ГЛАВА II

Всё произошло как раз во время тигриной охоты в священном лесу, после того, как Великий брамин жестами показал, что они, мол, готовятся к празднику Огня, и к прекрасному бронзовокожему Солору выбежала закутанная в прозрачные покрывала прекрасная золотоволосая Никия.

По легкому трепетанью, сначала охватившему его и подобно ознобу  пробравшему его от головы до носков, по волнению, пробежавшему по всему телу, заставляя вибрировать  самую мельчайшую жилку, а затем окатившему сладким теплом и истаявшему в районе коленей, Серж понял – в его жизнь вошло нечто.

Каждый мускул его тела отзывался на отточенные, безукоризненные в своей классичности и в то же самое время непередаваемо чувственные движения на сцене, за которыми он следил сейчас из-за левой кулисы.

День нынче начинался так же, как любой другой день в череде будничных дней театра.

С утра дух пересекающее обливание холодной водой из медного рукомойника, к коему он привык ещё  со школьной скамьи, когда маленький Сереженька приведен был в  прославленную театральную Императорскую школу на улице Росси, и начал со свойственной ему от природы старательностью и немалым прилежанием постигать нелегкие азы артистической науки. Затем чай с булкой, много жидкого, круто подслащенного чаю – потом, во время репетиций пить возбранялось, чтобы не сбить дыхание, а потов сходило – семью семижды, в конце технического балетного класса будешь чувствовать себя мокрой мышью под метлой, так что следует запастись впрок; затем в театр, благо в Москве, куда Серж перебрался после того, как в столице ему более оставаться стало непросто, он поселился недалеко, близ Сретенки, в самом начале её, к Лубянке выходящем, так что только вниз спуститься – и вот он, театр.

Далее репетиции обязательные для каждого дня, а там и спектакль. Серж хоть и молодой, но как характерный танцовщик себя зарекомендовал отменно, так что занят бывал почитай чуть не постоянно. Вот и сегодня, первый акт отработал так, что сам себе понравился не на шутку, надо надеяться, что и другим поглянулся, и вдруг на тебе… почти свёз последний буффон. Если б Серж в мыслях и словах не чурался патетики, будучи характера серьезного, он бы про стрелу Амура обязательно ввернул – сам для себя, осознавая случившееся.

Характера, впрочем, он хоть и был серьезного, но влюбчив, что поделаешь, знал за собой и снисходительно про себя усмехался. Снисходительно к себе, потому что твердо уверен был, что это всё лишь так, мимолётные увлечения, серьезу им не придавал. А уж те, что для пользы дела, он и вовсе к разряду нежных чувств не причислял, какие это нежные чувства, к чертям собачьим. Особливо после той истории. И вдруг… Сам себя не узнавал Серж, так в занавес вцепился, что ладони на пыльном плюше горячо взмокли.

Серж переместился немного в сторону, чтобы лучше видеть, и так глазом и ввинтился в щёлку между тяжелыми полотнами. Пришлось чуток подвинуть девочек из кордебалета, они тоже толпились за кулисой, не мудрено, смотрели, как чудесно виртуозка работает, всем не мешает поучиться, только толку-то. Хорошие девочки, но дальше места у воды не продвинутся, их стезя в другом – кому как повезет, и в зависимости от внешних данных. Женскую ловкость тоже не след со счетов сбрасывать.

Девушки на Сержа не обиделись, на него девушки никогда не обижались, Серж всегда умел с ними ладить. В училище девочек постоянно училось на двадцать-тридцать танцорок больше, нежели юношей-танцовщиков, мальчики жили на этаж выше, и встречались представители противоположных полов редко, всегда под бдительным надзором. В основном в репетиционных классах, а так и на прогулки ходили отдельно, и во время репетиций под угрозой наказания запрещалось болтать со своими партнерами. Танцевали лансье и польку чинно-степенно, взоров не поднимая, правда, тогда глаза сами собой в другое что упирались. Сержа это смешило, но девчушки ухитрялись всё одно флирт заводить. Договаривались через подруг или сестер (в училище много училось из фамильных балетных династий, представители одной семьи: сестра в младшем классе, а брат в старшем, к примеру) о том, что имярек теперь будет считаться признанным поклонником, это для репутации было почетно. Серж поучаствовал в нескольких таких показных романах. А что, полезно – для тренировки. Отроку трудно в себе сразу разобраться. Серж о себе знал, что природы и натуры он чувственной, что уж скрывать, да так ему и говорили те, кому, знать, виднее было, но полагал, что его хваленый чувственный магнетизм в рассудочные рамки сумеет вписываться. Оно и пользительней для жизни, увлечения должны не мешать жизненной распланированности, а способствовать осуществлению целей. От жизни надо получать удовольствия, но точно взвешивая, что почём и чего стоит. Серж привык всему присваивать плюсики и минусы, ведя некую умственную бухгалтерию.

И вот сегодня… он словно всё позабыл и стоит, и смотрит как на чудо, и ясно ему, что во мгновение ока всё переменилось. Ничего он не взвешивает, не выставляет. Он теперь готов на всё, чтобы только прикоснуться, что ли… пусть только одно прикосновение, о большем он и не мечтает. Ну кто бы мог подумать, что минкусовская «Баядерка» его жизнь перевернет. И ведь и раньше видел, с начала сезона вместе танцуют, а ослепило только сегодня. Серж, как и любой другой танцовщик, отлично мог оценить настоящий талант и сильную технику, и оценивал, и раньше отдавал должное технике и уважал талант, завидовал даже немного, но в том, что сегодня его вдруг в искроподобное мгновение зацепило, содержалось нечто буквально мистическое, что-то, что наводит на мысль о предопределении судьбы. Будто он вдохнул того самого опиума, что вдыхает Солор, и сладкие видения посетили его, показав под небывалым углом то, что не замечаешь в обыденности дней. И глаза Сержевы раскрылись.

До этого всё шло хорошо, спокойно шло. Серж в костюме факира как всегда при Солоре, тигр бархатный прыгает (преискусно сделанная кукла, на палочках водимая), хвостом, похожим на толстую плюшевую колбасу, себя по бокам хлещет, Великий брамин с браматшорами и прочими баядерками из пагоды высыпают, к празднику Огня готовятся. Появляется Никия и танцует священный танец. Объективности ради надо сказать, что Серж только тогда, пожалуй, и понял, что значит по-настоящему священный танец, когда увидал, как исполняет его французская, приезжая на русской сцене знаменитость, мадмуазель Фонтейн, хотя видывал к тому времени немало других не менее славных балерин. Но только у неё, у мадмуазель Камиллы, чувствовалось окромя виртуозной техничности ещё и нечто сакральное в движениях, и одновременно нечто дикое и необузданное, как индуйские джунгли, и надземное тоже. Потом Солор выбежал, началось па-де-де, и тогда вдруг во время адажио Серж понял, что пропал… Затем по ходу сюжета - ревность. Как будто либретто господин Худеков сочинял, расписывая все этапы ощущений, что с этого момента Серж должен будет испытать.

Когда Солор так подлинно изображал страсть к Никии, принимая её в свои мускулистые объятия, подхватывая и докручивая, Серж почувствовал форменный укол в сердце. Он, который никогда ещё в жизни до того ничего похожего на ревность даже отдаленно не испытывал. Изумляя его самого, мгновенная идея о мести пронеслась, не желая согласоваться с доводом разума, напомнившего, что у него не то что признанных прав никаких, но даже ещё десять минут назад он и сам о них двоих вместе, в страсти соединенных, не помышлял в проекции. Правду, выходит, тогда Серж услыхал, когда пригрозили ему, что ревность логике не подчиняется. А он-то тогда ещё посмеялся, посчитав такие слова проявлением театральной аффектированности. За что и потерпел урон. Ну да ладно, то дело прошлое.

Театр потряс страшный удар грома – в нижнем театральном доке плечистый Тимофей, всяческие театральные звуки творящий сценический машинист, ударил деревянной, обмотанной в два ряда тряпицей кувалдой в железный лист с подвесами, картонный дворец начал обрушиваться, погребая всех персоналий под обломками, и сквозь сплошную сетку театрального ливня проступили синеющие вершины Гималаев. Необъяснимо уцелевший несмотря на жестокие разрушения Солор склонился перед скользящей вдоль театрального задника грациозной тенью Никии.

Серж жадно глядел, как выбегают раскланиваться на финал сначала вспугнутой стайкой «белые тени», длиннейшая вереница коих, так неподражаемо порожденная фантазией Петипа, отмечала третий «белый» акт балета; как потом сцену наводняет разный индуйский народ; как баядерки цветным ковром запестрили просцениум; затем, раскинув руки, широким шагом набежал на публику Великий брамин с коричневым злодейским гримом на усталом испитом лице, приуготовляя появление главных премьеров; и вот из-за противуположных кулис изящной балетной побежкой устремились навстречу друг другу прима и премьер, сияя белозубыми улыбками, чтобы в центре сцены встретиться, поклониться зрителям и, взявшись за руки, под овации медленно отступать в глубину, к глыбистым развалинам индуйского храма… и внезапно спохватился, что пропустил он свою очередь идти на поклоны, пусто место в шеренге-то. И то потому только, что Марта Андерсон, миловидная сероглазая корифейка, толкнула его под бок, зашипев:

- Сержик, ты чего, заснул, что ли?

Вот и первое неудобствие несогласования успешной работы со страстью неразумной.

Факир Магдавая, оскользнувшись от поспешности и полоща широченными факирскими шальварами, взблескивающими красными и зелеными полосами, заполошно выскочил на сцену как ошпаренный петух, под взрыв аплодисментов развеселившейся почтеннейшей публики, и, вновь затрепетав от предвкушения касания, робко, но и с цепкостью протянул руку, чтобы занять своё место в цепочке рядом с предметом внезапно вспыхнувшей страсти своей. Успев, при этом, ревниво покоситься на склоненную в глубоком поклоне фигуру с другой стороны главного для него отныне объекта, чьё соперничество он умом понимал как мифическое, но кто ж прислушивается к уму-то в подобном раскладе?

***

Перчатки пахли шоколадом. Еле уловимый аромат.

Тонкие и невесомые, как шелковая бумага, эластичные и бархатистые, с вензелем искусной вышивки на отвороте. Скомканные.

Эрик разгладил перчатки и сложил их вместе, одна на другую. Камилла часто не расправляла перчатки, так и бросала их комочком лежать там, где она обронила их, стаскивая с руки. Он накрыл перчатки ладонью – как будто взял её руки в свои.

Ладони наполнились щекочущей теплотой – он понимал, что это продукт воображения и отчасти нервов, но внутренним усилием даже лелеял, даже, пожалуй, провоцировал его, этот продукт. Постоял у окна, вглядываясь в быстро густеющую синеву за стеклом. Стекло заросло морозными узорами, фантастическими разлапыми серебряными ветками и льдистыми цветами. Посредине стекла - круг размером с русский целковый, чистый, без замысловатых ледяных узоров, затянутый тонким слоем изморози, похожей на молочную пенку. Это Камилла сегодня с утра дышала на стекло, стараясь своим теплым дыханием растопить корку льда на окне, чтобы посмотреть на густо опушенные серебром ветки деревьев. Ей очень нравится русская зима, она по-детски радуется глубокому снегу и морозу. Их вторая зима в России.

Эрик нагнулся к молочной проталине и украдкой быстро дохнул на неё, вспомнив при этом, как поил простывшую Камиллу горячим топленым молоком с розоватой морщинистой пенкой. И сердился на неё, потому что она не хотела молоко пить, она его терпеть не может, особенно пенку и особенно с маслом.  Растекающийся золотистыми змейками масляный кусочек плавал на поверхности молока и когда попадал ей в рот, она корчила гримасы, демонстрирующие, что её сейчас немедленно вырвет.

Почти всё, на что он смотрит, наталкивает его на мысли о ней.

Эрик резко оглянулся на дверь в спальню – где маска? – но повернулся вновь к окну, вспомнил. Привычка. Привычка дергаться, заслышав шаги другого человека. Укоренившаяся привычка всей его жизни, вошедшая в безусловность рефлекса. Он никогда не избавится от неё. Даже в своём доме, который теперь не только его.

В гостиную, предварительно постучав и дождавшись разрешения, тихонько вошла Александра, нерешительно замялась у дверей, вглядываясь. С Александрой им повезло. После нескольких неудач с наймом прислуги в России Камилла нашла эту неразговорчивую особу. Довольно суровую, надо сказать, и по крайней мере настолько невозмутимую, насколько для них требовалось. Сначала её соблазнила щедрая сумма, которую хозяева готовы были платить ей за то, что она не таращилась на маску на лице хозяина, роняя предметы - по преимуществу бьющиеся, - не спрашивала, почему в доме всегда должны быть задернуты шторы, и не болтала языком направо и налево, с энтузиазмом обсуждая такие странности своих нанимателей с коллегами по профессии, дворниками, торговками на базаре и служащими всех должностей в гостиницах, как делали те, с кем им не повезло. Эрику и того было достаточно, но Камилла незаметно добилась большего, и Эрик подозревал, что ей удалось пробудить у этой басовитой русской бабы какой-то глубинный материнский инстинкт. Теперь Александра горой стояла за своих хозяев, в основном, конечно, за  хозяйку. Его она терпела – из-за неё, - о ней пеклась и, похоже, искренне привязалась к ней. Поскольку они в этой мотивации обнаруживали редкое единство, Эрик  ценил её и прощал ей её зычный бас редкостно неприятного тембра и столь же раздражающую придирчивость к мелочам.

- Что вам, Александра? – спросил он, не оборачиваясь.

- Тут к барыне от модистки пришли, - объяснила Александра придушенным басом. Интересно, почему-то многие в темноте говорят приглушенными голосами. Древний инстинкт, наверное. Темнота подразумевает больше опасностей, нельзя обнаруживать себя, привлекая звуками голоса. – Её девчонка платье принесла, то, что барыня переделать отдавала. Говорит, хозяйка договорилась, что барыня сегодня расплатятся.

- Хорошо, - кивнул Эрик, - положите в спальне («Я уже положила», - вставила Александра) и рассчитайтесь. Вот, возьмите…

Он, прищурив глаза, чтобы не пугать Александру золотистым огнем, горящим в них, пошёл, было, к двери, но вовремя сообразил, что в коридоре-то свет есть, хоть и тусклый, проникает в комнату рассеянной полосой, и служанка может увидеть его. Придется, всё же, надеть маску. Дома он от неё отдыхает.

Кинув на ходу: «Подождите, Александра», Эрик сходил в спальню за маской и вручил служанке ассигнации, старательно не обращая внимания на то чувство внутреннего дискомфорта, что в последнее время всё чаще неожиданно возникало в нём при некоторых ситуациях. Сейчас опять кольнуло. Закрывая дверь, он успел заметить, как уходящая в сторону прихожей Александра всё же перекрестилась, и криво улыбнулся.

Ничего, в целом неплохо. Обычную жизнь в целом удаётся имитировать удачно.

Он отнес перчатки в спальню и положил в голубую бархатную коробку. Камилла хранила свои перчатки в коробках от шоколада, оттого они и приобретали такой необычный аромат.

На широкой кровати лежало расправленное платье – раскинутые шелковые юбки, пена кружев, победительная женственность и легкое изящество – она, Камилла…

Всё в его жизни сейчас связано с ней – мелочи, пустяки, детали, - за всем она и в основном она. Он замкнут на ней.

Он и бодрствует и засыпает, остро, каждой клеткой своего тела ощущая, что она рядом, и это ощущение не притупилось за те полтора года, что они вместе. Скорее, наоборот обострилось. Его зависимость от неё, в том числе физиологическая, чувственная, только усилилась. Вот и сейчас, стоило ему взглянуть на её платье, лежащее на кровати, и кровь побежала быстрее. Эрик усмехнулся и одновременно пожал плечами – Темные небеса, как мальчишка, честное слово!

Она сделала так, что он освободился. После того, как она увидела его лицо, но осталась с ним, он перестал бояться. Почти перестал. Больше она ни разу не видела его без маски, у него хватает ума не искушать судьбу. Но безжалостная холодная рука, сжимающая его сердце, разжалась. Он поверил. Именно эта вера позволяет Эрику жить как все, как обычный нормальный человек, как он сейчас живёт. Вера в то, что это оказалось возможным, даёт ему силы жить, и не просто жить, а жить в силу своих способностей. И желаний. Он сам, для себя, называет это так: отпустил себя. Со всеми вытекающими… «Лиха беда начало», как говорится в русской поговорке. У французов есть наблюдательное аппетит приходит во время еды, но у русских имеется повыразительнее … Эрик расхохотался - заставь дурака Богу молиться,  он и лоб расшибёт…  У русских много присловий и поговорок на все случаи жизни, есть из чего выбрать.

С улицы, из зимних гаснущих сумерек донесся очередной колокольный перезвон. Камилле, сразу по приезде в Москву пораженной количеством в городе церквей – только в непосредственной близости к  их дому насчитывалось  четыре, и это не считая Ивановского монастыря, находящегося  тоже рядом, на углу Старосадского переулка, - Эрик объяснил, что это отличительная особенность России. Впрочем, на колокольне церкви Николы в Подкопае, что стояла внизу переулка, при его слиянии с Подколокольным, висел колокол с отличным звучанием, а пономарь, звонивший в него, демонстрировал незаурядную ловкость, и Эрик с удовольствием прислушивался к этой своеобразной музыке.

Однако сейчас Эрик слушал не колокольный звон, плывущий с улицы. Он ловил звуки полозьев – в Москве зимой ездили и на санях, - или колес. Он никогда не ошибался, всегда определял, что подъехала она. Впрочем, в переулке действительно было не слишком оживленное движение.

Камилла задерживалась. Сегодня  у неё утренний спектакль. Почему-то она не едет слишком долго. Такое случалось и раньше, общественная жизнь требует своего, он вовсе не стремится запереть её в четырех стенах, но лучше бы она приехала поскорее.

Эрик прошёлся по спальне, бесцельно трогая безделушки на туалетном столе и цветы в вазах, проверил шторы на окнах, вышел в гостиную и заходил там. К окну, к себе в кабинет, вновь к окну. Привычный маршрут. В гостиной ещё больше цветов, чем в спальне. Камилла имеет большой успех, корзины с цветами и букеты заполняют её карету, когда она возвращается из театра. Она танцует всё лучше. Её талант развивается, она упорно работает, много репетирует. Потому-то он видит её ещё меньше, ведь здесь он не может постоянно присутствовать в театре. Не то чтобы он не посещает театр.  И в Петербурге он бывал в Мариинке, и здесь в Москве сразу же навестил Большой, но как гость, как зритель, конечно. Структура театральных зданий в России иная, хотя театральная внутренняя жизнь такая же безалаберная, как и в Парижской Опере, возможно, даже более чем в ней,  безнаказанно и незаметно бродить в русском театре так же легко, как и в парижском, но он теперь живёт как все. Они с Камиллой это обсудили. Он не намерен одолевать её неумеренно навязчивым вниманием и привлекать излишнее внимание к ней своей неординарностью. Для неё лучше, если он будет по возможности тушеваться, и чем успешнее, тем лучше.

Но ему недостаточно того времени, что они бывают вместе, и он ходит и ходит один по пустому дому.

Может быть, её затея оборудовать репетиционный зал на квартире вызвана желанием, чтобы он больше находился рядом с ней? Подозревает, догадывается, что не всё просто с ним, и старается решить возникающие затруднения? Или он просто хочет, чтобы так было? Ему кажется, что она… а что ему, собственно, кажется?

В отдалении на кухне брякает Александра, возится с печной заслонкой. Через двор из дровяного  сарая идет дворник, покровительственно прикрывая широкой, веником, бородой охапку дров. Сейчас из театра вернется жена. Всё как у людей.

Да где же она… Темные небеса, где она… Эрик быстрее заходил по комнате, особенно мягко ступая и особенно резко пружинисто поворачиваясь на углах, бесшумно, всё ускоряя шаги. Всё как у людей. Интересно, у всех людей так?  Принято так ходить по своему дому… как зверь в клетке.

Он не знает, он первый раз так живёт – как все.

***

- Конечно, Серж, конечно, мы очень будем рады вам, прошу, - прелестная француженка произнесла эти слова с простотою и дружелюбием, которое в ней отмечали все. Только одни отмечали с приязнью и симпатией, а другие обвиняя её в притворстве и типично французском лицемерном желании производить приятное впечатление задушевности, столь  для славянской натуры потребное, но совершенно французам как нации не свойственное.

- Ну что же вы стоите? Садитесь, - и мадмуазель Фонтейн подобрала полость, укрывающую её ножки, освобождая место в санях подле себя и блестя бирюзовыми глазами из-под собольего капора. – Места хватит, мы потеснимся. Правда, мсье Рифат? – добавила она, жемчужно улыбнувшись своему спутнику. Серж тоже с надеждой глянул на него, на Солора. Конечно, сейчас, без грима знатного кшатрии и жениха дочки раджи Рифат Южин (настоящую фамилию Тургаев ему сменили ещё в училище)  – пожалуй, первый сейчас среди танцовщиков Большого, - не выглядел таким же бронзовокожим, как в свете софитов, но всё равно был смугл, черноглаз и красив. Он подтвердил, что не против Сержевой компании, как Сержу показалось, не слишком радуясь этому обороту. Марта Андерсон тоже хлопала длинными ресницами с видом вполне невинным и ёрзала на сиденье, освобождая место для Сержа с таким старанием, что вот-вот могла очутиться на коленях у Южина.

Воспользовавшись приглашением, которое он организовал с изобретательностью, безусловно подсказанной ему нежным, но тираническим чувством, Серж угнездился в санях, притиснутый в угол, и локоток Марты воткнулся ему в ребра. Набились в сани как опята в кузов, но удачно всё состоялось, радовался Серж, поглядывая искоса на вожделенный профиль, он едет с компанией «к Арсентьичу», в трактир, что в Черкасском переулке, почитай целый вечер вместе, и то хорошо, а там поглядим, как будет развиваться.

Обстоятельства подвернулись, и Серж удачно ими воспользовался. Когда он услышал, как Андерсон хвастает товаркам, что мадмуазель Фонтейн, как известно всем в театре, с интересом относящаяся ко всем исконным национальным русским реалиям, приняла сегодня приглашение своего партнера Южина после спектакля (благо что утренний), со всей решительностью изучить чисто русский трактир, а заодно и отметить юбилейную дату их совместного партнерства, - что по московской театральной примете считалось полезным для благополучного сезона - и пригласила Марту в компанию, Серж немедля сообразил, как можно повернуть дело к своей пользе. Марте как-то удалось с примой сблизиться, Маруська вообще умеет в дружбу втереться, и Серж её упросил сказать, что хорошо бы, мол, и ей не без кавалера остаться, и намекнула на него, Сержа.

Трактир Южин выбрал по условию мадмуазель Фонтейн, не знаменитый какой, вроде Тестовского, который и находился-то в двух шагах от театра, в Охотном ряду, а такой, чтоб был для порядочной публики, но попроще, без роскошества и с национальным русским колоритом. Мадмуазель Фонтейн сначала хотела непременно в извозчичьем трактире побывать, но удалось её уговорить посетить купеческий.

Действительно, это русским интересно французские бланманже пробовать, потому как экзотика и изысканность, а для парижанки это самая что ни на есть рутина привычная. Не пойдет же русский в Париже искать в ресторане на Елисейских полях гречневую кашу со щами. Если бы Серж три года назад по выпускном экзамене согласился бы на заманчивое предложение и в Париж поехал, он бы уж знал, куда за парижским удовольствием обратиться. "Самый шик в Париже это… ну, Серж, отвлекся, - одернул он себя, -  сейчас не об них речь, а о том, как время употребить с максимальной пользой". 

«Арсентьича» посещает в основном степенное купечество из тех, что к кутежам не склонно, а ценит, чтобы было сытно и «омашнисто» - по-домашнему, в смысле, - так что мадмуазель Фонтейн попала куда нужно, национального колориту тут полной мерой, но без перебору, и чисто. «А то у нас всегда опасность имеется, что непременно какой-нибудь перебор будет», - съязвил про себя Серж. От расстегаев с визигой и селянки мадмуазель Камилла осталась в восторге. И от половых, стриженных под горшок, в белых рубахах с лопаточником за шелковым поясом подпояской. И от титанического жарко начищенного самовара в генеральских медалях, монументально возвышающегося рядом с буфетчиком. И большой темный образ в тяжелом окладе, с неугасимой лампадой, тлеющей ровным рубиновым огоньком, что висит в переднем углу трактирного зала, она с удивлением разглядывала.  Она так вокруг смотрела, с таким живым выражением на лице и блеском в глазах, и вопросы задавала с детским каким-то любопытством, что Серж на окружающее, привычное так, что  не замечаешь, тоже внимательнее посмотрел. А может это он теперь на всё смотрит как в первой, потому что предмет рядом. 

Разговоры они вели профессиональные, обсуждали свои сценические подробности и тонкости, а также закулисные сплетни, как без того, и хорошо всё складывалось, приятно. Серж был в ударе, оживлен и весел, но без навязчивости, он это умел, когда надо. Сейчас надо было как никогда, и Серж мобилизовал в себе все свои способности. Короче, вел себя истинной душой компании, но на первый план не вылезал, был, как говорится, на подхвате – тут пошутит, тут продолжит и слово вставит, а здесь заинтересованно послушает и одобрительно рассмеётся - людям это нравится, особенно тем, кто привык главные премьерные роли играть.  Но Серж не забывал о главном и даже продвинулся, застольными местами естественно так с Мартой поменялся - и оказался рядом. Пока хватит, решил, не следует чересчур форсировать. Тут Серж заволновался, озаботившись,  а не слишком ли заметно, как он трепещет, взглядывая, и когда ненароком рукава касается? Трудно скрыть-то.

Вопрос разрешился, когда Южин, заговорщически подмигнув и пообещав сюрприз, вышел из зала. Серж посмотрел в его статную спину, туго обрисованную под тонким сукном, а мадмуазель Фонтейн нагнулась к нему и спросила, почему он такой нервный нынче, голубчик. Русские слова она уже выговаривала неплохо, и ей явно нравилось употреблять особенные русские обороты и словечки.

Маруська, чтоб ей, вредноватая, всё же, девчонка, все они такие, присунулась тут же к уху мадмуазель Фонтейн и зашептала, на Сержа лукаво поглядывая.

«Всё разболтает, - мрачно подумал Серж. – Сорока. А, впрочем, что мне. Эка невидаль. Не люблю просто, когда женщины хихикают. Все они одинаковые». Однако мадмуазель Камилла оказалась не такой, как другие. Она посмотрела на Сержа с сочувствием и даже, как ему показалось, с каким-то пониманием. Серж выставил ей ещё один плюсик.

Сюрприз воротившегося Южина оказался же вот каким: за ним на поднятых вверх ладонях двое половых принесли круглые металлические блюда с кавказской гастрономической новинкой – мясным шашлыком, а за ними подошёл поприветствовать французскую прима-балерину поджарый тонкоусый кавказец – сам Сулханов, с которым Южин, как выяснилось, был хорошо знаком. Нынче это была в Москве диковинка, кавказская кухня только начала в моду входить, Сулханов втихую, безо всякого патента открыл над  «Арсентьичем», на втором этаже, кавказский ресторанчик с шашлыками и кахетинскими винами и как раз этим вином их попотчевал – за счет заведения, между прочим, и «за крА-Асывых женщин». И не забыл, галантная кавказская бестия, представиться прекрасной мадмуазель приме как племянник его превосходительства князя Аргутинского-Долгорукова, и карточку с оными причиндалами вручить не замедлил.

Тут мадмуазель Камилла заторопилась, напомнила, что ей пора, она не может, де, долго задерживаться, и все разъехались. Южин покатил мадмуазель Камиллу довезти до её дома где-то в Солянских переулках, где, как говорят, она дом снимает, а Андерсон с Сержем наняли за двоегривенный извозчика и потрусили по домам, потому что жили оба совсем от трактира близко и неподалеку друг от друга, Марта проживала в Фуркасовском, так что сначала Серж её доставил, а потом к себе воротился.

Весь остаток вечера Серж валялся на диване и предавался мечтам, принимая на пунцовом велюре дивана различные позы и проверяя в трюмо, как получается. Получалось, право, неплохо. Ну что ж, может ещё оценит. Серж ведь упорный. И не даром, всё же, ему не раз говорили, что есть в нём это самое, этакий животный магнетизм. Не зря же он у него имеется, магнетизм этот. Авось поможет добиться того, о чём Серж сейчас размечтался. Сержу нужна взаимность, не годится он в платонические воздыхатели, такой уж он уродился. У многих, хотя к Сержу и хорошо относящихся, сложилось, тем не менее, неправильное впечатление: считают, что он расчетливый, но это не так. Серж в глубине своей натуры безудержен. В самой глубине, куда не каждый достигнуть способен.

Серж вздохнул и принял ещё одну позу. Особенно магнетически животную.

***

Эрик с затаенной улыбкой наблюдал за тем, как Камилла заглядывает себе за плечо в упорных попытках увидеть собственную спину.

Она вернулась домой, и всё встало на свои места. Почти всё, но это пустяки. Мелкие незначительные издержки прошлого, они справятся с ними, он с ними справится.

- Мне идёт? – спросила она у его отражения в зеркале. Да, зеркало у них было. В спальне. Теперь вот ещё и в репетиционном зале будут. – Как я выгляжу?

- Божественно, - сказал Эрик и откашлялся.

- Нет, серьезно?

- Я не виноват, что ты и правда выглядишь божественно.

- Эрик, ты можешь говорить серьезно?

- Я серьезен как никогда.

Камилла покружилась.

- По-моему, всё чудесно, платье выглядит замечательно и как новое. Эта модистка знает своё дело. Со вкусом и аккуратно. Совершенно как в Париже, правда. Как удачно, и живет она рядом.

Камилла ещё раз крутанулась на каблучке, раздувая юбки, и вдруг неподвижно замерла, глядя на Эрика.

- Знаешь, - таинственным шепотом начала она, - у русских принято и в ресторанах вывешивать изображения святых. Ты можешь себе представить, что в Париже входишь, например,  в «Амбассадор» или «Фоли Бержер», и тебя на стене встречает пресвятая мадонна?

- Я вообще не могу себе представить, что вхожу в «Амбассадор» или «Фоли Бержер», - ответил Эрик, притягивая её к себе.

Он хотел сказать это шутливо, но видно получилось не совсем так, как он наметил, и Камилла расслышала в его интонации нечто, её насторожившее. Она отодвинулась от него, пытливо заглядывая в глаза.

Эрик постарался выдержать её взгляд как можно более независимо, в основном полагаясь на то, что при свете лампы она его глаз просто не различит. Впрочем, надежда на это обстоятельство не являлась такой уж несомненной. Он не понимал, как это у неё получается, но убедился в том, что Камилла теперь не то ухитряется разглядеть его глаза и при свете, не то угадывает их выражение каким-то таинственным дополнительным чувством, какое, вероятно, присуще только женщинам. Он не понимал этого и не стремился разобраться, эта новая подробность его жизни просто давала ему ощущение мгновенных вспышек чувства, которое иначе, чем глупым щенячьим восторгом не назовешь, в чём он сам себе и признавался.

- Эрик?

Вопросительно-подозрительные интонации, и смотрит, словно сейчас расстроится. Он явно поглупел в последнее время. Она вернулась такая оживленная, веселая, делилась впечатлениями, порхая по квартире и оставляя за собой, как след в детской сказке, скомканные перчатки, сброшенную шляпку, накидку (в то время как он ходил за ней следом), - а потом, добравшись до спальни, и другие предметы туалета.

Тут-то, надо думать, он и поглупел окончательно… и сказка стала уже не такой детской…

Она в лицах рассказывала ему о том, как провела день: как танцевала сегодня и ве-ли-ко-леп-но исполнила замысловатый пор-де-бра, который у неё вызывал опасения на последних репетициях; какой забавный инцидент произошёл во время финальных поклонов, и какие сегодня ей преподнесли милые цветы – маленькие, с золотой серединкой пупочкой в окружении круглого веера белых лепестков ("ромашишки, да? Они немного привяли, но не подмерзли, я спрятала их под шубкой, хотелось довезти до дома"), и как славно они сегодня с коллегами побывали в исконно русском купеческом трактире. Она как девочка обрадовалась наконец поспевшему платью, а он внёс неудобную диссонирующую нотку в её хороший день. Её не должно касаться то, в чём он сам ещё не разобрался.  Ему самому неясно, что тревожит его, словно боковым зрением замечаешь, как нечто молниеносно черное, неуловимое, но необъяснимо опасное на миг высовывается и мгновенно прячется, не давая рассмотреть себя и оставляя смутное ощущение неуверенности следующего шага и подавленной тревоги. Как песчаная гадюка из норы.

Не нужно напоминать ей о том, что осталось позади.

- Я неудачно выразился, любимая. Я хотел сказать, что у меня порой прискорбно путаются страны и города.

Он понял, что номер не прошёл, Камилла иронически начала поднимать бровь, и он поспешно добавил, стараясь исправить положение:

- Синдром бывалого путешественника, проявляется неожиданно. Обычное дело для тех, кто поменял много стран.

Камилла коротко кивнула и сделала движение освободиться из его объятий, но он резко прижал её к себе, наклонившись, уткнулся ей в волосы.

- Прошу тебя, не обращай на меня внимания, это ерунда. Я разберусь.

Она погладила и поцеловала его в шелк рубашки, теплые губы прижались, защекотали... и он неожиданно сорвался, начал целовать её, жадно, торопливо и не давая вздохнуть воздуха. Сегодня почему-то особенно невыносимо тянулось время ожидания. Слишком долго он кружил по темной комнате как животное, запертое в клетку.

- Ты всё видела, и ты любишь меня, это главное, самое главное, - вырвалось у него. – Я часто думаю об этом, и сегодня… Если бы не это, я не знаю, что было бы… но у тебя открыты глаза, значит всё преодолимо…

Он сполз к её ногам, не почувствовав, как напряглась Камилла и не увидев, как изменилось её лицо; Эрик прижимался к её коленям, не замечая, что заворотившийся рубцом край сдвинувшейся маски больно защемляет кожу на губе.

Растерянная Камилла смотрела на отражение этой неожиданной сцены в зеркале. Так всё и бывает, все важные повороты и события в жизни случаются неожиданно, никого заблаговременно не предупреждают. Она пыталась сообразить, что лучше сказать, а Эрик поднял голову.

Она быстро затушила лампу и опустилась к нему, на пол. Только платье полетело на кровать…

- …Вот так, хорошо, как это ты, - приговаривала Камилла, осторожно ощупью промокая кровоточащую губу Эрика носовым платком. - Неужели это я тебя? Я благовидная замужняя дама… приличные дамы так себя не ведут…

В её глазах пляшут чертики, в темноте это смотрится странно, совсем не так, как при свете, но ещё более возбуждающе, сатанински чувственно, и она горячая и нежная, и он ничего не может поделать с этим, но она отстраняет его и делает нарочито постное лицо.

- АлександрУшка стучит, разве ты не слышишь?

- Никто не стучит, врать дурно, - хрипло шепчет Эрик, но она тянется прочь, подбирает с пола маску и кладет ему на лицо.

- Нет, невозможно, чтобы это была я, - она невесомо проводит по его губам пальцами, так быстро, что он не успевает поймать их губами. – Ну вот, всё в порядке. Оказывается, я такая необузданная...

- Это от маски, - уедает её Эрик. – Край маски так прижался.

Камилла смеётся:

- Ах, так!.. Ну, хорошо же, тогда в следующий раз…

Он пытается удержать её, но она выскальзывает и зажигает лампу. Свет течет по её коже, очерчивает обнаженное тело золотистым контуром,  ничего прекраснее Эрик в своей жизни не видел, это факт.

- Ну, теперь слышишь? Стучит, – Камилла склоняется к нему и  скользит рукой по его груди, по животу… Тё-ё-ёмные небеса... так и концы отдать недолго.

- Чтоб ей, - шипит Эрик.

Он вспоминает об этом позже. Отражение лица Камиллы в зеркале всплывает из-за застлавших его багровых облаков жадного беспамятства.

Он увидел его лишь на мгновение, она погасила огонь.

Но сейчас он ясно видит её выражение. Растерянное, неуверенное и хитровато-упрямое, как у завравшегося ребенка.

Где-то вдалеке, на границе зрения мелькнула молниеносная черная точка.