ГЛАВА VI

Всю последующую неделю мадмуазель Фонтейн ухитрялась совмещать такие несхожие меж собою дела, как ежедневные репетиции, увенчанные одним оттанцованным в конце недели балетом, - и деятельное участие в лечении больной Туси. Возможно, называть лечением посещение больной и уход за ней, выражавшийся скорее в надзирательских функциях - Камилла бдительно следила за доктором Борменталем, чтобы он не имел возможности переубедить тетушку и не ослабил то влияние мадмуазель Камиллы на неуверенную в себе Агнию Петровну, которое она стремительно приобретала, - не стоило. У доктора имелись шансы воспользоваться однодневными промежутками между Камиллиными визитами. Камилла пошла на уступку Эрику и заходила к больной девочке не каждый день, а раз в два дня.

Этот пересмотр планов произошел сразу после того, как она заметила побелевшие костяшки пальцев на руках у Эрика – он стиснул их так сильно в то время, что внешне спокойно разговаривал с Камиллой о её планах на день, о том, как она после репетиции забежит проветрить комнатку Туси и посидит с ней, поговорит, возможно, это подбодрит девочку, может быть, она даже в забытьи воспринимает ласковый голос, - а руки Эрика более всего отражали его эмоции. Уж это-то она знает. Жесткие косточки,  туго натянувшаяся на них кожа, почти такая же белая, как полоски манжет на рукавах его сорочки, узко выпущенных из-под черного тонкого сукна.  Нет, нервировать Эрика она не будет, поняла Камилла. Чрезмерно нервировать. Если бы Эрик не замыкался так, он мог бы заходить и хотя бы справляться вместо неё. Иногда она настолько забывала об его маске, что искренне не могла понять, что ему мешает.

Правда, потом вспоминала.

Сама Камилла, входя к больной, неукоснительно повязывала санитарную маску, изготовленную для неё Эриком. Она твердо пообещала ему и держала слово. Судя по всему, Эрик чем-то пропитывал повязку, потому что полупрозрачная ткань издавала легкий аромат какого-то сена, но что это такое, Эрик ей не говорил, пояснил только, что добавляет ароматическую отдушку, чтобы она не капризничала. Без ухищрений маска пахла бы со-о-овсем по-другому. И завязки-шнурочки он к ней прикрепил, легко завязывать и никаких тебе сползающих узлов на затылке. Что-что, а Эрик большой специалист по части масок.

Сейчас, в субботу, переодеваясь в своей гримерной после закончившегося дневного спектакля и наткнувшись на предусмотрительно прихваченную, чтобы не заходить домой, а сразу забежать к Тусе, гигиеническую маску, Камилла думала о нём, об Эрике. Вот ведь, откуда у него это? Талант внимания, она подразумевала. Ведь он же всю жизнь был один. Ведь он же всю жизнь занимался только собой. Бывало, правда, что он словно забывал обо всем,  не замечал ничего вокруг, даже  на несколько дней, даже её, но это бывало, когда он сочинял музыку. Она отдавала себе отчет, что имеет склонность воспринимать любовь и внимание, направленные на неё, как саму собою разумеющуюся данность. Скорее она начинала задумываться о них, когда замечала их отсутствие. Отсутствие её удивляло. Что уж поделаешь, ведь она этого достойна, много у неё даров Божьих, сами понимаете. Ну, хорошо, сейчас о себе не будем.

Не такая уж она эгоцентричная. Она отлично видела, как Эрик незаметно возится с её маской, сам, не доверяя Александре. Стирает, потом проглаживает здоровенным чугунным утюгом. Черный тяжеленный утюг с прорезанными в нём дырочками, из которых пыхали красным жаром насыпанные внутрь угли, стоял в кухне на полке, а в боевом состоянии напоминал Камилле средневекового дракона. Александра была шокирована намерением барина гладить самому и, не чинясь, высказывала своё мнение Камилле, но Эрик не обращал на её брюзжание никакого внимания. Он это умел – не обращать внимания. Человеку в маске принимать равнодушный вид удается особенно убедительно.

Вчера, глядя на спину Эрика с двигающимися под черной шелковой рубашкой лопатками – словно маленькие крылышки режутся, - пришедшая за ним на кухню Камилла внезапно прочувствовала смысл слов, давно, ещё в Париже, услышанных от Эрика: «Любви нет, есть только доказательства любви». Красивая, но какая-то слишком литературная, выдуманная цитата, была сейчас проиллюстрирована на московской кухне мужчиной, ловко и без лишних деклараций управляющимся с драконовидным утюгом, чтобы защитить свою возлюбленную. Хорошо, конечно, когда рыцарь в сияющих доспехах тузит дракона и спасает принцессу, романтично и выигрышно с точки зрения эффектности, но, право, Эрик сейчас производил на неё буквально неотразимое впечатление, куда там рыцарю. Камилле жгуче захотелось подкрасться к нему и неожиданно поцеловать его, причем поцеловать нужно было именно неожиданно, чтобы выражение её чувства наибольшим образом соответствовало самому оттенку этого чувства… но только как бы он не обжегся этим устрашающим утюгом. И она не стала подкрадываться.

Итак, не побежденные драконы, а утюги свидетельствуют о самоотверженности и преданности героев.

Святой Георгий, побеждающий огнедышащий Утюг.

Или огнедышащего Утюга?

Называя какую-либо вещь по-русски, как сейчас, Камилла не была уверена в правильности своего произношения, особенно сложных русских падежей и кошмарных этих  русских склонений. Иное дело, что в своей общей правоте она почти всегда была уверена.

Скрипнула дверь, и в образовавшуюся дверную щель понесло по ногам холодом. Коридоры Большого театра не отапливались. Камилла оборотилась и, увидев моргающий в прорези щелки большой серый глаз Марты Андерсон, поманила её заходить. Марта ей нравилась, впрочем, Камилла относилась к ней, как и ко всем представительницам женского пола, желавшим дружить с мадмуазель Фонтейн. Пожалуй, можно было сказать, что она ничего для себя интересного не находила в тесной дружбе с ними. Выработанный ею в ранней юности раз и навсегда стереотип поведения диктовал ей со всем женским коллективом поддерживать хорошие отношения, но, честно говоря, с мужчинами ей было гораздо интереснее.

За спиной Марты в полутьме коридора Камилла заметила Сержа Мерцалова с его ресничками. Мсье Серж вытягивал шею, стараясь заглянуть в комнату Камиллы из-за плеча Марты, но увидел, что Камилла его заметила,  сконфузился и отскочил куда-то в сторону. Камилла фыркнула про себя. В этом юноше было нечто такое, что против воли внушало снисходительную симпатию к нему. Марта тогда, в трактире, намекала, что…

- Ах, мадмуазель Камилла, вы одна? А Рифат уже уехал? – Марта, как и всегда, напомнила Камилле кошечку. Своими осторожно-грациозными движениями, особенно жестами кистей рук и поворотами головы на длинной шее. Такую сиамочку с серо-голубыми глазками, незаметно осматривающую темные уголки комнаты и всё подмечающую. – Он говорил, что собирается зайти к вам после спектакля. Я… мы с Сержем его ищем, он забыл в гримерке свои гетры, а Серж хочет ему передать.

Камилла понимающе улыбнулась. Очень Рифату нужны его гетры, будто у него запасных дома нет. Слова девушки и её розовые щечки подтверждали зарождение театрального романа. Подозревая сию оказию, Камилла снисходительно приглашала набивающуюся балерину в компанию по совместным мероприятиям, в которых принимал участие Рифат Южин. Театр традиционно кипит страстями, зарождающимися, развивающимися и разваливающимися романами. Как между своими и чужими, так и внутренние. Место такое. Артисты, что тут скажешь. Некоторые ухитрялись успевать и там и тут, по всем фронтам.

Камилла уверила девушку, что партнер её к ней сегодня после спектакля не заходил, о такой возможности не упоминал, и она понятия не имеет, где он. Продолжая сборы и выкладывая  эти подробности, Камилла поглядывала на Марту. Та разглядывала Камиллины платья, висевшие на металлическом кронштейне  в специальной нише-шкафу, обычно  задернутой полотняной пеленой, но сейчас створки были распахнуты и представляли сценические костюмы примы как на витрине модного салона на Кузнецком Мосту. Камилла подумала, что сейчас девочка (Марта Андерсон была на один год её старше) обязательно задаст сакраментальный вопрос о новом гардеробе. И не ошиблась.  Вот за это самое Камилла и не жаловала женских приятельниц – за чрезмерное любопытство к подноготной чужих жизненных подробностей. Так или иначе этим вопросом уже поинтересовались человек пятнадцать, и из них только одного это действительно касалось. А ещё один имел наглость хотеть, чтобы его касалось. Дело в том, что сценические костюмы балерины, едущей на гастроли, обеспечивались самой балериной. Чтобы сшить костюмы на весь сезон требовалось… требовалась чертова уйма финансов.

Кое-что Камилла привезла из Парижа, кое-что заказала в Санкт-Петербурге, сейчас потихоньку  обновляла свой звездный гардероб в Москве, про себя удивляясь тому, что в России балеринам принято одеваться для сцены гораздо роскошнее, чем в Парижской Гранд Опера. Считалось естественным, что прима Большого театра мадам Полин Выходцова появляется на сцене в роли бедной цыганочки Эсмеральды в бриллиантовых серьгах карат в 30 и ожерелье, за которое можно купить неплохое имение. Наверное, тон задавался исключительным влиянием русского балета в высшем обществе. В смысле значения балерин для мужской части этого самого общества.

С национальными особенностями России в области культуры Камилла была бегло ознакомлена ещё мадам Вирджинией Цукки, практические же впечатления самой Камиллы подтвердили эту информацию. Балерины в России были особами влиятельными и не скрывали этого. С мадам Полин у Камиллы отношения отчего-то не заладились с самого приезда, да и со второй влиятельной примой госпожой Табакеркиной, коей покровительствует министр внутренних дел господин Дурново, тоже. Обе они с подчеркнутым вниманием оглядывали туалеты француженки, а Камиллин безукоризненный и очевидный всем вкус, похоже, окончательно их раззадорил. Теперь они как ворон крови ожидали обновления гардероба гастролерши для трёх последующих спектаклей, надеясь, что поскольку личные обстоятельства сдержанной в этом вопросе виртуозки оставались неизменными – театральная машина информации в том их уверяла, гастролерша пока не завела себе влиятельного и богатого поклонника - оперение французской красотки поблекнет. На её профессиональные ошибки они уже не надеялись. Последнее время эта «война бриллиантов» начинала Камиллу не на шутку задевать.

Неприятно было бы обнаружить, что и Марта тоже… туда же. Та, однако, ограничилась простым общим вопросом по поводу срока – успевают ли отшить всё, что нужно, - восхитилась вкусом примы и распрощалась. Камилла заспешила, применив свой старый, ещё детский трюк  – представила, что опаздывает и если задержится ещё хоть на пять минут, то отойдет  самый последний (вообще последний, последний в жизни) омнибус (дилижанс, поезд, пароход). Трюк сработал и на этот раз, и через пять минут Камилла уже спешила по коридору к выходу из театра.

У выхода она столкнулась с закутанной в кунью шубку Мартой – их расставание оказалось недолгим - и вездесущим мсье Мерцаловым, шушукавшимися у служебного выхода. Завидев мадмуазель приму, они перестали шушукаться и кинулись к ней с предупреждением, что у подъезда собралось с полсотни поклонников. Камилла философически вздохнула, но когда Марта помянула, что там подкатил и «этот, с ромашками»,  прима сморщилась. Вот уж ни к чему. Последовавшее предложение воспользоваться другим служебным выходом – малым, или, как его ещё называли на театральном языке – «через парилку», - Камилла приняла с благодарностью, хотя что есть парилка не знала. Ей сейчас совершенно не хотелось встречаться с поклонниками, особенно некоторыми, назойливыми.

Незаметная дверка где-то за углом, с противоположной стороны театра – просто ступеньки из полуподвала, из реквизитных мастерских, а точнее говоря, из гладильной, куда добраться было не сложно, но нужно было знать об этом пути, и которая наполнена была клубами влажного пара - и вопрос с назойливыми поклонниками решился. Камилла была благодарна своим неожиданно подвернувшимся проводникам. Они вышли вместе с Мартой, вышли бы и с поспешавшим за ними мсье Мерцаловым, если б того не перехватил внезапно возникший господин неброской наружности. Он появился совершенно неожиданно и мистично, словно бы ниоткуда, заставив всех только что на месте не подскочить. Серж и подскочил. Оставив загрустившего юношу беседовать со знакомым и помахав ему на прощание (Камилла махнула, а Марта чмокнула в щеку), обе смеющиеся девушки вышли на морозный свежий воздух, с удовольствием вдыхая его полной грудью.

Несмотря на морозец, хотелось сказать что-нибудь вроде «ну вот, скоро весна». Они некоторое время обсуждали этот вопрос, потому что было, было что-то в самом воздухе - чуть заметная перемена, сродни обещанию и полная неясных ещё надежд, – пройдя к углу театра и остановившись у афишной тумбы, словно им не хотелось расставаться. Друг с другом ли, или с этим ясным днём, что вероятнее, но они поболтали ещё. Особенную радость им доставило их маленькое приключение – побег от толпы поклонников. В этом было что-то, напоминающее ученические годы обеих, несмотря на то, что у одной они прошли в Париже, а у другой в Московском театральном училище. В них была масса общего: юный задор, способность смеяться над любой мелочью, проистекающая не от реального повода, а от переизбытка молодости и свежести, и чувства, что всё самое хорошее ждет впереди.

День искрился. Голубые тени на хрустком снегу, который вот-вот начнет таять, но ещё об этом сам не подозревает, обернутые вокруг глазурованных посверкивающих конических сугробов, похожих на сахарные головы в колониальной лавке. На сугробах торжественно восседают, бестолково таращась круглыми глазками, толстые театральные голуби.  Развязно гомонят хулиганистые московские  воробьи. Ярко, бодро, хорошо вокруг. Бывает ведь, что настроение становится беспричинно радостное и грех этим не воспользоваться.

Прошло некоторое время после того, как Камилла рассталась окончательно с Мартой и проехала полпути к своему дому, прежде чем она осознала, что настроение её уже далеко не легкое и безоблачное, как небо и как в тот момент, что она вышла из театра и стояла, болтая ни о чем, и смотрела, щурясь от избытка позитивного в окружающем мире, на яркое великолепие белого света.

Более того, настроение почему-то становится всё хуже и быстро портится всё сильнее, а почему, непонятно. Мерехлюндия какая-то.  Время ещё оставалось, пролетка поворачивала только к Солянскому проезду, и Камилла начала разбираться. Нужно было докопаться до той точки, после которой всё испортилось. Она закрыла глаза, постаралась восстановить всю их девичью болтовню, перебирая мысленно последовательность реплик, проигрывая действие в маленьком внутреннем театрике, и  нашла. Лучше бы она не находила, потому что нежный цветок её настроения окончательно увял.

Какая-то ерунда… Они похихикали над оставшимся с носом новоявленным Камиллиным поклонником, образовавшемся не так давно, но уже успевшем надоесть мадмуазель приме своим чересчур настойчивым ухаживанием и бесцеремонностью, и которого они с Мартой меж собою именовали «господин Ромашкин» - из-за его отличительной особенности: он среди зимы повадился дарить балерине букеты крупных полевых ромашек, как сплетничали за кулисами, из собственных шикарных оранжерей, в которых ещё и птицы тропические  летают. 

Потом поговорили о планах на будущее; о надеждах, которые питала Марта Андерсон  относительно своей сольной карьеры; о внеочередном маскараде с благотворительной лотереей-аллегри, что устраивался в Большом театре славянским комитетом в пользу инвалидов войны; о планах Камиллы по поводу её дальнейших гастрольных поездок; о гастролях вообще и гастрольной политике Большого театра… И в этом месте их беседы Марта, кивнув острым подбородочком за спину Камиллы, поведала, что она тоже имеет шведские корни – её предки прибыли в Россию по приглашению Великой императрицы Екатерины из Швеции и обросли.

По крайней мере, так послышалось Камилле, но потом выяснилось, что она недопоняла. Не обросли, а обрусели, это означает, что их семья стала – и в потомках, главное – стала совершенно как русские во всем, кроме, разве, имен и вероисповедания. Потом  Камилла обернулась поглядеть, на что кивала Марта,  и увидела на афишной тумбе желтую афишу, которую видала и раньше, и которая её ничем до того не взволновала. Сейчас она старалась понять, почему сегодня ей стало не то чтобы неприятно, с чего бы это, а заскреблось что-то на душе. Какой-то червячок зашевелился, зловредный такой червячок, неуютный.

Дело в том, что по какой-то неосознанной филиации идей у неё в этот момент мелькнула мысль об Эрике, вот в чем дело. Толчком явилось, наверное, упоминание в разговоре маскарада. Ведь ей только недавно попалось на глаза старое приглашение на бал, дававшийся французской колонией в Москве в декабре прошлого года, накануне новогоднего праздника, в пользу Общества взаимного вспоможения, и который состоялся в московском Благородном собрании. Тоже обрусевшие французы и бельгийцы, живущие в Москве…

Красочно оформленный пригласительный билет, сопровождаемый программой костюмированного вечера и меню ужина, прислан был мадмуазель Фонтейн в театр для неё и супруга, как в билете значилось, но она без Эрика идти, конечно, не собиралась и не пошла, хотя Эрик делал вид, будто настаивает на её посещении компаративного мероприятия. Своё участие в машкерадном празднестве Эрик отверг категорически и, как Камилле тогда показалось, излишне резко, хотя она резонно ему указала на то, что там его маска будет практически незаметна, по-русски сказать, «ко двору». Разбираясь в визитных карточках, записках и приглашениях на вечера, концерты и журфиксы, скопившихся в шкатулке на её трельяже, она наткнулась на приглашение, пожала плечами и бросила в корзину, но теперь оба этих имени – Эрика и то, что большими буквами коричневело на афише – связались вместе.  Итак, это понятно,  но почему червячок продолжал противно точить свои тайные ходы? Какое это имеет отношение к ним, к ней и к Эрику вместе? Всё это прошлое. Просто её, Камиллу, это сцепление воспоминаний навело на мысли, которые раньше её не посещали.

Колеса её пролетки запрыгали по смерзшимся ледяным колдобинам в их переулке, а Камилла так и не успела ответить себе на один важный вопрос. Вопрос звучал так: «А стоит ли вообще его задавать, этот вопрос? И стоит ли его задавать Эрику?» И что могло бы быть, случись вдруг Эрику повстречаться со своим прошлым, скажем так? Что он почувствует, почувствует ли что-нибудь?

И что почувствует она сама?

Возможно, Эрик уже видел эти афиши, но она никогда не поймет, какие мысли они у него вызвали, если вызвали. Те же, что у неё? Она этого не поймет, если не спросит. Но спрашивать, значит придавать слишком большое значение. И привлекать лишнее внимание. Может быть, это типично дамские психологические фиоритуры в ней проснулись? Раньше за ней этого, кажется, не замечалось. На улице начинало тускнеть, уходящее за крыши солнце затягивали серые тучи.

Ей понадобилось усилие, чтобы отодвинуть все эти мысли и войти в дом, думая только о том, за чем она непосредственно сюда пришла. Что-что, а делать что-либо формально, через силу, а не от души, Камилла Фонтейн не любила.

Однако в доме Туси Камиллу встретил не привычный тихий сумбур, а необычное торжественное, с оттенком легкой паники оживление. Вторая прислуга Агнии Петровны, встретившая в прихожей французскую мадам, девушка вялая и незаметная, особенно на фоне более колоритной и громкой Матрены, сразу же дала разъяснения. Дело было в том, что нежданно прибыла с визитом крестная маленькой больной, дама важная и богатая, подобного знака благоволения к бедной сиротке никто от неё не ожидал, крестная свалилась как гром с ясного неба, породив суету и перепуг, как выразилась горничная.

Мало того, сияющее явление снисходительной важной дамы усилено было тем, что она прибыла в сопровождении тоже важного доктора, (моднеющего, сказала служанка), коего привезла из сострадания к чахнущему дитя. «Все сейчас наверху, - заключила горничная. – Очень волнуются». Последнее относилось, несомненно, к Агнии Петровне. Камилла осведомилась, здесь ли старичок Борменталь, получила подтверждение и заколебалась, стоит ли и ей подниматься на антресоли. Кажется, там и без неё народу достаточно. Единственно, ей представлялось важным выяснить имя модного доктора, поскольку она наслышана была, конечно, о многих. Закулисье именитого театра - место, где все всегда в курсе наиболее модных тенденций жизни.

Хотя на вопрос Камиллы служанка ответила неуверенно, она запомнила только имя без фамилии, но Камилле этого было достаточно. Имя ей было хорошо известно. «Мусье Филипп», - сказала девушка. Действительно чрезвычайно модный в высших кругах и даже при Дворе господин Philippe Nizier-Vachod был соотечественником, французом, и о нём в Москве много говорили. Следовало спросить мнение Эрика об этом враче. Камилла поколебалась ещё немного и отправилась домой, поручив горничной передать хозяйке, что она заходила и зайдет ещё, попозже.

***

А Эрика дома не было.

Машинально обстукивая снег с бархатных сапожек, Камилла слушала Александру, рассказывающую, как барин ещё не появлялся, как уехали они утром в театр, так домой не возвращались. Попросив Александру обмести снег с синего бархата получше, Камилла прошла в смежный со спальней будуар. Собственно, это был не совсем будуар, несмотря на то, что в нём стоял самый что ни на есть настоящий гардероб Камиллы - тяжелый, резной, занимавший половину комнатки, - другой своей половиной будуар исполнял функции дополнительного кабинета Эрика. В отличие от собственно кабинета, здесь помещалось лишь бюро, за которым Эрик иногда сиживал, записывая музыку, своими механическими штучками и прочим он занимался только в своем настоящем кабинете, а здесь же, и это было Камилле совершенно понятно, он обосновался для того, что ему просто приятно  находиться в месте, тесно с ней связанном.

На бюро Камилла обнаружила пестрые перепелиные яички, лежащие в желтых стружках в маленькой лубяной корзиночке, как в гнезде, и улыбнулась. «Жонглировал», - подумала она снисходительно и нежно. Она потрогала крапчатую тонкую скорлупу мизинцем. С её точки зрения, Эрик умел всё, и всё, что он делал, он делал виртуозно, ловкость и артистизм его волшебных рук были поразительны.

Действительно, сколько же у него талантов, когда Эрик в ударе, в сравнении с ним остальные мужчины выглядят скучными и пресными, какими-то малозначительными. Так и хочется сказать: «Нам бы ваши заботы, господа». А уж если иметь в виду его рассказы о его прошлых приключениях в восточных странах… Камилла отлично понимала, что она слышала лишь весьма декоративную, тщательно Эриком отредактированную версию его авантюрного прошлого, он явно скрывал от неё многое жестокое и, вероятно, грубое, что должно было происходить с ним, не могло не происходить, она не зефирная дуреха, чтобы этого не понимать. Камилла не стремилась узнать всё, женщина, у которой хватило разума и выдержки не срывать маску с лица любимого, как-нибудь справится с исконно женским любопытством и тут. Честно сказать, она, видимо, из тех женщин, кому нравятся загадочные и опасные мужчины? И уж кто-кто, а Эрик – ярчайший представитель таких мужчин. Право слово, он сам – шкатулка с секретами. И может ли она надеяться, что узнает их все? Думать так – самонадеянность, конечно, она самонадеянна… немного, но не настолько.

Так что её вовсе не волнует, что Эрик ни словом не обмолвился ей сегодня утром о том, какие у него планы. Отвез её в театр и отправился по своим делам, подумаешь, у мужчины должны быть свои дела, как же иначе… Она совсем не хочет знать, что это за дела и где он сейчас, ей это безразлично.  Она и спрашивать не станет.

Однако пора переодеться.

Камилла придирчиво отвергла несколько вариантов и остановилась на любимом восточном наряде, придумав немного дополнить его, освежить – розовая феерия в комбинации с цветом фуксий ей необыкновенно к лицу, окрашивает щёки теплым розоватым румянцем, а то она что-то бледновата в последнее время. И тени под глазами никак образовались? Камилла внимательно вгляделась в зеркало, приблизив его к самому лицу – бледновата, точно. Ох, неужели вот они, признаки старения?! Ей скоро двадцать стукнет… Широкий атласный пояс цвета «Незабвенный Закат» подчеркивает её неправдоподобно тонкую талию. Она затянула пояс потуже. Легкая ткань турецких шаровар оттенка давленой малины легла мягкими складками, соблазнительно округлив стройные бедра. Отлично. Крошечные ножки обуты в изящные как у феи туфельки, причудливо изукрашенные разноцветными каменьями и вышитыми гладью пунцовыми розами. Нежную шею окружили золотые мониста. Нет, мониста – это перебор. Слишком фольклорно для домашнего наряда, вот в маскарад можно так пойти. Некоторое время Камилла возилась с головой, но результат оправдал затраченные усилия. Освежающая деталь смотрелась эффектно.

Она замечательно гибка и грациозна. Талантлива. Красива. И бесспорно привлекательна,  вон этот Ромашкин, со своими зимними  ромашками  так и вьется, видно, что всерьез увлечен. Ах, что там красота, в ней присутствует прелесть, а это важнее.

Ей совершенно не интересно, где Эрик…

Но она им покажет. Если что.

Камилла легко подняла ножку в grand battement вертикально вверх – абсолютный шпагат - и поводила длинным острым носочком туфли, похожим на красный жгучий перец, из стороны в сторону: Ни-ни, дорогие мои! Так пальчиком перед детишками машут, предупреждают: «Не трогай, нельзя!»

Если надо, она так и перед носом у кого надо может то же самое проделать.

***

Приходилось подбираться методично. Внедриться со стороны в скрытый мир московских понтирующих заведений оказалось даже труднее, чем Эрику представлялось в его планах. В местах невысокого пошиба стараться не имело смысла, а в клубы, где, как он выяснил, шла игра по-крупному, ему появляться было заказано по понятным причинам. Бега, тоже полезные с этой точки зрения, где должна была отираться соответствующая шулерская публика, равно были для него закрыты. Близкая территориально Хитровка не подходила, и Эрик расширил предварительный прикидочный поиск, в то же время продолжая разведку и на самой Хитровке, надеясь хотя бы подобрать контакты, могущие вывести на серьезный уровень.

Он не торопился, но и не медлил.

Проводив Камиллу до театра, Эрик двинулся по разным адресам. Для злачных мест время слишком раннее, и сначала он должен был кое-чем запастись. В карете он произвел необходимые манипуляции со своим внешним видом. Первым номером у него стояла аптека Гершензона на углу Маросейки, и времени как раз хватило. Одна из старейших аптек города, с отделением круглосуточным, помещалась на втором этаже доходного дома. Сутулый провизор в круглых проволочных очках, сочувственно косясь на посетителя с забинтованным лицом, подобрал согласно поданному ему списку всё необходимое, за исключением трех наименований. Относительно двух мануальных прописей из содержащихся в списке рецептов провизор осторожно уточнил praescriptio, поскольку ингредиенты были редки и необычны, кроме того, содержали вещества ядовитые, употребление и дозировка коих требовала повышенного соблюдения рецептуры, а почерк врача, какой-то особенно прерывистый и неровный, плохо им прочитывался, но господин с забинтованным лицом уверенно разъяснил, указав в добавление к нумеру Da tales doses, что пилюли следует закатывать в шоколад. Хотя на рецептах значилось Cito! провизор  объяснил невозможность изготовления полной дозы ранее, чем через два часа, поскольку роликовая пилюльная машинка, имеющаяся в аптеке, выкатывала за один раз не более 25 штук. Для одного рецепта нужного компонента в аптеке не нашлось.

Посоветовавшись с фармацевтом, покупатель решил зайти в другую аптеку и получил несколько адресов, где также могли выполнить заказ. Договорено было, что он вернется за заказом через три часа. 

Список искомого у Эрика был двойным. Часть его требовалась ему самому, а большая часть нужна была для того, чтоб выполнить просьбу Камиллы относительно больной девочки. По поводу её состояния, а именно «нехарактерных симптомов», у Эрика сложилось определенное мнение, правда, предварительное, требующее проверки и уточнения некоторых деталей. Однако нужно было иметь всё под рукой, чтобы не откладывать. Промедление могло сильно осложнить дело.

Только в четвертой по счету немецкой аптеке обнаружился недостающий компонент, и Эрик, вернувшись за готовым заказом, провел ещё некоторое время, ожидая, пока фармацевт тщательно изготовит последнее, с этим ингредиентом, поименованное в списке.

Пока провизор позвякивал в задней комнате, Эрик с удовольствием озирал торговое помещение аптеки. Практически ни один человек на свете не знал, что ему просто необычайно нравилось всё, связанное с фармакопейным оборудованием. Сам по себе вид медных аптечных весов, тиглей, фарфоровых ступок с пестиками, больших и маленьких склянок и стеклянных шаров, наполненных разноцветными жидкостями, и особенно конторок, полированных, темного дерева, с множеством миниатюрных выдвижных ящичков с ручками-набалдашниками и наклеенными карточками, испещренными звучными латинскими названиями, звучащими как древние магические заклинания, доставлял ему удовольствие.

Видимо, это было связано с какими-то детскими впечатлениями, но какими, он ясно вспомнить не мог. Было только общее настроение – любопытства, предчувствия таинственных возможностей и загадочных свойств вещей. Задатки алхимика. Многие детские воспоминания Эрик сознательным усилием давно вычеркнул из своей памяти, а это хранил и лелеял.

Затем Эрик поехал на Хитровку и провел там немалое время, почти бесплодно, только к вечеру наметился определенный прогресс. В трактире-низке, что содержался в доме Ярошенко (Эрик уже ориентировался уверенно), у него завязался достаточно предметный разговор с неким обитателем самого, пожалуй, чистого в этой трущобе дома – Бунинского. Вход в него был не с площади, а с переулка, и в доме проживало много коренных трущобных аборигенов, в том числе занимавшихся относительно культурными делами, вроде поденной работы или благонамеренного, без воровства, нищенства. Собеседник Эрика, опустившийся, горько пьющий разжалованный офицер, принадлежал к высшему разряду нищих, и Эрика позабавило их местное название - «писучие». Как он понял из заплетающихся разъяснений собеседника – впрочем, правильнее сказать «собутыльника», поскольку поддержание контакта меж ними зиждилось на том, что Эрик неукоснительно подливал нищему-аристократу водки, - тот снискивал себе хлеб насущный и прочее к нему тем, что писал слезные письма по адресам из московского адрес-календаря, затем являлся по этим адресам во взятом напрокат приличном костюме и чисто выбритым, и пожинал жатву в виде вынесенных в пакете купюр от рубля и выше.

Эта линия требовала разработки, из отрывочных депрессивных реплик Эрик почерпнул наводку на игровые «мельницы», содержащиеся в притонах «на Грачевке». Там было явно посерьезнее, и могло оказаться как раз тем, что он ищет. Оставалось найти подход к  грачевским мельницам, и Эрик хотел уяснить, не удастся ли сделать это через нового знакомца. Тот в целом не возражал, правда, у Эрика остались сомнения относительно его искренности и, главное, вменяемости. Очень вероятно могло оказаться, что пьяница блефует в надежде вытянуть ещё денег, и в плане «рекомендаций» он полный ноль, но это-то и следовало выяснить. В любом случае, попробовать стоило. Подрядились на поздний вечер. В добрый час.

***

На пороге комнаты неслышно вошедший Эрик замер. Посреди будуара цвела такая красота, что у него сладко и чуть тревожно заныло сердце. В истинно прекрасном всегда есть что-то, что вызывает наряду с восхищением и желанием обладания ещё и неопределенную грусть. Ощущение непрочности, хрупкости на этом свете Совершенства и Счастья.

Камилла стояла спиной к нему, вытянувшаяся в струнку неправдоподобно изящная фигурка, словно алая молния, замершая в тот момент, что вонзается в грешную землю. Оттянутый стальной носок пунцовой туфли – выше головы - категорически указывает точку в зените небосвода, откуда она низверглась.

На его выдох «о Небеса!» она оборотилась. При этом циркульная ножка плавно опустилась в третью позицию, на миг Камилла замерла, милостиво позволяя оценить и запечатлеть в памяти ещё одну очаровательную позу, а затем легко, словно её ветром поднесло к нему, она очутилась перед ним и, не тратя лишних слов, обвила его шею руками. Эрик судорожно сжал её в объятиях.

Последовали несколько минут упоительного, как написали бы в некоторых романах, молчания, если, конечно, не обращать внимания на характерные звуки поцелуев, это молчание нарушающих. Наконец Камилла отстранилась, а у Эрика, обретшего дар слова, вырвалось: «Что у тебя на голове?»

Камилла мятежно тряхнула головой, отчего замысловатое тюрбанообразное сооружение, венчающее её головку, угрожающе накренилось, и бахрома шали, из которой эта революционная деталь Камиллиного домашнего туалета была сконструирована, старательно задрапированной и сложнейшим образом перевитой газовой шали, упала вперед, занавешивая глаза и делая Камиллу похожей на розового пуделя, обстриженного на львиный манер.

- Тебе не нравится? – огорченно спросила враз погрустневшая Камилла, и Эрик ближайшие пять минут доказывал ей, что он в восторге.

- Я только переоденусь, - с трудом отрываясь от неё, прошептал Эрик, и Камилла осталась раздумывать, полностью ли осел тот мутный осадок, который она принесла сегодня домой на дне души своей, после того, как она убедилась в бесспорном восхищении Эрика, или всё-таки нет.

- АлександрУшка, подайте нам чай в гостиную, - окликнула она служанку, выглянув в тенистый коридор и адресуясь в сторону буфетной. – В самоваре, пожалуйста. И варево из смородины… noir comme du jais.

Задумчивый взгляд в зеркало заставил Камиллу усомниться, не перестаралась ли она на этот раз. Допустить мысль, что её подвел вкус, краса и гордость мировой балетной сцены, конечно, не могла, однако из зеркала на неё глянула какая-то разнузданная розово-красная капуста с торчащими по всей окружности кочана бантами и бахромой на концах центрального, особенно большого банта над переносицей, лихо мотающейся перед носом. Желание произвести эффект любой ценой может увлечь в сторону от элегантности, очень далеко в сторону, отсюда не видно: она смахивает на кафешантанную цыганку. Завистливые примы Выходцова и Табакеркина были бы в восторге. Вот до чего могут довести смутные сомнения. Они влекут за собою потерю веры в себя.

«Выкинь из головы всё, - приказала себе Камилла. – Выкинь и забудь, будь такой, как тебе свойственно. Что это с тобой? И ни в коем случае не задавай Эрику глупых вопросов. Ни в коем случае. Мужчины их не переносят. И сомнения тлетворно сказываются на твоей внешности».

- Филипп? Он ловкий шарлатан, - безапелляционный вердикт Эрика встревожил Камиллу. Если он такой шарлатан, как аттестует его Эрик, то его визит может сыграть отрицательную роль для больной девочки. Она резко отодвинула звякнувшую чашку китайского фарфора, и чай расплескался. Эрик положил на расплывающееся мокрое пятно салфетку. Они пили чай за маленьким круглым столиком в гостиной. Дома Камилла ужинала крайне легко. Фрукты от Елисеева и чай, иногда зеленый, который заваривал Эрик по какому-то восточному хитрому рецепту, иногда с вареньем. Эрик считал, что русское варенье служит ценным источником витаминов и фруктозы в зимнее время.

- Что же делать? А если он насоветовал что-то вредоносное? Мадам тётушка, конечно, последует его предписаниям, она вообще легковерная, а тут ещё и влияние авторитета, и пиетет к сановной крестной. Мадам Агния прямо пред ней замирает, как капрал перед фельдмаршалом.

- Да, такая опасность существует, но я сегодня…

- Она мне третьего дня вскользь упоминала об этой крестной, говорила, что она подруга юности покойной матери Туси по пансиону, что ли, или как это у них называется.

- Возможно, она имела в виду институт для благородных девиц, но я думал, что наша домохозяйка принадлежит к купеческому сословию, а тогда…

- О, там была какая-то ужасно романтическая история и тайный брак против воли всей семьи, а тётушка Агния – сестра покойного отца девочки, но она вышла замуж за пожилого богатого купца первой гильдии. А дальше я плохо слушала, или она не рассказывала. Ну да не важно. А правда, как интересно, что романтические истории обнаруживаются в совсем неромантических местах?

- Романтические истории не зависят от антуража места, только от настроя сердца человека, но вернемся к…

- Я ещё могла нейтрализовать старичка доктора, но модную столичную знаменитость не осилю, да и какие у меня аргументы и основания? А девочка всё в том же состоянии, я же тебе всё подробно описывала, никаких улучшений, продолжает задыхаться периодически, забытьё, жар.

- Я полагаю, что можно с большой долей уверенности предположить…

- Старичок исключительно свои банки сует и компрессы водочные, а толку от них быть не может никакого, это даже я понимаю. Лучше бы он её выпил. Я просто в отчаянии, Эрик, ну что же ты молчишь?

- Я пытаюсь вставить слово.

- Эрик, милый, ну вмешайся, я тебя прошу. Ты обдумал, что я просила? Я в растерянности…

- Так, - когда в голосе Эрика прорезывались властные нотки, как сейчас, Камилла замолкала на полуслове. Было что-то такое, особое, в меняющемся тембре, что заставляло слушать (и главное слушаться) его, какие-то обертоны. Камилле это, как ни странно, нравилось, иногда она задавала себе вопрос, почему же Эрик не пользуется этим своим тембром постоянно. Или в экстремальных ситуациях, как, например, с Вознесением в Мариинке, или на прошлой неделе, когда он предпочел лучше механическое воздействие - запер дверь. Это в его характере, подумалось ей, не использовать слишком сильное, слишком неравное по силе оружие со слабыми.

- Так, - повторил Эрик тем же тоном. Камилла слушала, глядя ему в рот. – Я пришел к выводу, что в течении болезни наличествует своеобразный, не определенный ещё медициной фактор, с которым я, однако, ранее сталкивался.

- А попроще?  - робко попросила Камилла. – Простыми словами, Эрик? Что это такое наличествует, говоря по-человечески?

- Совсем просто говоря, - он улыбнулся, - можно сказать, что индивидуальный человеческий организм неадекватно реагирует на разные вещества, распыленные в воздухе или попавшие в организм с пищей. Он борется с ними, как с болезнью, хотя они болезнью не являются, а проявления этой борьбы могут быть губительны для самого организма. Род человеческий противоречив.

- Так ты думаешь, что у Туси горло распухает уже не от самой болезни, а от чего-то другого? Но от чего?

- Похоже на то. Возможно, от лекарства, которое ей давали…

- Ох, я так и думала, что этот старичок болван…

- Это может быть индивидуальная непереносимость, пять тысяч человек принимают, и всё в порядке, а пять тысяч первый реагирует. Но в защиту огульного обвинения старого доктора я могу тебе сказать, что подобная реакция наблюдается на самые неожиданные предметы. На смолу, на пыль, например…

- Я проветриваю, - поспешно ввернула Камилла.

- …очевидно, даже на животных. В Персии ко мне обращался один богатый караван-баши, потому что не мог садиться на любимого верблюда, как сядет, так начинает безудержно чихать – до слез, до стона. Спешится – всё проходит.

- И что? – заинтересовалась экзотической историей Камилла. – А на других верблюдов мог сесть? А на коня?

- На других мог.

- Ну и ездил бы на других, в чем проблема?

- Этот был его любимый, абсолютно белый, редкой масти – верблюд-альбинос. Я взялся разбираться потому, что мне стало жалко верблюда.

- Я думала, ты скажешь, что тебе стало жалко хозяина…

- Хозяина было не так уж жаль. Налей мне ещё чаю, пожалуйста, - Камилла нацедила кипятка из серебряного самовара, стоявшего на столике, в синюю с золотом чашку Эрика, добавила темно-красной заварки, ломтик лимона и передала ему, приготовясь слушать продолжение сказки «Тысячи и одной ночи». – Верблюда хотели умертвить, один гадатель провозгласил, что животным овладел идрис. Это разновидность восточной нечистой силы, пустынный демон.

- Я всё поняла, Эрик, дай я сама скажу, в чем было дело, - гордо заявила Камилла и мельком поглядела в самовар, проверить, как она выглядит, такая умная. Это было ошибкой. В близко-выпуклом крутом самоварном боку отразился огромный расширяющийся к концу нос-дуля и убегающие крошечные глазки, расположившиеся где-то на загибающейся к краям периферии незначительного личика. Камилла отшатнулась подальше от самовара. – Дело было в том, что в белом верблюде содержалось то самое вещество, которое вызывало именно у этого перса-баши вредную реакцию. В верблюдах обычного цвета этого вещества нет.

Камилла победоносно посмотрела на Эрика.

- Молодец, умница! Общий ход рассуждений правильный. Я также предположил нечто подобное, - оценил Эрик. – Только не следует говорить «в верблюде». Не в верблюде, а в его шерсти. Это подтвердилось впоследствии. Я подобрал препарат – сам экспериментировал, сам собирал и смешивал некоторые растительные компоненты и минералы, - и на фоне приёма этого препарата все явления прекратились. С верблюда полностью сняли обвинения в демонизме, впрочем, хозяину и самому смерть как не хотелось расставаться с животным. Но вот какое дело. Через какое-то время верблюд захромал, у них бывают такие неприятности с мозолями на ногах и нужно некоторое время, чтобы вылечить животное, в этот период на нём нельзя ездить («Эрик, ты всё на свете знаешь», - прошептала Камилла)… да, так вот о чем это я?

- Продолжай, продолжай, не отвлекайся, я внимательно тебя слушаю.

- …Да, угу… так вот. Верблюда отправили на пастбища в предгорья Эльбурса, а хозяин пересел на другого верблюда, обычной масти, и естественно, пилюли я ему отменил, ведь он и раньше на нём ездил. Как ты объяснишь, что сразу же начались те же самые проблемы – беспрерывный чих, доходящий до удушья, и прочие радости жизни?

Камилла поразмыслила. Не хотелось ударить перед Эриком лицом в грязь. Он только что называл её умницей и вообще…

- Может, обычный верблюд стоял в стойле рядом с белым и пропитался? – рискнула она предположить. Эрик посмотрел на неё с умилением. Она права, что ли?

- Два раза умница. Перенесение фактора. Но прямая буквальность не обязательна. Когда я это предположил, всё сошлось.

- Эрик, я не могу догадаться, - надулась Камилла, сердито покосилась на самовар и отодвинулась ещё дальше.

Эрик поднялся, обогнул столик и опустился у её ног на ковер. Он так любил сидеть, рядом с ней.

- Представь себе, этот глупец-караванщик приказал сделать из чёса шерсти своего любимца кошму-потник под верблюжье седло: сильно тосковал по своему белому. Так ему казалось, что они остаются ближе друг к другу, - иронически фыркнул Эрик. – Это окончательно подтвердило мою теорию о реакции именно на шерсть. Кстати, бывает реакция и на цветы. У Аслана явно была та же реакция на розы. Ты, конечно, помнишь Аслана, любовь моя?

Камилла ладонями сжала  голову Эрика и ткнулась носом в его черные волосы. Под длинными волосами виски у него чуть серебрились, и это ей тоже нравилось. На некоторых молодых девушек определенного склада подернутые сединой мужские виски действуют неотразимо – так же, как на некоторых мужчин определенного склада и с седеющими висками действуют молодые девушки.

- Конечно, помню, - сказала она, целуя его в макушку. – Я тебя люблю, Эрик, причем заметь, очень сильно. Так что мы предпримем с Тусей? Как мы выведем из её комнатки белого верблюда?

- Я всё приготовил, любимая, нужное лекарство готово, - Эрик снизу смотрел на неё, ох, он умел смотреть. – Скажи ещё раз про белого верблюда.

- Позже.

- Тогда позвони Александре, мне нужно дать ей поручение. Она сейчас отнесет мадам Агнии записку и подождет ответа. В зависимости от ответа мы будем действовать. Может быть, даже немедленно.

- Тебе идет командовать.

- А тебе всё идет…

- Ах, оставьте, вы мне льстите!.. Кто будет писать записку тётушке, ты или я?.. АлександрУшка, вы нам нужны…

Принесенный служанкой ответ на записку был исчерпывающим, и Эрик сказал, что действовать надо срочно, ничего не попишешь, его вынуждают. Военный совет прошел в обстановке деловитости и отличался краткостью и четкостью поставленных задач. Ставил задачи Эрик, исполнять их отводилось Камилле. Она горела энтузиазмом и решимостью справиться. Благость цели оправдывала средства и маленькие хитрости, в том не было сомнения. Камилла и не сомневалась в необходимости того, что они с Эриком затевали. С Эриком она готова была затевать ещё и не то. И он с ней. А те сомнения, другие, неуютные червячки - чушь и продукт северной хандры, говорят, в России это популярно, как  в Англии сплин. Вероятно, она начинает обрусевать (или русеть?), вот и подцепила.

Хорошо, что она умна и не стала кстати и невзначай упоминать Эрику и следить, какое у него выражение и как он отвечает, и не дрогнет ли голос… и тому подобные глупости, что так любят проделывать глупые курицы из дамских романов.

- Итак, - Эрик проверял, хорошо ли Камилла запомнила. Он такой - педантичный в некоторых вопросах. – Твоя задача оставаться в комнате одной и под любым предлогом не пускать никого. Лучше, если больше народу соберется в гостиной, но это по возможности, так что не прикладывай лишних усилий. Не забудь поставить…

- Я всё замечательно помню, Эрик, - с неуместной радостью в голосе заверила Камилла. – Кстати, ты видел афиши у Большого театра о скорых гастролях знаменитой Кристин Нильсон? Шведской певицы, - сама не понимая зачем, добавила она и замолчала. Н-да… но сказавши «А» следовало продолжить, и Камилла мысленно храбро закрыв глаза спросила:

- Ты собираешься пойти послушать? Я могу сделать хорошую ложу.

И она напряженно вслушивалась, какой у него голос, когда он отвечает, и не дрогнет ли он.

- Видел, - ответил Эрик, застегивая крючок под её подбородком. – И в газете тоже читал анонс. Возможно, сходим, у неё наблюдается вкус в орнаментике своих партий и интонирование неплохое. Так ты должна поставить свечу на подоконник, когда всё будет готово, и ждать. Я приду.

«Балда Иванна, - думала Камилла, пробегая к подъезду тётушкиного дома. Она слышала подобное непонятное обращение в театре и поняла, что оно имеет отрицательную коннотацию, но не столь сильную, как обычные русские бранные слова. – Иванна, Иванна, Иванна!!!»

 Кажется, голос Эрика ничуть не дрогнул, и выражение… только много ли это проясняет, с чего ему дрожать, если на афише всего лишь то же самое имя, что у клуши Кристины Дааэ, а не она сама. Разве у всех случается взволнованность от встречи с тезками тех, в кого они когда-то были влюблены? Да нет, наверное.

Кстати, почему Эрик узнал, что у шведской певицы Кристин Нильсон неплохое интонирование? Очевидно, невзначай.