ГЛАВА XXIII

Сегодня на ежедневном докладе у генерал-губернатора чиновнику особых поручений докладывать было нечего. За последнее время князь Владимир Андреевич разок спросил о ходе расследования «Дела  о Золотом Будде из Златоустинского», но связная ниточка наметилась только-только. Вернее сказать, две ниточки, и какая из них проведёт к успеху, предстояло ещё  выяснять и выяснять. Кроме того, разговор о сём деле в силу его крайней конфиденциальности можно было вести только с глазу на глаз с генерал-губернатором, как и было условлено.

Красавец брюнет легко, двумя пальцами поглаживая мраморный подбородок и глядя в окно на оживлённую Тверскую, вполуха слушал, как обер-полицеймейстер с тактичным, без перебору, рвением докладывает об убийствах, хотя и случившихся в Белокаменной, – а где они не случаются? – но уже раскрытых благодаря своевременным действиям сыскной полиции. Размышлял.

Сыскная полиция в Москве в качестве учреждения образовалась не так давно, только в 1881 году, но темпы наращивала успешно. До того времени сыщицкими обязанностями обременены были только два пристава, имевшие помощников из числа воров и мирволившие им по части мелких краж. Крупные же преступления следовало раскрывать и важных преступников ловить обязательно. Кроме двух этих сыщиков-приставов был единственный сыщик Смолин, фигура известная, самые важные дела поручались ему. Он даже носил негласное прозвание «Сухаревский губернатор», но нити, им раскинутые, вели далеко за пределы Сухаревки.

Вот относительно участия в деле этого самого Смолина и следовало бы переговорить с князем генерал-губернатором.  Молодой чиновник особых поручений сразу неодобрительно отнёсся к тому факту, что Смолин, на которого ещё до его, чиновника, привлечения к делу, скинули дело об убитом старике-индийце и гипотетической секте душителей, начал по старинке: с ходу приставил к приехавшему для розысков наследнику убитого двух своих «восточных людей» - на всю Сухаревку известных Пахро и Абаза. Те давай «для отыскивания следов» таскать индийца по шулерским мельницам. Живо выучили пить, играть в модную «стуколку»… короче, закружили, запутали юношу. На настоящий же момент дело и вовсе осложнилось. Не далее как второго дня поехал  индиец ночью из игорного дома, да домой не прибыл. Пропал.

Теперь чиновник особых поручений не знал, докладывать о том генерал-губернатору или повременить. Взаимоотношения между служебными начальствами в Москве были тонкими, деликатными. Резон ли чиновнику мутить воду и жаловаться московскому губернатору на «Сухаревского»? Тактично ли выйдет, не повредит ли делу? Молодой индиец мог и загулять, а потом объявиться. Но интуиция подсказывала красавцу чиновнику, что дело сложнее. Глядишь, и не появится больше никогда.

Поэтому вчера он сам, переодевшись до полной и категорической неузнаваемости, отправился в те притоны, в которые, по его сведениям, восточные люди Смолина водили исчезнувшего наследника. Естественно, пропавшего он не нашёл – на что и не надеялся, - а об участи, постигшей индейца, никто слыхом не слыхивал. 

Вообще, казалось, про него и припомнить-то могли лишь с трудом. Впрочем, карточные притоны явно были взбудоражены, это намётанный глаз замаскированного чиновника особых поручений определил несомненно. В чём причина такой ажитации прояснилось в том самом главном грачёвском притоне, где надворный советник как-то был с журналистом Вахлаковским. 

И расспрашивать не пришлось, через десять минут шестёрка, алчущая трёшницы для решительного отыгрыша, поведала надворному советнику о  приключившемся только что изгнании погоревшего шулера. А особый резонанс это событие (в сущности, не столь уж экстраординарное), получило благодаря  личности некоего игрока, мало того, что носившего в их среде кличку Палёный Игрок и сидевшего рядом с погоревшим (шутки Фортуны!), но, главное, сыгравшего, как видно, особую роль во всей ситуации. Детали ситуации, взахлёб пересказанные шестёркой, были интересны; любой, мало-мальски знакомый с обычаями карточных притонов, понимал сенсационность случая.

На вопрос «Почему Палёный?», заданный благодетелем, ссудившим трёшку, шестёрка пояснила, что тот носит на лице ожоговую повязку вроде маски, упорхнула и через пару минут уже просаживала трёшку, азартно выкликая: «Имею куш!..» Хотя и любопытный, случай этот к искомому индийцу не имел отношения, и вышедший на тропу сыска чиновник решил подойти к делу с другой стороны, то есть найти Абаза и Пахро. Эти личности  найти было легче, некая птичка пропела, что нынче в «Утюге» на Хитровке они всенепременно будут, и генерал-губернаторский чиновник  особых поручений оказался на Хитровке.

Не то птичка его провела, не то что другое вмешалось, но восточных людей он так и не дождался. Наведя ещё безрезультатные справки, чиновник признал дальнейшие блуждания не перспективными и через Воронцово поле направил свои стопы к Китай-городу.

Кстати, любопытная подробность, вспомнившаяся сейчас молодому чиновнику, вызвала на его приятнейшим образом очерченных губах лёгкую порхающую улыбку.

Давеча, в предутренний час минуя Подкопаевский переулок, он почти столкнулся со спешащей мадмуазель прима-балериной, той самой, с которой имел удовольствие накануне пообщаться в Большом театре. В первый момент он подумал, что обознался в сумраке, но это была она, прелестная пустоголовая мадмуазель Камилла Фонтейн, столь поразившая его в театре своим папуасским воплем и неадекватным поведением.

Следить за дамой, устремившейся куда-то в столь странное для светских ситуаций время, было неприемлемо для джентльмена и благородного человека. Прекрасная дама могла иметь целью своей ночной прогулки нечто щекотливое и интимное. Но она явно не осознавала опасности таких ночных променадов, да ещё в соседстве с Хитровкой… Рыцарские чувства брюнетистого чиновника требовали обезопасить легкомысленную особу, хотя бы доведя её под надзором до освещённой площади и, желательно, до извозчика.

Он вспомнил о ноже для разрезания бумаги, который прима-балерина наивно продемонстрировала анонимному преследователю, и его изящная соболья бровь изломилась, лоб наморщился; только мышечной мимикой и можно было отвлечься от непреодолимого желания рассмеяться.

Тут рыцарственный чиновник перехватил удивлённый взгляд обер-полицеймейстера и прислушался. Действительно, то, о чём начал докладывать генерал, повода для смеха не давало. Опытный обер-полицеймейстер, усыпив князя Владимира Андреевича подробным отчётом о достигнутых успехах, к негативным новостям перешёл в заключение.

А докладывал он о зверском  убийстве в Фуркасовском переулке. Об этом преступлении нынче после полудня сообщила  околоточному надзирателю приходящая прислуга некоего чиновника театральной Конторы Большого театра Коковихина Петра Петровича. Вернее, она сначала сообщила «об его пропаже в подвале» и просила дворника спуститься в означенный подвал, мотивируя это тем, что дверь в подвал, ведущая туда из кухни и обычно всегда замкнутая, отворена настежь, а верхнее платье чиновника висит на вешалке, равно как и его уличная обувь квартиры не покидала. А в комнате-то  – кровища, мрак кромешный!

Дворник не рискнул и побежал к околоточному. Околоточный надзиратель, войдя в квартиру, обнаружил, что кровь и правда есть, но относится, скорее, к ободранному кошаку на столе, но в подвал всё же спустился. И нашёл труп чиновника, насаженный на железный штырь в стене. Жестокость и экзотичность преступления в меру заинтересовала молодого надворного советника, но его равнодушие длилось лишь до того момента, когда обер-полицеймейстер начал перечислять улики, найденные на месте преступления.

Их было мало и происхождения они были сомнительного, но за шиворотом жертвы был обнаружен кусок странной эластичной верёвки, как определил судебный эксперт – весьма возможно, что из жил какого-то некрупного животного.

Чиновник особых поручений, собравший уже немало информации об индийских сикхах, секте душителей в провинции Пенджаб и их орудиях труда, встрепенулся.

Задерживать его высокопревосходительство князя Долгорукого,  пробудившегося и отпустившего всех с обычными напутствиями, чиновник не стал.

В коридоре чиновник  нагнал обер-полицеймейстера, желая задать дополнительные вопросы. Тот уже обсуждал что-то явно неслужебное с прокурором судебной палаты и, не дав чиновнику рта раскрыть, кивнул на газету в руке прокурора.

- Каково, а! Одно слово – балерины! Всегда что-нибудь эдакое… своеобразное, эмоциональное!..

Тут чиновник вспомнил, что прокурор известен как завзятый балетоман (возможно, как думалось чиновнику, это отчасти объяснялось тем, что в российском высшем обществе увлечение балетом рассматривалось как вхождение в избранный круг) и любит поговорить на эту тему. Вот и сейчас лицо его с крупным носом имело выражение самое жовиальное и увлечённое, в глазах плясали игривые бесенята. Почтя за лучшее уклониться от разговора, чиновник хотел увильнуть, но следующие слова, произнесённые прокурором, остановили его.

Будто откликаясь на его недавние воспоминания об интригующей ночной встрече, с уст прокурора слетело: «мадмуазель Камилла Фонтейн…», и навостривший уши брюнет узнал, что красавица-балерина совершенно неожиданно покинула Большой театр, Москву и, как пишут газеты, вероятно и Россию в целом.

Удивительно, что именно сейчас красивый брюнет услышал имя балерины, произнесённое прокурором! Но овеществление мыслей в звуки согласно китайскому стиху славного Гуань Юнь-Ши: «уже исчерпаны слова, а мысль в избытке» не имело места, как подумалось ему сначала. А что имелось, не мешало бы уяснить. И эта пенджабская удавка! Она давала цепочке рассуждений другое направление. Кроме того, вспоминалась смутно ещё какая-то зацепка, будто бы связанная некой филиацией мыслей с мадмуазель Фонтейн, но извлечь нужное из глубин памяти чиновнику особых поручений не удавалось.

К вящему разочарованию прокурора надворному советнику всё же удалось направить паровоз беседы вновь на правоохранительные рельсы и выяснить у обер-полицеймейстера некоторые дополнительные интересующие его детали.

Итак, мадмуазель сошла со сцены, а он так и не выполнил пока просьбу корреспондента Вахлаковского касательно его младшего коллеги и друга, за что взялся из сочувствия к трагически влюблённому юноше. Вот что ассоциировало мысли о мадмуазель Фонтейн с мыслями о Вахлаковском, и теперь он это разобрал. Но что же дальше? Это был ещё не конец ассоциаций, кончик нити прятался в темноте памяти, подобно улитке Лю в цветке пиона в полуденный час.

Остаток дня чиновник провёл дома в сосредоточенном размышлении, сидя в своей комнате на бамбуковой циновке,  сконцентрировав взгляд на острие отточенного карандаша. Спустя некоторое время он совершенно перестал замечать окружающее. Лицо красавца застыло как маска, только иногда вдруг трепетали крылья точёного носа. Оттенок немигающих голубых глаз приобрёл непроницаемость дымчатой стали. Достигалась предельная мысленная и духовная концентрация. Во всём мире остался лишь остро отточенный конец карандашного грифеля. Точка, конец и начало всему. Инь и Ян.

Через час надворный советник мигнул и вернулся к реальности. Изолированный от суеты и шелухи лишних деталей окружающего независимый  разум явил в незамутнённой чистоте всё, что требовалось. Выстроилась ясная цепочка, связались нити. Первый шаг по Пути был сделан.

Одним из звеньев всплыла полная картина давнего разговора с Вахлаковским, состоявшемся в тот раз, что они посещали в первый раз карточный притон на Грачёвке. Тогда журналист рассказывал о самых колоритных происшествиях, приключившихся с ним как здесь, так и на Сухаревке и на Хитровке.  Хитровский сюжет связался с ночной информацией от шестёрки о Палёном Игроке. Именно Игрок в маске выручил из рук хитровских бандитов молодого коллегу Вахлака, и фигурировала там персидская удавка из кошачьих жил!

А в квартире убитого чиновника найдены ободранная и потрошёная кошка, судя по всему – не первая, - и хирургические инструменты для расчленения и препарирования.

Версия складывалась. Игрок в маске, орудующий удавкой, мог быть связан с убитым, возможно, поставляющим орудия производства для секты душителей. Из каких мотиваций пока непонятно, но возможно прояснится. Тогда Игрок с большой долей вероятности принадлежит к этой секте, возможно, он индус-сикх, ведь под маской черты его лица скрыты. Возможно, именно поэтому он её и носит.

Далее. В столь таинственной и замкнутой среде, как тайные общества, процветает система внутренних наказаний, а в секте душителей за малейшую провинность, как он знает, единственная кара – смерть. Так не было ли убийство чиновника ритуальной казнью? Это неплохо согласуется с такой экстравагантностью способа убийства, как насаживание на штырь в стене, причём с петлёй удавки на шее и в месте, предоставляющем крысам полный доступ к телу жертвы. Красавец-чиновник вспомнил словесное описание того, что осталось от лица убитого к моменту нахождения, и поморщился.

Дальнейшие действия по разработке версии были надворному советнику ясны. Второй шаг по Пути должен был быть сделан там, где пролегают тропы Игрока в маске. Этим он сейчас и займётся, нужно будет немало походить, но «самая длинная дорога начинается с первого шага» и «дорогу осилит идущий».

Параллельно всё же нужно будет навести справки о том, куда отбыла мадмуазель Фонтейн, главный свидетель в деле о пожаре в Большом (думать, что красавица является главным подозреваемым, рыцарственному чиновнику всё же не хотелось), но сейчас это терпит, так как театральное дело придётся отложить.

Надо заехать на ту квартиру, что она снимала в Москве (не в Подкопаевском ли переулке?), или в отель, если она жила в гостинице, а также, видимо, будет полезно ещё разок перемолвиться с прокурором, осведомлённым, как выяснилось, относительно необыкновенного множества живых подробностей о закулисной жизни театра. Это обстоятельство выяснилось сегодня в процессе разговора в коридоре у генерал-губернатора, поскольку прокурор пытался вернуть беседу в более приятное русло, пользуясь каждой мельчайшей заминкой  в разговоре, чтобы вставить какую-нибудь эксклюзивную деталь из личной жизни мадмуазель Выходцовой или мадмуазель Табакеркиной. О жизни corpse de ballet  он также был полностью в курсе.

У двери зашуршало, и на пороге появилась фигура в короткой синей курточке, согнулась в поклоне. Чёрная коса свесилась через плечо.

- Время вечернего риса, господин, - напомнил слуга-китаец, прибывший с чиновником из Поднебесной Империи, где чиновнику некогда довелось служить. – Сегодня любимые господином бульон с фрикадельками из ласточкиных гнёзд  и грибы сянгу, тушённые с побегами бамбука; и я осмелился также обрадовать господина приятным известием: поспели яйца сунхуадань, им настал самый лучший срок – 170 дней. Они очень полезны для пищеварения.

Красавец-чиновник снова поморщился. Как гласит китайское изречение: «Несъедобного нет, есть плохие повара».

 ***

Приступ, поразивший Эрика, его старый недруг, настигавший его несколько раз в жизни, длился на этот раз намного дольше обычного. Что-то нервное, ему так и не удалось найти точно подобное в медицинских справочниках, какие-то нервные спазмы, коллапс нервной системы Эрика, иногда переходящий в конвульсивные спазмы мышц, а иногда в беспамятство.

Приступ внезапно начался вечером того дня, когда уехала Камилла, и продолжался почти три дня, то ослабевая, то скручивая его вновь. На исходе третьего дня он пришёл в себя окончательно и лежал, глядя в потолок кабинета неподвижным взглядом, весь покрытый ледяным потом, в рубахе, изодранной на груди в клочья, и с исполосованной ногтями кожей на груди. Вымотанный, опустошённый.

Подняться на ноги Эрика вынудила только невыносимая жажда - язык во рту был как наждак, - в противном случае он мог бы, наверное, с полным безразличием пролежать так и дольше. Дверь он успел запереть, это хорошо. Эрик был уверен, что служанка сбежала, и удивился, когда на кухне Александра молча подала ему воды. Он видел ясно, что она очень боится его, с ужасом взглядывая на него и отводя глаза, и также по её виду понял, что теперь басовитая тётка корит себя за то, что не осмелилась помочь ему.

Эрик сказал ей, что она сделала всё правильно, и также сказал, что сегодня он с ней рассчитается, и она может уходить, когда соберётся. Александра, отводя глаза, ответила, что барыня с ней перед отъездом расплатилась.

Ничего, криво усмехнулся Эрик, получит вдвойне, или она против?

На кровати и на полу в спальне лежали разбросанные вещи, похоже было, что Камилла оставила почти все свои платья. Перед зеркалом на туалетном столике – маленькое золотое обручальное кольцо. Эрик неожиданно позвал Александру и приказал той аккуратно собрать «всё это» и сделать с вещами то, что та захочет. Может продать и деньги оставить себе. Он уезжает.

Кольцо он взял, положил в жилетный карман.

Как обычно после приступа Эрик ощущал внутри себя гулкую вселенскую пустоту, но мысли были обыденно трезвыми, лишёнными оттенков смысла. От этого он особенно верно угадывал всё и воспринимал всё отстранённо, обнаженно, без капли невольного подспудного самообмана. И он вполне способен был осуществлять жизненные процессы. Наибольшая проблема заключалась в том, что трудно было заставить себя вообще что-то делать. Он прикинул, куда он подастся. В России ему делать было нечего, это очевидно, но и в других местах тоже.

Ночью Эрик сжёг в камине свои ноты, бумаги, чертежи, и – не глядя - оставшиеся бумаги Камиллы. Ему никогда не нужно было много таскать с собой, он, так сказать, обживался на местах. Футляр со Страдивари, его «химия» и его «инструменты». Стандартный дорожный набор. Удачно, что он предусмотрителен и пенджабская удавка у него не одна. Вещь в западных странах дефицитная. Не податься ли ему на Восток?

А не закончить ли ему всё это?

Да и было ли что-то? Не показалось ли ему? Возможно, всё это было лишь предсмертной иллюзией, пришло ему в голову. Иллюзией, возникающей в агонии перед умирающим. Говорят, в короткие мгновения перед смертью успевает промелькнуть вся прошедшая жизнь, а у него пронеслось несбывшееся будущее, короткое, но прекрасное?

На самом деле всё было по-другому. Не объявлялся в подземном доме друг-резонёр Аслан-бек, не стоял над отчаявшейся душой, не заставлял жить и не помешал своим искренним занудством перейти тонкую грань, отделявшую Эрика от смерти. Никто не подтолкнул маятник.  И не пошла жизнь, мало отличимая от смерти. Мало отличимая до того момента, как просто пришла к нему… сказка. Театральная сказка про Красавицу, полюбившую Чудовище - просто так, потому что полюбила, потому что так бывает в сказках, но не бывает в жизни.

И умирающему в одинокой пустоте своего подземелья Чудовищу привиделось, что он ожил и живёт полной, настоящей жизнью, что он осмелился опять любить и любим, и что это – его настоящая, реальная жизнь, которую он получил в конце концов  и на которую он имел право так же, как любой другой.

Не больше прав, но и не меньше.

А это была агония, предсмертная агония в то время, когда раздавленное Чудовище лежало под придавившими его непомерной тяжестью глыбами. Под глыбами взлетевшей на воздух Парижской Оперы – он всё-таки взорвал её или нет? или он что-то другое взорвал? себя? - с раздавленной грудной клеткой и расплющенным на камнях сердцем.

Нет, это ложь, всё было.

Спать он не мог, бумаги иссякли, и под утро он сдался: пошёл в зеркальную комнату, потому что часть его рассудка хотела убедиться в реальности иллюзии. Стоя на пороге, он посмотрел в них и спросил: «Что, победили?»

Зеркала молчали, но он и не ждал сейчас от них ответа. И в них не осталось ни единого её следа, ни смутного отражения, ни воспоминания. Только пустота. Даже какая-то чрезмерная, нарочитая. Зеркальный коридор уходил в бесконечность. На зеркальном полу: истёртые балетные туфельки, измятый бумажный цветок.

Его отражения в зеркалах нет, да так и должно быть. Его нет, он не существует. Это последнее время своей жизни он прихватил обманом. Жил не свой век. Он должен был остаться там, в подвалах Гранд Опера, тогда всё было бы правильно. Не следует выходить за рамки своей роли, он уже это говорил себе. Но можно и повторить.

За полуоткрытой дверцей углового шкафчика – её балетные принадлежности. Под шкафчиком на полу – просыпанный тальк и рассыпавшиеся бусинки канифоли. Наверное, свой молоточек для того, чтобы разбивать гипс в туфлях, она взяла. Эрик подошёл к шкафчику и заглянул. Да, взяла. Пустой пузырёк, он повертел его в пальцах, вытряс на язык единственную прозрачную каплю-слезу. Опиат. Вот и ещё кое-что, что он о ней не знал. Знал ли он вообще что-либо?

Эрик вернулся в кабинет. Пожалуй, ему некуда ехать, кроме как в Париж. А что, пожалуй, в этом есть смысл, если забыть, конечно, что смысла нет ни в чём, особенно в его жизни, жизни Эрика.

Ну, по крайней мере, это логично. Раз ему не удалось вырваться за пределы круга, очерченного вокруг него, то пусть он остаётся замкнутым по-настоящему. Композиция должна быть законченной, гармоничной. Ему следует быть в центре композиции, на своём месте. Его место в темноте. Где ещё такая темнота, как не в подвалах Парижской Оперы? Эрик знает это лучше других. Он был Призраком Оперы. Чёрные подземелья Оперы зовут его вернуться к себе, и Зеркала его Камеры пыток зовут. Они всегда знали, что не отпустят его надолго.

Раз он не смог жить в чужой сказке, то должен окончательно умереть в жизни, своей жизни, теперь без обмана и ложных ходов. Без фальшивых газетных объявлений о кончине. Все жизни его кошачьей живучести исчерпаны. Просто вырыть могилу у Фонтанчика Слёз, лечь и умереть в ней. И всё сойдётся.

Зеркально.

Карточный домик рухнул, но карточный пасьянс «Могила Призрака Оперы» сойдётся, ха-ха-ха…

Природа не терпит пустоты, и когда внутри тебя вселенская пустота, она постепенно заполнится какой-нибудь вселенской идеей, хотя бы и навязчивой. Хоть что-то.

***

О внезапном отъезде из Москвы французской прима-балерины мадмуазель Камиллы Фонтейн, пикантно украшенном к тому же небольшим казусом со скоропалительным разрывом контракта, газеты написали хоть и азартно, но невнятно. Складывалось впечатление, что театральная Контора изо всех сил старалась сохранить камерность события и не вдаваться в подробности.

Сообщения появились в нескольких дневных газетах в тот же день и дальше констатации факта не пошли. Возможные домыслы, казалось, были пресечены некой рукой, достаточно способной не дать им развиться.

Кристина де Шаньи узнала об этом театральном событии от своего супруга, проснувшегося далеко зá полдень в состоянии отчаянной хандры, с головной болью, и потребовавшего кофе и газеты в постель. Кристина подозревала, что супруг лукавит и просто оттягивает момент, когда нужно вернуться к тому самому решению, о котором он с пафосом говорил ночью. Выхватив из русского текста знакомое французское имя, которое газета давала в латинском написании, граф Рауль оживился и показал жене заметку.

К подозрениям графини Кристины прибавилась ещё и догадка о том, что граф Рауль, возможно, не первый раз читает колонку балетных сплетен, очень уж он уверенно узнаёт и переводит тексты на балетную тему. Второй догадкой  Кристины стала догадка о приложенной к этому обучению руке коварного месье Жермена.

Кстати, догадка была верной.

Узнав о неожиданном отбытии в неизвестном направлении Камиллы Фонтейн, Кристина, прежде всего, испугалась. Ей в голову пришла мысль, что эта Фонтейн увезла её Маэстро подальше от неё, Кристины Дааэ. Но как это согласовалось с тем, что ей рассказал Рауль? То, что он рассказал о своей встрече в карточном клубе с Эриком, Кристина восприняла с волнением и с одной только позиции.

Нет, что-то тут не так. Кристина забрала газеты у Рауля, кушающего ватрушку, и, выйдя из спальни, тихо выскользнула за двери номера и спустилась к портье-полиглоту. От любезного портье, чья любезность стоила ей некоторых финансовых затрат, она узнала, что ни в одной газете не упоминался супруг примы, отбывший с ней, зато в одной самой бульварной газетёнке проскользнул тонкий намёк на «толстые обстоятельства». Взращённая в Парижской Гранд Опера бывшая хористка и певица Кристина Дааэ отлично понимала, что значат такие намёки.

***

Письмо от Кристины утром принесла, поджав губы, Александра, и уведомила, что его доставили ещё четвёртого дня, да она запамятовала вечор отдать.

Эрик прочёл письмо, опустил на колени. Теперь он смотрел в окно с раздвинутыми шторами. Стекло заливали струи дождя. Письмо застало его готовым к отъезду. Если бы не внезапно накатившее головокружение (так бывало после приступов), заставившее его задержаться, он бы уже уехал и стал ожидать поезда на вокзале. В мёртвом доме ему было невыносимо.

Кристина писала о том, что граф Рауль «рассказал ей всё», и теперь она, отбросив колебания, не может не открыть ему то, что в связи с этим испытывает.

А испытывает она «глубочайшую благодарность к нему, Эрику, своему не перестающему поражать её Маэстро».

В этом месте письма Эрик невольно удивился тому, насколько же у него вылетело из головы всё то, что произошло тем вечером, когда он повстречался с графом Раулем в карточном притоне. Когда же это случилось? Каких-то три дня назад, вроде бы, а кажется, что целая вечность.

Теперь он припомнил всё, но воспоминания не вызывали у него сейчас того презрительного удовольствия и чувства превосходства, что он всегда испытывал по отношению к представителям рода человеческого после своих успешно проведённых «операций».

«Рауль такой доверчивый, он полностью вверился этому коварному человеку, месье Жермену, видимо, с первой же встречи с ним в Норвегии задумавшему и готовившему свою аферу», писала Кристина.  Да, доверчивый граф Рауль действительно почти до самого конца не мог понять, что его любезный приятель профессионально «развёл его на деньги». Печальная истина обозначилась перед графом, только когда шулера проделали трюк с выданным фальшивым векселем, лишавшим графа возможности обратиться куда-либо за восстановлением справедливости.

То, что вексель фальшивый, в письме Кристины прямо не признавалось, но Эрику достаточно было упоминания о «каком-то финансовом проекте в Панаме», куда намеревался ввязаться трогательно доверчивый Рауль с подачи всё того же коварного приятеля, и о том, что он пока так и не вошёл в права наследования состояния своего брата Филиппа.

Эрик усмехнулся. Кристина писала об этом так просто, словно ей и невдомёк, что это на нём, Эрике, «её непредсказуемом Маэстро», могла лежать предполагаемая вина за смерть графа Филиппа де Шаньи.

«Рауль был поражён Вашим вмешательством в сложившуюся, ужасную для его чести ситуацию, а когда потом он узнал Вас, то его изумление переросло в нечто более сложное, он сначала -  верите ли, Эрик! -  он  почти принял Вас за призрак, но потом он…»

Да, маленький граф был поражён, это верное слово. Как громом. Да и не он один. Его приятель-шулер тоже. Как раз был его ход, но…

От дверей комнаты, где переминались ожидающие места в игре, донёсся еле слышный шёпот, тем не менее, услышанный банкомётом, остальными игроками и самим Поповым. «Дама фоска», кажется; точно Эрик уже не помнил, да это и не важно, что именно сказал его голос. Трюк Эрика, мастера ловушек, неизменно срабатывающий. Такие штучки у Попова кончались всегда одним способом: немедленным изгнанием и хорошо, если без серьёзного мордобития. Пойманному за руку шулеру в иных местах могли и пальцы канделябром перебить, и его пособнику тоже нездоровилось.

Однако найти того, кто подсказывал игроку, Попову не удалось. Все окружающие клялись и божились, готовы были землю есть, что рта никто не открывал. Если б кто засёк, обязательно бы донёс, в том Попов не сомневался. Решили, что из соседнего зала послышалось. А когда игра возобновилась, то увидали, что из-за манжеты сидящего рядом с Эриком графского приятеля – этого самого коварного месье Жермена, - чуть виднеется уголок карты.

Что последовало за сим конфузом, описывать излишне, но бóльшая часть графских денег всё же уплывала, уже проигранная на конý. Вернуть с кóна проигранные деньги не удавалось никому и никогда, но Эрик имел средства убеждения. После того, как он принял спонтанное решение отпустить графа Рауля, мужа Кристины Дааэ, с миром и деньгами, он действовал чётко и стремительно. План составился мгновенно, и он провёл его последовательно и полностью.

Он попросил перемолвиться с Поповым двумя словами. Разговор состоялся в задней комнате и имел успех. На вопрос Попова, чем он может подтвердить, что деньги графа на конý проиграны тем в результате несомненного шулерства, Эрик ответил: «Этим». Предъявленные им снимки рук самого мечущего талию Попова, деланные на протяжении нескольких недель в те единственно необходимые моменты, когда они становились уликой или, если пожелаете деликатнее, аргументом, произвели на Попова нужное впечатление.

Эрик не ошибся, тот был профессионал своего искусства, своего рода художник, умеющий оценить и восхититься чужой гениальностью и виртуозностью. На этом, собственно, и строился расчёт Эрика. На психологии Попова и на своём усовершенствовании техники моментальной фотографии, над которой он работал всё последнее время.

Правда, он планировал эксклюзивную операцию в своих интересах, но - он так решил, потому что захотел, и это было нужно ему. И всё.

Оказывается, маленький граф успел его узнать, он-то на него больше не смотрел. Видно, Эрик, Призрак Оперы, запомнился мальчишке неплохо, вроде как в песне русской: «милого узнаю по походке».

А Кристина поняла. Он видит, что она поняла, почему он это сделал, поняла, что Эрик закрыл счёт своим, только своим способом. Он всё делает так, чтобы было оригинальней, он ей говорил. Она благодарна ему, она поняла его правильно.

«Эрик, Рауль смущён, он сразу предположил, что подставили этого Жермена именно Вы, так как – он мне объяснил, сама я в этом мало что понимаю, – тот действовал совершенно другими методами, и такая осечка для него была бы невозможна. Рауль  не знает, что делать, он переживает, он такой щепетильный, и порывался вернуть Вам долг, чтобы не быть обязанным, но я знаю, что Вам это всё не нужно.

Эрик, в течение ближайшего месяца я буду в Париже. Не знаю, входит ли это в Ваши намерения и последние планы, но я была бы рада… нет, что я говорю, я была бы горда и счастлива, если бы мы с Вами встретились там, и Вы, быть может, сочли возможным остаться Учителем и Ангелом Музыки для бедной Кристины Дааэ, понявшей многое из того, что раньше ей было недоступно».

Она едет в Париж, Эрик едет в Париж, все едут в Париж… Круг замыкается? Как странно ложится карта в игре. Есть над чем поразмыслить.

Александра закрыла за ним дверь. Эрику показалось, что лицо её было осуждающим, губы обиженно поджаты, словно он обманул её ожидания. Видно, по её соображению он должен был отправляться в Вену, в Венскую Оперу, а он разочаровал её, обронив, что возвращается во Францию.

Впрочем, он сам не понял, зачем проинформировал прислугу. Кстати, она ведь не знает, что именно он написал Аслану в своём последнем письме, когда они… когда они покидали Париж. «Я всегда буду с ней. Не волнуйся, только пока она этого захочет…» Она больше не захотела, так о чём говорить? Не следует навязываться женщине, за это как раз Аслан его в своё время очень осуждал.

Да он и сам это понял и поступил так, как поступил. А теперь всё словно отразилось в зеркале, поменялось местами.

Его потянули за полу плаща, и Эрик резко обернулся. Так резко, что девочка отскочила, но потом опять робко приблизилась, сверху похожая на большой чёрный гриб – зонтик девочке был явно не по росту.

Снизу из-под зонта храбро таращились на Эрика два круглых глаза. Подол коротковатого платья, торчащий из-под пелеринки,  мокрый, похоже, она давно здесь, под дождём. Под маленьким носом - тоже мокровато. В некотором отдалении, но так, что не оставалось сомнений, что он участвует в сцене, топтался мальчик в синей матроске под клеёнчатым дождевиком.

- Мне к вам нужно обязательно обратиться, - произнесла девочка Туся с запинкой, но фразу, несомненно, отрепетированную. – Здравствуйте, месье Эрик, - добавила она, спохватившись.

- Здравствуй, я слушаю. Как твоё горло? - Эрик не нашёлся, что ещё можно сказать.

- Спасибо, месье, я чувствую себя хорошо, горло не болит, - благонравно ответила девочка, заметно приободрившаяся после проявленного им внимания. – Я хотела вас попросить… - она оглянулась на мальчика, сунувшегося поближе, и скорчила недовольную рожицу. – Отойди, Вадька, я же сказала!

Мальчишка послушался. Ого, как она с ним управляется! А ведь не иначе сама привела, чтоб уверенней себя чувствовать.

- Не обидится твой кавалер? А то уйдёт, гляди, - кажется, шутка не слишком, но шутки с детьми не его конёк. Он больше со взрослыми… шутит.

- Нет, никуда он не денется, - махнула рукой девочка. – Обождёт. Он на меня никогда не обижается.

Эрик вопреки всему заинтересовался, будто больше ему нечего было делать, как сей момент выяснять особенности детских взаимоотношений. Любви и дружбы.

- Почему?

- Я весёлая и ему со мной всегда интересно.

«Вот он, секрет успеха. Как всё просто».

- Так что же ты хочешь у меня спросить? Я спешу, извини, но поезда не ждут опоздавших пассажиров.

Девочка закивала, кудряшки в бисерной сетке влаги запрыгали. Она запустила руку в карман фартука и начала вытаскивать что-то неподатливое. Зонт накренился, вода с него потекла ей за ворот, и девочка вздрогнула, отряхнулась, как щенок.

- Вот, - она протянула Эрику раскрашенную жестянку, перевязанную крест-накрест розовой лентой. На жестянке – портрет красавицы в локонах, сложившей пухлые губки бутончиком, и витиеватая надпись «Монпансье Ландрúнъ». А, леденцы. Эрик не успел удивиться. – Передайте это, пожалуйста, мадмуазель Камилле.

Они что, сговорились все?! Наверное, его взгляд испугал девочку, потому что она опять отступила от него на несколько шагов. И стала поспешно объяснять:

- Она так быстро уехала. Там внутри ей подарок, я не успела отдать, когда прощалась. Вы, как приедете, сразу ей отдайте, не забудьте, пожалуйста. Я там и письмо написала, по-французски!

Последние слова были произнесены с таким искренним, нескрываемым, чистосердечным хвастовством, что гул в ушах и сосущая боль под сердцем не помешали Эрику это заметить.

Он покачал головой и пошёл прочь. Что он может сказать этому ребёнку? Разрушить сказку? Он помнит, она рассказывала о сочинённой девочкой наивной истории про Заколдованного принца и радостно изумлялась фантазии ребёнка… Нет, пускай кто-нибудь другой, но не он.

- Ой, извините,  пожалуйста, - услышал он. – Я думала, что можно. Простите, господин Эрик!

И активное хлюпанье носом.

Эрик повернулся и посмотрел на поехавшие углами вниз губы, выпяченную «сковородником» дрожащую нижнюю губу и красную бульбочку шмыгающего носа. И протянул руку.

- Давай.

Девчонка подшлёпала по луже своими галошами – её шагов было три на один Эриков – и неуверенно вложила ему в протянутую руку свою жестянку. Он сжал пальцы, и они с Тусей стояли молча, глядя друг на друга, под мелко сеющим дождиком, и вокруг всё было серое и тусклое.

- Она поехала в Венецию, - тихо произнесла вдруг девочка. – В Венецию, она мне так сказала.

- Она уехала в Вену, ты перепутала, девочка, - Эрик стряхнул оцепенение и махнул появившемуся в конце переулка извозчику. Надо было уехать давно, сразу, как был готов, и ждать на вокзале. – Прощай.

Туся смотрела вслед Так-и-не-до-конца-расколдованному принцу, как он идёт к извозчику. Вадик подошёл и молча встал рядом с ней. Стали смотреть вместе, как экипаж увозит месье Эрика вниз по переулку.

-Ребята, - раздался у них за спиной мужской голос, и дети обернулись. – Где находится флигель дома Лопухова? Я что-то запутался немного.

-Здесь, - кивнула Туся, рассматривая красивого господина в пролётке, подкатившей сверху, от Старосадского. – Это наш флигель, и он там, за домом в палисаднике. Пойдёмте, я вам покажу.

Красивый господин легко выпрыгнул из пролётки и вблизи стал ещё красивее. Выглядел он просто как картинка на самой красивой Тусиной конфетной коробке, что подарила ей мадмуазель Камилла. Нет, даже лучше, чем тот видный господин, что ухаживает на коробке за прекрасной дамой в бальном платье.

- Очень приятно, - вежливо склонил голову красавец, и Туся заулыбалась тоже, такая у него была приятная улыбка. - А скажите мне, п-пожалуйста, барышня, - начал красавец, окончательно пленяя Тусю этим обращением. Её ещё никто не называл барышней, а она уже здорово выросла! – Квартиранты из вашего флигеля сейчас дома или нет? У меня к ним важное дело.

- Ой, - огорчилась Туся. – Мадмуазель Камилла уехала давно, три, нет, четыре дня назад. Совсем уехала, а её муж как раз... – она посмотрела и увидела, что экипаж месье Эрика заворачивает к Воронцову полю.

- А её муж? – быстро спросил красивый господин, взглянув вслед экипажу. – Он т-тоже уехал? Д-да?

- Да вы… - Вадик, желая внести свою лепту,  намеревался сказать, что господин может в два счёта догнать уехавшего в своей быстрой пролётке. Уж он-то понимает толк в экипажах, отличит как-нибудь двойные рессоры с английской пружинной амортизацией, позволяющие сразу брать с места чуть ли не рысью, а не разгоняться потихоньку, от трясучего извозчичьего рыдвана!

Вообще-то Вадик не столько желал помочь незнакомому господину, сколько хотел продемонстрировать свои познания перед Тусей и страшно удивился, когда Туся неожиданно сунула  локтем ему в живот.

- Ты что?! Ты мне на ногу наступил! – сердито сказала Туся и, не давая Вадику возможности возразить, тут же обратилась к господину. – Пойдёмте скорее, пойдёмте во флигель, а то и его не застанете! Он как раз тоже собирается уезжать, вещи складывает.

Экипаж с месье Эриком завернул за угол. Вадик, недоумевая, потащился за Тусей и приехавшим господином в палисадник к флигелю.

- Вот здесь, позвоните, и вам откроют, - радушно пригласила Туся, оставаясь у крыльца. Господин же последовал Тусиному приглашению.

Дверь заклацала, отворилась, в проёме показалась сердитая Александра. Господин вошёл внутрь.

- Пойдём, - шепнула Вадику Туся и потащила за собой.

- Ты зачем его обманула? – так же шёпотом удивился Вадик. – Он же мог ещё его догнать.

- Сама не знаю, - Туся пожала плечами и потянула Вадика под окно прихожей. -  А чего он заикается? Давай под мой зонт, а то смотри, дождь как припустил, под твой дождевик затекает. Давай послушаем.

Сидя под окном, Вадик плохо различал сквозь шум усилившегося дождя, что спрашивает господин, зато бас Александры слышен был очень хорошо. Он послушал и с удивлением обернулся к Тусе. Надо же, и эта врёт! «…Да ещё с утра уехал, давно… Не знаю… Вроде, на Казанский, чтоб, значит, на Волгу куда-то… Ага… Не знаю, барин… не, ничего такого, музыкант, композитёр, по все дни играет, на улицу носа не кажет… ну да, повязка, ожёгся сильно… куда барыня-то не знаю, не сказывали, как у них договорено…»

Они едва успели спрятаться за бочку с дождевой водой. Сошедший с крыльца красивый господин задумчиво пересёк палисадник и вышел со двора, отряхивая с плеч дождевые капли. Наступая друг другу на ноги – теперь взаправду, - они  добежали, выглянули в переулок и убедились, что пролётка с красивым господином удаляется обратно, откуда приехала. Вадик посмотрел на Тусю. «Вот так», - сказала Туся. Её глаза гордо блестели.

Чиновник особых поручений задумчиво покачивался в пролётке. Сегодня он наконец-то пересёкся с прокурором и побеседовал с ним. Среди прочего вороха ненужной чепухи бриллиантом блеснуло упоминание о том, что сбежавшая прима в мужьях имела какого-то крайне таинственного господина, по слухам композитора и музыканта, причём таинственность его была так велика, что он, вроде бы, даже носил маску, чтобы не быть узнанным ни при каких обстоятельствах.

В этот миг фантастическая идея и сверкнула в мозгу чиновника особых поручений. Как ни казалась она фантастична и экстравагантна, он решил проверить её немедленно и поехал, не откладывая, в тот самый Подкопаевский переулок, где действительно снимала флигель французская прима. Дело горячило его ещё и потому, что нежданно подоспело следующее: найденный благодаря виртуозной дедуктивной логике извозчик, в экипаж к которому села в ту ночь прима, вспомнил, что ночную пассажирку он свёз в Фуркасовский переулок, к трёхэтажному дому(!), а потом его отослал некий барин в собственном экипаже, шибко хорошо заплатив. Собственно, потому он и запомнил. Совпадения более не могли притворяться невинными случайностями. Что-то тут было сложное, запутанный клубок какой-то, и нити торчали из него во все стороны.

По слухам и газетам складывалось впечатление, что прима уехала одна; муж, будь он хоть какой  таинственный, был бы упомянут, полагал чиновник. Взглянуть бы на него. И ежели под добротное описание, данное Вахлаковским, тот подойдёт, то можно бы и очную ставку, а уж если всё сойдётся, то можно перейти к вопросу об удавке из кошачьих жил…

Сейчас же, возвращаясь, поостывший чиновник думал, что вся эта его сверкнувшая идея была слишком уж театральной, на манер дешёвых романов.

Прима-балерина Императорского балета, бегущая с ножом для разрезания бумаги ночью к тихому чиновнику-архивариусу, потрошащему кошек для добывания жил, из коих он плетёт удавки на заказ от секты душителей-сикхов из Индийской провинции Пенджаб, что-то не поделивших в Москве Белокаменной.  

Муж примы, носящий постоянно маску, в одно и то же время является и музицирующим днями напролёт композитором, и профессиональным игроком, о котором по Москве уже слагают легенды, и индусом-сикхом, принадлежащим ко всё той же секте душителей, да вдобавок ещё он изощрённо казнил чиновника (получается, тоже сикха?) из театральной Конторы по поручению своей таинственной секты(?)… сикх в театральной Конторе… н-да-а…

Надворный советник представил себе, как он будет излагать всю эту безвкусную семейно-преступную фантасмагорию князю Владимиру Андреевичу, прося санкции на розыск сих преступников, вина коих очевидна, потому что они спешно покинули Москву, и  вздохнул.

Не иначе, признался он себе, столь пристальное внимание к этому невнятному ералашу проявилось только из-за того, что чем-то, видно, зацепила его прелестная бездумная прима-балерина. Надворный советник пощипал элегантные чёрные усики, опять вздохнул, и соболиная бровь его страдальчески изогнулась. К женской красоте он был чувствителен, замечал её, но тут всё было сложнее.

Женским вниманием и любовью красавец обделён не был, скорее наоборот - утомлён, но сердце его… Не мог он «стряхнуть пепел с сердца»  - как назвал это тончайший  Фын Мэн-лун, - и боялся рискнуть им вновь: всерьёз полюбить, раз испив чашу горечи, постигнув, что всякая любовь конечна…

Не помогает в гармонизации Инь и Ян мысленная и духовная концентрация. Конфуций в тексте «Лунь юй…» сказал: «Бывает и так, что росток появится, но не достигнет цветения! Бывает и так, что он достигнет цветения, но не даст плодов!»…

Холодный дождь стучал по крыше пролётки. Завтра квартальное совещание правоохранительных служб у его сиятельства, нужно будет… и красавец чиновник  особых поручений погрузился в мысли об одолевающей их всех рутине.

***

На первой же ночной остановке после Вержболова Эрик вышел на платформу и стоял на холодном ветру. Весь мир заливало дождём. Станционные огни размытыми ореолами света мерцали сквозь туман, обходчик простукивал колёсные оси молотком на длинной ручке.

Всю дорогу в купе Эрик маялся гадостным чувством: маленькое помещение отдельного купе казалось ему клеткой, стены и низкий потолок смыкались вокруг него, и он не мог больше там находиться. Дали звонок, немногие пассажиры, вышедшие, как и он, проветриться, полезли в вагоны.

Прозвенел второй звонок, потом третий, впереди раздался низкий паровозный гудок; пар с шипением вырвался из-под колёс паровоза; состав дёрнулся, громыхнув сцепкой, двинулся; освещённые и тёмные окна вагона чередой поплыли мимо Эрика. Он повернулся и пошёл сквозь туман к вокзалу. Футляр со скрипкой он никогда не оставлял без присмотра где бы то ни было, а сейчас почему-то не оставил в купе и свой «дорожный набор». Видимо, в глубине сознания он уже принял решение сменить средство передвижения. Что ж, дилижансом или почтовой каретой – что у них тут есть – ему будет удобнее, а спешить ему не обязательно. Берлин, дальше Бельгия и Франция. Никто его не ждёт с нетерпением в конце пути.

На площади перед вокзалом он нашёл почтовую станцию и внимательно изучил в конторе аккуратно расчерченную грифельную доску - табло с надписями мелом. В Европе, как всегда, царил порядок, и всё, что нужно, отправлялось строго по расписанию. Нужный ему дилижанс, которым через Торнъ-Гнезенъ-Познань он мог добраться до Берлина, следовало ждать. Эрик забился в угол маленького чистенького зала ожидания, подальше от других пассажиров, ожидавших своих «средств передвижения». Путешественников оказалось достаточно много. Как явствовало из табло, кареты отсюда отправлялись также в Прусскую Силезию, конечный пункт Троппау на границе с Австрией. Оттуда рукой подать до Вены.

Эрик опустил поля шляпы, поднял воротник – автоматически, как обычно - закрыл глаза и погрузился в то состояние внутреннего пустого безмыслия, что заменяло ему сон в последнее время. Он достигал его некоторым усилием и старался не выходить из него. Это состояние затягивало, как затягивает липкая паутина кошмарного сна, и так же сопротивлялось выходу из него.

“Verehrte Damen und Herren!..” - пробилось к нему из тягучей пустоты, и Эрик открыл глаза. Светало. Служащий в униформе обходил пассажиров, приглашая занять места в дилижансе, отбывающем в Троппау. Эрик закрыл глаза.

Вернись, пустота. Будь так добра.

Возница дилижанса, разбирая поводья, снисходительно глядел со своего высокого пьедестала на последнего пассажира, взбирающегося в экипаж. Он любил свою работу именно за это ощущение: «Ты выше всех, ты везёшь их, запертых в движущуюся коробку, ты уверенный и один знаешь дорогу, и все от тебя зависят». Мальчишкой возница дилижанса мечтал стать капитаном торгового судна, да не по Бромбергскому каналу и Одеру плавать, а ходить в дальние моря, к экзотическим берегам, но жизнь распорядилась по-своему.

Он сделал особый знак кучеру другого дилижанса, также готового в путь-дорогу: это считалось обязательным в их профессиональной среде перед тем, как разойтись, как в море корабли, и подразумевало удачу в пути. Тот сделал ответный знак и тронул лошадей.

Несостоявшийся капитан дальнего плавания вдруг заметил, что один из чемоданов, зачаленных сзади на местах для багажа, выскальзывает из ослабших ремней. Он свистнул, обращая внимание коллеги на сию оказию, показал рукой, и тот, остановив лошадей и спрыгнув на землю, ворча, пошёл устранять непорядок. Задержка с отправлением в конторе не приветствовалась. Всё должно работать как часы. Ни раньше назначенного времени, ни позже. Порядок превыше всего.

Теперь вот и его время настало. Возница тронул лошадей, но неожиданно порядок был нарушен.

Перед лошадиными мордами в туманной рассветной мгле как из-под земли выросла высокая чёрная фигура, властным жестом поднятой руки остановившая движение. Кучер, человек, как все моряки, суеверный, почувствовал необъяснимый холодок, пробежавший по спине.

- Я запоздал, задремал, но еду с вами, - спокойно объяснила фигура.

- Нет мест, - пролепетал кучер и прокашлялся. – Все места заняты, mein Herr.

- Ничего, я сяду рядом с вами, - и чёрная фигура одним неуловимым движением оказалась рядом с кучером. Кучер подавил странное и опять таки необъяснимое желание немедленно слезть с козел. Запоздавший пассажир будто взлетел над землёй, как будто сама серая мгла его подхватила…

- А… а багаж?

- Всё со мной, - и странный пассажир положил руки на скрипичный футляр, пристроенный на коленях.

Кучер покосился на необычайно длинные тонкие пальцы в чёрных перчатках, выстукивающие на футляре какой-то нервный, рваный ритм, на смутно читаемый профиль, мёртвой костяной белизной выделяющийся меж высоко поднятым воротом и полями шляпы, и больше ничего не сказал. Разговаривать со странным пассажиром было не нужно, кучер откуда-то это точно знал, поэтому он молча указал на небольшой кожаный кофр, который подсевший пассажир втиснул в ноги, меж ним и собой.

Так же знаками кучер дал понять, что по правилам багаж следует принайтовить сзади, и пассажир, сразу поняв, согласился. «Прямо морская азбука», - с удовольствием думал кучер, тщательно пристёгивая кофр ремнями среди другого багажа на задке кареты и возвращаясь к себе на капитанский мостик.

Наконец он лихо вскочил на козлы рядом с пассажиром со скрипкой, и карета отъехала.

Служащий конторы, вышедший разобраться, почему дилижанс вдруг замешкался с отправлением – он заметил это из окна, - покачал головой. Как оказалось, не один, а два их транспорта тронулись с места только что. И карета на Троппау тоже задержалась!

Непорядок, но кучера опытные, так что в дороге постепенно нагонят. Служащий вернулся в контору, к уютному теплу пузатой чугунной печки с булькающим на ней кофейником и к своей утренней кружке кофе, но, будучи сотрудником педантичным и добросовестным, наперво сделал  аккуратную соответствующую запись в аккуратно ведущейся конторской книге.

<<< Глава 22            Глава 24 >>>