|
NAME=topff>
ГЛАВА XXVI
Камилла Фонтейн всё ещё не
решила, что именно она станет танцевать на празднике у патриция, зато она
вспомнила, как зовут патриция, пригласившего её на это мероприятие.
Джанфранко Вальдамбрини –
вот как было его имя.
Собственно, имя это легко
всплыло в памяти Камиллы наýтро после вечера в гостях у синьора Пьетро. Да если
бы и не всплыло, особой беды в том бы не было: на туалетном столике в спальне
Камиллы лежал плотный как лубок серый конверт с тиснением в виде замысловатого
герба, содержащий прямоугольник атласной бумаги с выписанными на нём именами
Джанфранко и Симонетты Вальдамбрини,
со всеми надлежащими светскими ужимками приглашавшими мадмуазель Камиллу
Фонтейн на праздничный вечер в палаццо – как легко догадаться, Вальдамбрини
– и прочая, и прочая, и прочая… Конверт принесли утром, постучали в дверь
номера, и Камилла, по-настоящему проснувшаяся лишь к полудню, сонно промычала
подсунуть его под дверь.
Имена хозяев палаццо –
следовал вывод, что супружеской четы - были начертаны изящными вензелями,
обороты речи (текст был составлен на безупречном французском языке) безлико
изысканны, но с полусонной Камиллы, невнимательно подобравшей конверт с пола
после окончательного пробуждения, сразу слетели остатки сна, когда она, с
некоторым удивлением, стала рассматривать конверт.
Серый конверт по краю был
обведён широкой чёрной каймой, что в первый момент наводило на мысль о
приглашении не на семейное торжество, а на похороны.
«Правда, в некоторых случаях
похороны также могут рассматриваться как семейное торжество, - подумала Камилла,
разглядывая герб. – Но тогда к чему там мои танцы?»
Знатоком фамильных гербов
Камилла себя не считала, но герб семейства Вальдамбрини ей также показался
необычным. Вернее, необычным было то, что его – чуть наклонно – держало в лапах
странное геральдическое существо с двумя львиными крылатыми телами, но одной
женской головой на общей шее. Голова имела длинные локоны и венец странной формы
на макушке. На венце в форме высокого бокала или, может, урны, написана
готическими буковками - Камилла прищурилась - какая-то абракадабра:
IROM
OTNEMEM.
Таких странных изображений химер - или мантикор? - Камилла ещё не видела.
И запах от конверта исходил
необычный, он вызывал смутные ассоциации с чем-то церковным. Камилла потянула
носом: ладан, вот что! И ещё что-то экзотическое, вроде восточных ароматических
курений.
Камилла бросила приглашение
на туалетный столик и, не сменив пеньюара на дневное платье, села у окна и стала
глядеть на гондолы, вплывающие через арку во дворик гостиницы и выплывающие
прочь.
Чувство тоскливого
недовольства собою не покидало Камиллу, и это было очень сильное чувство.
Вчерашняя её реакция на уличного скрипача наглядно показала, насколько она
остаётся зависимой. Если она станет и дальше столь бурно реагировать на
всё, что напомнит ей Эрика… А вернее сказать, покуда любая мало-мальски
подходящая деталь или событие будет ей напоминать об Эрике и повергать в
состояние растрёпанности чувств и поступков, она далеко не уедет по пути
самостоятельности и владения собственной жизнью. И карьерой.
Она-то считала, что уже
почти справилась, а вон что получается. Достаточно малости, и она теряет
самообладание. Этак она быстро превратиться в слабое, растерянное существо
женского пола, погрязшее в болоте эмоций, шагу не могущее ступить без помощи и
покровительства мужчин.
Воспоминание, как она
рванулась к окну, налетая на окружающих, ничего не видя вокруг и не осознавая
ничего, кроме вспыхнувшей в ней надежды на то, что это Эрик, живо всплыло в
памяти не картинкой, а хуже – ощущением того момента. Приехал вслед за
ней, отыскал её, хотел вернуть!.. Он наконец-то понял, что тот её маленький
обман не имеет никакого значения, он отбросил эту ерунду, простил её!..
А Эрик в это самое время,
наверное, преспокойно где-нибудь в Париже обучает вокалу Кристину Дааэ и очень
рад, что она, Камилла, освободила его от своей особы без излишних скандалов и
выяснений отношений. Ведь первой любовью Эрика была Кристина, а она, Камилла,
сама навязалась, как намекнула графиня де Шаньи.
Но он хотя бы оценил
благородство её души? – мелькнула мысль, и Камилла застонала сквозь зубы: мыслям
не прикажешь, но эта мыслишка только что поджатым хвостиком не виляла.
Боже мой, стыдно-то как!
Какая жалкость, какая слабость!!!
Камилла приложила ладони к
щекам, которые словно кипятком обварили, и опять тихонько застонала. Горечь и
боль.
В дверь постучали, но
Камилла не отозвалась. Она сидела, глядя на величественно вплывающую во двор
гондолу, и старалась договориться с самой собой.
«Как глубоки воды твои…»
Интересно, здесь, в водяном
дворике гостиницы очень глубокó?
Как избавиться от
воспоминаний, если эти воспоминания составляют неотъемлемую часть твоей жизни?
Получается, что надо ухитриться отделить, вычленить из себя нечто, о чём хочешь
позабыть, выбросить это и сделать вид, что оно более не имеет к тебе отношения.
Как в кукольном театре: когда куклы дерутся, руки и ноги так и летят. Но тогда
получится, что ты отодрал и выбросил часть самого себя!
А куклы… на то они и куклы,
чтобы у них всё проходило безболезненно. Можно разломать деревянную красотку
Коломбину и выбросить в воду под гостиничным окном, но ведь то, что от неё
осталось, будет лежать там, на дне, и ты будешь знать, что оно там. Оно никуда
не денется, просто будет невидно.
Камилла перегнулась в окно,
вглядываясь в тёмную воду. Здание гостиницы представляло собою замкнутый
прямоугольник, со стороны Канала имеющий полукруглую арку – водяные ворота во
двор. Поэтому дворик являлся как бы четырёхугольным колодцем со стенами,
усеянными окнами, и солнечные лучи на дно этого колодца практически не попадали.
В этих тенистых водах не
разглядишь ничего, даже если здесь мелко. А воды души ещё более тенисты, и
смутны, и тяжело бередить их. Ну как вытянет трал, проскребший по дну души
твоей, что-то, что ты сам не хочешь поднимать на поверхность…
Можно бесконечно долго
сидеть и глядеть на воду. Это так же, как глядеть в огонь – завораживает. И
можно долго заворожённно копаться в себе.
Она отвернулась от окна.
Камилла Фонтейн знала
единственный настоящий рецепт от всех напастей.
Нужно немедленно встать,
переодеться в рабочие тюники и начать работать. Пóбоку увеселения, прочь
праздность. Все эти походы в гости по венецианским дворцам, дневные прогулки с
осмотрами достопримечательностей. Она не гостья, приехавшая развлекаться, она
прибыла сюда работать, и она будет работать.
И не обращать внимания на
уличных скрипачей. И на маски.
Видимо, её положение
серьёзнее, чем она надеялась, значит и меры нужно принимать самые серьёзные.
Камилла перебралась к бюро
и, пачкая пальцы в чернилах, подтекающих с плохо чищенного гостиничного пера,
серьёзно распланировала расписание своей дальнейшей жизни. Так будет надёжнее.
Слово, запечатлённое на бумаге, приобретает силу бóльшую, нежели просто
сказанное или, тем паче, подуманное. Когда исчёрканное расписание было
составлено, Камилла педантично переписала его начисто.
После этого сразу же, не
размышляя долго, накатала размашистую записку к мсье Константэн, излагающую -
без лишних объяснений причин – новый распорядок своей жизни и, не откладывая в
долгий ящик, написала обещанную записку барону Пьетро, позвонила и отправила с
посыльным.
Вся эта писанина
действительно помогла Камилле собраться. Жаль, что не из чего сделать в гостиной
её номера станок для опора руки, но ничего, что-нибудь придумаем.
Мадмуазель Фонтейн
перетащила диванчик к окну гостиной и повернула его высокой гнутой спинкой к
комнате, а сидением к окну. Примерилась, попробовала опереться, сделала
несколько пробных батманов – ничего, годится.
Уже в состоянии энергической
сосредоточенности, которую любила в себе больше всего, переоделась и начала
проделывать экзерсисы, сначала у станка, затем по всей комнате, избегая лишь
прыгать.
Ковёр на полу мешал, но с
ковром ей было не справиться в одиночку.
Она старалась не потерять
это ощущение, сравнимое с ощущением в себе взведённой пружины, этот общий
настрой. Почувствовать неуверенность в себе, утратить кураж в её деле –
худшее, что может произойти с ней.
Константину Корнеевичу
Хлынову только к вечеру удалось, наконец, увидеться с мадмуазель Фонтейн и
ознакомиться с её графиком. До того он несколько раз услышал из-за дверей
Камиллиного нумера краткое уведомление о том, что балерина работает. Его
предложение прогулки и обеда были также отвергнуты.
Кроме вполне естественной
досады на постоянно возникавшие противудействия его собственным устремлениям,
выражавшимся в виде непредсказуемых поступков мадмуазель Фонтейн, Хлынов, сам
будучи человеком работящим и ответственным, почувствовал, что уважение его к
балерине при том увеличивается.
***
Сегодня он мог до вечера не
покидать комнаты в гостинице, но странный беспокойный зуд – не в ногах, а где-то
внутри, в груди, в висках - не позволял оставаться на одном месте. Эрик
намеревался ещё повозиться со следующим по очереди механизмом, хотя и
практически отлаженным. И с прочими бирюлькам поиграть. Но чувство было
такое, словно он должен был куда-то пойти, но забыл, или должен был искать
что-то такое, о чём никак не мог вспомнить.
Бесцельно слоняясь по
городу, он в конце концов оказался там, где, как ни странно, был более всего
незаметен - в толпе. В толчее торговых рядов. Слишком много людей, слишком
много рода человеческого.
Хорошо, что день пасмурный,
небо затянуто пеленой серых скучных облаков. Эрик медленно шёл по рядам.
Торговцы дарами моря
предлагали свой товар.
Над исходящими паром котлами
продавцы каракатиц поднимали на больших ложках-шумовках каламари –
сплошные свисающие растрёпанные лоскуты плоти, похожие на изрезанные в лапшу
куски обваренного кипятком человеческого тела.
На подносах рядом с котлами
щетинились колючие углы суставчатых ног – морские пауки, дальше лежали лангусты
в овальных панцирях, морщились сизые морские гребешки, грудами серебряных монет
мерцали развалы мелких рыбёшек, которых торговки тут же предлагали запечь в
прованском масле.
Смешение серого,
перламутрового, розового, светло-оливкового. Пар из котлов и бочек подёргивает
всю картину тонкой лессировкой свинцовых белил.
Эрик медленно шёл мимо этих
натюрмортов. Nature
morte
- Мёртвая натура. Всё живое становится
мёртвой натурой рано или поздно. Естественным образом либо по чужой воле. И это
успокаивает, даёт некую уверенность в неизбежности хода вещей. Ведь то, что
неизбежно, легче воспринимается…
Толпа вокруг него шумела,
гомонила, выкликала. Резкая нестройная музыка слитых в одно человеческих
голосов, скачущие диссонансы. Парадоксальная гармония.
Гнусят нищие, бранчливо
голосит торговка. У пирамиды пустых бочек, воняющих рыбой, монотонно бубнит,
словно поёт заклинания, женщина в обтрёпанной одежде, с всклокоченными волосами
и безумными глазами.
Проходя мимо, Эрик разобрал
отрывочные слова: «Идёт гроза, идёт… она приближается… вы слышите, берегитесь!..
они здесь, они все здесь… одну монетку и то не дали…»
Эрик кинул сумасшедшей
монету в пять сольдо - не оборачиваясь, через плечо, точно в сложенные
пригоршней ладони. Услышал, как та удивлённо вскрикнула, засмеялась радостно, и
пошёл дальше.
Эрик миновал мясные лавки. У
дверей вывешены разделанные туши. Багрово-кровавые бычьи окорока,
сливочно-белёсые телячьи бока, в глубине лавок виднеются рассечённые до хребта,
распахнутые, как пальто на вешалке, цельные свиные оковалки.
Ломти сочащегося кровью мяса
лежат на изрубленных разделочных колодах, и белые рёбра выделяются на
тёмно-красном фоне – похоже на мясистые экзотические цветы с изумительного
изящества прожилками и острыми осколками тычинок… диковинные цветы из какой-то
безумной Оранжереи Бытия, срезанные садовым ножом Великого Садовника…
Эрик провёл рукой по лбу, с
трудом оторвал глаза от неживой плоти – усилием подавляя всплывающие неясные
воспоминания давнего, полузабытого бредового видения, возвращая их на дно
разума, в омут клубящихся там кошмаров - и по переулкам выбрался на улицу, где
у дверей лавочек толпилась другая, более нарядная публика.
Винные лавки в Венеции
исстари привлекали гостей города.
На дубовых лоснящихся бочках
посвёркивали латунные краны, над бочками и выстроившимися в ряд мерками были
укреплены белые таблички: «Пунш», «Ром», «Настойка» и названия множества
крепких вин - сладкозвучные ухищрения виноделов.
Дальше по улице
располагались антикварные лавки, ещё далее – букинистические магазинчики. В
подъездах и в маленьких киосках на каждом шагу продавались газеты. Итальянцы
упоённо пользовались завоеваниями Рисорджименто, с восторгом читая
передовицы и принимая шовинистическую патетику газетных писак за выражение
свободы национального духа.
Эрику хотелось расхохотаться
над всей этой шелухой, которую он – в полной мере сторонний наблюдатель –
ясно и давно видел во всей мышиной возне рода человеческого. Но смысла в смехе
не было: всё было пустое на этом свете, кроме... нет, пустым было всё. Зато
отсутствие подлинного смысла компенсировалось наличием множественных частных
смыслов.
Эрик вернулся к винным
лавкам. Где-то здесь он приметил «Токайское», внушающее надежду на должное
качество.
Эрик расплачивался, когда
случайный взгляд в сторону зацепил фигуру человека, входящего в соседнюю лавку.
Второй взгляд, уже через окно этой лавки, подтвердил, что он не ошибся. В
глубине комнаты, у прилавка стоял спиной к нему этот русский, её
спутник, вариант славянского типажа в духе какого-нибудь там былинного
Королевича Руслана, вертя в руках пузатую бутыль коньяка.
Эрик на секунду прикрыл
глаза, потом отступил от окна. Ещё не время. Всё должно идти так, как сочинено в
его сценарии, а он придумал по-другому. Пусть хоть сто раз ему подворачивается.
Всё должно происходить сценично, а не абы как, по-любительски. Необходимо
сохранять стиль, всегда необходимо, если даже всё рассыпается прахом, и нет на
свете ничего, заслуживающего серьёзного внимания. Главная тема его последнего
музыкального сочинения становится слышна ему всё явственней.
Впрочем, раз так получилось,
можно и использовать, подкорректировав намеченное. И побольше юмора.
Порыв холодного ветра
взметнул его плащ, Эрик придержал шляпу. Воздух стал ощутимо более влажным, ухо
Эрика уловило донёсшийся со стороны Лагуны характерный стонущий гул - звук
большой волны, ударяющийся в камень набережной.
Эрик запахнулся плотнее.
***
Покидающий винную лавку
Хлынов – коньячок в лавке был определённо неплох и он не продешевил, заказав
полдюжины бутылок - на улице налетел на проходящего мимо высокого мужчину,
закутанного в плащ, и извинился. Прохожий проигнорировал извинения Хлынова, даже
не взглянул. А ещё говорят, что русские за границей исстари проявляют дикарство
в манерах и приёмах обращения. А вот взять, к примеру, этого итальянца…
Додумать до конца Хлынов не
успел, так как тут приключился уличный инцидент.
К ним метнулась какая-то
разлохмаченная фигура – Хлынову показалось, что фигура метила на прохожего,
задетого Хлыновым, но тот как-то ловко уклонился и оказался в стороне – и
вцепилась в Хлыновский сюртук, ухватив его за полу и лопоча по-итальянски.
Константин Корнеевич
оттолкнул уличную побирушку, одновременно хватаясь за карман с бумажником.
Впрочем, его имущество уцелело. Нищенка вела себя странно, продолжала бормотать
и вскрикивать, приплясывая, качая головой, попеременно грозя костлявым пальцем и
указывая им то на небо, то на улицу позади себя, и Хлынов сообразил, что она
юродивая.
- Она здесь! – нищенка
внезапно близко подалась к Хлынову, пронзительно выкрикнув слова в лицо ему, и
тот понял почти все простые итальянкины слова. – Она уже здесь!
Son tutt'e
due
della
stessa tacca…1.
Берегитесь! Вон она!
Tetraggine di
notte!
2.
Действительно, серенькое с
утра небо стремительно темнело, наливалось тёмно-синим, даже каким-то
чёрно-фиолетовым цветом. Каёмки туч подсвечивали багрянцем, так что могло
ливануть с минуты на минуту, но пока было тихо. Так тихо, как бывает только
перед грозой, когда всё будто замирает на минуту…
-
Grazie!
3. – сказал Хлынов. –
Благодарствую за предупреждение…
preavviso
4. … или авизо?.. тьфу,
забыл.
Он сунул юродивой какую-то
монету и, широко шагая, заспешил по улице к канальчику, имея в виду нанять лодку
и поскорее вернуться в гостиницу. К своему вящему неудовольствию Константин
Корнеевич обнаружил, что юродивая итальянка увязалась за ним и трусит позади,
хотя и отстаёт. Канальчик был в двух шагах, улица, по которой спешил Константин,
перепрыгивала через него, дыбясь горбатым мостиком, напоминающим выгнутую
кошачью спину.
Опять подул ветер,
усиливаясь с каждой минутой. Жаль, погода решительно портится, не погуляешь,
впрочем, и так сомнительно, что вышло бы. Мадмуазель Камилла в последние дни на
прогулки не ходит, затворившись в номере репетирует, вечером только ненадолго
удаётся «подышать воздухом» на Пьяцце.
Хлынов усмехнулся, вспомнив
про «режим дня», начертанный рукою мадмуазель Камиллы, что она ему выдала, чтоб
он, значит, сверялся. Вот поди ж ты, богема-то она богема, но дисциплина
мадмуазель по отношению к самой себе вызывала у Константина улыбчивое
восхищение. Он это расписание в портмоне носил и как взглядывал, на сердце тепло
становилось, что ли.
С ума его сводила именно что
контрастность в этой женщине: она могла и на окно вскочить посередь светской
гостиной, да ещё с эдакими чёртиками в глазах, что… эх, словами не скажешь –
богема французская! - а могла с монашеской отрешённостью, в неколебимой
серьёзности заниматься своей работой, сама себе задав правила.
-
Guardarsi!
5. – послышался за Хлыновской
спиной тонкий вскрик. – Она идёт! Здесь уже, вон она! Все собрались!!! Карнавал,
карнавал!
Хлынов досадливо обернулся
на сумасшедшую, но та теперь замерла в отдалении и, таращась, прижимала обе руки
ко рту жестом насмерть перепуганного человека. Константин повернулся обратно к
канальчику и увидел, что у мостика причаливает гондола. Вот и отлично, есть
транспорт.
Из гондолы выскочил кавалер,
подал руку даме, закутанной в чёрную кружевную накидку. Из-под накидки
высунулась рука, опёрлась. В тот момент, когда женщина ступила на камень,
сверкнула ослепительная молния, озарив белым до голубизны призрачным светом всё
вокруг. Женщина стала белёсо-пепельного цвета силуэтом на чёрном фоне, потом
опять проявилась фигура в чёрной накидке, вся в чёрном. Хлынова поразила
мертвенная бледность её лица и... Наверное, это от света молнии… Затем ударил
раскат грома. И сразу – ещё одна вспышка. Женщина прошла мимо Хлынова, зацепив
его бьющимся на ветру краем накидки, и он тряхнул головой. Тьфу ты!
Хлынов прыгнул в гондолу,
лодочник оттолкнулся веслом. Константин обернулся посмотреть вслед удалявшейся
паре, но в тот же миг хлынул ливень, и он юркнул под навес гондолы, мысленно
возблагодарив судьбу за наличие сей полезной конструкции.
Не иначе в этом призрачном
свете ему почудилось, как на лице женщины, и так не больно-то красивом, тенями
вместо глазниц показались чёрные провалы, и угольные тени залегли под резко
выступившими скулами. Привидится же такое! Прямо какое-то
Memento
mori,
ей-богу!
А всё потому, что слишком
много он о женских причудах нынче думает. Ох, женщины до добра не доведут,
истинно староверы – Коська мальчонкой в лавке у купцов-староверов служить
начинал когда-то – внушали ему, что женщина есть сосуд диавольский…
И, наверное, ещё и старый
коньяк, который он основательно продегустировал в винной лавке, своё дело
сделал.
Хлынов крякнул и стал думать
о том, что сейчас поделывает диавольский сосуд, к которому он спешит
воротиться – мадмуазель Камилла Фонтейн. Наверное, и сейчас всё занимается.
Эх, кабы не гроза, всё же он
её почти уговорил вечером по Лагуне прокатиться в лодке или на пароходике,
удачно пустив в ход аргумент о большей полезности морского воздуха, нежели
воздуха на площади, где столько народу толчётся. Ну, да что загадывать. Как
налетело, так, возможно, ещё и закончится к вечеру-то.
***
К вечеру, действительно,
развиднелось немного, ливень прошёл, оставив за собой мелкий сеющий дождичек, но
потом и он прекратился. Гроза пронеслась над городом, нагнав в Лагуну воды с
моря, поэтому Пьяццу залило поднявшейся водой –
acqua
alto,
как называют её венецианцы.
Константин Хлынов, успевший
до костей промокнуть на том коротком саженном отрезке, что отделял его от
дверей, когда он перебегал от лодки под крышу, растёрся, обсушился у камина и
согрелся коньяком. Перед тем, как передать мокрую, хоть выжми, одежду
гостиничной прислуге – привести в порядок – Константин, естественно, вывернул
карманы. К его недоумению, после изъятия бумажника, портмоне, часов и
миниатюрной коробочки для запонок с пасторалью на крышке, купленной им сегодня
на Мерчерии, рука его нащупала в сырой сюртучной ткани ещё что-то твёрдое.
Он порылся в кармане и
вытащил на свет штуку неожиданную: маленькую куклу- марионетку. Мокрые нитки
куклы опутали её, согнувши в три погибели и примотав к фигурке палочки-«водилы»,
платьишко потемнело так, что цвета не разобрать, и прилипло, о волосиках и
говорить не приходилось – торчали какие-то жалкие перья. Константин повертел
штучку: он решительно не помнил, чтобы покупал такое. Неужели забыл?
Хлынов поколебался, не
кинуть ли куколку в камин в виду её явной испорченности водой, - в целом игрушка
походила на порядком пережёванную кошкой мышь, - но всё же положил на кресло,
подвинув его ближе к огню. Пока он в спальне одевался и прилаживал галстух,
собираясь идти к мадмуазель Камилле, и рассовывал по карманам мелочи, куколка
подсохла, и мельком посмотревший на неё Хлынов хлопнул себя ладонью по лбу.
Не иначе это он, всё же,
купил сувенир для презента Камилле, да запамятовал. Миниатюрная марионетка
изображала собою балерину. Обсохшая юбочка распушилась, окружила – чисто
перевёрнутая рюмочка хрустальная - мелкими складочками газовой ткани точёные
кукольные ножки в крошечных атласных туфельках. Золотые волосы сияющим облачком
обрамляли малюсенькое личико, до того тонко сделанное, что бирюзовые глазки
имели реснички, подобные пушинкам по нежности и малости своей. Картину редкой
искусности довершали крошечный веночек, венчающий головку, махонькие стрекозиные
крылышки на спине балеринки и пышный воздушный бант, завязанный на талии также
позади.
Константин Корнеевич
прикинул, из чего сделаны радужные прозрачные крылышки: из слюды, что ли? – и
вдруг сообразил, почему он, должно быть, приобрёл это изделие. Куколка являла
собой удивительное сходство с мадмуазель Камиллой. Особенно черты личика, но
также и волосы, и что-то такое, неуловимое, во всём облике. Забавно!
Ей, Камилле, должно
понравиться. Она любит этих марионеток, несколько раз кукольный театр смотрела
на Пьяцце.
Изящная латунная крестовина,
к которой были прикреплены шёлковые нити, водящие марионетку, казалась
дополнительным украшением. Странно, конечно, что он не помнит факта покупки, но
он сегодня много толкался на Мерчерии, рассматривая и прицениваясь от нечего
делать, вот коробочку себе приобрёл, и было это после того, как на деловой
встрече с одним членом городского муниципалитета, с которым его свёл барон, он
час с четвертью уточнял кое-какие моменты своего проекта. Того, что затеял для
мадмуазель Камиллы.
А не пора ли уже ей сказать?
***
После грозы воздух,
вливавшийся в приотворённое окно, был особенно свежим. Камилла, из какого-то
суеверного детского страха бросившая заниматься и плотно задёрнувшая шторы,
когда блеснула первая молния – бабушка ей много чего рассказывала о небесной
колеснице и огненных стрелах - сидела, обхватив коленки, на кресле в гостиной.
Кутаясь в плед, она смотрела в огонь камина и обдумывала рисунок танца для
выступления в палаццо Вальдамбрини.
Ей хотелось станцевать
что-то классически чистое, но при этом необычное, что в полной мере
соответствовало бы её и только её индивидуальности. Оставалось всего ничего до
урочной даты, а она так пока и не приняла окончательного решения. То одно
представлялось ей подходящим, то другое казалось лучшим.
Она не заметила тот момент,
когда, не сознавая этого, не стараясь специально, стала смотреть на
огненные языки пламени, пляшущие в камине, как на фигуры подвижных, меняющихся
очертаний, а движения их приобрели для неё некую осмысленность и ритм. Осознав
эту ритмичность, поймав её, она уже не могла оторвать взгляда. Недаром говорят
о пламени, что оно «пляшет», что языки огня «танцуют». Пришедшая неожиданно
минута озарения – наверное, и этот глагол тут неспроста! – вела воображение
дальше.
Да и цвет. Она впервые
почувствовала, что цвет и ритм связаны. Не имя или аллегорическое название
персонажа подразумевает цвет его костюма. Нет, это слишком просто, примитивно.
Само по себе движение подразумевает определённый цвет. Он должен изменяться от
изменения ритма движения.
Камилла слегка задохнулась
от сознания каких-то неисчерпаемых открывающихся возможностей. Сможет ли она
станцевать алый, золотой, малиновый цвет, цвет пламени? Танец фантастический,
пламенный и нежный, неуловимая череда изменений, подобных призрачности огня. Но
тогда и звук тоже может быть окрашен…
О, это уже к Эрику, он
как-то ей говорил о цвете звуков и…
Камилла потускнела.
Последняя мысль была определённо лишней.
«Этот мужчина, - подумала
она об Эрике с отчаянием безнадёжности борьбы, - которого я узнала волею… нет,
подарком судьбы, так вот этот странный, отличный от всех человек столь сложен, в
нём столько всего, чего я даже не успела увидеть в нём, прикоснуться, разгадать
и малой части его противоречивой натуры и таланта. Когда я хотела вспомнить, что
я узнала о нём, любя и живя с ним, я могла вспомнить только какую-то чепуху. Но
он всегда и везде был со мной, его незримое присутствие заполняло меня всю,
целиком. Так как же мне забыть его? Всё это бесполезно».
Языки огня, пляшущие в
хрустальной широкой чаше, рдеют как кровь отчаявшегося сердца, дробятся и
множатся их живые отсветы в тонких гранях. Но опрокидывается чаша, и огонь
изливается на белую холодную землю, застывая, только соприкоснувшись с ледяным
одиночеством пустыни, ломкими, истонченными, в последнем своём усилии
взметнувшимися к чёрному небу мазками...
Замёрзший огонь посреди
белой беззвучной пустыни.
Стук в дверь отозвался
толчком крови в её сердце и висках, но на этот раз Камилла сразу взяла себя в
руки. Приговор был ясен – в эту дверь не постучится тот, кто нанёс ей самую
болезненную рану из тех, что причиняла ей жизнь. Отныне любой стук в её двери
ей не важен.
Она крикнула войти и
спокойно кивнула протиснувшемуся в дверь мсье Константэн. После обычных
вопросов, начинающих любой разговор тех, кто видит друг друга каждый день, мсье
Константэн смущённо улыбнулся – Камилла лишний раз отметила про себя, какая у
него приятная улыбка – и вытащил из кармана нечто, завёрнутое в папиросную
бумагу, протягивая пакетик Камилле с весёлым блеском в глазах.
- Примите, прошу покорно, на
память, - обычный оборот речи позабавил Камиллу, мсье Константэн вечно его
повторял. – Забавная пустяковина, но вы оцените. Опять же к вам прямое отношение
имеет, и непростое…
Хлынов ещё продолжал
развивать тему, а Камилла уже взяла из его рук пакетик, развернула и поставила
себе на ладонь марионетку-балерину, держа за латунную крестовину. Хлынов
замолчал и смотрел на куклу, ещё раз подивившись, до чего же – до смешного -
сильно сходство: рядом с оригиналом оно не уменьшилось, наоборот. Будто на заказ
делано.
Камилла засмеялась и
поиграла крестовиной, довольно ловко заставив марионетку взмахнуть ручками и
поднять ножку. Хлынову не вполне было понятно, улавливает ли она сходство с
собой. Человек себя и в зеркале, неожиданно поднесённом, иногда не всегда
узнаёт.
- Какая прелесть! Спасибо,
мсье Константэн. Очаровательная игрушка, и я люблю кукольный театр, вы же
знаете. Ох, ну что я говорю, вы же потому и сделали мне этот подарок! Как это
мило с вашей стороны, право! Садитесь, обождите меня, пока я переоденусь, и
пойдёмте погуляем. Дождь ведь прекратился? Вы приглашали, кажется, на лодке
прокатиться? Я согласна. Ну, садитесь же.
Хлынов, слушавший этот
сыплющийся без умолку щебет, осторожно уселся на кресло и расплылся в улыбке.
Теперь он был горд, что столь правильно подобрал подарок и даже что, возможно,
некоторое время искал такую уникальную куриозность.
Вид мадмуазель Фонтейн в
репетиционных тюниках, да ещё находящуюся на таком ничтожном расстоянии от него,
всегда повергал его в состояние взволнованно-сладостное.
Он проводил взглядом
скрывшуюся за дверями спальни фигурку и вздохнул. Немедленно затем дверь
приотворилась и высунулась обнажённая по плечо рука, управляющая шёлковыми
нитями, на конце которых маленькая балерина сначала спутавшись, но потом всё
более лихо принялась выделывать пируэты.
Хлынов зааплодировал.
Показалось личико мадмуазель Фонтейн, раскланялось на все стороны, причём
марионетка тоже раскланивалась, но неудачно: нити запутались, и балеринка упала.
Всё это представление было прелестно и чрезвычайно понравилось Хлынову.
- Благодарю, благодарю
почтеннейшую публику! – пропищала мадмуазель Кукловод. – Я, эфемерная Сильфида,
рада и признательна, что вы почтили своим благосклонным вниманием наш скромный
театр… Мсье Константэн! Ведь это марионетка зовётся Сильфидой, не так ли? Или её
имя Жизель? Пожалуй, она в равной мере может быть Жизелью. Как вам представил её
продавец?
- Да ведь я не спрашивал, -
растерялся Хлынов.
- А из чего она сделана? –
голова мадмуазель Фонтейн скрылась за дверью, оставшейся, впрочем, приоткрытой,
так что голос её доносился до Хлыновского слуха совершенно явственно. – Не из
дерева, это очевидно. Из папье-маше?
Хлынов мялся. Леший её, в
самом деле, знает, из чего она сделана. Ляпнешь ещё чего несуразного.
- Из воска, как я понял, -
решил он рискнуть. – Лицо уж точно.
- Изумительно тонкая работа,
- кажется, ответ был принят. – Я хотела бы посмотреть других марионеток, которые
продаются в этой лавке.
Вот тебе и номер, будто он
помнит, в какой лавке куплен этот сувенир. Ну, да как-нибудь отыщется.
Дверь спальни распахнулась,
и Камилла вышла уже совершенно готовая к прогулке. Хлынов удивился, увидев её
наряженной в чёрное платье, в чёрной изящной шляпке с вуалью - она обычно
предпочитала светлые тона. Впрочем, перчатки, единственный цветок, приколотый
слева у выреза, и зонтик были сочно-гранатового цвета, что безусловно
представляло собой привлекающее внимание сочетание цветов. Сверху Камилла
накинула кружевную накидку.
- Площадь вся залита
поднявшейся водой, в кофейни и под аркадами проложены мостки и дамы прыгают,
подоткнувши юбки, - рассказывал Хлынов, пока они шли к выходу из гостиницы. –
Чуднó, как тут все живут – словно кулики на болоте. Говорят, когда вода
поднимается ещё выше, можно на лодке заплыть на Пьяццу. Я предлагаю, если
хотите, прокатиться до моста Риальто и посмотреть, как выглядит город в
половодье. А потом отплыть в Лагуну и обозреть, так сказать, со стороны.
Камилла соглашалась.
Спустившись к причалу в
гостиничном дворике, они взяли гондолу и вскоре уже плыли по Большому Каналу.
Сказать, что город сильно
отличался от того, что они привыкли видеть, было затруднительно. Та же вода
везде. Единственно только, на волнах в большом количестве колыхались горящие
светильники, позволявшие без ошибок отмечать новый уровень воды и лучше
ориентироваться. В некоторых узких каналах они почти вплывали в окна нижних
этажей. Ещё одно отличие заключалось в том, что вода стала прозрачнее и изменила
цвет с тёмно-зелёного на свинцово-серый. Сильные волны, накатывавшие с моря,
«промыли» каналы, унеся из них сор и муть города. Это было естественным
положительным результатом каждого большого подъёма воды в Венеции.
Их гондола с зажжённым на
носу фонарём медленно проплыла под мостом Риальто. Хотя время было ещё не
позднее, уходящая гроза, казалось, унесла с собой весь дневной свет, и город
погружен был в странный серо-жёлтый сумрак, частично объяснимый туманом,
поднимающимся над водой. Голоса гондольеров звучали приглушённо, как сквозь
вату.
На мосту также горели
цепочкой фонари, продолжаясь гирляндами зажжённых светильников и
прямоугольниками дворцовых окон на земной тверди. Притихшая было Камилла
внезапно оживилась.
- Мсье Хлынóфф, давайте
поплывём сейчас и посмотрим на палаццо Вальдамбрини, - предложила она.
- Зачем? – изумился
Константин Корнеевич.
- Ну, просто так. Интересно.
Хлынов не стал противиться и
приказал гондольеру править к означенному палаццо. Спустя минут двадцать
гондольер присвистнул, и гондола вошла в канал, ответвлявшийся от Большого. К
этому времени стало сумрачнее. Гондольер махнул рукой, и Камилла, вглядевшись,
увидела в направлении его жеста большое старинное палаццо. Из целого ряда окон,
темневших на фасаде здания, тусклым светом выделялись только два на верхнем
этаже.
Ничего особенного палаццо
аристократа-мецената собой не представляло: ни с точки зрения архитектуры –
только что видно было, что очень старо, - ни с точки зрения роскошества.
Заурядный венецианский дворец с лестницей, ведущей от самых дверей и уходящей
под воду. Ни в какое сравнение не идёт с Ка’ д’Оро. Камилла, смутно
ожидавшая чего-нибудь оригинального, хотя бы двутелых химер у дверей, была
разочарована.
Закусив в ресторанчике на
Большом Канале, они продолжили прогулку.
Обозрение Венеции с Лагуны
их задержало дольше, чем Хлынов рассчитывал, к ночи стал усиливаться ветер,
разгоняя тучи, но мешая гондольеру грести, и в гостиницу они вернулись почти в
полной темноте.
Хлынов проводил мадмуазель
Камиллу до дверей её номера и, целуя руку в сгиб запястья, там, где между
перчаткой и манжетой виднелась полоска тёплой душистой кожи, пытливо заглянул ей
в глаза. Глаза мадмуазель Фонтейн были непроницаемы и отчуждённы, и он,
вздохнув, раскланялся.
***
Пройдя в спальню, где на
туалетном столике горела свеча, и стоял приготовленный и плотно укутанный кувшин
с кипятком, – мадмуазель Фонтейн поставила условием, чтобы гостиничная
горничная обеспечивала её горячей водой без напоминаний и отдельных вызовов, -
Камилла сбросила накидку, платье и туфельки, не заботясь о том, куда они упадут,
потом села к туалетному столику, вытаскивая шпильки.
Распустила волосы, помотала
головой, испытывая приятное ощущение от прикосновения тёплой шёлковистой волны к
своей обнажённой коже. Расчёсывая волосы щёткой, Камилла смотрела на марионетку,
которую, уходя на прогулку, усадила у зеркала. Зеркало на туалетном столике было
в тяжёлой резной раме со множеством финтифлюшек, и куколка уютно пристроилась в
барочном завитке, склонив головку личиком вниз. У её ножек лежал серый конверт с
приглашением от семейства Вальдамбрини, и можно было вообразить, что кукла
рассматривает герб.
Камилла, медленно проводя
щёткой по волосам, задумчиво переводила взгляд со своего отражения в зеркале на
марионетку. Конечно, они с куклой похожи, это факт. Она сразу заметила. Неужели
могут быть такие совпадения? Не заказал ли хитрый мсье Константэн куклу с её
портретным сходством специально, желая во что бы то ни стало поразить её,
Камиллу? Продолжает коллекцию нестандартных сувениров, как с той афишей Марии
Тальони.
Мсье Хлынов вовсе не такой
простой, как можно подумать по его с нею обращению. Этим она не хочет сказать,
что он наивен с ней, но в отношении её, Камиллы, он как-то теряется, ведёт себя
по-иному, чем вообще в остальных жизненных ситуациях. А уж что касаемо дел, так
она ясно видит, что мсье Константэн присуща железная деловая хватка, и что он
при деловых подсчётах собран и нацелен на результат с неумолимостью стрелы,
летящей в цель.
Во время его разговора с
бароном Пьетро в его сузившихся похолодевших глазах только что цифры не прыгали.
Что ж, она в любом случае
оценила его подарок, очень поблагодарила его. Конечно, не так, как ему бы
хотелось, мелькнула у неё мысль, но это уж не её дело, переживать за него.
Следуя неосознанной
мысленной филиации, Камилла наклонилась к стеклу, рассматривая свои губы, угол
зрения сместился, открывая ей зеркально перевёрнутое отражение конверта, и
Камилла прочитала абракадабрическую надпись, в таком виде ставшую
осмысленной.
MEMENTO
MORI
– «ПОМНИ О СМЕРТИ» - было написано на венце химеры-мантикоры, что держала в
лапах герб патриция Вальдамбрини.
Каких ещё девизов следовало
ожидать от людей, которые посылают приглашения на свои праздники в траурных
конвертах! Только зачем эти девизы написаны справа налево?
Чудящие аристократы – дело
повсеместно обычное. Камилла вспомнила престарелого барона Кастелло-Барбезак,
парижского приятеля малышки Мэг Жири, который, несмотря на свою очевидную
престарелость, обожал изображать в «живых аллегориях» чувственно раскрепощённого
Фавна, причём со всеми вытекающими из особенностей этого мифологического образа
откровенностями античного костюма, вернее скудости такового. А на осторожные
предложения изобразить хотя бы солидных Зевса или Посейдона, всё ж таки более
основательно одетых, неподдельно обижался.
Обычно это случалось в конце
ужина с участием артистов и танцовщиц и доставляло Мэг некоторые хлопоты в виде
возни с фиговыми листиками и цветочно-фруктовыми гирляндами.
Доливая кипяток из кувшина в
тазик, Камилла смешала воду до нужной температуры и тщательно обтёрлась мягкой
морской губкой. В Венецию стоило приехать только из-за широчайшего рыночного
выбора этих полезных существ – или это растения?
Торговка на набережной
уверяла, что эта дивная пружинистая штука, напоминающая пухлое золотистое
облачко карманного формата, добыта близ греческого острова Кипр, где родилась
из пены морской богиня любви Афродита, и там – вероятно, как побочный эффект
сего события – растут губки самого нежнейшего качества на всём белом свете.
«Вам покажется, что вас
касаются губы ангела, синьора», - пообещала смуглая, как мавританка, толстая
торговка. Что она знает о губах ангела… такого, чего не знает Камилла Фонтейн…
Завернувшись в пеньюар,
Камилла немного почитала на сон грядущий, но внимание её с трудом
сосредотачивалось на смысле слов и розенкрейцеровского сюжета,
приходилось всё время специальным усилием возвращаться к происходящему в романе.
В борьбе с текстом, который всё более казался Камилле лишённым какой бы то ни
было логики, прошло некоторое время, прежде чем она вздрогнула и очнулась,
клюнув носом уже непосредственно книжную страницу.
Оказалось, что она уже
некоторое время – непонятно, какое – пребывает в роде полусонного состояния, в
котором не может с уверенностью отличить сон от яви, в частности упустила
момент, когда она перешла к этому состоянию. Судя по тому, что свеча на
туалетном столике потрескивает, догорая, она здорово запозднилась.
Потерев глаза, в которые
словно песку насыпали, и сунув книгу под подушку, Камилла хотела уже улечься в
постель и приготовилась задуть свечу, когда услышала звук скрипки - одна долгая
затихающая нота, словно смычок только чуть коснулся струны - такой тихий, что
он, фактически, находился на грани восприятия человеческим ухом.
Она замерла и задержала
дыхание. Тихо. Она сидела, боясь пошевелиться, встать, чтобы не заглушить его,
если звук раздастся снова.
Потом звук повторился, и
хотя Камилла его скорее не услышала, чем услышала, она точно знала, что он
прозвучал. Высота звука перешла допустимую для человеческого слуха грань, но
она его почувствовала – каким образом, она сама не знала. Возможно, кожей?
Она не могла определить,
откуда донёсся звук. Не было уверенности, что с улицы, но вряд ли из-за стены.
Струна словно пропела в исключительной близости от неё и только для неё одной.
Камилла на цыпочках подошла
к дверям и прислушалась. Из-за дверей - ни звука, ни шороха. Она приотворила
дверь и выглянула в коридор. Никого. Коридор освещён тускло горящими через два
на третий газовыми рожками с прикрученными вентилями. Тишина.
Неужели повторится то, от
чего она зарекалась, и она побежит к окну высматривать очередного уличного
скрипача?
Боже мой, да какой же
уличный скрипач станет пиликать под гостиничными окнами поздней ночью, рискуя
получить в награду не аплодисменты и ливень падающих на расстеленный плащ монет,
а отрезвляющий душ, выплеснутый из кувшина на голову?!
Не думая о своём слабоволии,
Камилла пробежала к окну, сделала щёлку между портьерами и помедлила, перед тем
как выглянуть. Потом собралась с духом и рывком раздвинула шторы.
В колодце двора не было ни
души. Вода стояла неподвижно и была непроницаемо тёмной, словно налитая в блюдце
тёмная патока. Лунный свет, мягко лившийся с почти расчистившегося от туч неба,
полукругом ложился прямо под её окном, и там, где образовался размытый по краям
полукруг, вода становилась прозрачной, пронизанной серебристыми лучами до ясно
проглядывавшегося дна. Камилла различила лежащую на дне стеклянную бутыль,
разбитую на несколько крупных осколков, и что-то, напоминающее обломок весла.
В стороне, у входа в
гостиницу сгрудились на приколе несколько чёрных гондол с погашенными фонарями
на изогнутых носах. Борта гондол тёрлись друг о друга, еле слышно шурша и иногда
постукивая.
«Это бесполезно, - второй
раз за сегодняшний день подумала Камилла. – Нужно научиться как-то жить с этим».
Она отошла от окна и достала
из несессера пузырёк с лекарством. То, что там оставалось, было слишком мало,
чтобы оказать на неё успокаивающее действие. Ах, нужно было прошлый раз допить
всё, что там было, и тогда вопрос решился бы сам собой. Больше у неё нет, и она
волей-неволей прекратит полагаться на это зелье.
Она приблизила пузырёк к
свече, посмотрела на просвет.
Очень мизерно, капля
какая-то. Но она отлично помнила слова, оброненные как-то Эриком – так же
безусловно, как она не может забыть об Эрике.
Эрик говорил, что алкоголь
усиливает действие некоторых снадобий. Собственно, он её предупреждал, что
нельзя принимать средства от головной боли вместе с вином, заодно прочитав ей
маленькую лекцию «К вопросу о…», как он любил, и в оглашённом списке там
содержались и снотворные порошки, и успокоительные капли и прочие декокты. Он
любил ей что-нибудь объяснять. Он любил, когда она слушала его объяснения.
Он вообще её любил…
Камилла торопливо прошла в
гостиную и отыскала в шкапчике стеклянный графинчик с белым вином и широкий
бокал для шампанского, вернулась в спальню, плеснула вино в бокал. Она вытрясла
из пузырька всё, что там было, подержав склянку для верности в перевёрнутом
состоянии почти минуту. Даже нацедила вино в пузырёк и ополоснула тоже в бокал.
Подняв бокал, посмотрела на марионетку, прямо глядящую на неё бирюзовыми
эмалевыми глазами с поднятого белого личика, кивнула ей: «Будем здоровы!», - и
залпом опустошила.
Всё, можно ложиться спать.
Уснуть и видеть сны… Какие сны придут?
Будем надеяться, что
никаких.
Камилла ещё раз взглянула на
куклу, внимательнее. Что это? Ей показалось, или марионетка сидела в другой
позе, не так, как она её усадила в барочном завитке?
Камилле стало на миг
жутковато, но потом она усмехнулась. Эрик никогда не ошибался с рецептами.
Действительно вредно принимать алкоголь вместе с успокоительными средствами.
Вот, уже память изменяет, или галлюцинации начинают мерещиться.
Камилла хотела задуть свечу,
но она затрещала, вспыхнула, чадя, и погасла самостоятельно. Камилла свернулась
клубком в постели, натянув одеяло на голову. Снова встать и задёрнуть оставшиеся
раздвинутыми шторы у неё уже сил не хватило. Сон - или забытьё – накатывали
волнами, уносили её по лунной серебристой дорожке.
Она сонно заулыбалась,
устраиваясь поудобнее. Душное одеяло мешало, и Камилла отбросила его с лица. В
конце дорожки Камиллу ждало что-то удивительно приятное и необходимое ей, и она
шла теперь сама.
Маленькая кукла по имени
Сильфида показывала Камилле путь, спрыгнув со стола на серебристый луч и летя
впереди неё. Стрекозиные крылышки махали так быстро, что превратились в два
радужных мельтешащих пятнышка за её спиной.
За подоконником серебристая
дорожка начинала уходить круче вверх, прямо к луне, приблизившейся и ставшей
просто-таки огромной. Камилла видела, что поверхность луны как бы кипит,
перетекает, струи завиваются и перемешиваются, и луну периодически заволакивают
быстро проносящиеся облака.
Она без страха перешагнула
подоконник и ступила на текучую светлую ленту, и ноги её погрузились по
щиколотки в лунную хмарь, как в ручей. И она вновь услышала звуки скрипки,
теперь скрипка пела невыразимо прекрасную музыку, нежную, манящую и
принимающую, как освещённое окно родного дома после тяжкого пути, полного
разочарований и незаслуженных обид.
И за этим окном тебя ждёт
тот, кто любит тебя больше всего на свете, и рад тебе всегда, какой бы ты ни
была и что бы ни сделала, и ты так же любишь его…
…дребезг бьющегося стекла,
вторгшийся в музыку, прозвучал как оскорбление, настолько он диссонировал своей
резкой определённостью с мягкостью звуков. Серебристая дорожка вспузырилась, её
разъедали сквозные дыры провалов, она начала опрокидываться, вставать дыбом.
Камилла ухватилась за подоконник, всё поплыло перед ней, и оказалось, что она
сидит на краешке кровати с полузакрытыми глазами, вытянув руки вперёд, как
лунатик.
Она помотала головой. Голова
кружилась, и трудно было сфокусировать взгляд. Перед ней на полу лежали осколки:
всё, что осталось от разбитого бокала и графина с вином, оставленными перед
зеркалом.
Бледно-золотистое вино
разлилось, среди осколков – головой в лужице - лежала марионетка Сильфида.
Камилла судорожно вздохнула – конечно, сон. И музыка тоже…
…она вздрогнула…
…музыка продолжала звучать.
Звуки скрипки, тихие,
вкрадчивые, обволакивающие. На улице поёт скрипка.
Камилла медленно
приблизилась к окну. Длинное облако перекрывало лунный диск, и ничего нельзя
было увидеть во дворе гостиницы. Потом облако начало освобождать ночное светило,
и серебристый свет неспешно стал заполнять колодец дворика, только на
противоположной от окна Камиллы стороне его сгустилась чётко очерченной дугой
плотная тьма.
Музыка смолкла, оборвавшись
на взлёте звука.
Камилла увидела, что под её
окном, в воде белеет что-то, зыбко колышется. Она толкнула оконную раму,
открывая окно, вытянула шею, высовываясь наружу насколько возможно. По-прежнему
царила мёртвая тишина.
Луна выступила из-за облака,
и лунный свет пронизал тёмно-прозрачную гладь. Ясно проглянуло дно там, где свет
пробил воду призрачными, словно курящимися серебристым дымом столбами.
Под окном Камиллы, под
водой, но так, что лицо находилось почти у самой поверхности, слабо покачивалось
шевелимое водой женское тело. Еле заметно колыхалась белая ткань одежды вокруг
него, белело неподвижное лицо с широко открытыми глазами, нитями водорослей
вились вдоль щёк пряди бледно-жёлтых волос. Яркость лунного света была такова,
что Камилла ясно видела чёрные зрачки светлых открытых глаз и как в медленном
колыхании над лицом кружится мелкий сор на поверхности воды.
Камилла пошатнулась. Вода
струилась над её лицом, это была она. Белое и застывшее, лицо её
смотрело на Камиллу из-под воды, как из зеркала смотрит отражение, и в том не
было сомнения.
Ещё раз всё поплыло перед её
глазами, голова сильно и тошнотворно закружилась. Камилла попыталась ухватиться
за оконный переплёт, но пальцы вяло скользнули по гладкому дереву, она
пошатнулась и сползла на пол под окном, больно ударившись виском и скулой о край
подоконника. В глазах потемнело, и ей показалось, что она сейчас потеряет
сознание, но она сделала неимоверное усилие, и зрение прояснилось, показав, что…
…она лежала на постели
совершенно окоченевшая, потому что одеяло сползло с неё, а окно было приоткрыто.
В бледном вытянутом прямоугольнике лунного света на полу чернел крест – тень от
оконного переплёта. Лунный свет почти дотянулся до кровати, свободно проникая
через раздвинутые шторы.
Некоторое время Камилла
лежала неподвижно, потом с усилием села на постели. Затем - с ещё большим
усилием – встала и на деревянных негнущихся ногах обречённо потащилась к окну.
Зажмурилась, с тоскливой решимостью перегибаясь через подоконник (Господи,
который раз? первый, третий? двадцать пятый?..) и раскрыла глаза.
Под окном в воде не было
утонувшей Камиллы или захлебнувшейся Сильфиды, равно как никакой
Офелии-утопленницы тоже не было.
На дне лежала разбитая
бутыль с отколотым зазубренным горлышком, а над ней на поверхности, почти под
самым Камиллиным окном, чуть покачиваясь, стояла отбившаяся от родной стаи
гондола. Её скамьи с малиновыми подушками рачительный гондольер укрыл на ночь
чёрным коленкором. У борта гондолы сбились в кучку какие-то мелкие белые и
голубые цветы и примкнувшая к ним, распластав бледные крылышки, большая ночная
бабочка.
Было тихо, никто не давал
ночных скрипичных концертов. Все гостиничные окна тёмные, нигде ни огонька и
ничто не ворохнётся во дворике. На этот раз Камилла разглядела массивную
решётку, перекрывающую арку, что вела со двора в Канал.
Камилла аккуратно прикрыла
окно, задёрнула шторы и вернулась на кровать. Сидела, обхватив плечи руками. Её
била меленькая противная дрожь, в голове пульсировал гул в ритме бьющегося
сердца, то есть быстро и неровно, и если не вслух, то внутренне она
поскуливала – тонко, жалобно, - до краёв переполненная жалостью к самой себе.
Вот и пришли сны. И как
теперь рискнуть и попытаться уснуть снова? От мысли о сне становилось страшно.
Лучше посидеть до утра, вон уже начинает рассветать, пятно лунного света блекнет
на глазах, тень креста выцветает, растворяется в сером предутреннем свете. Боже
мой, а если такие сны станут повторяться? Надолго ли её хватит – не спать каждую
ночь? Кажется, она никогда не сможет больше разогнуть онемевшие руки и ноги.
Всё это было сном, вернее,
чередой продолжающихся отрезков сна, когда просыпаешься во сне и не соображаешь,
что это всё ещё сновидение. На самом деле она не просыпалась и не ходила к окну
по-настоящему до последнего раза, и музыки, конечно, не слышала.
Но почему тогда у неё ноет
голова, и как раз в том месте, что она зашибла, падая во сне? Камилла потёрла
ноющий висок - чувствительно, ощупала немного менее чувствительно отозвавшуюся
скулу. Потом, внезапно сообразив, посмотрела на подушку.
Под подушкой лежала толстая
книга - роман. Понятно. Край жёсткой обложки высовывается, и она, ворочаясь,
пристроила голову на него. Камилле стало чуть легче. Всё можно объяснить. К тому
же она и на яву-то одурела от этого запутанного писания, вышедшего из-под
заумного пера сэра Бульвер-Литтона.
Понятно, почему ей мерещатся
чёрные кресты на полу. Странно, что ещё и красные розы розенкрейцеров не
привиделись. Должны были бы. Нечего читать на сон грядущий оккультные романы. И
под подушку их засовывать - тоже хорошего не жди. Спать на оккультной
Антропософии, значит нарываться на дурные сновидения – возможно, она
переползает из книги в голову беспечного сони, формируя соответствующие
образы.
Эта здравое и не лишённое
остроумия соображение произвело на Камиллу живительное действие, и она нашла в
себе силы с тихим стоном, все так же скрючившись, повалиться на постель. Похоже,
ей не скоро удастся распрямиться, так свело мышцы, сначала нужно отогреться. Она
заползла под одеяло.
Вспомнила ещё одну деталь
своего сна, застонав жалобнее прежнего, вытянула шею, стараясь обозреть
туалетный столик. В таком ракурсе мало что было видно, к тому же угол мраморной
столешницы, флаконы духов с сифонами, стоящие на краю, и массивная рама зеркала
перекрывали обзор всего стола. Камилла поднатужилась, качнулась к краю
кровати, имея в виду увидеть пол под туалетным столиком, и с вздохом облегчения
вернулась в исходное положение.
Перед столом на полу лежала
сброшенная ею кружевная накидка, а больше ничего не лежало: осколки, разлитое
вино и кукла Сильфида среди этой разрухи ей приснились. Значит и всё прочее тоже
сон и ничего более. Но стараться снова заснуть пожалуй всё же не стоит.
Одеревенелое тело медленно
отогревалось. Камилла лежала с закрытыми глазами, представляя себе всякие
согревающие вещи вроде африканской пустыни: горячее оранжевое солнце в
ярко-синем небе, раскалённый жёлтый песок, пышущий жаром духовой печи. Хорошо!
Раньше, желая воображаемо отдохнуть в приятном для своих нервов окружении, она
никогда не представляла себе таких горячих пейзажей.
Застывшая фигурка – Камилла,
целиком из снега и льда вроде тех снежных болванчиков с морковными носами, что
маленькая Туся лепила зимой перед окнами их дома - посреди пылающего пекла тает
быстрее, чем леденец, опущенный в горячий чай.
Когда за окном совсем
рассвело, Камилла уже гнулась в необходимых местах настолько, что встала, чтобы
разжечь камин.
И сразу увидела, что за
кружевной накидкой, небрежно оброненной на пол, под туалетным столом
поблёскивают осколки разбитого графина, валяется расколотый бокал, и в центре
тёмного, влажного от не полностью впитавшейся влаги пятна лежит кукла с белым
застывшим личиком, глядя эмалевыми бирюзовыми глазами в потолок.
1.
Одного поля ягоды (ит.)
2. Мрак ночи (ит.)
3. Спасибо (ит.)
4. Предупреждение (ит.)
5. Берегитесь (ит.)
|
