ГЛАВА XIV

Весь следующий день она так и просидела, не выходя на улицу, боясь пропустить, и в одиночестве разбирала партитуру, найденную на крышке рояля в гостиной под пыльным фикусом. Музыка скользила мимо её сознания, не задевая её душу.

Ничего нового в этом не было, музыка давно уже не находила отклика в ней, но сейчас это её оскорбляло. В конце концов, разве это – её вина? Скорее, это её беда, и следует её пожалеть и помочь ей, да, помочь, а не наказывать!

Сегодня Кристина уже жалела, что не высказалась конкретнее, хотя вчера тон их с Эриком беседы казался ей правильным.

Но нынче она испугалась, что всё закончится на этой единственной беседе, и никакого продолжения не последует. Она не учла, что ей просто может больше не представиться случая! Она вообразила себе это непоследовавшее, и ужаснулась. Теперь подобное развитие её жизни показалась ей просто невозможным, как, например, невозможно добровольно вернуться в нищету, пожив в роскошном дворце.

Если не знать, что такое в жизни бывает, что такое возможно, то можно совершенно спокойно жить, но если тебя опалило, ты уже не позабудешь неистовства огня.

Следы от ожогов не затираются и не замываются, остаются на всю жизнь, хоть и бледнеют постепенно. Вот как у мадам Валериус, вдовы профессора Валериуса, что в своё время привёз их – её отца, неудачливого мечтательного деревенского скрипача Фридрика Дааэ, и её, крошку Лотти, в Париж, - до сих пор видны белесые полоски на руках. Матушка Валериус – так Кристина привыкла её называть с детства, всех это очень умиляло -  сейчас совсем старенькая, вся какая-то пушистая  стала, седенькая и голова трясется, плохо соображает, бедняжка (не могли же они возить её с собой, и Рауля раздражает, когда она вдруг ни к селу ни к городу заводит невнятное бормотание про Ангела Музыки), - так вот она рассказывала крошке Лотти про то, как в раннем детстве ухватилась за раскаленную печку.

Сколько лет прошло, а следы ещё видны.

Видимо, и следы от прикосновения огненного Ангела тоже не так-то легко исчезают.

Кристина несколько раз спускалась к гостиничной конторке и получала от портье неизменный ответ, что, де, никаких писем либо записок с цветами для мадам не имеется, не оставляли-с. 

После третьего раза портье стал смотреть на неё странно.

И почему она была уверена, что их с Эриком встреча должна иметь продолжение? Ах, ну конечно же потому, что он был так одержим её голосом, одержим ею, так любил её, что готов был умереть…

…Но ведь не умер же…

«Все мужчины - обманщики! Никому верить нельзя! - подумала Кристина с неожиданной досадой. – Всегда обещают больше, чем способны выполнить!»

Она посмотрела в зеркало над камином и убедилась, что выглядит ничуть не хуже, чем три года назад. Губки её задрожали. На Эрика всегда очень действовало, когда у неё вот так дрожали губки. Кристина отлично это помнила – ни одна нормальная женщина не позабудет того, что более всего производило впечатление на влюбленного в неё мужчину, - Эрик сразу начинал нервничать, с преувеличенной строгостью и властностью требовал от неё повторить сложный отрывок партии ещё и ещё…

Как он гонял её, когда она совершенствовала арию Маргариты «Драгоценности»! Кристина попробовала взять первые ноты и оборвала себя.

О, Боже мой! Лучше не пробовать! Куда всё ушло, пропало…

Ей всегда нужна была твёрдая рука для того, чтобы её данные, её возможности могли реализоваться. Таково её природное свойство, что же тут такого! Зато если ею заниматься, результаты получаются просто великолепные!

Её направлял и вдохновлял отец, а потом появился другой - гениальный наставник… Ах, если бы он мог оставаться для неё только наставником, каких высот она бы достигла, какого успеха! Как мешают эти страсти, эти эмоции.

Но с другой стороны она, Кристина, разумна, и она понимает, что лишь эмоции и привязанности только и могут удержать…

Кристина повернулась и взглянула на себя в пол-оборота, из-за плеча. В этом ракурсе она также смотрелась трогательно: взгляд чуть снизу, беззащитный, невинный. Она усмехнулась самой себе и покачала головкой.

В это зеркало нет никакой надобности так смотреть.

За гостиничное тускловатое зеркало ангелы не залетают.

Но и она уже не та неопытная наивная девочка, что была три года назад, опыт семейной жизни привил ей умение спускать на тормозах то, что не стоит обострять; она усовершенствовалась в чисто женском искусстве добиваться своего исподволь, а её прохладная скандинавская кровь помогает ей правильно расставлять акценты и не тратить лишних нервов там, где не надо.

Кристина ещё раз спустилась вниз и ещё раз вернувшись подошла к окну. Удивительно, как всё изменилось со вчерашнего дня. Она с совсем другим чувством глядит в окно на надоевшую улицу, грудь её волнуется, и кровь (даром что прохладная) приливает к щекам. И мысли иные: не о том, что жизнь проходит мимо за оконным стеклом, день за днём, нет. Она мечтает, что, возможно, за ней с улицы сейчас следят глаза… желтые глаза, те самые, что когда-то следили за ней неотрывно, и в них, этих золотых светящихся глазах, она с замиранием сердца,  страхом и… и  с упоительным головокружением (ах, в котором сама себе не решалась признаться тогда)  ясно читала отчаянную, почти религиозную мольбу, сплавленную со страстью и тоской.

Ей хочется надеяться на это, так хочется…

Рауль опять где-то пропадает с этим мсье Жерменом, и сейчас её это совершенно не занимает, она даже рада, что вчера ей не нужно было придумывать объяснения, направляясь на бал-маскарад.

Кристина вспомнила, как Рауль не обратил внимания на костюм Маргариты, впопыхах запихнутый в шифоньер и выпавший ему под ноги сегодня утром, и снисходительно, но и чуть раздраженно повела плечиком. Если бы она встретила его сейчас в этом платье с зеркальцем и веретеном,  и с длинными косами Маргариты он, пожалуй, и тут бы не отреагировал.

Кстати, костюм же надо вернуть Марте! Конечно, и не мешкая!

И Марта наверняка знает…

***

Эрик работал весь день, и удачно, сделать удалось необычайно много.

Он вскакивал из-за рояля, ходил по комнате, записывал ноты, испещряя шуршащие плотные листы вдоль и поперёк черными неразборчивыми нотными значками, опять возвращался и проигрывал отдельные куски. Всё шло, всё получалось с редкой легкостью.

Он ценил такие периоды полной отдачи. Они разжигали его, наполняли сознанием своей силы.

Иногда Эрик заглядывал в спальню, но Камилла, смертельно, по её словам, уставшая после бал-маскарада и благотворительной лотереи, продолжала спать в темноте и не просыпалась, когда он заходил.

Она попросила не беспокоить её и не зажигать света, когда она полностью отдохнёт, то выйдет сама.

Тишина и покой в доме вполне устраивали Эрика; когда за окном наступили сумерки, он зажёг лампу и ещё некоторое время работал, прежде чем понял, что на сегодня решительно всё. Дальше он только начнёт портить.

Сердце всё ещё билось неровно, и руки были влажными, но он постепенно приходил в себя.

Тишина, воцарившаяся в доме после того, как музыка смолкла, показалась ему неестественной, словно никого живого в доме не осталось. Тишина интриговала, намекая, что, возможно, никого не осталось и на всём свете.

Потом он различил потрескивание далёкой свечи и усмехнулся – жизнь на земле продолжалась. Где-то в недрах квартиры притихла басовитая Александра.

Эрик размял уставшие пальцы. Во всём теле ощущалась сила, свернутая пружиной, сжавшаяся во взрывчатый  комок энергия притаившегося зверя; он очень любил это ощущение. Пружина разворачивалась, энергия творчества естественно переходила в чувственную, эротическую – браво, брависсимо вам, входящие в моду психологические учения (их названия он, как на грех,  позабыл) с их объяснениями сексуально-животной подосновы человека в качестве определяющей для всех человеческих поступков и мотиваций.

Н-да, что-то тут определенно есть, но вряд ли всё настолько просто. Как с френологией… хотя, ну её к чёрту! Шишка любви! Глупцы!

Много вы понимаете в любви.

Эрик прошёл в спальню и склонился над Камиллой. Её тихое дыхание показалось Эрику самой прекрасной музыкой; он быстро и бесшумно разделся и скользнул под одеяло («как змея», - подумал он, с наслаждением вытягиваясь вдоль её теплого тела).

Камилла не пошевелилась, и дыхание её не изменилось.

Казалось почти невозможным сдерживать себя, ощущая всей кожей её тепло и упругую нежность, но он не хотел разбудить её, такую усталую, он смотрел в её близкое лицо и видел залегшие под глазами глубокие тени: в темноте они имели серо-зеленый оттенок, но он знал, что в действительности круги под глазами у девочки синие.

Спящая красавица, отдохни.  Никаких поцелуев принца… а рвущееся наружу чудовище внутри него можно обуздать, ничего… в этом даже есть какое-то удовольствие, странноватое, извращенное, но удовольствие. «Наверное, - пришло Эрику в голову, - он слишком хорошо напрактиковался в своё время – сдерживать и обуздывать. Но культивировать этого не следует».

Чудовищ и Красавиц могут связывать разнообразные отношения, ну так и что?

Камилла не поддержала его шутку на эту скользкую тему, наверное, не поверила, что это была с его стороны только шутка. Её не проведёшь.

Эрик осторожно обнял спящую Камиллу – нельзя же отказывать себе во всём,  – и принялся выравнивать дыхание. В своё время – разных времен у него было много – в индийской провинции Пунджаб он столкнулся с любопытной практикой. Адепты йоги могли замедлять своё дыхание по желанию, и биение сердца тоже. Особенно преуспевшие могли якобы и вовсе его остановить.

Кое-какие приёмы Эрик попробовал почерпнуть у них, но его нервозность, нетерпение и раздражительность мешали ему слишком явно, и он из чувства противоречия отнесся к патлатым мудрецам с иронией.

Вот другим инструментом самосовершенствования он овладел отменно. Гораздо более практическое искусство пользоваться пунджабской удавкой понравилось ему куда больше, да и мир совершенствовало, на его тогдашний взгляд, куда успешнее.

А сейчас самое время вспомнить методику йогов. Понадобилось, выходит, и тоже, кажется, не с теми целями, что имели в виду духовные лидеры секты.

Процесс чуть в корне не погубили всплывшие вдруг перед глазами – Т-т-тёмные Небеса! – видения других индуистских практик, он чуть не задохнулся, но справился.

Тоже результат практики, в смысле тренировки.

Он начал погружаться в густеющий туман, озаряемый багровыми бликами его фантазий – тугой клубок, призрачные видения, причудливые, смутные, опасные и прекрасные, не определишь и не опишешь, да и делать этого не следует; пение крови уже еле слышно было  сквозь туман - и вдруг он сообразил, что это уже не сон, и толчком вынырнул из жаркого омута.

Женское лицо с силой прижималось к его лицу, горячие сухие губы – как угольки - целовали его в закрытые глаза, углы рта, лоб, скулы, опять рот – легко, быстро, жадно. Жесткие влажные ресницы царапнули губы,  щёку, – так длинны, –  Эрик ощутил на губах солоноватый привкус.

Фантазии овеществились. Камилла дышала неровно, будто после бега или долго задерживаемого дыхания, вжималась в него так сильно, что у Эрика хрустнули ребра.

Он стиснул её, рывком перевернул.

В этот первый момент он уловил в том, как она прижималась к нему, что-то… что-то паническое, словно она хотела вложиться в него, спрятаться в нём, но это ощущение снесло оглушающей волной желания.

Лучшими индийскими практиками, несомненно, были именно эти, немыслимые, сумасшедшие.

Сегодня Камилла была особенно смела, и Чудовище в нём ревело и выло, оно бесновалось, оно изнемогало, когти драли плоть, её длинные волосы опутывали его, как золотые силки.

Он почувствовал на своём лице её руки и напрягся. Руки её тоже были отчаяннее сегодня, откровеннее. Грубее. Она не убирала руку, пальцы застыли.

Эрик снял её пальцы, сжал. Нет.

Она не настаивала, Красавица гладила Чудовище, ласкала и ничего от него не требовала.

В застланном багровым туманом сознании всплыла мысль, что сегодня она кажется опять иной, незнакомой, она это умеет, ох, как же она это умеет… почти разрушительно…

Сколько разных Красавиц нужно Чудовищу?..

Потом все мысли окончательно исчезли.

***

Когда Эрик уснул, Камилла лежала и прислушивалась к тому, как, успокаиваясь, всё ровнее бьется его сердце.

Больше не было нужды затаиваться, как она делала весь этот нескончаемо длинный день, притворяясь спящей в темной холодной комнате.

Ей самой не было ясно, хочет ли она, чтобы Эрик пришёл в спальню и стал разбираться, что это с ней такое, да почему на неё навалилась такая преувеличенная усталость, или лучше пусть так, ничего не замечает.

Она действительно устала так, словно станцевала два спектакля в один день, и из самых длинных.

Камилла слышала, как Эрик играет, слышала звуки музыки, музыка Эрика сегодня была не то мучительно хороша, не то просто мучительна, она сейчас не знала. Она не так уж хорошо разбирается в серьезной музыке, извините, она всего лишь танцовщица.

Её инструмент – она сама, её тело и мышцы. Конечно, по сравнению с композитором, извлекающим из небытия звуки небесной гармонии, это примитивно…

Она слушала, как Эрик вскакивает и начинает ходить, всё быстрее, почти бегает, а потом резко замирает, и вновь слышатся звуки музыки.

Когда Эрик заглядывал в спальню, Камилла изо всех сил старалась дышать, как мирно спящий человек.

Эрик ничего не замечал, и Камилла, кусая губы, думала, что Эрику так удобнее – не замечать. Он опять «весь во власти музыки». Можно даже с большой буквы: Музыки. Что там отвлекаться на всякую ерунду вроде человеческих чувств. Ей не часто приходилось присутствовать при том, как Эрик работает, он не любил чужого присутствия, и она старалась не надоедать, но вот сегодня она слушала, как это происходит с Эриком.

Как понимала Камилла, Эрик работал над какой-то новой темой, какой-то новой музыкальной идеей, и из появляющегося сцепления звуков интуитивно – или как они там это делают? – отбрасывал и отбирал, отбрасывал и отбирал, настойчиво отыскивая в живом звучании наилучшее выражение своих музыкальных мыслей. Порой у неё брезжила смутная догадка, что его замыслы вообще превышают возможности симфонического оркестра, но что же тогда он ищет?

Этого она не знала.

Конечно, ведь Эрик – не только композитор, он и гениальный исполнитель, интерпретатор в одном лице, поэтому он неустанно шлифует свою музыку, доводит процесс сотворения музыкального целого до его подлинного финала – реального звучания вещи.

Музыка заведомо предполагает при своём воспроизведении выбор различных возможностей, которые осуществит её второй после композитора творец музыкального произведения – его исполнитель-интерпретатор. Он становится посредником между композитором и слушателями.

Но дело-то всё в том, что Эрик уверен - у него не может быть посредников, его интерпретатор – он сам, он считает, что его музыка замыкается на нём самом.  

Кажется, здесь всегда и лежал камень преткновения Эрика. Он как-то объяснил ей, что в его нотных текстах не найти распространённого обозначения ad libitum, узаконивающего разные трактовки отдельных компонентов текста композитора в зависимости от характера решения исполнителя его музыки.

Эрик слишком привык к тому, что он одинок и против всего мира, он не доверяет ни на грош окружающему миру и уверен, что тот не способен понять его проявления…

Ad libitum во взаимоотношениях Эрика и мира невозможен.

Некоторые фразы Эрик пропевал, а иногда словно бы небрежно «промурлыкивал», и тогда у Камиллы замирало под ложечкой, и глаза моргали и мигали, как от света, хотя в комнате стыла темнота, она не стала зажигать огня.

Если с музыкой не всегда понятно, то относительно голоса Эрика двух мнений быть не может. Его голос был нечеловечески красив, его колдовство лежало за пределами рациональных объяснений. И воздействие на неё его голоса невозможно было описать. По крайней мере, она не пыталась.

 Если женщина в своём уме, то она понимает, что если ей говорят о любви таким голосом и с такими интонациями, то  лучшее в её жизни с ней уже произошло.

И такие слова, что задыхаешься от них…

Иногда ей приходило в голову, что Эрик, возможно, никогда не давал себе полностью, до конца,  отчёта, насколько фатально может действовать его голос, и уж кто-кто, а она не собиралась объяснять ему. Не понимает, и хорошо.

Подозрение, что Эрик, возможно, просто не сумел развернуться, заставляло её потихоньку усмехаться про себя с чувством коллекционера, разглядевшего бесценное произведение искусства под носом у других собирателей и успевшего перехватить его, пока другие не расчухали.

Подушка под головой Камиллы неприятно нагревалась, приходилось перекладывать голову на её прохладную часть.

«Не встать ли?» - приходило ей в голову время от времени, но вся она была словно пустая кукла. Как так? А вот так: если бы в механическом манекене Эрика, какие у него стояли в доме за подземным озером, полетела вся механическая требуха, все пружинки, колёсики и шестеренки, то примерно так и получилось бы.

Вот и она чувствует, что резиночки, скреплявшие её ручки-ножки (как у куклы Сванильды), порвались, пружинки и зубчатые колесики соскочили со своих шпеньков, осыпались, и теперь лежат горкой где-то внизу, на донышке её возможностей, а осталась от неё лишь пустая оболочка, не способная ни на какое усилие, ни физическое, ни душевное. Отвратительное ощущение.

Даже в виске звенит, тонко, как комар.

Она лежала в темной спальне и мысленно следила за Эриком в соседней комнате. Она представляла его высокий черный силуэт, и как он движется – и за ним мечется его тень - и резко разворачивается, чуть пригибаясь в момент разворота, с той особенной, отличной ото всех, что она встречала, пластикой движений, которую она как-то пыталась точнее определить и подобрала только слишком поверхностное сравнение с брезгливой кошкой.

Он был рядом с ней, но в то же время страшно от неё далеко. В какой-то момент Эрик вдруг засмеялся, и Камилле стало зябко, хотя смех его был красив, как и всё, что он говорил или пел. Но он не имел отношения ни к чему тому, что она знала о нём или в нём.

Ей пришло в голову, что за то время, что они были вместе, она о нём почти ничего нового не узнала – то есть то, что она знала и представляла о нём сразу, тот его мысленный образ, что сложился у неё в голове, этот образ остался неизменным.

К нему прибавились лишь какие-то мелочи, вроде того, что если Эрик начинает сочинять музыку, то может начать записывать её там, где его настигло и на любых подвернувшихся под руку поверхностях – манжетах, пыли, песке, листьях растений (если получается), но в то же время он помешан на гармонии, не выносит беспорядка и способен вернуться с порога, чтобы поправить на стене перекосившуюся картину.

Так же он превыше всего ставит качество исполнения и если уж взялся за что-то, будь это его музыка или новое изобретение, то готов шлифовать и совершенствовать это до полной и окончательной перфекции. Скверно выполненное его раздражает, выводит из равновесия.

Между прочим, она считает – и гордится этим как своей личной заслугой, - что теперь, рядом с ней, его уже не столь многое выводит из равновесия, как раньше.

Ещё она узнала, что Эрик называет свой талант искусного чревовещателя «искусством деперсонализации голосом». А голос его имеет широчайший диапазон – он может имитировать голос от сопрано до баса.

Ещё узнала, что Эрик боится щекотки.

Она узнала много мелочей.

А о том, что же Эрик видит в полной темноте, если смотрит на себя в зеркало, она пока так и не узнала, Эрик только усмехнулся на этот вопрос.

Это вынужденная неподвижность, когда долго лежишь и притворяешься спящей, и тело постепенно цепенеет, и звенит в виске, это положение наводит на такие мысли, которые никогда не появляются в активном состоянии.  Наверное, поэтому ей сейчас пришло в голову странное сравнение. Она начала чувствовать себя так, словно стоит на льду – на устойчивой белой поверхности, твердой и определенной, и в голову не приходит, что под этой поверхностью – темная вода, холодная зыбкая глубина. А она там.

Вдруг она видит, что лёд под её ногами истончается, становится как морозная пленка на стекле, по нему бегут веером льдистые веточки, трещинки, через них проступает вода, и Камилла проваливается в холодную воду, погружается и, запрокидывая голову, видит, как уменьшается, мутнеет, дробится и гаснет светлый кружок солнца. И совсем исчезает…

Она проснулась (оказывается, она незаметно уснула), потому что пришёл Эрик, склонился над ней, и Камилла замерла. Потом его длинное тело скользнуло к ней, прижалось, он лежал подле неё, прохладный, он никогда не согревался по-настоящему, и её это как-то особенно волновало всегда, но он не трогал её, не попытался даже разбудить.

Неужто он не слышит, как у неё сердце колотится?

Камилле казалось, что Эрик смотрит на неё, в лицо («сравнивает?» - шмыгнула гадкая мыслишка, и под ложечкой опять засосало), но убедиться в этом не могла, притворяясь спящей. Господи, на что она сейчас похожа, наверное. В течение дня не умытая, не прибранная, как распустёха, глаза припухли от бесконечного лежебокства. Понятно, что Эрику не хочется её будить.

Она долго выдерживала, наконец горячая ладонь Эрика, лодочкой прикрывавшая её грудь, потяжелела – значит, уснул, и тут-то Камилла сорвалась. Накатил зябкий озноб, потом укололо жаром. Потащило, прижало к нему, она вцепилась в Эрика, и не в голове даже мысль, а во всём теле её билось жуткое ощущение, будто она может не успеть, если промедлит хоть секунду. Хоть одну секунду, и опоздает на уходящий, последний в её жизни поезд или пароход. Она падала в пустоту, отчаянно, и без Эрика было невозможно…

Теперь, когда до утра уже оставалось недолго, и Эрик спал, подсунув свою руку ей под голову, и иногда вздрагивал во сне, на Камиллу снизошло усталое подобие покоя, и она хотя бы этому была рада.

***

С того дня, что ей разрешили, наконец, гулять подолгу на улице, Туся несколько раз гуляла с мадмуазель Камиллой. Они ходили недалеко, вверх по переулку, в Морозовский садик, и там сидели на скамеечке. То есть это мадмуазель Камилла сидела, и то мало, а Туся, ошалев от воздуха свободы, носилась по песчаным дорожкам, как щенок, и пугала воробьев.

Однако она не только носилась, они с мадмуазель Камиллой успели поговорить обо всём на свете, и о том, как Туся станет учиться музыке и, может, пению. Туся тут же и спела мадмуазель Камилле, она старалась петь погромче, чтобы произвести впечатление, и мадмуазель Камилла очень одобрила Тусино выступление.

Ещё бы, вокруг них живо собрались другие гуляющие дети, и няньки их обступили, все слушали, а потом захлопали в ладоши, вот как. Потом к Тусе подошёл и подарил леденец мальчик в матроске, тот самый, на которого Туся раньше уже поглядывала, но он с ней не играл. Мальчик в матроске был постарше, не водился ни с кем, его немка-бонна с поджатыми в куриную гузку губами маячила за ним. А тут подошёл, и Туся моментально постигла, какие преимущества и выгоды даёт успех и популярность в области публичных зрелищ.

Они сидели на лавочке и беседовали, и Туся, не чинясь, обсасывала розовый леденец, перевязанный у основания палочки красной прозрачной лентой. Краем глаза востроглазая Туся ухитрялась поглядывать, как мадмуазель Камилла тоже разговаривает с подошедшим к ней господином в крылатке и больших седых усах. Солидный господин затесался среди нянек послушать Тусю, потом зафыркал в усы и пошёл к мадмуазель Камилле: популярность – страшная сила, она бросает отблеск и на окружение артиста, поняла Туся, но другими словами.

Туся расслышала – слух у неё был такой же вострый, что и глаза – как господин в крылатке шутит, что де, принял их с мадмуазель Фонтейн за уличных музыкантов. «Хороши шутки», - решила Туся, но мадмуазель Камилла не обиделась, а засмеялась и спросила, не из нотопечатни ли г-на Юргенсона идёт с нотами под мышкой уважаемый профессор. Дальше разговор у них пошёл неинтересный, Туся переключилась полностью на Вадима в матроске, да ещё отвязавшаяся от леденца ленточка улетела прямо в лужу.  Вадик её из лужи достал, но был немедленно уведен сердитой бонной, потому что ухитрился вывозить в грязной луже, оказавшейся ямой, свои синие штаны чуть не до колен, нескладёха несчастный.

Сейчас Туся прыгала по палисаднику. Она скучала по мадмуазель Камилле. Господина Эрика она тоже давно не видела, но ей было приятно вспоминать, что она не ошиблась в нём. Тусе было ясно, что решающее волшебное слово в её выздоровлении сказал не старенький доктор Борменталь, как утверждала тётушка Агния,  а,  ясное дело, Заколдованный Принц. Она-то знает, что он приходил, и Туся враз выздоровела, вот вам - фокус-покус! Фокус-покус-черверокус…

Туся услышала, что по переулку простучали колёса и остановились у их дома. Туся выглянула со двора на улицу. Вдруг крёстная прикатила? Хотя перед приездом крёстной всегда поднимается кутерьма, а сегодня всё тихо было.

Из коляски высунулась голова дамы в вуальке, дама подняла к самым глазам листочек, потом стала озираться по улице. Туся стояла и смотрела, как дама что-то спрашивает у извозчика, высунувшись из окошка ещё дальше, а тот разводит короткими руками и сидит, как колода, не поворачиваясь к барыне. Туся снисходительно усмехнулась: ещё бы извозчик понял! В Москве извозчики по-французски не говорят, чай, не Париж.

Дама пооглядывалась ещё и заметила Тусю, поманила к себе. Туся подошла.

Дама подняла вуальку и улыбнулась Тусе, дама была красивая и немного напоминала мадмуазель Камиллу; Тусе она понравилась, глаза у неё смотрели приветливо и располагающе, только она их щурила.

Дама опять быстро заговорила по-французски, тыча Тусе листочек с написанными на нём словами и старательно выговаривая слово «вдьомéлопухоффá». Тусе до того понравилось это длинное слово, тоже звучавшее как волшебное, что она не сразу взяла в толк, чего так ищет барыня. А как поняла, обрадовалась: ясное дело, в гости к мадмуазель Камилле приехала, видать, подружка её из Парижа. Туся радостно сунула нос в бумажку в руке барыни и убедилась, что на ней как раз то, что нужно, и написано большими русскими буквами: В ДОМУ  ЛОПУХОВА В ПОДКОПАЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ, ЧТО В ПРИХОДЕ НИКОЛЫ УГОДНИКА НА ПОДКОПЕ.

- Bonjour, Madame! – Тусе предоставлялся чудесный случай блеснуть своими новыми познаниями, и она блеснула. – Ça va bien?¹

Дама не успела ответить, как Туся продолжила:
-  La maison est isi,² - хотя Туся не успела ещё выучить достаточного для светской беседы количества французских слов, она применяла их, не робея ошибаться, а это главное в обучении любому языку. – Тот самый дом, что вы ищете. Я тоже здесь живу.

Дама помедлила, потом вышла из коляски и, достав из бархатного мешочка, протянула Тусе голубой конвертик. Туся поняла не всё, что говорила дама, но главное уловила – дама просила Тусю передать конвертик, и Туся отнеслась к поручению с энтузиазмом.

- Сейчас побегу! – и Туся ухватила письмецо, не успев даже выслушать имя адресата и нимало не сомневаясь, что письмо надо снести мадмуазель Камилле. Однако оказалось, что дама имеет в виду мусье Эрика, она наклонилась к Тусе и, помахивая перед ней пальчиком в голубой перчатке, повторила несколько раз Monsieur Erik, musician и violoniste.

Туся важно кивнула: «Не беспокойтесь, мадам, передадим в лучшем виде», - наскоро порылась в скудных начатках французского, приобретенных стараниями мадмуазель Камиллы, и с сияющим видом выдала заученное недавно из книжки с роскошными яркими картинками, подаренной ей мадмуазель Камиллой:

- Un hippopotame est très lourd. C’est un gros et imposant animal,³ - и, не переводя духу. – Dites bonjour á toute la famille!⁴

Дама в голубых перчатках посмотрела на Тусю опасливо, и, ничего не добавив, села в коляску и отъехала, а страшно довольная собой Туся со всех ног понеслась к флигелю.

То, что письмо надо передать именно господину Эрику, а не мадмуазель Камилле, с Тусиной точки зрения не имело значения, поэтому она взлетела на крыльцо флигеля и позвонила в звонок, намереваясь вручить письмо тому, кто откроет дверь, исключая только строгую Александру. Она полагала, что доверять ей письмо, которое специально привезли на коляске, не следует.

***

«…и поэтому я прошу Вас, мой Учитель, только об одном уроке, только об одной консультации.

Я отдаю себе отчёт, что не заслужила его, но сейчас полностью осознала, что это для меня – единственное спасение, я не преувеличиваю, я выносить этого не могу больше. Я вновь повторяю Вам то, что уже сказал раньше: Музыка наказала меня за небрежение и предательство более чем я могла ожидать, глупо и легкомысленно отвергая Искусство.

Я поняла, что потерять дар слышать Ангела Музыки – злейшее из наказаний и несчастий этого мира.

 Я устала жить в этом беззвучном мире.

Стремление вернуть себе утраченное превратилось у меня в манию. Если я вновь верну себе эту способность, я смогу жить, не опасаясь сойти с ума.

Прошу Вас, нет, умоляю, помогите мне, спасите меня. Я была Вашей старательной ученицей. Я не мечтаю стать ею вновь, понимая, что не имею более на это права. Но один Ваш урок способен возродить меня, напомнить мне, кто я и кем могу быть, он оживит меня, неразумную заблудившуюся девочку.

Я пойму, если Вы не захотите даже ответить мне, увы, я это заслужила и мне приходиться лишь надеяться на Вашу снисходительность, но я пойму Ваш отказ и не стану более докучать Вам описанием своих затруднений, о нет, не стану…

Ваша ученица, та, кто для Вас навсегда остаётся

Кристиной Дааэ.

P.S.: У меня опять проблемы с грудными звуками в сопрановом регистре, да и средние ноты как-то смазываются.

P.P.S.: Адрес моего отеля указан на обратной стороне конверта.

P.P.P.S.: Это ужасно, но верхние ноты потеряли чистоту, звучат как-то грубовато.

Кристина».

 

***

- Да нет, Верочка, вы ошибаетесь, мадмуазель Камиллы третий день как не было в театре. У неё сейчас вдруг  образовался какой-то перерыв в репетициях, она даже удивлялась, отчего так вышло. А зачем она вам, Верочка, понадобилась?

- Да ничего особенного,- уклончиво ответила Марте Верочка, и взглянула на Сержа Мерцалова. – Так просто. Что с вами, Сергей, что вы так перекосились?

Серж Мерцалов смутился, но Верочка давно привыкла, что те, кто с ней разговаривает, часто принимают выражение, именно подобное тому, что мелькнуло на лице господина Мерцалова, и вновь напомнила себе, что ей это решительно наплевать.

- Ладно, можете продолжать свои секреты, - Верочка повернулась уходить, но не стерпела и оборотилась назад, мочи не было глядеть, как они хихикают и самообольщаются, слюни до полу. – Наверное, вы обмениваетесь впечатлениями о бале? Ну и как, весело было?

- А вы разве не были на бале, Верочка? – спросила Марта, и Верочке стало окончательно противно, она сжала руку в кармашке. Все они… - Я думала…

«Индюк тоже думал, да в суп попал», - сказала себе Верочка и вслух ответила печально:

- Забегала ненадолго и ушла, что мне там, вы же знаете, Марта. Ну, я пойду.

«Ага, неудобно стало, соседушка?»

Противная сияющая улыбка Марты сменилась на смущенную, чего Верочка и добивалась.

Уже заходя в кулисы, Верочка оступилась на свою больную ногу и нечаянно обернулась.  Парочка возобновила свои восторги. Теперь на месяц хватит пересуживать ерунду и мишуру в попытках наполнить своё пустое существование.

Верочка дернула плечом, сжала зубы и опять повертела в пальчиках предметик, что лежал у неё в кармашке аккуратного жакетика.  У неё возникла одна идея, и она решила обдумать всё по порядку, не спешить. Однако если с планом можно было не торопиться, то поспешать, всё же, следовало – она замешкалась в театре, и профессор уже должен был скоро прийти.

У дверей театра Верочка  взяла извозчика-лихача и успела прибыть к себе в Фуркасовский переулок раньше, чем пожаловал профессор.  Конечно, пожилой профессор, старинный друг их дома и её покойных родителей, не обиделся бы, даже если бы Верочка заставила его дожидаться в гостиной, но Верочка была вежлива по природе и по разумению. Она хоть и умела с выгодой для себя использовать своё свойство вызывать людей на жалость к себе, но не злоупотребляла им без надобности.

Профессор, знавший бедняжку Верочку с самого её рождения, не только был к ней снисходителен, но и с уважением относился к её стойкости и серьезному характеру. Когда сирота выразила намерение усовершенствовать свои и без того изрядные способности пианистки с тем, чтобы из аккомпаниаторш добиваться перейти в разряд членов оркестра Большого императорского театра, коего профессор был репетитором, он с охотой согласился заниматься с нею.

Профессор сочувствовал феминистическим идеям и ещё больше Верочке.

Наследство, доставшееся Верочке от родителей, позволяло ей жить, не утомляя себя работой, однако умница и целеустремленная девушка Вера не желала праздности и мечтала о карьере музыкантши, хотя с её физическими недостатками это было бедной девушке не просто. В профессоре, да и не только в нём одном, это упорство вызывало к Верочке симпатию и сочувствие, однако если в профессоре Верочка вызывала и то, и другое, то в подавляющем большинстве окружающих её в театре лиц – лишь только второе из означенных чувств.

Все, в общем-то, сочувствуя, как-то её сторонились, что, возможно, отчасти объяснялось критическим характером Верочкиных наблюдений, которые она умела делать как никто; ну и, конечно, находились те, кто не отказывал себе в удовольствии передразнить её ковыляющую походку и забавное движение, что она делала плечом и головой, так что Верочка постановила для себя никогда не оглядываться неожиданно, чтоб не разочароваться ещё более в человечестве.

И так оно особого уважения не заслуживало.

- Нуте-с, голубушка моя, - доброжелательно приступил к уроку профессор, вываливая на крышку рояля кипу нот и погребая под ней котёнка, дремавшего на крышке инструмента, - как настроение?

- Отлично, профессор, как всегда, - тоненько откликнулась Верочка, протирая клавиши платком, и покосилась на кипу. Манеру  профессора таскать с собой папки нотных листов со всеми партитурами, что ему могли понадобиться в течение недели, она хорошо знала.

- Погода, доложу я вам, голубушка, весенняя совершенно, впору все окна расконопачивать. Я и то для моциона прошёлся от Лубянской, чудесно. Так, так, что же у нас сегодня в программе нашей, голубушка? – приговаривал, как всегда, профессор. Он не мог рыться в нотном изобилии, не разговаривая при этом и, что Верочка всегда учитывала, не получая ответов и поддакиваний на своё бормотание. – Вот, пожалуй, это…

Верочка покладисто кивнула: «Хорошо».

- Нет, пожалуй, - тут же переменил мнение профессор. – Вот оно… нет, это у меня тут скрипичный… Эх, голубушка, - профессор вдруг даже ноты бросил, всем корпусом повернувшись к Верочке и раздувая седые пышные усы в знакомой ажитации. – Хотел рассказать, да забыл было, хорошо вот сейчас напомнилось!

Верочка поддакнула и вежливо приподняла реденькие бровки, в сущности не интересуясь, поскольку профессорский энтузиазм её смешил.

- Иду я сейчас, эдак, мимо Мясницких меблированных комнат, и вдруг - слышу! – профессор поднял палец. – Слышу! Из приоткрытого окна – скрипка! Я, голубушка, много за свою жизнь слыхивал, но здесь остановился и стоял, как студент. Выдающееся мастерство! Чистота звука, вкус, виртуозность – да всё, что только можно пожелать, но слышать, увы, редко доводится в едином исполнителе. Кто, думаю, да ещё откуда сии звуки доносятся, что тоже удивительно – меблирашки какие-то! Верите ли, голубушка, едва не кинулся узнавать, кто же там обретается! Не может того быть, чтобы я об таком виртуозе не ведал, но манеры не узнаю, нет. И тут!.. – профессор сделал паузу не столько из желания достичь пущего эффекта, а просто потому, что слегка задохнулся. – Вступает голос, сопрано. Ну, тоже неплохо, но таких я много слыхивал. Меня, старика, не проведёшь, мне ясно, что там идёт урок вокала, поскольку учитель сопрано поправляет. И как поправляет, милая вы моя!

- И как же? – заинтересовалась Верочка. – Так там, значит, аккомпаниатор, учитель вокала и певица находились?

- То-то и оно, что един в двух лицах! – вскричал профессор, и усы его буквально встали дыбом. – Гениальный скрипач и вокалист! Он ей, сопрано-то, фразы пропевал, так он певец на том же уровне гениальности, что и скрипач. А голос, что за голос! Поразительно, да и только! Но – сплошная загадка, не знаю я его, инкогнито какой-то, иностранец. Романтической внешности, как это у вас, барышень, называется: черный, худой такой, высокий. Очень бледный.

- Так вы навели справки, профессор? – Верочка оперлась на клавиши, и рояль издал жалобный звук. – Кто же это был? А сопрано? Она кто?

- Да неудобно как-то было интересоваться, возможно, ситуация приватная, - смущенно засопел в усы профессор.

- Откуда же вы узнали, как он выглядит?

Профессор ещё более смущённо засопел и принялся копаться в нотах.

- Я не удержался, в ладоши заплескал, он к окну и подошёл, закрыл и шторы задёрнул. Я его снизу видел, а неловко получилось. Как после такого очевидного изъявления пожелания приватности я мог бы проявлять любопытство?

- Конечно, профессор, вы совершенно правы, - поддакнула Верочка.  – А отчего вы решили, что он иностранец?

- Они разговаривали по-французски. Нуте-с, приступим, голубушка. После поговорим.

- Да, профессор, - кивнула Верочка, её маленькие глазки оживленно поблескивали - как из норки. – Я готова.

***

Кристина успела поймать краем уха окончание слов господина Жермена, сказанных им вполголоса Раулю: «конечно, как вы можете сомневаться, мой друг, положитесь на меня во всём», - но когда она вошла в гостиную, разговор прервался.

Господин Жермен любезно поклонился ей со своим обычным выражением на лице: Кристина всегда улавливала в нём некую двусмысленность – будто он знает что-то такое секретное, что его смешит; а Рауль заулыбался с хорошо ей знакомым невинным видом нашалившего дитя.

Кристина думала, что такую уловку её Рауль, вероятно, изобрёл в детстве, находясь на воспитании у старших сестриц, конечно же, таявших от этой очаровательной мины милого баловника, утянувшего из буфетной  вишни в сахарной пудре.

Уже не первый раз Кристина отмечала подобную ситуацию: она входила, и разговор прерывался. Потом Рауль объяснял ей этот перебой в беседе тем, что «у мужчин имеются свои, чисто мужские интересы», а она тревожилась, подозревая, как всякая жена, те самые извечные темы мужских бесед, из которых мысль о наиболее банальном, но и наиболее распространённом – интрижках с женщинами, - особенно ей досаждала.

Однако сейчас Кристина только усмехнулась про себя: дурачок, пусть его, хочется поиграть в «настоящего» мужчину. Отсюда подчеркивание «чисто мужской компании», «специфически мужских интересов». Да пожалуйста, ей это сейчас как нельзя более ко времени.

У неё, Кристины – свои «специфические интересы». Да, свои, крошка Лотти тоже имеет свою собственную жизнь, независимую. Не страшно допускать маленькие ошибки, если можешь вовремя спохватиться.

Они с Раулем в начале их брака не обсуждали даже возможность её певческой карьеры. Смешно, они тогда бросились бежать, как испуганные дети. Казалось само собой разумеющимся, что у них будет на что жить, но вон как оказалось. Конечно, они живут, но… она, Кристина, должна реалистически смотреть на вещи. Один из двоих всегда должен быть взрослее, разумнее, расчетливее, похоже, в их союзе эта обязанность выпала ей. Ради их будущих детей она должна иметь прочную почву под ногами, да. А что если получение наследства будет осложнено ещё какими-то обстоятельствами, и так с этим оказалось всё так сложно, а на поддержку сестер не стоит рассчитывать, нужно смотреть правде в глаза.

Вот она и посмотрела. И как ей кажется… нет, как она уверена, она нашла чудесное решение.

Она, Кристина Дааэ, будет-таки прославленной певицей. Оперной дивой. Слава, почёт, достойные финансы – всё это она сделает для их семьи. Когда она правильно объяснит Раулю, он не станет возражать против её возвращения на сцену, милый мальчик.

Она сможет. Те уроки, что она получила… те, в которых не отказал ей (да и как он мог бы отказать, интересно?) её учитель, волшебным образом вселили в Кристину веру в собственные силы.

Кристина, улыбаясь, стояла перед гостиничным зеркалом в гостиничной спальне и разглядывала своё отражение.

Эрик – гениальный наставник, он за два урока заставил её вспомнить всё, что она позабыла, и что казалось ей безвозвратно утраченным. Он очень серьезно подошёл к делу… настолько серьезно, что Кристина, к её некоторому недоумению и – что скрывать, - досаде, не сумела понять, с каким чувством он, кроме серьезности, относится к ней.

С одной стороны, он откликнулся на её мольбы – она очень старалась, когда писала это письмо к нему, взвешивала и по сто раз переписывала каждую фразу, ища идеальный оттенок, - с другой стороны он держался так нейтрально, как мог бы держаться маститый маэстро с бывшей нерадивой ученицей консерватории, с которой маэстро позанимался как-то разок-другой дополнительно, да и то между делом и уступая её надоедливым просьбам. Маэстро жаль потраченного времени и потому он – так и быть - согласен потратить ещё: чтобы прежние усилия даром не пропали. И больше ничего, словно никакие другие отношения их не связывали.

Когда портье подал ей, наконец, письмо, Кристина, было, возликовала в душе. Перед условленной (конечно же, условленной Эриком) встречей она провела перед зеркалом не один час: нужно было выглядеть точь-в-точь той самой Кристиной-три-года-назад, что он должен помнить, но и с небольшим добавлением той Кристины, что разговаривала с ним в большой ложе московского театра. Это был тонкий момент, и Кристина с ним определенно справилась, но в Эрике она ничего определенного не смогла уловить.

И, главное, он вёл себя спокойно, действительно спокойно, а не делал вида, что спокоен, вот что было ужасно.

Эрик был вежлив, требователен, бескомпромиссен, строг – ну, это он умел, - но при этом без всякого напряжения или неловкости шутил, когда было нужно, и не сделал ни единого движения, по которому стало бы ясно, что в нём всколыхнулось…

И Кристине ни разу (ни единого!) не удалось перехватить его взгляд, направленный на неё исподтишка. А она старалась и не пропустила бы его ни за что.

Кристина вгляделась в серебристую глубину зеркала. Из неясной глубины вставали тени, тени прошлого. Одна за другой, одна за другой. Они больше не пугали. Да они, откровенно говоря, и тогда не так её пугали, как она представляла дело, но она должна была подстегнуть Рауля, бедный мальчик был так нерешителен, вот она и рассказывала ему, многословно, сгущая краски своих переживаний… Ей уже тогда приходилось брать всё на себя, даже условия их побега пришлось втолковывать Раулю.

«Мы с вами убежим… В полночь вы придёте в мою артистическую, ровно в полночь, он в это время будет ждать меня в своём доме на озере… (Ещё бы, она убедила Эрика своей искренностью, взяла с него слово, говоря, что так он может подтвердить свою истинную преданность ей). А вы, Рауль, поклянитесь, что увезете меня, поклянитесь всем, что есть святого для вас…»

Да, что-то в этом роде она и говорил тогда. Пришлось даже пригрозить, что если она вернется к Эрику ещё хоть один раз, то никогда уже не выйдет оттуда! И даже это не смогло окончательно вдохнуть решимость действовать в её бедного мальчика, пришлось буквально подсказать ему, как подготовить её похищение: лошади, двухместный экипаж перед Ротондой театра с плотно зашторенными окнами, продукты, необходимый багаж: Раулю, привыкшему к тому, что одежду ему подаёт камердинер, а обед официант, такие мелочи даже в голову не пришли, бедняжке. Эти приготовления нужны были, чтобы сбить Эрика с их следа, на самом деле она решила, что лучше будет уехать по железной дороге, ведь путешествующие в экипаже оставляют гораздо больше следов в придорожных гостиницах.

Ах нет, она действительно переживала, ей действительно было жаль Эрика, она верила, что этот её обман убьёт его… (он, правда, тоже обманул её, не умер, что ж, она была такое доверчивое дитя)… но она и правда переживала, ведь с её нежной и преданной душой маленькой Лотти она склонна переживать всё, но… тут вопрос чувства меры. Впрочем, это сейчас не важно. Важно другое.

В её ли силах превратить это прошлое в настоящее?

Преуспела ли она в этом, когда в конце их последнего условленного урока, забывшись, погладила его скрипку, ту самую, знакомую, на которой он играл ей, чтобы увести с собой в волшебное зазеркалье - его драгоценного Страдивари, - и прошептала: «прощай…» И голос её дрогнул, она взглянула на него, широко распахнув глаза, ресницы дрожали, нельзя без волнения было смотреть, как она изо всех сил старается справиться с собой, и не может…

Ответный взгляд Эрика, переведенный со скрипки на неё, позволял надеяться, что это не пропало даром. По крайней мере, это оказался не последний их урок.

Эрик сам предложил продолжить, так как не вполне доволен результатами, и сопрановый регистр его всё ещё  беспокоит, а он не выносит несовершенства.

Ах, Боже мой!

Какой Эрик стал. Интересно, что вне стен Гранд Опера он смотрится по-другому. Эта его маска, она другая и придаёт ему интересный вид, Господи, и зачем она её в своё время сорвала, устроила шумиху зачем-то?! Любопытство подвело, она была такое дитя!.. Ох, ну ладно.

И чего такого уж страшного она… Кристина вдруг удивленно уставилась на себя в зеркало. Она неожиданно осознала, что не может вспомнить толком, как выглядит лицо Эрика под маской! Она знает, что там «нечто ужасное», как она описывала Раулю, но это стало как-то  умозрительно, и острота ушла за временем – нельзя ужасаться чему-то долгое время на одной ноте. Это скучно в пении, фальшиво  в жизни. И ужас повыветрился, и отвращение (честно говоря, это прилагательное тоже было предназначено для подталкивания Рауля) не особо отвращает, она спокойно думает о лице Эрика.

К тому же её близорукость немного увеличилась…

Эрик когда-то уверял её, что ко всему можно привыкнуть, если захотеть. Похоже, Эрик был прав.

И маску он изготовил такую, как обещал ей, такую, что на улице не оглянешься. Так, наверное, он и в другом не преувеличивал, говоря, что если его полюбить, он будет кротким, как ягненок, и покладистым. «Вы бы делали со мной всё, что захотели», - вот как он сказал.

Неужели эта кривляка Фонтейн делает с ним всё, что хочет!?

Кристина зло сощурилась, сверля зеркало взглядом прозрачных голубых глаз – северных, как их порой называл Рауль. Рауль… Он хоть раз посмотрел на неё так же, как Эрик смотрел тогда?

И разве можно сравнить чувство, которое испытываешь от сознания, что «можешь делать всё, что захочешь» с обыкновенным милым мальчиком, с тем чувством, что испытываешь, зная, что ты способна превратить в кроткого ягненка такого необычного и… и опасного мужчину как Эрик?!  Да какое уж тут сравнение…

И что же, как эта ломака так сумела с Эриком? Наверное, перво-наперво убедила его, что ей безразличен его внешний вид, хитрюга.

Всё это время Кристина предпочитала не думать о мадмуазель Фонтейн, но сейчас она не могла от соответствующих мыслей отделаться, и мысли Кристины были весьма ядовиты.

Когда за полночь вернулся Рауль, куда-то отлучавшийся с господином Жерменом, Кристина рассеянно посмотрела на него, не спросив, где он был, невнимательно выслушала какой-то длинный мужнин рассказ, а в супружеской постели ещё долго лежала без сна, следя за колеблющимся пятном света, что бросал уличный фонарь, стоявший напротив гостиничного окна.

1.     Добрый день, мадам! Как дела?

2.     Дом здесь.

3.     У гиппопотама огромный вес. Это большое и толстое животное.

4.     Передайте привет всем домашним.