ГЛАВА XV

Чувство уныния, в которое повергла Сержа Мерцалова утренняя беседа, от которой Серж не сумел уклониться, частично рассеялась тем приятным впечатлением от разговора, что у него после классов состоялся с Мартой Андерсон.

И тем более Серж не считал, что обязан выполнять свои обещания, данные, как он себе напоминал, «под нажимом».

Перед тем, как завернуть в тёмный коридор, ведущий к его гримёрке,  он обернулся и осмотрелся, потом, подойдя к двери, мрачно осмотрелся ещё раз и тихо выругался.

Иногда Серж умел выражаться весьма сильно, в некоторых ситуациях подобная его брутальность действовала неотразимо, существенно повышая Сержевы котировки, придавая нежному, в общем-то, Сержу чертовскую грубоватую чувственность, сногсшибательно - по контрасту - действовавшую на некоторых. Жаль только, что порой он начинал чересчур котироваться у тех, с кем, как оказалось, вообще лучше отношений заводить не стоило. Никаких. Вот и озирайся теперь по сторонам.

Ничего более устрашающего, кроме как выругаться, Серж в противовес предъявить не мог, потому как, всё же, за пределы своего амплуа выйти трудно.  Храбростью он не отличается, ему ни к чему, его тактикой всегда было: уклоняться и увиливать, если припрут, потихоньку спуская на тормозах, а там, глядишь, и остыло. Ничто не вечно под луной.

Бывало, Сержу приходило в голову, что нет правил без исключений, и один раз может повернуться по-другому, но Серж уповал на свою ловкость в общении.

В настоящий момент Серж испытывал двойную растерянность: и потому, что не знал, как точно относиться к услышанному, и это его нервировало до чрезвычайности, и потому, что он-то решил, что всё уже утряслось, а, выходит, ошибся, следовательно, ловкость его подвела. В разговоре, состоявшемся сегодня утром за сценой, Серж неожиданно услышал озадачившие его намёки.

Похоже, дело было хуже, чем он мог подумать, и уж всяко хуже, чем он надеялся. От этого Сержу было очень не по себе.

Когда, очередной раз похихикав с Андерсон и обсудив всё, что у них имелось касательно прошедшего на прошлой неделе маскарада – Серж на балу также поимел свой интерес, и очень забавно было, как он это ловко  обтяпал, - он совсем было направил свои стопы домой, размышляя о том, как приятно они с Мартой находят общий язык, ну прямо как с сестренкой поговоришь, как спохватился, что позабыл в гримерке одну вещицу, и вернулся назад.

Из утреннего разговора ничего, кроме тоскливого чувства человека, попавшегося в западню, причём отягченного возрастающим чувством страха, Серж не вынес. Этот разговор и вообще был неприятным, к тому же из него-то Серж как раз и узнал, почему произошёл перерыв в расписании репетиций и спектаклей прима-балерины мадмуазель Фонтейн, и ему это уже сразу не понравилось. Марте он, конечно, не рассказал о своей осведомленности и истинной подоплеке изменений в графике примы, а уж этой мышке-норушке и подавно, и так она на него излишнее внимание обращает.

Всё это Серж трактовал как крайне дурной симптом.  «Это уже ненормально», - соображал Серж, а всякие отклонения он не любил и опасался их. А уж те угрозы, что в этом дурацком разговоре коснулись балерин – Марты и мадмуазель Фонтейн, - напугали Сержа окончательно.

Что-то надо было думать, но что – Серж решительно не знал. Всё это было как-то уж слишком, право слово!

Как-то далеко зашло.

А начиналось, вроде, обычно…

Сержу хотелось поскорее добраться до своего пунцового дивана и спокойно поразмыслить. На диване мысли приходили в голову особенно правильные. Но кое-что Серж сообразил сразу. Были, конечно, ходы. Не то, чтобы простые, но если среди Сержевых покровителей поискать – особенно старых знакомцев, - то есть к кому обратиться с щекотливым делом. Может, прямо сейчас и поехать? Это не принято, правда, в их кругах, но в случае исключительном можно. Воспользоваться тем, что его ещё, наверное, некоторое время будут у служебного выхода ожидать.

Серж ухмыльнулся. Ничего, подождут, пока станет очевидно, что Серж своих обещаний не всегда придерживается.

“L’amour est enfant de Bohème; il n’a jamais, jamais connu de loi…” Свободен, фантазиен и прихотлив наш Серж. Такты из известной хабанеры, которые Серж промычал себе под нос, - ну чисто как своенравная испанская цыганка, хи-хи, - прозвучали в пустом темном коридоре ободряюще. Любовь – дитя богемы! Свободна, значит!

Плохо только, что как раз эти Сержевы качества и нравятся особенно тому, кто его может поджидать.

 Хорошо, что в театре не один вход-выход, он сейчас через «парилку» пробежит, и прощайте.

Серж пошарил по стене, нащупал и покрутил кран светильника на стене у двери, и комнатка, которую он делил с тремя другими танцорами, осветилась тусклым газовым светом.

На своём столе перед зеркалом Серж ничего не обнаружил, хотя ему казалось, что забыл он вещицу именно на столе; положил в коробочку в виде сердечка – несколько раз перекладывал - и оставил под стопкой салфеток. Дело было в том, что Серж в течение дня несколько раз вынимал штучку и украдкой разглядывал: такая прелестная безделушка. Серж так обрадовался, когда она подвернулась, и теперь необъяснимо возлагал на неё определенные надежды.

Серж выдвинул ящик стола - в лицо пахнула сложная смесь ароматов мускуса, лавандового цвета,  пачули и канифоли - и принялся рыться в нём. Серж был аккуратен, и всё в его хозяйстве – довольно обширном, кстати - содержалось в порядке, находясь на своих местах. Грим, пуховочки, круглые узорчатые коробочки с рисовой пудрой и квадратные с тальком, замысловатые фигурные скляночки с туалетной эссенцией, щёточки, пилочки, щипчики с чеканными ручками. Серж до невозможности любил, чтобы его даже в мелочах окружали вещи не случайные, а только красивые, изящные, и отличался в сём вопросе поистине сорочьим комплексом.

Сержу послышался какой-то слабый звук, и он быстро обернулся на дверь, но дверь оставалась закрытой. Ч-чёрт, до чего нервы расшатались! Решительно следует отвлечься. Обилие личных переживаний и вообще напряженная эмоциональная жизнь быстро доводят артистическую натуру до состояния выжатого лимона.

Нет, действительно, пора прекратить эти кошки-мышки! Лучше внести определенность быстрее, вот что, внезапно расхрабрился Серж. И откладывать не следует. Прямо сейчас он отправится к… а, вот же! Коробочка в виде сердечка, обтянутая пунцовым бархатом, показалась Сержу наиболее подходящей для упаковки из того, что попалось ему под руку, хотя что-то такое и вертелось в его голове, связанное с этой коробочкой, смутно тревожило…

«С такой нервотрепкой с ума сойдёшь, совсем память утратишь, - сетовал Серж, рассеянно раскрывая и вновь защёлкивая коробочку, - записочка, прицепленная к содержимому, защемлялась, - пытаясь выловить в тумане воспоминаний одно, ускользающее, и исполняясь жалости к себе. – Оглядываешься, вздрагиваешь, сомневаешься. Ладно, утро вечера мудренее, лучше я завтра…»

Это соображение было последним, что мелькнуло в голове Сержа Мерцалова.

Удара он не ощутил, только в глазах его вспыхнул ослепительный свет, превративший оба лица, отразившихся в зеркале – его и то, что на короткий миг всплыло позади, - словно бы в наклеенный на стекло черно-белый рисунок с резкими чернильными тенями, потом рассыпался звёздами, а затем стал угасать, и всё померкло.

***

Сегодня, как и вчера, как и третьего дня, Эрик, вернувшись вечером, опять нашёл Камиллу в угловой комнате, превращенной в репетиционный зал.

Судя по всему, она долго занималась – уже несколько часов. Эрик безошибочно определил это по её раскрасневшемуся, словно загоревшему на солнце,  заострившемуся лицу, влажным от пота волосам, видно, что не один раз переколотым в небрежный рассыпающийся узел, и кучке протертых до дырок балетных туфель, брошенных на пол у окна. По их количеству Эрик всегда был в состоянии оценить время тренировки.

Иногда, правда, они больше говорили об её интенсивности.

Можно было сказать, что последние тренировки Камиллы проходили с особенной остервенелостью: изодранные в клочья носочки пуантов свидетельствовали об этом с непреложностью истины.

Складывалось впечатление, что Камилла работала с самого утра, чуть ли не с того момента, что он ушёл.

Эрик стоял и смотрел, как отражения Камиллы в трёх зеркальных стенах и реальная девушка в центре комнаты медленно переворачиваются в воздухе и опускаются на пол так, словно воздух вокруг неё был чуть гуще, был чуть более упругим, чем окружающий обычных людей, и его сопротивление задерживало её на доли секунды дольше, чем это должно быть по законам физики.

Она заметила его, только когда уже было поздно делать вид, что она занимается у станка, но всё же остановилась. Значит, она и вчера тоже танцевала, хотя обманула его, услыхав его приход и поспешно встав в позицию у деревянной палки, привинченной к стене, понял Эрик. А он не обратил внимания, что, занимаясь у станка, столько туфель не переведешь.

Но как же она может танцевать без музыки? Всегда, когда Камилла репетировала свои партии дома, он ей аккомпанировал. Какой смысл ей репетировать в тишине?

Перед глазами Эрика возникла картина с танцующей в беззвучной комнате балериной. В полном безмолвии, только сухо постукивают пуанты, соприкасаясь с полом. Отбивают пунктирную линию движения, и этот звук – единственная музыка.

И в беззвучном мире пытается петь певица…

Камилла вытирала лоб тыльной стороной ладони и глубоко дышала – устала. Её маленькую хрупкую фигурку заливал яркий свет: в дополнение к лампам, висящим на стенах, комнату освещали расставленные по периметру комнаты и в углах разношерстные светильники. Эрик заметил даже керосиновый фонарь, который по-русски имел странное название «летучая мышь». Он встревожился, было, но вспомнил, что этот фонарь правильно защищён стеклом и не представляет пожарной опасности.

Свет отражался и усиливался зеркалами, и белый лиф и юбка Камиллы, стоящей в центре комнаты, казалось, светились.

- Ты вернулся? - спросила она, поправляя волосы. Вопрос был риторическим, и задала она его рассеянно. Кажется, девочка успокоилась. Последнее время её поведение было неровным, нервозным. Стоит ли волновать её и говорить о том, что может её взволновать ещё?

Получив тогда, после встречи на балу, письмо, которое принесла ему радостно сияющая девчушка – протеже Камиллы, Эрик до сих пор ещё не решил, говорить ли Камилле о нём и о том, что с этим связано, или лучше не нужно.

Эрик мог предположить, что старый приятель Аслан-бек в своё время в Париже рассказал Камилле многое о его, Эрика, жизни. Аслан, насколько Эрик был в курсе, поведал ей что-то относительно его прошлого в Персии и участии его в строительстве Гранд Опера, - но Эрик надеялся, что Аслан сосредоточился лишь на общественной стороне его жизни.

Камилла сама никогда не старалась вызвать его на разговоры о прошлом; она, со свойственной ей деликатностью, ожидала его желания рассказать ей что-нибудь о себе, хотя, как Эрик точно знал – и для него это являлось источником необходимого ему баланса в отношениях с окружающим миром, без которого ему… было трудно, - ей важно и интересно было всё, что связано с ним.

Насколько Эрик помнил, Аслан, стараясь отвадить Камиллу от него, делал упор на его авантюрных и не всегда – что поделаешь, – не всегда приемлемых с точки зрения общепринятой морали деяниях. Вряд ли Аслан проинформировал Камиллу о том, что касалось его отношений к… касалось  Кристины Дааэ.

Зачем же он стал бы говорить с Камиллой на эту тему? И о чём говорить? Разве можно словами передать другому человеку то, что ты ощущал сердцем, нервами, душой, израненной кожей? Истина об этом принадлежит и понятна только одному человеку – тебе самому. При попытке донести её до другого слова создают,  по сути, лживую завесу иллюзорной имитации реальности. Декорацию – так или иначе. Он не хотел, чтобы между ними стояли декорации. Ему необычайно – настолько, что он боялся признаваться в этом себе самому - важно было, что их жизнь – реальна.

Если он расскажет Камилле о письме и уроках, то Камилла может придать этому факту не то значение, что есть в действительности, а он не сможет ей правильно объяснить. Да и объяснять ему почему-то не хочется.

Как объяснишь, что его жизнь разделилась на две неравные части – прошлое и настоящее - в ту ночь, когда Камилла сказала ему, что она любит его и хочет быть с ним. Разлом прошёл через него, как трещина, расколовшая зеркала его камеры пыток.

Как объяснишь, что трещина, рассекающая холодную зеркальную поверхность там, в доме за озером, была сделана его руками, разбитыми в кровь, но она принадлежала тому иллюзорному пространству, что он создал, пытаясь имитировать жизнь, заключив в стеклянный кокон, подчинив себе, и там она и осталась. И всё осталось там, навсегда заключенным в неподвижной глубине зеркал.

Зеркала мертвы, пока никто не появится в пределах их досягаемости. Они мертвы, пока не окрасятся живой кровью. Зеркала стерегут прошлое и ждут; если вернуться к ним, они окружат тебя отражениями прошлого, включат в свой обман, зеркально перевернутый, где правое меняется местами с левым, сердце обманчиво бьется в другой стороне груди, где …

Нет, о зеркалах не надо думать, это его пунктик, его idée fix, он знает и контролирует себя. Зеркала его больше не поймают…

А этот разлом сотворила она, Камилла, и он – здесь, по эту сторону. С ней. На этой стороне всё - без обмана.

Перебирая слова для того, чтобы найти единственное, то, что должно подействовать на Эрика наверняка, Кристина Дааэ, сама,  возможно, не осознавая, выбрала то самое, что безошибочно поразило его. Фраза о «беззвучном мире», в котором она может сойти с ума, была до боли, до отчаяния ему понятна, сыграла на никогда не перестающей трепетать струне его сердца, истерзанного долгими годами безмолвия и глухоты вокруг него.

Он не просто знал, он ощущал, что это – страшно. Страшно от тупой боли того, что тебя не слышат. Кристина была права, укорив его в том, что он, её учитель, допустил это. Её упрёк отозвался в сердце ноющей болью, он был виноват перед ней, но мог исправить…

Он не сможет правильно объяснить всё это Камилле, а создавать между ними грубое подобие правды он не хочет.

И зачем волновать её, он, собственно, толком и не уверен, что понимает, что может взволновать женщину, а что оставит её равнодушной. Женщины загадочны. Конечно, Камилла не ревнива, да и смешно подумать, что его – его! – возможно ревновать, но всё же… кто знает. Вдруг эта ситуация обидит её.

Лучше пусть Камилла не подозревает о том, что его прошлое промелькнуло мимо, чуть коснувшись его, это только прошлое, и это скоро закончится.

Кристина говорила, что в Москву она приехала не надолго.

Эрик хотел спросить о танце в тишине, но Камилла заговорила первой.

- Я заканчиваю, раз ты пришёл. Я устала.

Она подошла к нему, остановилась, глядя снизу ему в лицо. Эрик ещё раз утвердился в выводе, что её настроение изменилось. Взгляд был прямой, немного упрямый, который – он знал – был ей свойственен в минуты, когда она увлеченно трудилась над особенно интересной ролью.

Камилла потянула из его руки футляр со скрипкой.

- Давай, я отнесу. И надо погасить лампы. Поможешь мне?

- Я всё сделаю сам, иди, ты устала.

Камилла кивнула и вышла. Эрик слышал её стремительные лёгкие шаги по коридору: она пронеслась по коридору как сквознячок.

Эрик быстро затушил все лампы, на пороге, выходя, обернулся. Черные зеркала. Он вспомнил вопрос Камиллы о тёмных отражениях в тёмной комнате и усмехнулся. Она хотела знать, а он не ответил ей. Она умеет и любит задавать вопросы, это он понял в самом начале их знакомства. Однако она не злоупотребляет ими, и это…

«Удобно, - подсказали зеркала. – Она не спросила, почему ты куда-то уходишь со скрипкой. А если бы спросила, что бы ты ответил? Соврал? Сочинил бы правдоподобную историю? Ведь ты хочешь сохранять её спокойствие, но больше всего боишься, что между вами появится ложь. Это дилемма. Иллюзии были твоим оружием всю жизнь».

Эрик поднёс руку к внезапно покрывшемуся испариной лбу над маской, рука двинулась ниже, дотронулась до маски и отдернулась. Маска – всегда ложь. Имитация настоящего лица.

Нет. Она знает, что под ней. Он не обманывал её, меж ними нет иллюзий. Их любовь – не имитация, она реальна. Иначе зачем он живёт… Зачем всё…

Эрик вышел из зеркальной комнаты, не слушая больше, оставив позади тихий стеклянный шепот там, в темноте, и быстро прошёл в освещенную гостиную.

Камиллы там не было, она приводила себя в порядок в гардеробной; футляр со скрипкой лежал на рояле, на своём традиционном месте.

Немного позже Камилла сидела, подобрав под себя ножки, в глубоком кресле у холодной голландской печки и слушала Эрика. Его длинные пальцы на грифе инструмента, чудесные звуки, что выпевает скрипка… Она сама попросила его поиграть ей и слушала, прикрыв глаза, стараясь не смотреть на Эрика, хотя это ей тяжело давалось. Она делала сейчас усилие, чтобы музыка не увела её, не обманула. Камилла напряженно вслушивалась в оттенки его музыки сейчас.

В его игре слышался ей неуловимый новый оттенок. Чуть больше напора, чуть больше победительности, даже, может, жёсткости, чуть меньше трепетной тонкости.

Что-то в Эрике сейчас было от уличного мальчишки, который твердо собирается подраться, но ещё не решил с кем. Да, что-то в этом роде.

Ad libitum. Эту пометку Эрик делает не на нотных листах, он делает её в уме - для другого Эрика. Только сам Эрик может интерпретировать свою музыку. Она меняется потому, что меняется его отношение к чему-то. Или он сам меняется.

Так это или нет? Она не знает. А Эрик, он знает?

Подобные умозаключения могут далеко завести, тем более, если всё время думать об одном и том же.

Потому она и танцует целыми днями. Движение – единственное, что отвлекает, пережигает беспокойную отраву в крови, и тогда она сгорает, исчезает, не бередит больше. На некоторое время. Если повезёт, и пальцы сотрутся в кровь, то ещё лучше. Всё-таки занятие – возиться с ранками, дезинфицировать, перевязывать.

Во время одной из таких полезных – «радикальное лекарство от нервов, у нас покупали!» – процедур, Камилла пришла к твердому решению. Что бы она там ни думала, ни умозаключала, она будет держаться одной линии поведения, иначе её злой чертенок возьмёт над ней верх. Пронзительное чувство, что она пережила, ощутив себя пустой куклой, оболочкой брошенного манекена, даром не прошло, поразило её, и где-то глубоко ощущение пустоты осталось. А свято место пусто не бывает, как говаривала бабушка. Вот чертенок и вселится в эту пустую куклу Камиллу, потерявшую последние мозги от ревности, и будет управлять ею.

Конечно, святое место – это о теле  чересчур сильно сказано, она не настолько самонадеянная, чтобы расценивать его так, хотя… о своем теле она, пожалуй, всегда высокого мнения.

Нет, шалишь, сказала она чертёнку. Она будет холодной и мудрой как змея. Выдержанной. Спешить нельзя, нельзя предпринимать что-нибудь дурацкое, например, следить за Эриком, изводить его ревнивыми вопросами с подковыркой и следить за реакцией. Она может только быть такой же, как всегда, естественной, и ждать.

Должен же быть какой-то прок от такого свойства, как ум. А она умная, да, и должна во что бы то ни стало остаться умной.

Как бы это ни было трудно.  Хватит ли у неё выдержки?

Она всегда считала себя сообразительной и энергичной, но как у неё с терпением? Похоже, ей не представился случай выяснить это. А энергию лучше претворять в движения, простые и естественные мускульные движения.

Камилла незаметно сжала кулачки.

Она представила себе, как хаотично двигается, вертит головой и беспрерывно размахивает руками, осуществляя таким нехитрым способом движение ради самого движения.

Ещё у неё есть чувство юмора, это определенно. Но есть ли от него толк в подобной ситуации? Но теперь, когда она решила, какую линию поведения ей следует избрать, она надеялась, что скоро почувствует себя увереннее. Впрочем, к тому моменту, когда Эрик последний раз взмахнул смычком, и звук, затихая, замер, Камилла совсем запуталась в противоречивых чувствах.

Эрик отнял скрипку от плеча. Он стоял и смотрел на Камиллу: в одной руке смычок, в другой, полуопущенной, скрипка; и не двигался.

- Я хотел тебе сказать, - произнёс Эрик, - я думаю, всё же нужно, чтобы ты знала…

Камилле вдруг сделалось страшно.

О нет, совсем не нужно! Камилла поняла, что она не хочет ничего знать, ей совершенно не нужно ничего знать. Зачем это ей знать что-то, о чём она не спрашивала? И у неё есть линия поведения: выжидать. Зачем отклоняться в сторону от генеральной линии?

Правда, она не предусмотрела такого оборота, что инициатива будет исходить от Эрика, но… Камилла, не подготовившая заранее обходных путей отступления, рванулась с кресла с малоубедительным возгласом «я тоже как раз собиралась показать тебе кое-что!..», -  что именно она намерена показать Эрику, она ещё не придумала, но делать было нечего. Главное было сменить тему. Юбка, подоткнутая вокруг ног, не предусматривала возможности стартовать с места, ткань затрещала, сопротивляясь, и Камилла прямо с кресла нырнула на ковёр, можно было бы сказать – мешком свалилась, но она бы, конечно, предпочла хотя бы нечто вроде «нырнула рыбкой».

Момент откровенности был непоправимо упущен; Эрик бросился на помощь, подхватил, выпутал из стреножившей Камиллу юбки, потом водворил на голубой  диванчик жалобно поскуливающую Камиллу – она ощутимо ушибла колено, - с беспокойством удивляясь её внезапной неуклюжести, так на неё не похожей… Скрипка отлетела по ковру, но Эрик старался придать инциденту комический оттенок.

Камилла, только что интуитивно пришедшая к решению, что спонтанная откровенность в любом случае вещь непредсказуемая и потому опасная, к какой бы теме она ни относилась, призналась себе, что такого малодушия она от себя не ожидала. Почему она вообще решила, что Эрик вознамерился сказать ей что-то на ту самую тему?

Правильно гласит поговорка: «Больным пальцем всё время за что-нибудь задеваешь», - или что-то в этом роде. С другой стороны, бесконечное пережевывание одних и тех же мыслей можно трактовать как целеустремленность. Н-да… Как бы там ни было, Камилла была рада, что ничего не было сказано и тема не получила развития. Не надо лишних слов. От слов всегда одна путаница.

Эрик подобрал с ковра скрипку и после детального осмотра успокоил Камиллу, что инструмент не пострадал.

Камилла, с виноватым видом наблюдавшая за ним, очень обрадовалась. Ещё бы, цену скрипки и для Эрика, и вообще, она знала.

Тем более странной даже для неё самой прозвучала мелькнувшая в голове мысль: «Да плевать на эту скрипку! Разве это главное?»

А что  главное? Свернуться клубочком у него на руках и чувствовать, что всё вокруг не имеет значения, если она с ним, под его защитой, а он принадлежит ей и только ей, и не желать знать ничего другого? Цепляться за это чувство безопасности? А может, главное бесстрашно смотреть в лицо судьбе, как пишут модные писатели?

«Неизвестно, что у нас впереди, - подала голос сообразительность, - но зачем заранее мучаться? Не стоит позволять никому отравлять себе жизнь заранее. В том числе и самой себе нельзя позволять».

На текущий момент Камилле пришлось удовольствоваться этой сентенцией.

***

Марта Андерсон весело попрощалась с отцом, но на душе у неё скребли кошки. Она на минуту задержалась в прихожей и, оглянувшись назад, помахала рукой отцу; он, ссутулившись, сидел в глубоком кресле, весь уйдя в него, его исхудавшие ноги были укрыты клетчатым одеялом, и его видно было через открытую дверь в комнату. Он поднял руку, распрямил спину и бодро помахал в ответ. Последнее время отец упрямился, настаивал на том, что ему лучше, и вовсе не хотел лежать, утверждая, что и в кресле прекрасно отдыхает.

Марта не питала иллюзий по этому поводу и была крайне встревожена, когда вчера, вернувшись домой, обнаружила, что отца дома нет. Правда, пораженная Марта не успела ещё удариться в панику, не находя, что предпринять – отец давно уже не покидал дома, - как тот появился, тяжело дыша, строго отмахнулся от её причитаний и  робких укоров, объяснив, что просто вышел прогуляться, ведь ему лучше с каждым днём, и попросил Марту помочь ему устроиться отдохнуть, вместо того, чтобы утомлять его ещё больше попреками.

По дороге в театр Марта тревожилась о том, что эта вспыхнувшая в больном отце активность может повредить ему. Ещё ей приходило на ум, что, возможно, упрямый отец не первый раз совершает подобные вылазки, кто его знает. Просто она его в первый раз застигла. В ту пору, что он был одним из ведущих танцовщиков Императорских театров, его фанатичное упорство в достижении цели и непреклонный ершистый характер чуть ли не вошёл в поговорку среди служащих театра. Значит, ей следует исхитряться и бывать дома больше времени, а это… Марте стало обидно так, что губки её незаметно для неё выгнулись полумесяцем, сложившись в детски-обиженную гримаску.

Как назло, честное слово! Как раз сейчас… когда после того успеха, что она имела на балу, она радовалась продолжению одного из маскарадных флиртов, но это ещё ладно! Они с мсье Жерменом… он начал, наконец, развивать ухаживание, и весьма форсированно (щёки Марты порозовели), и Марта с надеждой смотрела в будущее их отношений. Она признавалась себе, что ради романа с мсье Андрэ готова пренебречь любым другим намечающимся романом; мсье определенно завладел её девичьем воображением.

Ах, одно к одному, одно к одному! Что за напасть пошла! Марта ещё не успела оправиться от поразившего всех, - а её, наверное, даже больше других, ведь они с Сержиком были друзьями, - известие о том, что бедного Сержа Мерцалова нашли в его гримёрке с проломленной головой! Вот ужас-то!

Нашли его утром, пришедшие на утренние классы танцоры, те, что делили с ним уборную. Сначала думали, что беспрецедентное в театре злодеяние, злонамеренность коего была очевидна, произошло только что, с утра, но, как  заключила полиция после осмотра места преступления и, особенно, после заключения врача, несчастный Серж пролежал в таком положении по меньшей мере с вечера предыдущего дня. А ведь они с Мартой долго разговаривали как раз тогда, накануне, после репетиции, и Марта помнила, что Серж собирался уходить. Значит, не ушёл, а зачем-то вернулся в гримёрку и там его… кошмар! Кто и зачем? Серж такой безобидный.  

Думая о бедняжке Серже, лежащем сейчас в унылой больничной палате в полном беспамятстве и почти без надежд на выздоровление, Марта окончательно загрустила. Кроме того, к грусти примешивалась озабоченность одним соображением. Это соображение пришло в голову не только Марте, и теперь в театре воцарилась атмосфера подозрительности и страха.  Все смекнули, что, скорее всего, преступником является кто-то из своих.

Зачем, скажите на милость, постороннему проникать в недра театра, чтобы стукнуть по голове одного из его служащих, если это можно запросто сделать на улице или в любом другом месте, где не надо плутать по путаным служебным коридорам, в которых человек непривычный теряется в два счёта? И что можно взять с танцора в его гримерке, тем более что следов грабежа обнаружено не было? Сержев бумажник и часы остались лежать в его карманах.

Было от чего призадуматься следователю из сыскной, расследующему театральное преступление. В Московской театральной конторе пуще всего не желали огласки, но всё было тщетно, и заметка о сём прискорбном событии была помещена на первых страницах газет, а присутствие в театре специального корреспондента Сигмы, следящего за ходом расследования, сделалось обязательным.

Последнему обстоятельству мадмуазель Андерсон даже была рада. Г-н Сыромятников прямо заявил ей, что обеспокоен тем, что над театром, где она работает, нависла мрачная тень преступления, и что он намерен оберегать её по мере сил. При виде Володи, торчащего в зале во время репетиций и с проницательным выражением на лице оглядывающего помещение перед спектаклем, Марте становилось спокойнее. Тем более что мсье Андрэ отнесся к её страхам без должного внимания и охранять Марту в театре не вызывался. Он вообще по вечерам оказывался занят, шутливо ссылаясь на дружеские обязательства по отношению к графу де Шаньи. Мадам Кристину Марта также больше не видала с той самой встречи сразу после маскарада, когда графиня завезла ей платье Маргариты. Зачем графине понадобилось знать, где живёт мадмуазель Фонтейн, Марта особо и не старалась вникнуть, просто написала на бумажке адрес. В конце концов, мало ли что за нужда могла возникнуть, хоть бы и из старых парижских знакомств вытекающая, да и она со своей стороны так старалась сгладить неправильное впечатление от общей встречи. Как отлично, что она преуспела.

***

Проходящие дни Кристина де Шаньи отсчитывала сейчас не по числам, сменяющим друг друга, а по урокам Эрика. То, что эти уроки продолжались – без дополнительного обсуждения или просьб с её стороны, как бы по молчаливому взаимному согласию, - она считала хорошим признаком и радовалась. Она медленно, но верно отвоёвывала прежние позиции -  в смысле вокала, конечно. Прочий смысл, о котором она делала вид перед самою собой, что не думала о нём, пока был под вопросом.  Но что-то, безусловно, менялось, Кристина это чувствовала. Ей бы ещё немного времени, и она…

Кристина была предельно собранна, старательна, и не так, как когда-то, по-школярски, как послушная ученица, привыкшая к тому, что её всё время кто-то ведёт, направляет, а собственной инициативы она не проявляет, просто следует в указанном направлении. Сказали ей, что сделают из неё великую певицу, она и согласна, бредёт, куда ведут, как телушка на верёвочке.  О нет, теперь она вела себя как профессионал, сам поставивший перед собой цель и намеренный добиваться её осознанно и с полной отдачей. И она ясно видела, что Эрик заметил эту перемену в ней и оценил. Ему это импонировало больше, чем вялая исполнительность. И она понимала, что это ещё один рубеж в её борьбе, который она выиграла.

Что ж из того, что мотивация её не совсем такова, как она представляет это своему гениальному маэстро! В этом он такой же фантазёр, как и её отец, со своим миром Искусства-превыше-всего. Может быть, её мотивация немного более приземленная, но она жизненная и ей более понятная. Значит, с такой установкой она достигнет большего, а это главное. Цель ведь оправдывает средства.

Когда Кристина старалась заглянуть в прорези маски Эрика и ей удавалось уловить золотистое свечение его глаз, у Кристины по коже начинали бегать мурашки – как когда-то. Но не совсем так. Она уже раньше, при первой их встрече заметила, что Эрик неуловимо изменился, и продолжала убеждаться, что во многом.

Не только маска, нет. Вряд ли то, что под маской, могло исчезнуть или исцелиться, это Кристина понимала, но… раньше его тонкие сухие губы кривились озлобленно, саркастически, нервно; теперь они были всё такие же тонкие, словно разрез, но линия их стала твёрдой, чуть ироничной, уверенной.

Весь он стал уверенный и… более устойчивый, что ли…

Казалось, что если бы сейчас она сорвала с него маску, Эрик не впал бы в такое отчаяние, практически в истерику. Неужели эта… эта балерина не испугалась его лица, и бровью не повела, и приучила его к тому, что это - неважно? Наверное, так и было, поняла Кристина, только это Эрику и нужно было, чтобы успокоиться…  Поэтому он изменился, вернее, стал таким, как ему свойственно от природы.

А ещё у Кристины мелькнула смутная догадка, в общем-то, мало отвечающая её прозаическому складу: она подумала, что Эрик, как это ни странно звучит, большой романтик.

Она осторожно, исподволь присматривалась к нему – ах, как хорошо, что женщины умеют смотреть на мужчин так, что они об этом и не подозревают – и отмечала, отмечала изменения. Она помнила его этаким комком нервов, истерзанным собственными терзаниями. Она видела, как он сдерживал себя, подавлял, а постоянное напряжение копилось, как пар под тяжёлой крышкой, и обязательно следовал взрыв. Если учесть все обстоятельства, то его способность себя обуздывать была поразительна.

В тот первый раз, что Эрик привёл её в свой дом за подземным озером и признался ей в своей трагической любви, она ведь не побоялась – такие забавные интимные подробности – гордо отправиться принимать ванну, на дверях которой не было ручек и запоров! Эрик, конечно, отнёс это на счёт её наивности, и это было наивностью, но в первую очередь с его стороны. Кристина тогда так долго сидела в роскошной мраморной ванной, что вода остыла, и она могла даже простудиться! Конечно, Кристина тогда чувствовала лёгкую обиду; правда, это было ещё до того, как она сдернула с Эрика маску.

Это ли не свидетельство того романтизма, что присущ Эрику в отношении женщин! «Я Ваш верный и почтительный друг…» Общепринятая форма вежливости и не более того, эта фраза в его записке к ней имела для Эрика реальное значение. Он такой… бедный Эрик…

Все эти воспоминания, одно за другим всплывающие в её памяти, ясно показывали, что Кристина не только всё помнит из истории их взаимоотношений, но и что сейчас она, похоже, больше думает об Эрике, чем три года назад. «Это всё театральная обстановка», - думала Кристина. В Гранд Опера всё было такое театральное,  преувеличенное, потому пугающее, а сейчас, в окружении обычной жизни, тон снижен, и многое кажется проще и… и возможнее.

Каждый раз после урока Эрик сажал её в экипаж и тут же растворялся в воздухе. Кристине неприятно было думать, что он спешит к… И он ничего не расспрашивал о её жизни – ну, правда, она тоже. Но в последний раз Эрик проявил интерес к её будущим намерениям и даже настойчивость проявил, уточняя, в какой театр она собирается попробоваться на прослушивании (она-то об этом ещё и не помышляла всерьез). Нет, всё же он становится всё более заинтересованным, проступает нечто личное, ему уже не удаётся сохранять маску отстраненной сдержанности. Ах, как хорошо!

Ещё бы, они живут одним делом, одним призванием, он передаёт ей часть своего вдохновения, часть себя. Через неё, великую певицу, Эрик может реализовать себя, явить миру свой гений. С балериной, между прочим, это не то! А ведь он гениальный певец, выдающийся композитор, потрясающий виртуозный исполнитель; право, как это обидно,  что он никому не известен, всё даром пропадает!

Наверное, действительно, она может уже попытаться… После его уроков она отлично сейчас натаскана, видимо, откладывать не стоит. Естественно, не здесь, в московском театре, где эта Фонтейн. Так где же? Может быть, вернуться? В смысле - в Париж?

В этой, сначала показавшейся Кристине забавной, мысли была какая-то особая привлекательность, лестная привлекательность реванша. Словно ничего и не менялось, ничто не упущено и не пропало даром. Это её оправдывало. И Эрику это, наверное, будет приятно.

Если бы он постоянно репетировал с ней новые партии, Кристина Дааэ (титул де Шаньи, пожалуй, лучше будет на афишах не указывать, но это ещё надо продумать), достигла бы небывалых высот, на которых теперь уж, наученная печальным опытом, она бы так и оставалась!

Кристина взволнованно вздохнула. Право, что за важность, что у Эрика под маской, он ведь всегда в ней. Кристина прищурила голубые глаза. И близорукость её немного усилилась.

И ночью все кошки серы.