшую на полу плачевную труху, оставшуюся от растоптанных вдрызг несчастных ромашек, и спросила у себя, почему на весь шум не вышла Александра? Камилла подалась к кухне и прислушалась у Александровой каморки. До её слуха донёсся басовитый храп. Странно. Ну, положим, как бились зеркала и чашки она тоже не слышала, ковёр-то пушистый.  Но крик… Ей показалось, что от крика Эрика можно оглохнуть.

Она всё же зашла в разгромленную гостиную и взяла с бюро кинжал для разрезания бумаги – идти в кабинет Эрика и брать его оружие было невозможно, конечно, а так всё же орудие, - взялась за задвижку входной двери и задумалась. Александра спит как все нормальные люди: хотя от каждого шороха не вскакивает, но если  сильный шум, то просыпается. О чём факт её беспробудности может свидетельствовать?

Камилла опустила руку. Факт может свидетельствовать только о том, что Эрик не кричал так громко, как ей показалось. Может, он и вовсе не кричал на неё? Может быть, её чуть не оглушили его слова?

Что же это она? Ведь Эрик переживает, наверное. Почему она всё о своих переживаниях думает, а ему каково? Приятно, что ли, когда видят твои недостатки, которые ты тщательно скрываешь и желаешь оставлять скрытыми от глаз?

Она вот считала невозможным выйти ночью на улицу с залежавшейся в складочку щекой, хотя, если трезво подумать, ну так ли уж важно, если её увидят ночные извозчики, какие-нибудь ночные проходимцы и, уж тем более, маньяк увидит не в самом парадном её виде?  Ей что, важно их мнение по поводу её внешности?

Хотя, вообще-то, конечно…

В этот момент рассуждений Камилле стало смешно. Чуть-чуть, но этого было достаточно, юмор на многое позволяет посмотреть под иным углом зрения. Так сказать, немного вправляет мозги.

Камилла помялась, поколебалась и открыла дверь в кабинет Эрика.

Через три минуты - ровно столько ушло на то, чтобы убедиться, что Эрика нет ни в кабинете, ни в лаборатории, - она, со стиснутыми губами, сухими глазами и неподвижным лицом сбежала по ступенькам их крыльца (впрочем, больше это не их крыльцо) и, не оборачиваясь, пошла прочь.

Эрика дома не было, он ушёл. Вряд ли была нужда долго гадать, куда. И без того слабая надежда, что он, уходя, запер дверь на свой секретный неотмыкаемый запор, скончалась сразу же, как Камилла легко повернула ключ. И, как это ни странно прозвучало бы для Эрика, но этот миг был гораздо более болезненным для неё, чем тот момент, когда Эрик снял маску. 

Тот факт, что Эрик не озаботился удержать её дома, рядом с собой, со всем оскорбительным безразличием продемонстрировал, что она не нужна Эрику. Просто совсем не нужна, а то он запер бы дверь, как он умеет! То, что она когда-то негодовала по поводу его намерения удерживать её дома, не считаясь с её порывами, значения не имело и не представлялось Камилле противоречием.  Сплошное торжество парадокса под девизом «Женщины сами не знают, чего хотят».

«Зато они знают, чего точно не хотят», - думала Камилла, стуча каблучками по сереющей в предрассветном тумане улице. Равнодушие и безразличие хуже измены. Их просто невозможно вынести.

Она оглянулась в поисках извозчика, но в переулке было пустынно. Камилле почудились крадущиеся шаги, и она заспешила, стремясь скорее выбраться из темного и узкого Подкопаевского переулка на широкую Солянку.

<<< Глава 20            Глава 22 >>>