ГЛАВА III

Вопрос заключался в том, предпринимать что-либо или продолжать ту же самую политику, что, как казалось, вполне успешно себя оправдала.

Прима-балерина Камилла Фонтейн, пребывающая в гастрольном ангажементе виртуозка прославленной Парижской Гранд Опера,  сидела в третьем ряду партера московского Большого театра и внимательно смотрела на сцену, где шла репетиция балета «Коппелия». При этом она делала вид, что не менее внимательно слушает энтузиастический шёпот наклоняющегося к её уху господина Павловича, одновременно кивая на короткие реплики и замечания Александра Михайловича, помощника балетного режиссера, периодически оборачивающегося к ней из первого ряда. На самом деле она не слушала ни того, ни другого, так как целиком ушла в собственные мысли. Происходящее на сцене она, правда, отмечала, хотя и чисто механически. Всё, что касалось балета, замечалось ею неосознанно, даже если она полностью погружалась в себя. Сейчас она как раз погрузилась. И погружение, похоже, сулило различные сюрпризы. Что ж, значит, никуда не денешься, нужно разобраться.

Камилла отлично понимала (поскольку сама так и придумала, естественно), что решение вопроса было лишь отложено, но со временем ей стало казаться, что это и есть самое разумное – её вполне устраивало существующее положение вещей. Оно не утомляло её и вообще не создавало для неё напряжения. Серьезно, практически не создавало.

Да и по отношению к их ситуации её природная любознательность – можно было, конечно, сказать любопытство, но Камилла считала, что первый вариант звучит лучше – себя никак не проявляло. Да, да, и нечего скептически хмыкать, хотите - верьте, хотите - сомневайтесь, но любознательность тихо-мирно дремала, или, если угодно подобрать иное слово, то не дремала она, а отворачивалась и свои острые глазёнки на некоторые особенности их с Эриком жизни прищуривала. Камиллина природная любознательность в этом вопросе похожа была на свою носительницу.

Скажем так: руки непроизвольно не тянулись сорвать, а вредный чертёнок смирно сидел в коробочке, зачехлив рожки и благонравно сложив копытца, и не подстрекал как-то вдруг ночною порой тихонько сползти с жаркого ложа страсти, замирая от исследовательского интереса зажечь свечку и, затаив дыхание, склониться над спящим рядом мужчиной, в глубине разума четко понимая, что ты круглая идиотка, но старательно внушая себе, что это сильнее тебя. Отсутствие разума, в смысле.

Кто же против этого поспорит, ясное дело, сильнее.

Короче говоря, Камиллу устраивало, что она так и остаётся в неведении относительно того, что там, в реальности, скрыто у любимого под маской. Её это устраивало, и она полагала, что Эрик чувствует себя спокойно и уверенно. В возвращении к пройденному этапу Камилла нужды не видела.

А зачем?

Она любит его, и всё. А уж он её и подавно. Идеальный вариант.

Вначале Камилла ещё иногда вспоминала придуманный ею способ решения проблемы: подготовиться морально, тихонечко выяснить, пережить то, что она там увидит, и что бы она там ни увидела, и продолжать жить дальше, наконец совместив, так сказать, обман во спасение с правдой жизни и открытым взглядом на вещи.

Но по приезде в Санкт-Петербург, в вихре новых  забот и нового окружения, знакомства с новым театром, переговоров, улаживания гастрольных вопросов с князем Всеволожским, Директором Императорских театров – милейшим, между прочим, господином, - и прочей суеты, а особенно – что уж греха таить – особенно в виду естественно объяснимого желания  просто жить, любя и радуясь своей любви и каждой минуте со своим любимым, это отодвинулось. Благословенная разумность нашептывала мудрые советы: «это потом, успеется, куда торопиться, приди в себя, тогда по здравому рассудку и вернешься, и подумаешь». 

Против мудрости и практичности этих советов возразить было нечего, и следующие советы звучали уже так: «да нужно ли это тебе вообще, дорогая ты моя?» И поскольку ей это вообще не было так уж нужно, вопрос отпал за ненадобностью. Да и вся проблема с течением времени стала казаться надуманной.

И вдруг её уверенность поколебалась. Не слишком, слегка, но всё же… Неожиданная и, надо признаться, довольно-таки мелодраматическая сцена в спальне (ох, прямо как во второсортном романе милейшего господина Октава Фелисье) застала её врасплох, показав, что для её Эрика эта проблема не утратила своей актуальности, по-прежнему оставалась важна чрезвычайно. И что для него это чуть ли не главное в их взаимоотношениях, по крайней мере, способно оказаться главным. Вот так… а она-то думала, что он совершенно успокоился.

Конечно, было несколько моментов, когда внезапные вспышки немотивированного (как она теперь начала сомневаться, немотивированного для неё, потому, что она не смогла понять мотивов) раздражения и  необъяснимого (тоже для неё) поведения, когда Эрик становился опять ироничным и саркастичным, отстраненным, и она видела, что он неспокоен, внутренне напряжен. Но эти моменты быстро проходили, не были направлены на неё, а только вовне, и к тому же она всегда знала, как привести его в чувство. Как правило, достаточно было посмотреть на него, как она это умела.

Так что же, фундамент не столь крепок, как она представляла? Неужели всё дело в том, что в основу его оказался заложен небольшой и благой обман? Нет, назвать это обманом нельзя, к чему громкие слова. Какой это обман, так, маленькая недоговоренность, недовыясненность.

Сейчас у неё впервые зародилась неуверенность в том, как среагирует Эрик, когда узнает, что она его обманула и что её глаза не открыты, как он выразился, а плотно зажмурены – тоже в переносном смысле, конечно.

Уж если он сказал, что «часто об этом думает», значит, на самом деле можно бы употребить другое выражение. Камилла про себя подставила слова «изводит себя». Она теперь достаточно хорошо ориентируется в выражениях Эрика и знает, что он, говоря с ней, постоянно старается снижать градус своего тона, сдерживает себя. Он считает, как понимала Камилла, что она слишком молода и уязвима, и опекает её вовсю. Она подумала об этом с нежностью и некоторой женской снисходительностью к по-своему наивным мужчинам, почти никогда не понимающим по-настоящему женской психологии. Камилле казалось, что на самом деле она гораздо более выносливая, чем он, и умудренная женская снисходительность очень ей в себе нравилась.

Так неужели же всё в действительности зыбко, и открывшаяся правда, которая ей представляется незначительным эпизодом, способна лишить Эрика с таким трудом обретенного равновесия?

То время, что они вместе, было чудесным. Камилла всегда считала себя девушкой достаточно разумной и реалистически мыслящей. Оттого всякие мелочи вроде колебаний настроения у любимого мужчины её ни смутить, ни, тем паче, напугать не могли. Но, как теперь начало выясняться, Камилла была не лишена иллюзий. Естественно, это она для себя самой выяснила, а что по этому поводу думали окружающие, Камиллу, честно сказать, беспокоило мало. Её беспокоил только Эрик. С того недавнего вечера, что у него вырвались те самые слова, она не раз мысленно возвращалась к этой теме, но всё не могла додумать до конца. Не то не выходило по объективным причинам, не то она сама не решалась смело взглянуть в глаза фактам, а себе не признавалась.

Пожалуй, Камилла не слишком задавалась вопросом, чем занимается Эрик, пока она сама занята в театре. Ведь они были вместе всё остальное время, и время это пролетало прекрасно. Оно складывалось не только из событий и свершений, но и из мелочей, из пустяков, но в этих пустяках было всё, и всё было прекрасно. По крайней мере, думала Камилла, они друг другу вовсе не надоели. Даже наоборот. Ей-то ясно было как белый день, что Эрик её отчаянно любит, буквально отчаянно.

Впрочем, ей это представлялось вполне естественным. Как же иначе?

За то время, что Камилла Фонтейн, сначала приобретя статус этуаль Гранд Опера,  затем блистательно справилась с успешной ролью виртуозки-гастролерши уже на двух больших и престижных сценах России, её самомнение, увы, существенно повысилось, следует сознаться.

В России оно – самомнение – получило изрядную подпитку, причем подпитка эта особенно усилена была определенными своеобразными характеристиками, которые выражали, вероятно, общую специфику загадочной славянской души. Душа эта была склонна проявлять свою признательность талантами артиста для европейцев непривычно широкими жестами, поначалу приводившими неподготовленную Камиллу в легкую оторопь.

Виртуозка Камилла Фонтейн быстро утвердилась на Императорской сцене и завоевала восхищение и признание российской публики, причём, что особенно льстило ей, самых широких и разнообразных её слоёв. Подразделение публики на категории в ходу у балетных артистов, да и не только у балетных, но у всех имеются свои особенности ранжирования.

В последние годы в России балет входил во всё большую моду. Одержимые балетоманией, ещё в недавнее время считавшиеся людьми эксцентричными и оригиналами, множились. Камилла с удивлением узнала, что для того, чтобы получить абонемент на постоянное кресло в балете, следовало подавать прошение в Контору Императорских театров, да и то шансы заполучить его были невелики без протекции – которая вообще в России имела несоразмерное значение во всех областях жизни, – так что в газетах можно было увидеть множество объявлений, сулящих немалые суммы абонентам, которые согласны были бы перепродать свои места. Но обычно счастливцы абоненты не склонны были разбазаривать свои привилегии – прозвание «балетомана» почиталось престижным титулом и открывало доступ в замкнутый кружок избранных,  со своей внутренней атмосферой посвященности, профессиональными сплетнями  и узким специфическим кругом интересов, ревниво оберегаемый от посторонних.  

Признание у завсегдатаев партера получить было непросто, а утратить свою репутацию можно было по единой брошенной реплике. Балетоманы задних рядов партера, лож и галерки, или как её называли чаще райка, были не столь известными людьми, как сидящие в первых рядах, но имели влияние не меньшее, а может быть и большее, за счет своего энтузиазма и искренности в проявлениях восторга, не щадившего голосовых связок. Уже после того, как удалялась публика из зала, гасли люстры, ставился железный пожарный занавес, раёк продолжал бушевать, провозглашая восторги своим кумирам. И именно завсегдатаи галерки поджидали артистов у служебного выхода, мужественно коченея на морозе зимой и определяя своей реакцией на появление балерины её популярность: могли молчать, могли скупо похлопать, а могли разразиться бешеной овацией.

Когда Камилла поделилась своими наблюдениями за российской публикой с Эриком, он добавил, что у российской театральной галерки восхищение талантом артиста носит характер идеализации и преклонения, и что основную массу публики галерки составляют студенты, гимназисты, молодые люди со скромными средствами, а именно они в России традиционно являются носителями свежих тенденций. Такое уточнение Камилла отнесла на счёт того факта, что Эрик не только раньше живал в России, но и сейчас много читает русской литературы, проводя время в её ожидании, и в реалиях российской жизни разбирается. Впрочем, Эрик во всем разбирался.

Кроме того, имелось некоторое различие в столичной и московской публике, и ещё в России на шкале зрительской ценности прибавилось такое значительное деление, как Царская ложа, а ложи первого яруса занимали богатые купцы и концессионеры. Манера обитателей первого яруса передавать через оркестр футляры с драгоценностями озадачила иностранку, но в целом отторжения не вызвала.

Но вот то, что русский купец полагал, что раз он послал в сафьяновой коробке бриллианты, то в гримерную прима-балерины он уже может входить  без стука и в полной уверенности, что балерина без сомнений немедленно покатит с ним к цыганам (странная и дикая, собственно, манера, ехать зачем-то в какой-то табор, совершенно не находящая отклика в европейском сердце), Камилле не понравилось вовсе, хотя против бриллиантов она ничего против не имела.

Она даже слегка сожалела, что не может себе позволить принимать такие подарки. Это оскорбило бы Эрика.

Что ж, проявление чувств галёрки частично компенсировало славянскую неприкрытую широту жеста. Камилла находила его воистину трогательным.

Признаться, когда мадам Вирджиния Цукки, с чьей лёгкой руки Камилла и выбрала Россию и Императорские Театры в тот момент, когда они с Эриком решали, куда они направятся, покидая Францию, рассказывала ей, как её карету распрягали и везли к ней домой восхищенные толпы подменивших собою лошадей бедных русских студентов и мелких чиновников, Камилла сочла её рассказ исключительно проявлением обычного и типичного артистического бахвальства. Вполне естественного, в то же время, отчего нет, артистическая натура всё воспринимает преувеличенно. Искусство – сияющий мир, чертог, а горний чертог требует соответствующего оформления.

Но через два месяца своего пребывания на Императорской сцене Камилла убедилась, что украшать её чертог готовы не хуже, и те же бедные студенты сложили к её ногам дары своего восхищения… тут Камилла, понявшая, что она увлеклась, сменила восторженный тон повествования, и уже обычными человеческими словами дорассказала Эрику, как завсегдатаи галерки самоотверженно мерзнут около театрального служебного подъезда, а потом порываются везти её сани.

Тогда Эрик среагировал на её рассказ пожатием плеч и выразил надежду, что прыти у бедных гимназистов не достанет довозить Камиллу до самого их дома, чтобы ему не пришлось сие видеть. Камилле казалось, что Эрика её рассказ развлек, она, собственно, этого и хотела, но теперь у неё закралось смутное сомнение, правильно ли она оценивала его отношение к рассказам о своих успехах.

Может быть, его вовсе не развлекали Камиллины повествования об игривой фамильярности генералов-ценителей, приглашавших прелестную балерину в шикарные рестораны, и её острые, как всегда, пантомимические шаржи на железнодорожного откупщика, который намекал на недельную поездку в его дворец в Ливадии, причём в индивидуальном салон-вагоне своего личного поезда, тоже вовсе не веселили. Камилла преподносила все эти поползновения с юмором, но по комментариям Эрика, толковать которые, всё-таки, зачастую было то же самое, что заглядывать в  волшебную шкатулку (Эрик как-то сделал для неё такую) – двойное дно, скрытая пружина, выталкивающая дразнящий язык Полишинеля, шарнир, поворачивающий всё наизнанку, - неопровержимо она могла сделать лишь вывод о том, что он внимательно её выслушал, и что ему всегда нравится на неё смотреть. Вот если бы Эрик…

- Да вы совсем меня не слушаете, мадмуазель Фонтейн, - дохнул в Камиллино ухо господин Павлович. Павлович, помощник Управляющего Московской конторой, требовал внимания к своим речам. – А я говорю вам, что Горленко со своим мужем, вероятно, сообразили, что надо себя иначе вести, и послали Збруевой букет цветов. Известие о выписке Збруевой тот же час разнеслось по всему городу, и все уже утром сегодня знали, что петь будет Збруева… Ха-ха-ха, для артистов, конечно, это хорошая острастка… а-а-а, приветствую вас, дражайший Алексей Евграфович. Рад, положительно рад,  что стали у нас чаще бывать, а то всё больше предпочтения столичным театрам отдавали.

Камилла отвлеклась от своих мыслей, отвечая на приветствия вновь прибывших в зал и благосклонно принимая комплименты, но не стараясь слишком вникать в разговоры. Собственно, репетиция подходила к концу, ей пора, она и так слишком задержалась по просьбе мсье Камышева, проходившего с кордебалетом первый акт и просившего мадмуазель Фонтейн соприсутствовать, уточняя некоторые детали разводки, деланной господином Петипа в Мариинском театре. Отношения у мадмуазель Фонтейн с помощником режиссера, ранее бывшего также балетным артистом, сложились добрые, и Камилла не нашла нужным отказать.

Да и то, она ведь согласилась продолжить гастроли в Москве, на сцене Большого театра, идя навстречу уговорам Петербургской конторы и лично князя Ивана Александровича, тонко и лестно намекавшего приме на неоценимый её вклад в исправление ситуации, удручительно сложившейся в Большом театре после проведенной там в 1882 году реформы.  Камиллу подмывало спросить, кто же это её так провёл, реформу-то, что театральная труппа потеряла значительную долю своего блеска и много утратила в техническом смысле исполнения, но удержалась.

Впрочем, хотя меж двумя российскими столичными театрами существовала конкуренция, артисты театров, в частности и балетные, постоянно перемещались туда-сюда, равно как и прочие служащие театра. Камилла Фонтейн постоянно встречала в кулуарах Большого знакомые по Петербургу театральные лица.

Из театра Камилла выходила вместе с Рифатом Южиным, также задержавшимся в театре, в малом балетном классе на третьем этаже. Мсье Рифат отличался преданностью к танцу или же большим честолюбием и амбициями, и не пропускал ни единой тренировки, часто индивидуально занимаясь после окончания общих репетиций. Камилле необычайно импонировало такое отношение к своей профессии, она и сама была такая, поэтому она испытывала к мсье Рифату искреннюю симпатию.  Это уж не говоря о том, что как партнера она мсье Южина оценивала крайне высоко. Из тех танцовщиков, с которыми Камилла столкнулась на российской сцене, он, несомненно, был лучшим.

У служебного входа Камилла уже привычно отметила дрожащие белесые реснички характерного танцовщика Сержа Мерцалова, в самое последнее время постоянно оказывающегося где-нибудь поблизости, и усмехнулась про себя. Надо рассказать Эрику, вспомнила она.

Северные московские сумерки поглотили огороженное канатом заснеженное пространство Театральной площади вместе с её сизыми голубиными стаями и бронзовыми скульптурами спящего фонтана, растворила очертания домов и стены Китай-города вдали; серо-синяя дымка размыла даже желтые стены соседнего Малого театра, придав им неприятно сернистый оттенок. У служебного подъезда прыгали на нечищеном снегу энтузиасты из числа поклонников Камиллы и, видимо, Южина, но попались сегодня из робких, и было их немного – в сегодняшних афишах спектакля не значилось, дежурили так, на всякий случай, особо приверженные. Поаплодировали, но деликатно, застенчиво держась поодаль. Мсье Рифат начал подзывать для Камиллы извозчика, она постукивала каблучком о каблучок, сбивая сразу налипший рыхлый московский снег и плотнее запахивая у горла шубку, которую поленилась застегнуть на все крючки – а сквозило, -  но из подкатившей кареты легко выпрыгнула на снег знакомая высокая фигура, и в груди у Камиллы радостно стеснилось.

Она, поскорее прощаясь, обернулась к своему спутнику, несколько недоуменно и даже встревожено (бомбисты в России нынче были на слуху) смотревшему на черную явившуюся фигуру, низко надвинутую на лицо широкополую шляпу, воротник до ушей и толстый шарф, закрывающий весь низ лица (то есть всё то, что могло бы ещё виднеться из-под полей),  и поспешила к Эрику, остановившемуся у края тротуара. Подбежала, потянув вниз шарф, чмокнула склонившегося Эрика в подбородок и почувствовала, как он задержал дыхание, сжав её руки. Боже мой, как хорошо, что он приехал встретить её…

Садясь в карету, Камилла ещё раз обернулась махнуть рукой Южину – немного неудобно получилось, она так поспешно бросила его, без всяких представлений, которых она, впрочем, и не собиралась совершать, - и рука её застыла на мгновение в воздухе.

Из стылых сумерек её царапнул взгляд, полный такой сильной эмоции, даже злобной неприязни, что Камилла потерялась на секунду. Глаза, смотревшие на неё с этим неприятным выражением, прятались в невнятной тени у самого выхода из театра. Сверкнули злобой и отступили, растворились в густеющей тусклоте, затерялись среди серых плоских теней, в которые превратились те, кто ждал прелестную талантливую балерину мадмуазель Фонтейн на московской улице у театра.

Вероятно, Эрик уловил изменившееся выражение её лица, потому что он резко оборотился, оглядывая улицу и людей за спиной, потом повернулся, взглядывая на неё. «Что?» – спросил одними губами.

Камилла перевела дыхание.

- Ничего, так.

Оперлась на его руку, непроизвольно уцепившись сильнее, и юркнула в спасительное замкнутое пространство кареты. Эрик захлопнул дверцу, садясь следом за ней, и перед тем как задернуть шторки уже двинувшейся кареты, пригнулся к оконцу, глядя назад, на людей на тротуаре.

Камиллу на пару секунд охватило чувство неясной тревоги, и потому она встряхнулась и встретила взгляд Эрика с нарочитой бодростью и даже оживлением. Она не собиралась сгущать краски и решила, что если Эрик станет спрашивать дальше, она его тревожить не будет.

Во-первых, он и так, как выяснилось, не слишком спокоен, а во-вторых, он склонен придавать чересчур большое значение её безопасности. Это понятно, он никак не может забыть ту историю в Париже, перед их отъездом. А Камилла забыла, она не любит жить прошлым и отсеивает груз отслужившей шелухи минувших событий. Что прошло, то прошло, вот её девиз. Откровенно говоря, этот девиз она задумала взять на вооружение не так давно, и пока только осваивалась с ним, но разве это важно?

Но Эрик её расспрашивать не стал, только поинтересовался, как прошёл день – как всегда, он всегда интересовался, и ему действительно было интересно всё, что касалось Камиллы, - да пошутил, что ж это он не заметил запряженную тройку восторженных гимназистов, роющих копытами брусчатку у театра.

Камилле стало спокойнее на душе. Эрик был таким, к какому она привыкла за время их совместной жизни, а ничто так не привносит мир и покой в душу, как предсказуемость. Правда, иногда она раздражает, но порой в самый раз, благотворна и целительна. Может быть, она всё выдумывает и придаёт важность тому, что сказано случайно? Может быть, следует забыть, выбросить из головы и ничего не предпринимать? И не думать? Иногда так хочется не думать.

- Куда мы едем? – спросила она. - Домой?

- А куда бы ты хотела? – вопросом на вопрос ответил Эрик. – И застегни, пожалуйста, я же просил тебя не пренебрегать северным климатом…

- Ты такой зануда, - с удовольствием капризно вздохнула звезда балета двух столиц. Нет, фактически трёх, если принимать во внимание, что русские упорно называют Москву старой столицей, а Петербург новой столицей, хотя, как поведал ей Эрик, Москва уже чуть ли не двести лет как не столица, а всё не привыкнут. Русские любят запутывать простые вопросы. Жить прошлым, в отличие от Камиллы, постановившей себе: «Даёшь девиз!»

- Оттепели опасны резким увеличением влажности, - продолжал Эрик, аккуратно застегивая крючок шубки под Камиллиным подбородком. – Сырость так и заползает. Ты забыла, как болела ангиной?

- Но сейчас нет никакой оттепели…

- Учти, заставлю молоко пить…

- Но мне…

- С маслом.  

- Зануда, - с ещё большим удовольствием повторила Камилла и прижалась к Эрику.

Он бережно обнял её за плечи, и так они и ехали, покачиваясь на рессорах, подпрыгивая на рельсах конки, ухая в ухабы и тарахтя по булыжникам мостовых там, где иногда мощено было булыжником. Через некоторое время Камилла поинтересовалась, почему они всё никак не приедут, получила от Эрика разъяснение, что они совершают прогулку по Москве, ей полезно проветриться и посмотреть на город, в котором она сейчас живёт,  так что они давно миновали Варварские ворота и катят по Преображенской набережной, притворно поныла, сожалея о мягкой кушетке, на которую залечь бы и ничего не делать, и снова затихла, прижалась, прошептав:

- Видишь, Эрик, какая я послушная… Я всегда тебя слушаюсь.

Это было беспроигрышным вариантом, действовавшим на Эрика безотказно. Когда она изображала послушную ученицу, Эрик сдавался на милость победителя – правильнее будет сказать, победительницы - без боя. Однажды в Петербурге Камилла таким образом добилась от Эрика позволения совершить некую эскападу, в которой Эрик первоначально наотрез ей отказывал. Она задумала (сама, заметьте, сообразила) необычайно экстравагантную сценическую штуку, потрясающий трюк с вознесением своей героини и её последующим низвержением со скалы. Сам дивертисмент, в коем она вознамерилась поразить искушенную Петербургскую публику, не заслуживал подобного старания, будучи коротким, проходным и весьма дежурным опусом стареющего Мариуса Ивановича Петипа, но Камилла намеревалась не мешкая обратить на себя восхищенное внимание зрителей, правильно рассудив, что против сенсационного дивертисмента балерины не устоят журналисты, не привыкшие к подобной прыти блистательных, но слишком уж «классичных» русских балерин.

Газетчики уцепятся, и её дебют на российской сцене получит невиданное освещение. Как видно, история с крысами в Гранд Опера не прошла даром для сообразительной Камиллы. Она посеяли в воображении Камиллы зерна верного осознания того, что всё можно правильно организовать, и теперь эти посевы дали ростки.

Естественно, она планировала, что Эрик рассчитает ей все потребные траектории, блоки и противовесы, и что там ещё нужно рассчитывать и прилаживать для сценического эффекта, но неожиданно натолкнулась на решительное противодействие своим замыслам. Эрик не только отказался проектировать эффектную мизансцену, но и твердо запретил Камилле даже думать об ней.  Камиллины напоминания, что Эрик в своё время, де, сам прибег к сногсшибательному трюку с управляемым крысиным войском, разгромившим оркестровую яму Парижской Оперы и привлекшим интерес к Камиллиному дебюту в первой крупной роли, действия не оказало.  Эрик объяснил, что цель его действий в амплуа Крысолова заключалась не столько в создании рекламы, сколько в… короче, в другом.

Увы, он боялся, что её великолепный замысел опасен для Камиллы, и поколебать его не представлялось возможным. Если бы Камилла обижалась, упрямилась, настаивала, они с упорным Эриком, вероятно, лишь ссорились бы, и затея так бы и провалилась, но Камилла, сразу послушно согласившись, не противоречила, а потихоньку и поэтапно задавая невинные вопросы из области механики умиротворенному её послушанием Эрику (который, вообще-то, обожал давать разъяснения своим техническим изобретениям), накарябала какой-то подозрительный чертежик, оплатила из своего кармана сверхурочные театральному плотнику и сценическому машинисту и, как бы невзначай заманив Эрика в Мариинку перед самым спектаклем, дала ему возможность ненароком увидеть кошмарное сооружение за сценой.

Последним coupe de force явилось её полное и безоговорочно изъявление полного повиновения Эрику, бушевавшему и требовавшему немедленного разрушения страховидной опасной конструкции. Она готова была даже отказаться от роли, что было, конечно, полным бредом и невозможно с точки зрения её карьеры. Кончилось тем, что Эрик утешал расстроенную, но послушную Камиллу, подбадривал её и в течение ночи перемонтировал весь халтурный элеватор для отчаянной Сильфиды.

Вознесение и Низвержение произвело потрясающий эффект, отклик в прессе и всё, что требовалось. Через короткое время, правда, технически совершенный подъемник, предмет гордости театрального плотника и машиниста, по их же, вероятно, недогляду, как-то сам собою за одну ночь развалился на мелкие составляющие, да так, что восстановлению не подлежал, но своё дело он сделал. Прочие остались при своих, как поняла Камилла, так до конца и не уверенная, действительно ли Эрик не догадался о её хитроумных психологических манипуляциях, или всё же разгадал, но выбрал свой вариант решения, пожалев её.

Вероятно, последнее, подозревала Камилла, но ему должна была ещё и проимпонировать её изобретательность и упорство в достижении цели. Сам ещё тот изобретатель.

Впрочем, Эрик отыгрался, дав неожиданно строгую и нелицеприятную оценку её выступлению. Не за качество исполнения или поверхностный подход к созданию образа, конечно, в этом Камиллу упрекнуть было мудрено. Эрик выговорил ей, что она погналась за дешевым успехом у публики, назвал Вознесение и Низвержение пустым трюкачеством и сравнил с кунштюками, применяемыми  господином Шарлем Амоном в его Театре Фарса и его же московском Café-Chantant.  

Да, Эрик мог быть строгим учителем, когда хотел. У Камиллы имелось что возразить, она тогда совсем было открыла рот напомнить Эрику про классический трюк с нелепым воспарением Маргариты в опере «Фауст», но осеклась. Вот это не стоило напоминать Эрику. Нашумевшее в своё время исчезновение в Гранд Опера сопрано Кристины Дааэ (оперной однодневки подумала Камилла) произошло именно во время исполнения этого знаменитого творения Гуно.

А похитил её не кто иной, как изобретательный Эрик, презирающий дешевые сценические трюки.

И уж кто-кто, а выпускница балетной школы французской Национальной Академии Музыки Камилла Фонтейн отлично помнила об этом – ведь она стояла в тот знаменательный момент за кулисами погрузившейся во мрак сцены и отчаянно таращилась в темноту, пытаясь разглядеть за короткое, на один удар сердца мгновение, как Ангел Музыки уносит эту самую Кристину в своих объятиях. Ту самую Кристину, которая, по чести говоря, совсем не заслуживала подобной завидной участи, поскольку была прозаической и бесталанной девицей, не способной понять, какой необыкновенный шанс выпал ей, обычной ординарной клуше.

Шанс не быть как все.

Чудесный шанс любить необыкновенного мужчину… и Ангела Музыки в одном лице.

Камилла осторожно посмотрела на Эрика из-под меховой опушки капора.  Эрик раздернул шторку на окне – ведь Камилла должна была по его задумке обозревать городские ландшафты - и его профиль очень романтично чернел на фоне заката. Их вегикуль как раз трясся по мосту, и в окна Камилле виднелось только небо – уже густо синее вверху, светлеющее книзу, с разлитой во всю ширь лиловостью и небрежным малиновым мазком там, где ушел за горизонт маленький, холодно рдеющий кружок солнца.

Его профиль… Вот как она привыкла к их status quo, подумала Камилла. Это ведь не его профиль, а профиль его маски. Но она воспринимает маску как его лицо, и ей достаточно. Что же ещё нужно ему?

- Эрик, - он сразу наклонился к ней. – Эрик, почему в романах всё заканчивается свадьбой?

Эрик непонимающе покачал головой, и Камилла начала развивать свою мысль.

- Подавляющее большинство романов посвящено тому, как влюбленные преодолевают всяческие трудности на пути к их воссоединению. Или им кто-то мешает, или они не могут себя и друг друга понять, или обстоятельства их разлучают. Ты читал хоть одну любовную историю, которая освещала бы с самого начала благополучный роман? Встретились, сразу взаимно понравились, он предложил ей руку и сердце, она согласилась, они пошли и поженились?

Эрик неопределенно пожал плечами.

- Неинтересно, правда? И дальше. Я не встречала ни единого романа, в котором путно или хотя бы просто интересно описывалась счастливая семейная жизнь. Просто жизнь. Завоевал своё счастье с любимой и всё, как будто дальше сплошная скука смертная. Ведь на самом деле тут-то и начинается самое важное. Главное-то не только как добиться своего счастья, а как с ним жить, культивировать его и как его удержать. И должно - в идеале - это важное продолжаться всю жизнь, то есть гораздо дольше, чем матримониальная преамбула. А интерес к женатым героям у романистов возобновляется, только когда с ними что-нибудь случается, и они расстаются. Тогда можно снова преодолевать, искать, бороться, разбираться и добиваться. Считается, что ли, что чувства немедленно притупляются, если мужчина и женщина живут вместе? Ну скажи, Эрик, у тебя притупились?

- У меня нет. А у тебя? – тихо спросил Эрик.

- Наоборот, понимаешь, только наоборот, - Эрик напряженно вслушивался в её голос. То, что она скажет, не имело большого значения, важно было то, как она это скажет. – Но я не могу связно описывать свои мысли и чувства на эту тему. Как будто  и так всё должно быть ясно, как само собой разумеющееся.

- Может быть, это и есть самое правильное? Существуют вещи, о которых не стоит слишком много говорить.

- Ах, я не знаю, - Камилла ожесточенно дергала пушистые меховые помпоны на лентах капора. – Но есть в этом что-то очень неправильное!

- Отношения между двумя людьми складываются из мелочей… (Камиллу порадовало, что Эрик нашёл те же самые слова, что и она в своих мысленных рассуждениях), а мелочи не столь эффектны, как крупные формы…

- И их труднее описать, - вставила Камилла. – Больше изобразительного таланта нужно.

- Верно. Когда начинаешь облекать в слова некоторые ощущения и чувства, они приобретают либо оттенок выспренности, либо наоборот уплощаются, грубеют. Возможно, для того и существует музыка.

- И танец, - ревниво добавила прима-балерина.

- Конечно, и танец, - покладисто согласился Эрик, но Камилле почудилось, что он улыбается, и она тут же принялась заглядывать ему под поля шляпы.

- Ты смеешься? Ты не согласен? Считаешь, что только музыка и оперное пение может называться настоящим Искусством, способным выразить чувства, идеи и мысли, так? Вы, серьезные композиторы, такие снобы!

- Да нет же, - теперь он открыто смеялся. – Это как раз пример тому, как трудно облекать в слова некоторые ощущения. Если я попробую объяснить тебе, что улыбаюсь лишь оттого, что радуюсь, как мы с тобой разговариваем, как мы сидим рядом, что куда-то едем - честно говоря, даже не важно куда – что мы просто вместе, а моя улыбка не имела отношения к содержанию моих слов, это будет выглядеть нудно и  глуповато как-то…

- Нет, - сказала Камилла серьезно. – Не нудно и не глуповато.

Малиновый мазок на небе окончательно пропал, небо окрасилось в  ровный темно-синий цвет, вдоль улицы зажигали фонари, карета мерно покачивалась на рессорах, словно они плыли,  Камилла держала Эрика за руку, и это была одна из тех мелочей, чью прелесть трудно описать в виду её малоформатности для искусства.

- Эрик, поедем домой, - попросила Камилла шепотом. – Из кареты всё равно ничего не видно. Помнишь, в Санкт-Петербурге ты показывал мне город пешком. Знаешь, Петербург как градостроительный объект понравился мне больше. Эти каналы, мосты…

- Петербург совершенно иначе спланирован, однако…

- И ты так интересно о нём рассказывал, ещё называл Северной Венецией, - Камилла припомнила кое-что. – Эрик, ты помнишь, что мы собирались поехать в Венецию? Ты и о ней так чудесно рассказывал, что я умираю от желания поскорее её увидеть.  

- Обязательно поедем, моя девочка, мы можем не дожидаться окончания ангажемента в России, а взять отпуск, у тебя в контракте прописаны недели, и поехать скорее.

- Отлично, - Камилла загорелась энтузиазмом. – Скоро и поедем. А сейчас домой?

- Если ты устала…

- Я устала, ужасно устала, - Камилла оживилась ещё больше. – Я в полном изнеможении. Эрик, ты мне потакаешь, правда?

Эрик кивнул и со вздохом подтвердил:

- Правда. Потакаю.

- Ты чудо, Эрик, - с убеждением подытожила звезда балета.

- Да уж, - согласился Эрик. – В своём роде.

***

У служебного выхода Серж слишком замешкался, и его оттерли. Он твердо собирался сегодня подойти и опять заговорить, а его оттерли, да так ловко, что он оступился, и его дверью двинули, он и отлетел. Сержа начала не на шутку раздражать собственная, невесть откуда  взявшаяся робость. Вот не было печали!  Все карты путает совсем не вовремя прорезавшаяся неуверенность в себе. Раньше у Сержа чего-чего, а неуверенности не наблюдалось. В то же время неудобная новообретенная особенность в его поведении ясно доказывала Сержу: это - настоящее чувство! А раз так…

Серж Мерцалов заработал локтями и плечами, проталкиваясь вслед, его ухватили за локоть и притормозили продвижение, ироды, и Серж понял, что сейчас опоздает, уедут и, поди, опять вместе. Скверная штука – ревность, так огнем и опаляет, аж подташнивает.

Невысокий Серж подпрыгнул и как раз увидел, как мадмуазель Камилла виснет на высоком черном  скубенте. Вот те номер, растерялся Серж. Что такое?.. Кого-кого, а из этого сословия ухажеров примы обычно не привечают так, чтоб при всех да поцелуями…

Мадмуазель Фонтейн оборотилась, рукой Рифату махнула и скакнула в карету как белочка. Высокий скубент сел за ней, и отъехали. Серж только дух перевел, не сразу сообразив, что вытекает из сего изменения (он-то уверен был, что мадмуазель вдвоём с Южиным идут, и слова подготовил сообразно, а всякий сбой в запланированном сначала озадачивает), однако взял себя в руки и двинулся на улицу. Тут цепкая рука опять схватила Сержев локоть, даже через бобровое пальто больно впившись.

Серж сердито поворотился и… скривился, увидев столь хорошо знакомые,  близко посаженные глаза, тонкий хрящеватый нос и всю придвинувшуюся физиономию, похожую на хорчиную мордочку. Мелкий рост и щуплое телосложение, которым отличался Сержев знакомец,  сходство с упомянутым зверем только усиливали.

- Ну что? - недовольно, но и немного тревожно спросил Серж, стремясь стряхнуть вцепившуюся руку. – Что опять? Обо всём обговорено, зачем возобновлять.

Хорчиное выражение на лице обладателя руки заменилось сложной гримасой, и он потянул Мерцалова в недра театра, в служебный подъезд. Серж упирался, но шёл, с сожалением оглядываясь. Ему стало ясно, что сегодня всё пропало, по опыту знал, что отделаться не легко будет. Да и тревожно становилось, Сержу всегда в Коковихине чудилось нечто не до конца проясненное. И вся история их отношений оказалась непроста, а потому вселяла сомнения. Уже то, что у их отношений была история, Сержа не радовало, он предпочитал обрубать с концами, а то, что Коковихин, как обнаружилось, был упорен в некоторых вопросах, дело осложняло уже всерьез.

Они стали в углу, у швейцарской (Коковихин предложил, было, пойти в трактир, но Серж решительно и строго отказался, сказав, что спешит, и Коковихин расстроился ещё больше), и у них состоялся разговор, не доставивший Сержу Мерцалову никакого удовольствия. Отделаться Сержу удалось только тем, что завтра он будет посвободнее, и они поговорят, но Серж ничего не обещал, естественно.

Как он будет завтра выпутываться, Серж не знал,  назавтра действительно спектакль шёл с утра;  впрочем, Коковихина не обманешь, он, как чиновник по тому самому делу, не хуже других знает расписание в театре. Эх, вот свалилось на Сержеву голову… А Серж-то надеялся, что переводом в Москву всё уладится. Видно, не улаживается. Разве ж мог Серж предположить, что у той истории – совершенно обычной, у Сержа таких не одна была, и со взаимным удовольствием, и безо всяких там драм и последствий – такой след длинный потянется, что никак не расхристосуешься.

Отбоярившись, Серж расставался не мешкая, но всё же не утерпел, спросил у Коковихина, бывшего относительно театральных дел в постоянном курсе, что это за поклонник у мадмуазель Фонтейн такой? Он отнюдь не хотел дразнить собеседника, но очень уж Сержу любопытственно стало.

Коковихин ему разъяснил, что это не поклонник мадмуазель гастролерши, и не студент он вовсе, а её муж, а одевается он, как одеваются студенты из числа радикалов исключительно по какой-то своей французской причуде.

Непонятно, чем студенты насолили Коковихину, но он со злорадным удовлетворением добавил, что, мол, «ничего, в «Московских ведомостях» пропечатано - скоро новый Устав примут, одобренный его Императорским Величеством Александром Александровичем, а долженствует тот Устав профессорскую автономию уничтожить и плату за слушание лекций  удвоить, и, кроме того, предписывает носить новую форму: мундиры, сюртуки и пальто с гербовыми пуговицами и фуражками с синими околышами. Вот тогда-то перестанут студенты рядиться в обязательно нахлобученные таинственным манером на глаза шляпы с широченными полями и обязательные длинные патлы на плечи. Хватит всё вольнодумцев по образцу шестидесятых из себя корчить».

Этот нежданный выпад в сторону студентов Сержа удивил, поскольку Коковихин, в сущности, человек был безвредный, злобы ни к кому не держал, и такое раздражение, насколько Серж знал,  для него было не характерно. Оставалось сделать вывод, что театральный чиновник раздосадован чем-то сверх меры, тем более что он прибавил ещё и несколько весьма нелестных замечаний относительно самой мадмуазель Фонтейн, а дальше понёс уже такую околесицу, что Серж поспешил ретироваться, сожалея, что задал лишний вопрос.

«Матушки мои, - думал Серж тоскливо, - и чего это его так разобрало».

Сегодняшний день был необратимо упущен, но среди досады Сержу внезапно пришло в голову соображение, необычайно его подбодрившее. Раз мадмуазель Камилла так привязана к своему супругу, так может Серж зря приревновал её к Южину? Нет меж ними никаких амуров, и не было, а что до того, что общаются тепло, так они же партнеры, и обращаются чисто по-партнерски, по-дружески. Мадмуазель Камилла – она в самом деле приветливая, Коковихин по явной злобе клевещет про неё.

И про Южина, скорпион эдакий.

Вот Серж хоть и безудержный, но по большому счету  справедливый, зря наговаривать не станет.

И окрыленный Серж полетел домой, изгнав из мыслей Коковихина и по пути завернув на Петровку, в пассаж Солодовникова, чтобы купить флакон вежеталя для освежения головы, и где, подумав, присовокупил ещё французский «Лалик» - Lalique, O’de Cologne pour Homme – с запахом исключительно пленительным,  лелея в душе истовое желание, чтобы Лалик по действию уподобился приворотному зелью.