ГЛАВА XIX

Эрик вспомнил о том, что сегодня Кристина Дааэ прождала его напрасно, только поздно вечером, практически ночью. На сегодняшний день у них был назначен урок, но он забыл о нём. Один из последних, предпоследний или же будут ещё? Они не уточняли этого, Кристина не уточняла, и он тоже. И ему не казалось важным и нужным вдумываться, почему.

Сегодня он забыл обо всём, в его сознании бесконечно крутились, переплетаясь подобно клубку червей, изматывающие своей навязчивостью, мучительные мысли и образы. Он не мог справиться с ними, подавить, они претендовали на то, чтобы подчинить себе его разум, способность рассуждать если не здраво, то хотя бы спокойно.  

И сердце ныло не переставая.

Всю свою жизнь он пытался противостоять Хаосу. Темному безликому Хаосу, из которого всё возникало и в который всё уходило, тому, что изуродовал его лицо ещё до его рождения и стремился, как он давно догадался, полностью изуродовать его душу. Потому что у Хаоса нет своего собственного  лица и нет души.

В руках у Эрика было единственное оружие против Тьмы, что хотела затопить его разум – он, Эрик, мог создавать безукоризненную гармонию образов и форм. Возможно, оружие было слабоватым, но он мог хотя бы пробовать: в музыке, в зримой, вещной красоте окружающего мира, которую он видел в нём, которой поклонялся и которую творил.

Потом Тёмные Небеса (всё, что имело касательство к Эрику, было Тёмным, поскольку Бог, которому он не мог верить,  «был Свет, а вне Царствия Его лежала всякая Тьма») послали Эрику ещё одно – способность любить. Тогда Хаос отступил, не вздыбился над городом тяжким облаком гранитных обломков Гранд Опера, сеющим смерть и умножающим Хаос.

А потом Хаос проиграл ещё одну позицию, проглядел самое мощное оружие из тех, что Тёмные Небеса способны были дать Эрику: кроме способности любить, вернувшейся к нему, он познал возможность быть любимым. Это было самое главное. Это разомкнуло круг, очерченный вокруг него Тьмой, и он вырвался за его пределы.

Верил, что вырвался.

Если это было лишь ловушкой, лживой западнёй, подстроенной Хаосом, иллюзией-обманкой, на какие он сам раньше был таким мастером – «мастером ловушек», как называли его на Востоке – то, скорее всего, разум и душа Эрика перейдут в полное его, Хаоса, распоряжение…

Камилла всё не возвращалась из театра, ночь поглотила город, а её всё не было.  Все возможные сроки её возвращения домой прошли. Эрик приказывал себе не представлять, что… или кто… мог бы задержать её. Твердо он знал только то, что ни за что не спросит Камиллу, где и с кем она была, во всём остальном он не был уверен. Часы шли, отсчитывая минуты, время тянулось нескончаемо долго, ибо самая страшная пытка не болью, а  – временем. Временем, длящим боль. А потом Эрик услышал, что Камилла вернулась. Служанка открыла ей дверь, она прошла в гостиную…

Эрик стоял, прислонившись к стене в своём кабинете, у самой двери, и прислушивался. Словно те звуки, что он мог бы поймать, что-то объяснят ему. Или подскажут, что будет дальше. С ними. С ним.

Тишина. Он не слышал её присутствия, будто оглох. Как это может быть? Для его уникального слуха были доступны те звуки, что не улавливало обыкновенное человеческое ухо, но её он воспринимал даже и за границей своего диапазона – просто чувствовал. Служанка протопала на кухню, а её он не слышал. Он сделал усилие над собой и пошёл туда.

Сначала Эрику показалось, что в темноте никого нет, но потом он увидел, что Камилла тут – свернулась клубком в углу дивана. Когда он вошёл в гостиную, она не пошевелилась: продолжала сидеть, глядя в темноту остановившимся взглядом. В темноте её широко раскрытые прозрачные глаза выглядели непроницаемо темными, с чуть заметным антрацитовым отблеском.

Эрик не спросил её, почему она сидит вот так в темноте, не зажигая света - не решился. Он стоял и смотрел на неё. Некоторое время спустя – Эрик не смог бы определить, какое, - Камилла зашевелилась и заговорила. Смысла её первых слов Эрик не осознал, ожидая услышать нечто другое, имевшее отношение исключительно к ним обоим, может быть - слова, которые всё перевернут, уничтожат, поэтому происшествие в театре, о котором Камилла повествовала спокойным холодным тоном, не зацепило его внимания сутью произошедшего.

Главное был тон – отстраненный, отгораживающий его от неё непроницаемой стеной отчуждения… Потом только он понял, что тон Камиллы не спокойный и отчужденный, а монотонно-ровный. Она говорила, внутренне не участвуя в этом, автоматически. Налицо были все признаки глубокого шока.  Она пребывала в шоке, вот что. Эрик испытал мгновенную вспышку облегчения и… да, радости, оттого, что её ледяное отстраненное выражение относилось не к нему, не к ним, а к той пострадавшей от огня девушке, до которой Эрику не было никакого дела.

Но через некоторое время смысл того, о чём рассказывала ему Камилла, дошёл до Эрика, и все мысли отшиб примитивный страх вперемешку со звериной яростью, не рассуждающей, животной, на то (или тех), кто попытался отнять у него самое для него жизненно важное.

Уж кто, как не он, отлично представлял себе, насколько хрупка и преходяща жизнь. Одно нелепое, ничем не предугаданное мгновение – и всё, целый мир чувств, мыслей, надежд – всё летит в равнодушную темную бездну. Смахивают небрежно с поверхности Земного Существования, легче, чем муху со лба…

Рука Хаоса могла сегодня протянуться к его любви, опять…

Но нет, понял Эрик, когда первый приступ бешенства схлынул. Нет, Камилла не могла пострадать в этом инциденте, слава Небесам! Её не было поблизости, когда это произошло, она ещё не успела выйти за кулисы из своей гримёрки, прибежала позже и увидела лишь последствия несчастного случая. Однако девочка потрясена случившимся, ещё бы, с её-то впечатлительностью!

Эрик зажёг свечу, принёс и дал выпить Камилле успокаивающего, сам поднеся ложку с зеленоватой настойкой к её губам.  Камилла проглотила микстуру так же безучастно и спокойно, как рассказывала об огненном несчастье, только чуть поморщилась.

Он отнёс её в спальню, раздел и уложил в постель. Настойка подействовала как-то уж слишком радикально, сразу погрузив Камиллу в сон, а Эрик ещё долго  сидел рядом с ней, вглядываясь в её бледное лицо.

Лампа была потушена, маску он снял. Его не покидало отчетливое ощущение, что Камилла рассказала ему не всё. Было что-то ещё, о чём она утаила от него. Поэтому, несмотря на то, что она вернулась домой (хотя  Камилла обронила, что чуть не осталась в театре на ночь, потому что так долго лежала на кушетке в своей гримёрной, никак не могла справиться с нервами, что все ушли), Эрик чувствовал – Камилла не хотела сейчас быть с ним. Он ощущал это шестым чувством, алогичным, но от знания того, что оно иррационально, Эрику было не легче. Раньше она всегда спешила к нему, чтобы рассказать о том, что её взволновало, чтобы получить его поддержку.

А сегодня Камилла хотела остаться в театре… Это означает одно, то, что она не хотела возвращаться к Эрику. Но правда ли то, что она ему сказала о своей задержке?

Но, в то же время, она всё же вернулась к нему, значит…

«Не думай сейчас об этом, - сказал себе Эрик. – Не сейчас. Она здесь, а остальное неважно. Ты уже бесчисленное количество раз повторял себе эти слова, так поверь же им, наконец. Обдумай то, о чём она тебе рассказала, сосредоточься на событиях, конкретных действиях без всякого скрытого подтекста».

Произошёл несчастный случай, достаточно обычный для театра, Камилла переживает за свою приятельницу, несчастье с той потрясло её. Достаточно вспомнить всю ту историю с маленькой девочкой и её болезнью, во время которой способности Камиллы принимать близко к сердцу чужие проблемы, волноваться, а, главное, её порывы обязательно принять участие в их решении, выявились в полной мере. Сейчас помочь пострадавшей товарке по театру Камилла не может никак; также она, конечно, понимает, что в данной ситуации бессилен и он, Эрик, так может быть потому-то она и досадует на него, чисто бессознательно, и отсюда отчуждение, которое он почувствовал…

Нет, оборвал себя Эрик, не стоит. Не стоит обманывать самого себя, эту функцию всегда готовы взять на себя другие. Пытаешься себя успокоить, обнадёжить, найти подправленное, подгримированное объяснение той правде, в лицо которой не хочешь взглянуть открытыми глазами? Строишь иллюзию, обманку, благо умеешь это делать? Причина в другом, и ты это знаешь.

Она в том, что ты больше не нужен ей. Вероятно, её чувство к Эрику прошло, женщины непостоянны, это утверждают все, а Эрик хотел быть как все, ничем не отличаться. Неужели он надеялся, что она будет любить его, быть с ним – всегда? С чего он взял? За что ей его любить? Её чувство – непонятно по какому капризу вспыхнувшее, он так никогда и не мог понять, почему - прошло, и теперь она увидела, наконец, реальность. Она видит лишь немолодого,  странного, страшного мужчину, опасного маргинала, скрывающегося от людей, с которым даже нельзя появиться в людном месте, нельзя жить обычной жизнью, какой живут все… с ним нельзя выйти на свет, даже в их доме царит полутьма…

Из его груди вырвался стон, и Эрик слегка опомнился, посмотрел на Камиллу, но она не шелохнулась. Если его мысли можно сравнить с клубком червей, как он делал это недавно, то эти черви с каждой минутой, с каждой мыслью становятся всё отвратительней. Этого он не допустит. Эрик не позволит Хаосу отравить, перечеркнуть то  светлое, что было в его жизни, искалечить воспоминание. Достаточно его лица. Пусть даже в его настоящем Камилла изменится к нему, прошлое он не отдаст, не позволит себе думать о ней так.

Но как же страшна, непереносима мысль даже о возможности того, что он, познав, что значит любить и быть любимым, парить на сильных крыльях в высоте, гореть в этом огне жизни, может оказаться в ледяной недвижной пустыне, лишённым всего этого, низвергнутым в бездонную, немую, бессмысленную бездну!

Внезапно пришла мысль о Кристине. «Нужно дать ей знать о следующем уроке, - подумал Эрик. – Без Эрика она не выкарабкается из своего безмолвия, а это страшно. Всё равно, что жить без любви, зная наверняка, что такое любовь».

***

Наверняка это был тот же самый человек, что вбил гвоздь в пол её гримуборной и сбросил на неё задник декораций. Теперь Камилла была уверена в этом. И этот же самый человек учинил такой ужас с Мартой. Но, выходит, он покушался на Марту, а не на неё.

А Эрик думал, что на Камиллу, разбирался, задавал вопросы. Он волновался за неё… Может быть всё же он… Нет, не будем о нём! 

Нужно найти этого человека, во что бы то ни стало нужно. Она найдёт его, выведет на чистую воду. И потому, что то, что он сотворил с Мартой, не должно остаться безнаказанным, и потому, что косые взгляды за её спиной должны прекратиться.

Назло этим косым взглядам Камилла Фонтейн сегодня поедет в театр.

- Хорошо, что вы прибыли сегодня в театр, мадмуазель Фонтейн, - уже в фойе услышала за своей спиной Камилла и обернулась. – Все свидетели вчерашнего происшествия уже рассказали, как произошёл несчастный случай, но позже, совсем недавно, появилась одна особа и желает задавать дополнительные вопросы. Господин Павлович недоволен, но, сами понимаете, мадмуазель, в данном случае возражать он не мог.

Секретарь театральной Конторы прервал скороговорку, которой он излагал все эти сведения, завёл глаза к потолку, как бы указывая в некие высшие сферы взглядом и движением бровей, и, опять устремив глаза на балерину, выразительно подмигнул два раза подряд, надув при этом щёки на манер Зефира, дующего на Флору. В кабинете Управляющего как раз обреталась картина с чем-то похожим в сюжете.

«Что за чёрт! - подумала Камилла, немедленно раздражаясь. – Что это должно означать?»

- Он, несомненно, обратится к вам, мадмуазель Фонтейн…

«Несомненно! Могу себе представить, что рассказывали так называемые свидетели происшествия!»

- Мне нужно пройти в контору?

- О нет, мадмуазель Фонтейн. Не беспокойтесь, нет. Сейчас нет. В настоящее время «он» бродит где-то в театре, - секретарь скорчил сложную гримасу, -  когда он вернется в Контору, мы вас известим. Вы, вероятно, будете в своей гримёрной, мадмуазель Фонтейн?

Камилла кивнула и, закусив губу, продолжила путь. Однако она не пошла в гримёрную, куда вовсе и не собиралась идти, а  направилась за сцену, стараясь не замечать направленных на неё отовсюду взглядов. Начинать нужно всегда с осмотра места преступления. Она остановилась там, где они с несчастной Мартой стояли, разговаривая, и принялась внимательно разглядывать кулисы.

Тщательно перетряхнув по дороге в театр свои отрывочные воспоминания о происшествии, Камилла пришла к выводу, что та зловещая рука высунулась из-за стойки кулисы, а не из-за бокового рабочего занавеса. Сейчас к предполагаемой стойке прислонено было фанерное дерево, выкрашенное с одной стороны в зеленый цвет. Шёл монтаж декораций.

Все следы огня были уже тщательно ликвидированы. Камилла встала на то место, где она сама стояла в тот момент, и посмотрела оттуда. Собственно, ничего не изменилось. Если бы можно было воссоздать то самое освещение, что и тогда, то она, возможно, смогла бы точно вспомнить руку, а так у неё отчего-то лучше запечатлелся вид тени, что отбросила рука негодяя. Надежды Камиллы на то, что место преступления поможет ей восстановить облик преступника, не оправдывались.

Мимо прошел рабочий сцены, несущий на плече часть массивной каменной колонны с капителью, небрежно придерживая её одной рукой. Второй рукой рабочий усиленно скрёб подбородок, и Камилле показалось, что даже этот плохо выбритый дядька косится на неё обвиняюще.

Она резко отвернулась и приказала себе соображать получше. Но сосредоточиться удавалось плохо, в голову лезли воспоминания о полыхнувшем ей в лицо огне, побежавшем, как живой, по руке Марты, когда та пыталась стряхнуть его со своей юбки, в ушах опять зазвучал Мартин крик…

Камилла зажала уши руками, но тотчас опустила руки. Жест был слишком театральным. Теперь Камилле стало понятно, почему журналист Вольдемар, вернувшись из больницы от Марты, без умолку говорил и говорил. Таким образом он тоже старался заглушить, вспоминая всякие мелочи, повторяясь, чтобы не остановиться и опять не услышать… Он говорил… Камилла кое-что вспомнила. Но… нет, наверное нет… глупости…

Мимо Камиллы в обратную сторону, недовольно бурча себе под нос, прошёл тот же рабочий, причём колонна всё ещё балансировала на его плече. Вслед ему кто-то со сцены прокричал что-то, дядька насупился и повернулся, колонна на его плече величественно описала круг, чуть не задев псевдо коринфской, удивительно похожей на торт с розочками капителью как раз подвернувшегося господина, и покусилась скатиться с дядькиного плеча. Тот подправил каменную махину в два обхвата небрежным движением плеча.

Камилла смотрела на эти Геркулесовы подвиги с колонной, приоткрыв рот. Природная сообразительность Камиллы начинала подавать слабые признаки жизни: что-то всплывало со дна сознания, какая-то деталь из предыдущих впечатлений, отмеченная, но отложенная «на потом»; какое-то умозаключение намеревалось вот-вот явиться на свет.

Но процесс осмысления был прерван. Незнакомый господин, проявивший столь примечательную ловкость, молниеносно – хм, причем небрежно и довольно элегантно, почти так,  как Эрик это умел, - увернувшись от Геркулесова Столпа, пристально смотрел на Камиллу. Только его не хватало.

Однако внешность господина невольно приковывала к себе внимание, и Камилла, против воли, задержала на нём взгляд. Вид у молодого человека был, безусловно, импозантный, можно было даже (рискуя, правда, показаться немного экзальтированной дамой) назвать этот вид эффектным.

Молодой господин отличался стройным сложением, был высок и широкоплеч, на Камиллу он смотрел ясными темно-голубыми глазами, что при его черного цвета аккуратно подстриженной шевелюре являлось особенно примечательной особенностью его облика, и тонкие, черные же усики его отнюдь не портили, хотя к мужской растительности на лице Камилла относилась предвзято. И одет он был с иголочки, по последней парижской моде, но без утрировки, это приметливая на такие вещи звезда балета сразу оценила. Короче, всё, что было в мадмуазель Фонтейн светского, не могло не одобрить облика увёртливого господина.

- Мадмуазель Фонтейн, - начал молодой человек, приближаясь к Камилле. – П-позвольте мне …

Краем сознания Камилла отметила, что молодой человек чуть заикается, и что его молодости явно противоречат посеребренные сединой виски, но параллельно с мыслью: «Не иначе подкрасил для романтического блезиру», у балерины пронеслась вторая мысль, гораздо более экспрессивная: «Ой! Сейчас всё-таки получит!!!»

Энергичную мысль породило возвращение колонны на круги своя. Рабочий со столпом, ответив окликнувшему его, разворачивался, чтобы продолжить поступательное движение в прежнем направлении, и титаническая капитель неслась по траектории, неотвратимо пересекающейся с тем местом воображаемой дуги, где возвышалась голова импозантного незнакомца вместе с его интригующе серебрящимися височками.

В такие мгновения, требующие от человека немедленной реакции, язык почему-то имеет свойство прилипать к гортани. Камилла открыла рот, но не смогла извлечь из него ни единого звука и только вытаращенными глазами следила за приближением каменного торта к затылку пребывающего в неведении господина.

Единственное, что она смогла сделать, это слабо потыкать пальчиком в пространство – приблизительно в направлении движущегося объекта.

Однако незнакомый брюнет, не сделав ни единого лишнего движения, не обернувшись и словно бы даже не торопясь, отклонился в сторону, не потеряв при этом ни грана из того чувства собственного достоинства, коим располагал.

Колонна, овеяв их легким ветерком, пронеслась у серебристого виска, и рабочий прошагал мимо, опять возобновив интенсивный массаж подбородка и невнятно бубня что-то вроде: «Па-а-аберегись, господин хороший».

- Что же ты, братец, - кротко произнёс вслед удаляющейся спине молодой человек, - осторожней бы следовало быть. Инерция д-движения…

Тут молодой человек прервал себя и улыбнулся мадмуазель Фонтейн, причём улыбка у него была, следует признать, совершенно обворожительная: при всей открытости немного печальная, в уголках губ прятался намёк на нечто потаённое, недоступное пониманию равнодушного мира, а потому делающее её, на женский взгляд, неотразимой. У женщин определенного психологического склада обычно немедленно возникает желание докопаться до источника невидимых миру слёз и стать той единственной, что способна понять и утолить печали такого печального красавца.

-Впрочем, я сам в-виноват. Мне следовало учесть, что театр - это место повышенной опасности и б-быть на чеку.

Произнося сии слова, молодой человек с особенным вниманием смотрел на мадмуазель Фонтейн.

Прима-балерина, о непосредственном участии которой в роковом происшествии чиновнику по особым поручениям при генерал-губернаторе Москвы-матушки, его высокопревосходительстве князе Долгоруком, на все лады, с различным эмоциональным накалом и различной интерпретацией уже рассказывали все им опрошенные очевидцы, своим видом молодого надворного советника несколько смущала.

По заочной предварительной характеристике, полученной им в отношении мадмуазель Камиллы Фонтейн, он составил себе иное мнение о ней, нежели вырисовывалось сейчас. Характеристику он получил от своего хорошего знакомого журналиста Вахлаковского, по просьбе которого и занялся негласно этим происшествием в театре.

Как это постоянно случается в жизни, – а в Москве особенно, - личные знакомства значили порой больше, нежели официальные каналы. Официально происшествие было уже квалифицировано как несчастный случай, но, как он понял из объяснений господина Вахлака, молодой коллега журналиста, благоволимый Вахлаком и взятый им под свою профессиональную опеку, имел в нём личный интерес, поскольку пострадала его любимая девушка.

И сам, и от убитого горем юноши Вахлак знал о череде инцидентов несчастливого свойства, уже приключавшихся с потерпевшей в театре задолго до этого, и обратился к надворному советнику с дружеской просьбой приглядеться и разобраться, поскольку по профессиональной своей осведомленности отлично знал об его участии в таких делах, скрытых от глаз широкой публики, как… Впрочем, это к настоящему делу не относилось.

В настоящее время молодой чиновник по особым поручениям был чрезвычайно загружен особым поручением от князя Владимира Андреевича, касающимся весьма конфиденциального дела. Речь шла о длящемся уже несколько лет деле убитого в Златоустинском переулке старика-индийца. Настолько конфиденциального, что «Современным известиям», порывавшимся написать об этом загадочном преступлении, лично генерал-губернатором запрещено было даже упоминать о нём.

Существо дела было в том, что некий одинокий богатый индиец – не то дисконтёр, не то торговец восточными товарами – был найден задушенным в своей квартире, где снаружи не было следов взлома, а внутри никаких следов грабежа, хотя в углу на столике стояла аршинная статуя Будды из литого золота, а драгоценности – бриллианты, жемчуг, золото, бирюзу – полиция целыми сундуками потом направила в хранилище Сиротского приюта. Тогда дело о задушенном индийце заморозилось, никого не нашли, но недавно, по прошествии нескольких лет, в Москву прибыл законный наследник богача, тоже, естественно, индиец, но одетый по-европейски, причём о наследстве он не заикался, а желал непременно разыскать убийц своего дяди. Появились из неразглашаемых источников сведения, что старик-индиец был скрывавшимся главой секты душителей. Тут-то его высокопревосходительство и доверил чиновнику особых поручений это тёмное дело.

Дело отнимало много времени, но не посочувствовать юноше, протеже Вахлака, надворный советник не мог, тут были личные причины, кроющиеся в прошлом, и он направил свои стопы в театр.

Однако сейчас чиновника по особым поручениям озадачивало то, что обычно дающий точный и острый портрет человека журналист в данном случае явно ошибся. Вахлаковский описал мадмуазель приму как полную жизни, обаяния и задорного остроумия красавицу, но он видел перед собой иное.

Прима, конечно, была красива, но выражение прелестного личика её свидетельствовало о трудностях в протекании мыслительных процессов в голове красавицы, большие прозрачные глаза смотрели на него кукольным остановившимся взглядом, а жемчужная улыбка была того безотносительного сорта, что равно предназначается такими женщинами всякому мужчине без разбора.

Короче, очаровательная балерина производила впечатление общей лёгкой заторможенности. Что ж, лишь бы танцевала хорошо.

Красивый брюнет спохватился и, достав визитную карточку, протянул её балерине. Та взяла и уставилась на карточку с таким видом, словно чтение ей также давалось тяжело. Брюнетистый чиновник по особым поручениям начал было запоздало представляться словами, но в этот миг мадмуазель Фонтейн вышла из умственного транса и продемонстрировала определенно экстравагантное поведение.

Она вскинула руку и прищёлкнула пальчиками прямо перед лицом импозантного чиновника. Щёлканье получилось у неё качественное, очень звонкое, на манер испанских кастаньет, так что ошеломлённый чиновник отшатнулся.

- Карточка!– провозгласила мадмуазель прима счастливым голосом. – Мокока!!!

«Боже милостивый, - подумал чиновник по особым поручениям, пораженный дикарским кличем, изданным примой, и тем впечатлением, какое его визитка произвела на красавицу. – Да она не просто пустенькая, а совершенно не в себе».

Мадмуазель Фонтейн круто повернулась на одной ноге, так что юбки её разлетелись веером, задев элегантные брюки собеседника, и в мгновение ока исчезла за кулисами.

«Ну, по крайней мере, она знает слово «карточка» и что это такое, - задумчиво сказал себе несколько растерянный чиновник по особым поручениям. – Однако если она невменяема, то могла сделать что угодно».

***

«Не доверять внешности, не верить всему, что кажется правдоподобным».

Массивную каменную колонну можно носить на одном плече. При условии, что дело происходит в театре.

Возможно то, что кажется наиболее правдоподобным, как раз и отстоит от истины наиболее далеко. Особенно в театре. В театре надо мыслить театрально.

Когда Камилла вспомнила, как мсье Вольдемар в своих безумолчных излияниях упомянул о том, что Веру Марковскую дома зовут Мококой, то у неё мелькнула мысль, что это почти то же самое, что «кока», то есть может быть тем самым словом, что слетело с полумёртвых уст Сержа Мерцалова. Но она сразу же отмела это предположение, поскольку мысль, что хрупкая, болезненная с виду Верочка огрела Сержа с такой силой, что проломила тому голову, выглядела абсурдной. Да и зачем ей? Серж кого-то определенно боялся, но не Верочку же!

Но что-то продолжало копошиться в воспоминаниях, что-то разрозненное стремилось сложиться в целое, в то время как появление красавчика-брюнета отвлекло её. Она не слышала, что он там говорил, сосредоточилась на том, чтобы ухватить показавшийся из клубка кончик нити. И когда импозантный брюнет протянул ей визитную карточку, клубок вдруг подался, начал разматываться, и ниточка потянулась. Несколько деталей, смутных беспокоящих воспоминаний, совместились.

Камилла словно вновь услыхала слова Верочки: «…от господина Хлынова, вот визитка вставлена, видите? Ну, естественно: предпочтительный цвет». Цвет - откуда было ей знать?

За ними потянулись слова Марты: «Так вам и надо, что доктор вам сказал про ногу, не надо было жадничать себе в ущерб…»

Марта, бедная Марта, она ошибалась. Камилла не жадничала, она просто не знала, но и о том, что сказал ей врач, мог знать только один человек! Только один, она никому об этом не рассказывала, даже Эрику; она сказала об этом лишь Верочке Марковской, которая хлопотала в её гримёрке. Тогда, когда с ней приключилась эта неприятность с обмороком! Недаром Камилле казалось, что за плечом доверчивой глупенькой Марты маячит чья-то тень. Тень того, кто осведомлён гораздо больше, чем показывает. Того, кто притворяется.

***

- Мадмуазель Вера, - голос Камиллы Фонтейн звучал твердо и решительно. – Я приехала к вам, чтобы выяснить всё, но сразу могу вас заверить, что я всё знаю!

Верочка Марковская, которую прибытие мадмуазель Фонтейн к ней в дом застало за роялем, где она разбирала новую пьесу, смотрела на стоящую в дверях гостью спокойно.

К удивлению Камиллы, Верочка не выглядела ни смущенной, ни хотя бы растерявшейся.

- Рада вас видеть в своём доме, мадмуазель Фонтейн. Проходите и усаживайтесь, пожалуйста. Думаю, вот здесь вам будет удобнее, - любезно пригласила Верочка, радушным жестом указывая на большое кресло с кружевными налокотниками  и приколотым к высокой спинке круглым кружевным подголовником, сама, в то же время, устраиваясь на диванчике напротив. – А как вы узнали, где я живу?

- Вы как-то говорили, что живёте по соседству с домом Марты. Я знала, где её дом, а здесь я спросила у дворника.

- Да, да, - кивнула печально Верочка. – Бедняжка Марта, какое несчастье! Какой нелепый трагический случай! Няня, - обратилась она к заглядывающей  в двери кругленькой старушке, - принеси нам чаю. Мадмуазель Фонтейн, вы с каким вареньем любите?

Камилла вовремя сдержалась, чтобы не ответить: noir comme du jais. Реакция и всё поведение Веры Марковской её немного сбило. Верочка держалась так естественно, что будь Камилла чуть менее уверена в себе и своих выводах, то сама бы растерялась. Но пока она ехала к дому мадмуазель Марковской, клубок продолжал разматываться, добавляя деталь за деталью, исключая ошибку.

 - Благодарю вас, мадмуазель Вера, но я не хочу пить. Я приехала для серьезного разговора, так не будем отвлекаться.

- Я вас слушаю, - Верочка выжидательно и всё так же спокойно смотрела на Камиллу.

У ног Камиллы раздались какие-то звуки, и кто-то потянул её за юбку. Она посмотрела вниз и увидела маленького пушистого котёнка. Малыш нацелился поиграть оборкой её платья и ударял лапкой, поддевая колышущуюся шёлковую ткань выпущенными коготками. Машинально Камилла нагнулась погладить пушистика.

- Ой, простите, - Верочка подхватила котёнка на руки.

- Ничего страшного, он такой милый, оставьте его, пусть играет.

- Нет, нет, он вам всю юбку оборвёт: проказник ужасный, - Верочка приподняла котёнка под лапки – мордочкой к своему лицу - и потормошила, приговаривая тем нарочито измененным голосом, каким люди часто говорят с животными и младенцами. – Кто-о тут у нас такой разбойник, а? Кто?

Котёнок потянулся к ней мордашкой и умилительно чихнул.

- От запаха моих духов чихает, разбойник, - засмеялась хозяйка.

- Мадмуазель Вера, - Камилла вторглась в эту мирную идиллию, - мне всё это крайне неприятно, и если бы у меня не было на то твёрдых оснований, я бы, поверьте, не стала… - Камилла сбилась, глядя, как Верочка гладит за ушком котёнка, устроившегося на её коленях.

Маленькая киска прижмурила глаза и блаженствовала, тихо мурлыча: звук - словно какой-то крошечный ткацкий станок жужжит. Камилла тряхнула головой.

- Мадмуазель Вера, - начала она опять, стараясь говорить быстрее, чтобы не остановиться, пока не выскажет всё самое неприятное. – Нам - вернее моему мужу – принесли анонимное письмо. Он, конечно, мне его показал. Так вот, в этом гнусном, насквозь лживом послании, я бы даже сказала пасквиле, упоминались мои часы, и там утверждалось, что эти часы – подарок моего мужа – я вручила в виде какого-то дурацкого символа страсти своему любовнику на бал-маскараде. Я на самом деле потеряла свои часы на этом балу, на маскараде. Но я их, конечно, никому не дарила. И знаете, Вера, я уверена, что это письмо написала Марта. Она одна знала, что часы – подарок моего мужа.

Верочка задумчиво покачала головой.

- Правда? Неужели… но мне трудно представить, что Марта могла…

- Наверное, могла. Особенно, если её кто-то подтолкнул, - невозмутимость Веры начала злить Камиллу. Всё же это цинизм, если вспомнить, что с Мартой произошло. – Подтолкнул обманом. Как вы думаете, мадмуазель Вера, кто мог так втереть ей очки, что эта, в сущности, милая добрая девушка совершила поступок, не вытекающий из свойств её характера?

- Если она всё же так поступила, то, значит, вы имели представление не обо всех свойствах её характера, - тихо, как будто про себя проговорила Верочка, гладя котёнка по спинке.

- А как вы думаете, Вера, откуда Марта могла вообще узнать о том, что часы потеряны? Если бы она их подобрала случайно, то узнала бы их и обязательно вернула бы мне. Я думаю, ей о часах сказал тот, кто их нашёл, но решил использовать в своих целях. Есть, знаете, такие люди, они любят быть за кулисами событий, осведомлёнными обо всём, и строить интриги.  Это им позволяет считать себя выше других. А всех окружающих они почитают дураками, которыми можно манипулировать в своих целях. Как марионетками.

- Зачем вы рассказываете мне всё это, мадмуазель Фонтейн? – спокойно спросила Верочка. – У меня складывается впечатление, что вы усиленно намекаете на что-то. Не лучше ли будет вам высказаться яснее?

- Я думаю, что это вы, мадмуазель Вера, подговорили Марту написать это письмо, и это вы нашли мои часики и подстроили как-то так, чтобы убедить Марту и моего мужа в том, что они находятся у моего якобы любовника, - прямо и раздельно проговорила Камилла, твердо глядя на Верочку.

Верочка улыбнулась, со снисходительным сожалением глядя на Камиллу. Так сожалеют о непроходимой глупости собеседника, настолько очевидной, что на него даже сердиться нельзя, ниже собственного достоинства получается.

- Да я и на маскараде-то не была. Мадмуазель Фонтейн, вы, возможно – как ни мало вы обращаете внимания на окружающих, - заметили, что я обладаю некими физическими недостатками, и вы могли бы догадаться, что эти недостатки делают посещение мною балов бессмысленным. Я не могу танцевать, да и вообще… эти удовольствия жизни не для меня…

Камилле впору было смутиться собственной вопиющей бестактностью, но на неё Верочкины слова не подействовали в той степени, в какой рассчитывала Верочка. Верочка лгала, и если бы не затеянная ей гадкая интрига, то цепочка не выстроилась бы, и Марта не пострадала.

- Вы говорите неправду, Вера, вы были на маскараде. И я думаю, что вы весьма активно получали там жизненные удовольствия. По крайней мере, в своём понимании. Вы любите интриги, да? Всё подмечать? Следить? Вам ведь это как раз и доставляет удовольствие. А иначе откуда бы вам было знать, что мой театральный поклонник предпочитает малиновый цвет всем другим?

Первый раз за время их беседы Камилла заметила, что Верочка потеряла своё уверенное спокойствие, глаза её метнулись, но она почти сразу перевела глаза на котёнка, который начал потягиваться у неё на коленях, выпрямляя по очереди лапки с полупрозрачными коготками и высунув розовый загнутый лепесточек язычка.

Камилла продолжила:

- Текст на визитках господина Хлынова действительно напечатан каким-то малиновым цветом, но во что-то малиновое в смысле одежды он выряжался лишь единственный раз – на маскараде. Да и там он был в полумаске и с нелепыми наклеенными усами. Вы ведь видели его вблизи тогда, правда? А потом, в моей гримёрке, когда после моего обморока показывали мне его визитную карточку, вы сказали, что она написана предпочтительным цветом. Если бы вы не видели его в малиновом лапсердаке и цилиндре на бале, то не сделали бы этого замечания.

Верочка откинулась в глубь кресла.

- Вы хотите сказать, мадмуазель Фонтейн, что хотя я, по-вашему, могла находиться рядом с вами и вашим поклонником, вы меня, тем не менее, не узнали? Разве вы меня видели?

- Видела, - вздохнула Камилла. – Но тогда не узнала, конечно. У вас, Вера, был отличный костюм. Рыжей обезьянки.

Из глубин кресла донёсся смешок.

- Это что-то уж слишком экзотично, обезьянка! У вас такая необузданная фантазия, мадмуазель Фонтейн.

- Вообще-то я только сейчас окончательно уверилась, что именно вы были в костюме обезьянки, - призналась Камилла. – В какой-то момент я предположила, что в том костюме был мсье Серж Мерцалов.

- Что же сейчас позволило вам увериться? – спросила Верочка.

- На балу за обезьянку вы говорили деланным голосом. Сейчас, когда вы сюсюкали с котёнком, вы заговорили тем же. Знаете, я хорошо запоминаю голоса, у моего мужа необыкновенный, абсолютный слух, и меня он тоже специально тренировал.

- Абсолютный слух, - криво усмехнулась Верочка. – Конечно, мадмуазель Фонтейн. У вас столько талантов и достоинств.

Верочка выпрямилась, выныривая из глубин кресла, и сбросила котёнка на пол. Тот жалобно мяукнул. Верочка не обратила на это внимания, она, подавшись вперёд из кресла, горячо продолжила:

- Таланты и достоинства, достоинства и таланты! Вы, конечно, полагаете их несомненными. А задавались ли вы когда-нибудь вопросом, насколько это соответствует истинному значению слов талант и достоинство, а? Так ли бы оценивался ваш талант, если бы у вас не имелось в придачу вашей внешности? Идиоты мужского пола постоянно крутятся вокруг таких, как вы, и всё им прощают за смазливость и хорошенькие глазки. Подумайте, так же на ура воспринимался бы каждый ваш чох на сцене, если бы вы были некрасивы? Вы когда-нибудь задавались этим вопросом?

«Вы можете не поверить, - мелькнуло в голове у Камиллы, - но как раз задавалась. Ответ отрицательный».

- Да, я не так красива, как вы.  Мне надо брать другим, таким как я нужно быть умными, и я гораздо умнее вас, да, умнее, и не только вас, - Верочка горячилась всё больше, казалось, она оспаривает какие-то возражения собеседницы, хотя Камилла молчала. – Я вот, например, в курсе многих подробностей, хоть бы и относительно Мерцалова, но разве полиция к моим намёкам прислушалась? Женщину не воспринимают достаточно серьезно. Дамочка, да ещё невзрачная, что её слушать! И в смысле карьеры мне тоже нужно другим брать. А вы, мадмуазель Фонтейн, глядишь, и покушение на Сержа Мерцалова готовы на меня взвалить, а? Раз некрасивая, ущербная, по-вашему, так значит завистливая и злая? Так!?

Камилла подумала, что всё это, конечно так, и вообще-то Верочка во многом права, но это не означает, что можно шпионить и делать гадости другим людям! Утверждать себя за их счёт. Но искренняя страстность, зазвучавшая в Верочкином голосе, заставила Камиллу смягчить ответ.

- У меня, было, мелькнуло такое предположение, но я…

- Ах, спасибо! – засмеялась Верочка. В её смехе слышались чуть истерические нотки. – И на том благодарствуйте! Хотя обидно, право, что вы и тут меня со счетов сбрасываете. Почему же, а вдруг? В тихом омуте черти водятся, так и пословица говорит. Но я глупого Сергея по голове не била, зачем столь низкий жанр; однако в театре найдутся другие, у кого вполне мог найтись мотив для такого деяния.

- И вы можете назвать таких? – поинтересовалась Камилла, не слишком надеясь на действительно информативный ответ, а больше для того, чтобы Верочка поуспокоилась.

- А как же. У Сергея в театре был один знакомец, такой знакомец тесный, что он за Сергеем совершил путешествие из Петербурга в Москву, - Верочка засмеялась опять, Камилла не поняла, почему. Вероятно потому, что не читала Радищева. -  Да вы, должно быть, его знаете, вы же танцевали в Мариинском. Он там в Петербургской театральной Конторе чиновником служил, а потом при содействии Павловича в Москву перевелся. Причём исключительно за Сергеем нашим вослед, - Верочка вновь была спокойна, истерические нотки из её тона пропали.

«Наверное, когда она показывает свою информированность, то чувствует себя полностью в своей тарелке, и это её стабилизирует», - предположила Камилла, а вслух поддакнула:

- Да, мне периодически здесь в театре встречаются знакомые по Петербургу лица… - но Верочка не дала Камилле разглагольствовать. Сейчас была её минута славы, и она не намерена была слушать других, ей и самой было что сказать, ведь если обычно сдерживающего себя человека разговорить, поддев за ту самую чувствительную струнку, то он скажет даже больше, чем тот, кто постоянно изливает душу. К тому же у неё было припасено для мадмуазель Камиллы кое-что в качестве приятного сюрприза, и это давало ей чувство превосходства над красоткой-примой.

- Наверняка среди этих лиц вы видели лицо Петра Петровича Коковихина. Он в  Петербургской Конторе ведал театральной библиотекой и архивами.

- Коковихина? Н-нет, что-то не припомню… («Коковихин… Коко! Может, это про него?..») А какой он из себя?

- Он похож на хорька в курятнике, такая собранная к носу физиономия. Между прочим, вы ведь в Гранд Опера танцевали? – Верочка продолжала показывать, что она знает всё обо всех. – Так вот господин Коковихин ездил года три назад в Париж, вместе с Павловичем на пару-тройку месяцев или что-то около того, рылся там в архивах Академии Музыки. Вы его и там могли повстречать. Не встречали?

- Вы удивительно осведомлены, мадмуазель Вера, - против воли с уважением призналась Камилла, - но я не могу вспомнить лица этого господина.

Верочка язвительно фыркнула: «Ещё бы, вы людей в упор не видите», но смолчала. Всё впереди. В Верочке поднималась сладкая дрожь азарта, как всегда, когда она приближалась к финалу, и последний нежданный удар вот-вот будет преподнесён, а самоуверенная жертва обольщается, что владеет ситуацией. Гордится, поди, собой, что такая приметливая, голос, вишь, узнала. Будет тебе голос.

- Так вы полагаете, что этот Коковихин мог расправиться с мсье Сержем? Тогда вам необходимо было рассказать это полицейскому следователю.

- Я не знаю, кто расправился с Сергеем Мерцаловым. Но Коковихин постоянно таскался за ним, дожидался, а Сергей старался отделаться, - Верочка презрительно улыбнулась. Ещё один пункт: эти – на все лады - вопросы пола, всё от них, от всеобщего чрезмерного их преувеличения. Есть за что клеймить род человеческий. И пристыдить его не мешает. – Видите, мадмуазель Фонтейн, вы ничего не знаете, а делаете выводы. Так же вы огульно обвинили меня в том, что я подбила бедную Марту написать анонимное письмо. Между прочим, это вы были с Мартой, когда произошло несчастье.

- Если бы не это письмо, меня бы там не было, - вскинулась Камилла: она этого ожидала, но всё равно на неё подействовало. – Я догадалась, кто подговорил Марту написать письмо, а это всё равно, что самой так поступить!

- Опять фантазируете, - устало вздохнула Верочка. – С чего вы так уверены?

- Марта перед тем, как всё это случилось, крикнула мне следующие слова: «Так вам и надо, что доктор вам сказал про ногу …»

- Ну и что? – дернула плечиком Верочка.

- О том, каково было заключение врача о моей ноге, знали только вы, мадмуазель Вера. Я рассказала только вам, я отлично это помню. Откуда Марте было узнать, как не от вас? Остальное очевидно: вы настраивали Марту против меня, и это подло. Неужели вам не стыдно?

Камилле страшно хотелось спросить Верочку, что она ещё такое наговорила Эрику в письме, и каким образом ей удалось подстроить так, чтобы Эрик, если он захочет проверить клевету, смог удостовериться.  В том, что умная Верочка это учла, Камилла теперь не сомневалась. Но если она спросит, Верочке станет ясно, что она письма не видала.

Верочка встала и отошла от кресла, потупилась.

- Это какое-то нелепое совпадение. Вы ошибаетесь, только это я и могу сказать. Вы уверены, что узнали мой голос в голосе какой-то маскарадной маски, но это так несерьезно. Все голоса, которыми обычно пищат маски, похожи, и их легко спутать. Вы ошибаетесь, хотя ваш уважаемый муж и тренировал вас, - Верочка подошла поближе, остановилась около кресла Камиллы, и та встала. Неприятно, когда собеседник смотрит на тебя сверху вниз. Верочка улыбнулась Камилле, и её улыбка лучилась всем возможным доброжелательством, какое Верочка способна была изобразить.

– Я не сержусь на вас, мадмуазель Фонтейн. Каждый может ошибиться, особенно вы, иностранка.  Вот если бы все голоса были такими необыкновенными, как тот, что я слышала, возвращаясь сегодня, совсем недавно, к себе домой… о, тогда бы вас можно было обвинить в невнимательности… уникальный мужской голос, и такой безукоризненный вокал, но главное - в настоящем смысле слова волшебный, околдовывающий… истинно ангельский… - Верочка словно бы замечталась против воли, вспоминая впечатления, её потрясшие. Краем глаза она посмотрела и убедилась, что цель поражена.

Камилла Фонтейн была бледна как мука, и смотрела на Верочку расширенными глазами. Все Марты наверняка повылетели у неё из головы. Поделом. И это ещё не всё.

- Удивительной красоты дуэт, - нанесла Верочка последний укол, уже не заботясь о мечтательности выражения. – Дивное сопрано, а дуэт такой слаженности, что чувствуется – долго спевались вместе, да и просто певцы друг другу предназначены Аполлоном. Самое удивительное, что я, кажется, видела эту сопрано в театре, с ней была наша бедненькая Марта. Но я не знала, что эта дама певица, а тут она как раз подошла к окну, когда я восторженно прислушивалась к их пению, да простят мне любопытство, и я её узнала.

Это Верочка уже перегнула, особенно насчёт Аполлона. Месть получилась слишком бесчеловечно жестокой, но что поделаешь. Она не ожидала, что мадмуазель прима заговорит, но та оказалась довольно стойкой, умеющей держать удар, это заслуживало известного уважения, хотя уважать кого-либо Верочка считала ниже собственного достоинства.

- И где же вы слышали этот волшебный голос? - Камилла выдавила вопрос, проклиная себя, на чём свет стоит, за слабость, но справиться с собой не могла. Это было выше её сил, пусть она и не знает, что будет делать, получив ответ.

- В Мясницких меблированных комнатах, из окна доносилось, - охотно поделилась Верочка и добавила предупредительно. – Это за углом, здесь недалеко, на Мясницкой, по левой стороне к Лубянской площади.

Камилла повернулась и как слепая, наткнувшись сначала на кресло, потом на бархатные портьеры двери, вышла из комнаты.

- Скрипка тоже звучала неподражаемо, - крикнула вдогонку Верочка. Скорее для порядка. Всё и без того получилось на редкость правильно.

***

 Кристина де Шаньи, накануне, после нескольких часов ожидания Эрика, вернулась в гостиницу и до следующего утра места себе не находила. Ей представилось, что Эрик решил прервать их уроки без предупреждения, и что это означает конец всем её надеждам.

 Она поняла, что это ужасно и что она обманывала себя. Не трезвые соображения о необходимости вернуться к карьере певицы из каких-то материальных резонов двигали ею, влекли её, о нет. Она-то  думала, что преувеличивает, может быть, даже чуть лукавит, но на самом деле всё, что она говорила Эрику о своём отчаянии, о невозможности жизни в мире, лишённом музыки, было правдой. Настоящей, сокровенной. Она это осознала теперь.

Тот, кто ощутил прикосновение Ангела Музыки к своей душе, не мог остаться прежним. Её отец говорил ей правду, рассказывая сказки; она называла их сказками, когда выросла, но они были суровой истиной, скрытой под трогательной сказочной формой.

Что же будет с нею, если она не сможет петь? Что же будет с нею, если она лишиться возможности слышать Эрика, своего Ангела Музыки? Как она станет жить, и жизнью ли это будет?

Осознание, внезапно обрушившееся на Кристину, почти смяло её. Она то металась по комнатам гостиничного номера, то затихала, неподвижно вперив невидящий взгляд в пространство. Появление Рауля не смогло её отвлечь, но через некоторое время ему всё же удалось завладеть вниманием Кристины.

Рауль де Шаньи вернулся в гостинцу в чрезвычайно бодром и приподнятом настроении. Он с порога признался жене, что он «под шафэ», и призвал супругу посмеяться вместе с ним тому, что он долго не мог вспомнить названия их гостиницы.

Кристина не пыталась сосредоточиться на Раулевых речах, поминутно теряя нить его живо текущего повествования. Надо сказать, что Рауль также её постоянно терял, но относился к этому с юмором и громко хохотал над собой и над убегающей от него мебелью. Стараясь поймать уворачивающийся от него столик, он опрокинул его на ковёр и не на шутку огорчился.

Кристине уже почти удалось уложить расшалившегося как школьник супруга в постель, когда несколько слов из его бормотания привлекло её внимание, и она вслушалась.

- Ничего, вексель, что ж такого… - бормотал Рауль, тщетно стараясь выпростать руку из рукава сюртука. – Это же всё моё…

На расспросы встревожившейся Кристины, Рауль – слово за слово – изложил ей свой взгляд на общее положение вещей в целом и финансовый вопрос в частности.

Постепенно перед Кристиной сложилась полная картина, которая отнюдь не способствовала успокоению её нервов.

О подписанном им векселе на ту часть своего состояния, которую он всё ещё не получил в качестве наследства, Рауль отказывался говорить как о фальшивом, несмотря на то, что Кристина  стремилась назвать всё своими именами.

Вместо этого Рауль несколько раз объяснил Кристине, как  он с Жерменом вот-вот проведёт одну операцию, крайне выгодное вложение денег в строительство канала в Южной Америке, в Панаме, кажется, да, точно, в Панаме… акции Всеобщей Межокеанской компании, обеспечено банком "Креди Лионнэ"… он умножит эти деньги, и он завтра поставит все эти  деньги и те, что у них есть, решительно на кон, он рассчитывает соврать банк… нет, сорвать банк! Они знают одно место, Жермен уверил его, что там всё готово!

Измученная, перенервничавшая Кристина с трудом забылась сном, а утром, - благодарение Богу! – она получила известие от Эрика и испытала огромное облегчение. Она летела в Myasnitskiy отель как на крыльях.

В отеле, где сдавались не слишком изысканные меблированные апартаменты, в небольшой комнате, где звучал его волшебный голос, и пела его скрипка, Кристина чувствовала, что жизнь её обретает новый смысл, и она пела, как никогда.

Одно лишь смущало и расстраивало Кристину. Эрик был рассеян, он словно отсутствовал. Обострившимся восприятием Кристина ощущала его неспокойствие.

Тот испуг, что Кристина пережила, вообразив, что продолжения их уроков и… и всего больше не будет, не мог забыться. Когда защищаешь самое важное для себя, приходится отбрасывать правила.

«Я должна поговорить с ней, - решила Кристина. – Это должно прояснить…»

Что именно  прояснить, Кристина додумывать не хотела.