ГЛАВА XXV

Первое время Камиллу Фонтейн часто охватывало чувство потерянности. С ним трудно было что-либо поделать, но она отчаянно боролась с этим жалким чувством.

Она должна была доказать самой себе, что может справиться и с ним, чувством этим, и вообще со всем. Она со всем может справиться сама, она сама управляет своей жизнью, она самостоятельна и самоценна, она не боится одиночества и стойко перенесёт разочарование в своей личной жизни.

Личная жизнь на самом деле только мешает реализовать свой талант, и она несовместима со служением своему призванию.

Главное – это Искусство с большой буквы.

В конце концов, истинный Художник всегда одинок, он одинок по сути, всё остальное – лишь самообман и самообольщение… впрочем, она, кажется, уже это говорила. Сначала ей пришлось повторять себе подобные аргументы помнóгу раз, без устали твердить их.

От частого повторения аргументы немного затёрлись и потускнели, но, видимо поэтому, наконец-то стали помогать, создав что-то вроде барьера, отгораживающего её от тягостных мыслей. Те как будто не могли пробиться сквозь него, увязали в пережёванной трухе банальностей.

Но на дне её души лежал горький осадок опустошённости и обиды, и привкус этой горечи способен был отравить всё - если она распустится.

Но она не распустится.

Если вы путешествуете с лёгким сердцем, стремясь мыслями к цели вашего пути, то воспоминания о путешествии складываются в общую картину приятных новых впечатлений, о которых потом доставляет удовольствие вспоминать. Но если вы покидаете что-то и едете, не уносясь мыслями вперёд, а всё время осознавая, что вы именно покинули, и оглядываетесь назад, раз за разом запрещая себе это делать и ругая себя за слабость, то путешествие покажется вам бесконечным и  безмерно вас утомит. Так было и с Камиллой.

Всё, связанное с путешествием в Венецию, вспоминалось ей словно подёрнутым тусклой дымкой. Детали как бы скользили мимо её сознания, аккуратно фиксируясь, но не отпечатываясь. И она была утомлена, она чувствовала себя полностью вымотанной, и не только физически. Достаточно упомянуть это, чтобы понять душевное состояние Камиллы Фонтейн, когда она прибыла, наконец, в Венецию.

Нужно ли подробно останавливаться на том, что делает человек, старающийся жить исключительно сегодняшним днём, текущим моментом? Вероятно, нет. Он просто старается жить, и в основном это его и занимает. На окружающих такой человек не обращает особого внимания и ждёт того же от них.

Однако есть такие люди, что никогда не могут оставаться в тени, стать незаметными, даже если желают этого. К таким принадлежала и Камилла Фонтейн.

Некоторые новейшие на то время научные теории с их наивным материализмом, которым пустившийся по пути ускоренного прогресса век пытался установить во всём причинную связь, полагали, что дело тут кроется в каком-то электрическом заряде, «животном электричестве», что, как казалось, исходит от людей, подобных ей и окружает их подобием вибрирующего поля магнетической эманации.

Некоторых, достойных во всех отношениях  дам, эта особенность ужасно раздражает, и они пытаются её в корне отрицать и даже осмеивать, потому что если признать её как несомненную и торжествующую, то это моментально обесценит такие достоинства, как их бесспорный ум, способности, хороший характер, оригинальность в суждениях и прочие добродетели. 

Но как бы там ни было, это свойство есть, и оно удивляет, а обладателям его либо помогает в жизни,  либо усложняет её, но чаще и то и другое одновременно. В любом случае, сей биологически-ментальный феномен пока необъясним на том уровне знаний, какового мы достигли, господа.

***

Неожиданные осложнения, связанные с приглашением, приведшим Камиллу в Венецию, с одной стороны помогли ей собраться, но с другой спровоцировали почти принять помощь Хлынова. После нескольких неудачных переговоров относительно ангажемента она почувствовала растерянность, состояние, которое Камилла вообще не часто испытывала. Будто мало ей было всего остального.

Действительно, ещё немного, и она малодушно позволила бы мсье Константэн в самом деле полностью взять на себя роль её импресарио, а сама осталась бы ожидать результатов его переговоров в Ла Фениче, отсиживаясь за столиком в кафе.

Кормила бы голубков и делала вид, что так и надо.

Честное слово, она уже почти докатилась до эдакого состояния.

Она сердилась на себя за непоследовательность и проявленную слабость: получалось, что она не способна справиться с первыми же возникшими трудностями собственными силами. А как же программа независимости и одинокого служения Искусству?! Так и до признания в собственной бесхарактерности недолго дойти.

Ну, ничего. Теперь, когда её ангажемент подписан, уверенность вернётся к ней, она почувствует себя на своей стезе, в привычном состоянии увлечённости работой, озабоченности своим ремеслом. И только им. Это главное.

Хорошо, что вызов брошен ей не с отсрочкой до осеннего stagione, а буквально на следующей неделе она должна будет проявить весь блеск своего искусства, единым махом занять подобающие позиции, поразить своим талантом капризную венецианскую публику.

Которая, к тому же, слишком увлечена дурацкими операми и не способна правильно расставлять акценты. Она должна им доказать тоже…

Об этом - и не только - думала Камилла Фонтейн, глядя в зелёную воду, скользящую вдоль чёрного борта гондолы, теребя пальцами свой талисман, приколотый у выреза платья.

Как всё странно. Больше всего ей помогает справляться с трудными ситуациями злость. Когда она может разозлиться – хоть на себя, хоть на кого-то другого, – она движется вперёд, а не застревает на одном месте. Пусть мысль сформулирована нескладно, но суть передана верно.

Есть и ещё странности на этом свете.

Не странно ли, что она могла так спокойно всё обговорить, всё расставить по своим местам – тем местам, которые считала нужными, - с этим мужчиной, который сейчас сидит рядом с ней и без передышки пытается развлечь её разговором, и смотрит на неё, стараясь делать вид, что вовсе не смотрит?

С этим чужим мужчиной, которому она, впрочем, благодарна за поддержку в трудную минуту, но ничего более. Она ничего не делала для того, чтобы привлечь его, он просто относился к тем мужчинам, которые не могли остаться равнодушными к ней. Такое у неё свойство.

Так получилось.

Так почему с Эриком она не смогла так же спокойно поговорить, открыто сказать то, что нужно было, то, что она хотела сказать ему?

Может быть потому, что результат такой прямоты с мсье Константэн был ей, в сущности, безразличен? Она ни секунды не волновалась за исход такого обсуждения? Потому что он ей не был важен?

Любой его ответ оставил бы её одинаково равнодушной.

Так значит, между теми, кто важен друг другу, полная открытость невозможна? Ты будешь бояться, а вдруг слова нарушат что-то хрупкое между вами, что так легко и так тревожно разрушить, потому что неизвестно, как такое восстанавливается…

Потому что теми, кто тебе важен, ты дорожишь и со словами обращаешься бережно, ведь слова – инструмент опасный, обоюдоострый?

«Я только и делаю, что задаю вопросы самой себе, - подумала Камилла. – Почему? Ох, Боже мой… вот именно…»

Она сжала талисман. «И я же запретила себе думать об этом».

Такой запрет легче наложить, чем выполнить. Последнее время вроде бы стало получаться, но сегодня на Мерчерии – эти маски… и опять мгновенная вспышка воспоминания, что жгло её: ядовито-презрительное выражение губ Эрика.

Его губ, искривившихся из-под маски в уничтожающем презрении к ней. Нестерпимое, невыносимое воспоминание. Эта кривая высокомерная улыбка, низводящая её до уровня ничтожной пустой кокотки! Она словно змеилась под каждой маской, висящей в лавке.  Маски с насмешкой смотрели на неё тёмными пустыми прорезями.

Ядовитая горечь опять наполнила её сердце. Эрик смотрел на неё, как на какую-то… как он никогда не смотрел… а сам…

Не думать, больше говорить. Этот метод действует: когда человек говорит, в его голове нет ни единой мысли. Чем больше болтаешь, тем меньше настоящих мыслей способен измыслить.

Как можно больше движения, быстроты. Не останавливаться, не задумываться. Идти вперёд, не оглядываясь. Жить текущим моментом и не вспоминать о прошедшем.

И не жалеть о потерянном.

Собственно, так и требуется для делания карьеры.

От этой тёмно-зелёной воды ей сегодня отчего-то не по себе, хотя Венеция очень ей нравится. Недаром она давно хотела поехать сюда, они часто… стоп!

Теперь она понимает, почему сначала Венеция вызвала у неё ощущения какого-то сна наяву. Это потому, видно, что в её снах, когда она заболевает или сильно устала, всегда присутствует вода, а именно вода - душа этого города.

Зелёная вода плеснула ей на ноги, гондола застучала о залитую водой ступень, потёрлась бортом, словно чёрное и длинное водяное животное, подплывшее к берегу.

Камилла встряхнула подол юбки, капли воды блеснули на ярком венецианском солнце россыпью бриллиантов. Всё-таки это удивительно красивый город. Вода, камень и звуки музыки – три состояния вещества -  всё слито здесь в поразительной гармонии, так что выглядит даже чуть ненатуральным, искусственным, театральным.

Венеция – поразительно музыкальный город.

Этот оркестр – Большой городской оркестр – banda municipale, - играющий на площади Сан-Марко музыку Вагнера, как повелось со времён австрийцев, да так и осталось даже после освобождения Италии.

Хотя Камилле «симметрические периоды» кабалетт и стретт раннего Верди нравились гораздо больше вагнеровских клавираусцугов, она получала удовольствие и от них.

И одинокий скрипач, вдруг начинающий скрипичный концерт на противоположном углу площади.

В звуки скрипки неожиданно вплетается баркарола, доносящаяся с Канала, где особенно голосистый гондольер берёт верхнюю протяжную ноту.

Или без всякого объявления – внезапный резкий удар цимбал - и прямо рядом со столиками кофеен на Пьяцце раздвигает под аркадами свои малиновые занавески летучий кукольный театрик, кажется, материализовавшись из воздуха, и публика, как волна, отхлынув от столиков, обступает марионеток.

Второго дня Камилла тоже смотрела их выступление, хотя и не угадывая намёков на местные новости и политические скандалы, но с детским энтузиазмом  следя за понятными и вечными, как мир, перипетиями меж влюблённой парочкой и старым Панталоне, за шутками весёлого слуги Труффальдино над глупым Бригеллой и хвастливым шкипером.

Конечно, весь город – большой театр, в котором идёт бесконечное представление, как иначе его назовёшь. Чудесно будет здесь выступать!

В ней на миг взмыло то трепетное чувство, что родилось в ней недавно, только что, когда они покидали театр Ла Фениче. Благополучно завершившееся подписание ангажемента на следующий стаджоне – сезон по-венециански – проецировало радужные картины  будущего.

Управляющий проводил её до выхода из театра, она, раскрывая зонтик, ступила на залитые солнцем ступени театральной лестницы, сбегающие к воде, и в этот момент в её сознании слилось сразу множество одновременно воспринятых  впечатлений.

Над главным порталом театра расправлял свои крылья поющий лебедь – лазурно-золотая эмблема театра. Золотая, причудливого рисунка  решётка входа была раздвинута, словно театральный занавес, выпускающий её на огромную театральную сцену. И то, что лежало за сценой, что лежало перед ней, наполняло воздух многообразием звуков, совсем так же, как неясно шумит театральный зал, если прислушиваться к его гулу из-за кулис. 

В траттории через канал напротив играла мандолина, и пел высокий дискант уличного мальчишки-певца; гребцы на проплывающих гондолах если не пели во весь голос, то обязательно напевали под нос или высвистывали обрывки мотивов; где-то недалеко тянула своё шарманка уличного музыканта; на колокольнях начали перезвон колокола.

Звуки сливались, сплетались в мерцающую, дрожащую в воздухе паутину, нависшую над городом-театром, и эта паутина опускалась на Камиллу, уловляя её в свои сети.

Всё это так напоминало выход на сцену, что Камилла Фонтейн непроизвольно подобралась и… о нет, она не думала, она просто действовала, охваченная властным диктатом впечатления, подчинившись ему…

Носок её туфли вдруг двинулся, пошёл, чертя дугу, раскручивая поворот – её юбки всколыхнулись, спиралью обворачиваясь вокруг стройных лодыжек,– и на секунду она замерла в поклоне, завершив изящный мгновенный пируэт, чуть склонив голову, лебединым движением зафиксировав отставленные руки: пальцы одной придерживают складки платья, пальцы другой - ручку кружевного зонтика, так и не утратившую вертикального положения над её плечом. И всё это - на краешке лестничной ступеньки, так что сдвиг опорного носка на сантиметр грозил бы потерей равновесия и падением! Парижская этуаль!

Смотрите и восхищайтесь.

Все восхитились. Причмокнули языками и загалдели одобрение оборванцы, дежурящие с абордажными крюками на каждом причале, зааплодировали из проплывающих гондол, управляющий довольно улыбался и потирал руки, а мсье Константэн, вперёд спустившийся к воде и подзывающий гондолу, всё проглядел и удивлённо озирался на поднявшееся оживление.

  Хорошо, что она приехала сюда. Этот город поможет её импульсивной, кипучей природе – ведь она такая, правда же? – вновь взять верх над грозящей захватить её душевной угнетённостью.

Всякий новый город полон неизведанных впечатлений и тайн, если поискать, а Венеция, казалось, специально строилась в расчёте на удовлетворение запросов искателей зашифрованных загадок. Здесь они на каждом шагу.

Да вот, пожалуйста.

И стараясь, как она постоянно это неосознанно делала в последнее время, искусственным нервным подъёмом или же эксцентричным поступком заглушить пустоту в сердце, Камилла прицепилась к первому, что подвернулось – к каменным скрижалям льва Святого апостола Марка.

***

Зловещий смысл слов, которые произнёс зловещий голос, раздавшийся позади них, не сразу дошёл до сознания Хлынова; вцепившиеся в его руку пальчики мадмуазель Камиллы отвлекли внимание. Но в следующее мгновение он пришёл в себя и готов был обернуться, однако его уши уловили голос мадмуазель Камиллы. Вернее сказать, одно ухо.

Она тянула губы к его уху (на цыпки, ясно, встала, чтоб достигнуть теснее) и тихо-тихо шептала:

- Осторожно! Не подавайте признаков жизни!

- Почему? – краем рта вопросил Хлынов, надеясь, что это действие она сочтёт не относящимся к признакам жизни.

- Не поворачивайтесь, делайте вид как ни в чём ни бывало и что не слышали, а то он прицепится как репей и не отстанет. 

- Да я его сейчас, наглеца! – также шёпотом пригрозил Хлынов, клоня ухо как можно ближе к Камилле. – Взяли моду – дам пугать, понимаешь. А кто это?

- Да это местный чичероне, вы разве не узнали? Набиваются со своими услугами.  Показ венецианских достопримечательностей, сопровождаемый  многословными комментариями. К нам же приставал один такой, помните, на Пьяцце?

- Тот, однако, вежливый был, культурно подошёл, а этот-то какие коленца выкидывает! Он вас напугал, мадмуазель Камилла? Вы только скажите, я ему такого перцу задам, век будет своего венецианского бога поминать, как вспомнит свои фокусы…

Камилла тихо засмеялась, как серебряный колокольчик колыхнулся, то есть цель Хлынова была достигнута.

- Однако же он действует в полном согласии с вашими торговыми теориями, мсье Хлынóфф! Рекламирует свой товар наилучшим способом. Правда ведь, очень эффектно! Театрализует предложение, интригует и этим привлекает внимание возможного покупателя его услуг.

- Так что, вы его поощрить хотите, мадмуазель Камилла?

- Ну, это вам виднее, поощрять его или нет. Но мне и правда интересно узнать, что там написано в этих скрижалях. Он, конечно, знает. Давайте дадим ему шанс?

- Как пожелаете, - и Хлынов повернулся.

Венецианский чичероне - в продолжение их перешёптываний за кружевным зонтиком - стоял с невозмутимым и понимающим видом. Крючок с наживкой он забросил и теперь ждал, клюнут или нет возможные клиенты.

Камилла сразу оценила его облик: продавец местных достопримечательностей одет был в романтическом духе, картинно драпировался в широкий багряный плащ, а широкополую шляпу сдвинул на ухо.

«Наверное, берут напрокат в карнавальной лавке, - решила балерина. – Только маски не хватает». Она опять одёрнула себя и поспешила заговорить, чтобы следовать своему рецепту подавления мыслей:

- Вы, как я понимаю, говорите по-французски?

Багряный плащ широким движением подмёл каменные плиты.

- Да, мадам, свободно и к вашим услугам. Я также владею английским и немецким языками.

- Приятно слышать, - включился в разговор Хлынов. – Французский в самый раз. Так что вы там говорили насчёт надписи?

Венецианский чичероне просветлел лицом – клюнуло - и взмахнул плащом самым картинным образом, простирая руку вверх, ко льву.

- Евангелист Марк принадлежит, несомненно, к святым первого ранга. Святой проповедовал Святое Евангелие в Верхней Адрии, где впоследствии и был заложен первый камень славной Венеции. На зелёных холмах благословенной…

- Послушай, милейший, - прервал чичероне Хлынов, которому решительно не понравилась манера итальянца размахивать полой плаща. Пыль с мраморных плит летела на светлое платье мадмуазель Камиллы, а то и, чего доброго, могла попасть ей в лицо. – Ты, сударь, знаешь, не пыли, а переходи к сути дела. Мадмуазель интересует, что написано в книге, а ты ей про апостола Марка толкуешь. Если не знаешь, так и скажи, а время тянуть нечего.

«Англичан люблю, - подумал привыкший ко всему венецианец. – Ценят подробные сведения, настоящие серьёзные путешественники, осмотру достопримечательностей придают значение важного дела, а такие как эти, французы – так просто, глазеют».

И он мгновенно сменил манеру, имея в заготовках отработанные варианты для всех категорий путешественников.

- Это вводная часть, эччеленца, без которой сухое пояснение будет жалким и недостойным просвещённых гостей города по сравнению с впечатлением от полной картины. Мадмуазель? – он сделал полупоклон даме и, получив, как и ожидал, поощряющий кивок, продолжил достойно. – И вот на зелёных холмах благословенной земли, окружающей глубокие воды Лагуны, что в те времена бороздили лишь челны скромных рыбаков, однажды явился ему Ангел Господень и изрек: «Pax tibi, Marce evangeista meus. Hic requescet corpus tuum».

Итальянец опять воздел руку и сделал паузу. Мадмуазель глядела вверх, на льва, а её спутник в упор - на него, потом перевёл взгляд на облачко пыли, рассеивающееся между ними, и опять выразительно уставился на итальянца. Тот поспешил продолжить:

- Эти слова означали: «Мир тебе, Марк, евангелист мой. Твоё тело упокоится здесь». Первые пять этих слов ангельских можно прочитать в открытой книге, что держит в своих тяжёлых лапах лев, символ Святого апостола Марка. В соответствии с велением и пророчеством святое нетленное тело евангелиста было отвоёвано у неверных мусульман Александрии в 829 году тремя венецианскими купцами и доставлено в Венецию. Мозаичные изображения, размещённые над одной из дверей главного фасада собора Сан-Марко, повествуют эту историю в чудесных красках, и если мадмуазель и эччеленца угодно, я проведу их сейчас и покажу эту дивную мозаику, так же, как другие не менее удивительные и достойные их внимания красóты славного города Венеция, истинной жемчужины Адриатики.

- Очень интересно, спасибо, - поблагодарила  мадмуазель. – Вы так живо и образно рассказываете, но я хотела бы уточнить – так просто, знаете ли. Как я поняла из вашего объяснения, в каменной книге об упокоении тела ничего не сказано. Ограничились приветствием Марку от ангела. Верно? Выходит, вы передёрнули, а?

Лицо чичероне озарила улыбка, неподражаемая по части тонкости мимики. Общий смысл её можно было истолковать как повествование о трудности добывания хлеба насущного и одновременно как восхищение проницательностью мадмуазель.

- Ну да, отвоёвано, - добавил её спутник. – Купцы, значит, отвоевали. Смех! Наверняка выкупили.

Чичероне повторил мимику.

Затем вся тройка направилась к входу в собор.

Сегодня венецианское солнце было редкостно ярким даже для летних дней. Оно выбеливало всё вокруг, создавая то своеобразное белёсое марево, что является особенностью этого необычного города. В зимние дни город также выглядит иногда тускло-белым от морского тумана, заползающего во все закоулки и текущего по извивам каналов.

 В некотором отдалении с причаленной у набережной гондолы сошла тёмная фигура, казавшаяся на выбеленном фоне странно нереальной, словно картонный силуэт из «Латерна Магика», медленно, как будто с трудом поднялась по ступеням лестницы и последовала за ними.

***

Ближе к вечеру мадмуазель Камилла подтвердила окончательно, что в гости к уважаемому знакомцу мсье Константэн она идти не намерена – чувствует себя утомлённой. Осмотр великолепного собора Сан-Марко доставил ей удовольствие, но она устала больше, чем ожидала.

И чичероне этим своим энтузиастическим пылом усугубил положение.

Ей бы теперь только посидеть за столиком у кофейни, послушать музыку на Пьяцце, и это будет максимум тех усилий, на которые она способна.

Её спутник вздохнул, но смирился, хотя в гости наведаться был очень не прочь, ещё и потому, что его знакомец был знакомство деловое и нужное, особенно сейчас, в виду дела, которое Хлынов намеревался затеять. Знал бы, что мадмуазель Камилла утомится от экскурсии, так и предлагать бы не стал, но разве ж с ней предугадаешь. Впрочем… а ну как всё же передумает?

«Женщины, особливо красивые, это тебе не биржа, - философски размышлял Хлынов. – Там всё просто, и интуиция не подводит, а здесь…  ничего рассчитать не могу». С биржей он чувствовал себя гораздо уверенней.

На Венецию опускались сумерки. Город терял определённость очертаний, жёсткость углов и линий, становился всё более загадочным. В аркадах, окружающих площадь, зажигались огни, и Хлынов понял, что подразумевала Камилла, говоря о театре под открытым небом. Действительно, чувство как в театре, и они, сидящие  за столиком у «Флориана», будто наблюдают сцену из ложи.

И публика ведёт себя точно так, как в театрах. Венецианцы переходят от столика к столику, приветствуют знакомых, подсаживаются и включаются в оживленную беседу. Верно говорили ему, что кофейни здесь – средоточие общественной жизни, узнать можно любую новость, и сплетни цветут пышным цветом.

Камилла маленькими глоточками пила вино из узкого высокого бокала и следила глазами за представлением уличного кукольного театрика. Занавешенная тёмно-красной тканью коробка этого вертепа очутилась недалеко от них совершенно незаметно, Хлынов даже вздрогнул, когда над ухом звякнули медью тарелки, и запищал пронзительный голос, созывающий зрителей на представление. 

- Это ж надо, такой голос изобразить! Чисто коростель-подранок.

- У кукольника во рту пищик, - не отрывая глаз от марионеток, объяснила Камилла. – Штучка такая, вроде пустотелой металлической облатки с дырочкой. Он её прижимает языком.

- А у нас на ярмарке в Нижнем сами кричат, - с гордостью сказал Хлынов. – Каким хочешь голосом. И без всяких пищиков.

За границей ревность за приоритет отечества у многих русских сильно возрастает.

-Вы, наверное, просто не в курсе. Практически все бродячие кукольники используют эту штуку. Если постоянно напрягать связки, то невозможно будет работать каждый день на улице, сорвёшь. На Ма-карь-ев-ска-я ярмарка тоже пользуются, поверьте.

- Откуда вы всё это знаете, мадмуазель Камилла? И про ярмарку Макарьевскую?  – поразился Хлынов. – Неужто у нас на Волге бывали? Или рассказывал кто?

- Не бывала, но я знаю, - коротко ответила Камилла и махом выпила всё вино из бокала, опустевший подставила ему. Константин налил.

Что он о ней знает? Да ровным счётом ничего не знает. Где бывала, что делала. С кем.

 Насколько он раньше считал, она замужняя. Правда, по чести сказать, ему это обстоятельство без внимания. О муже этом – или кто он там - она ничего не говорила, не упоминала даже. Ну не поладила с мужем, ушла, артистка ведь, они люди свободные, богема по-французски, так ему и нáруку. Всё одно, а так времени меньше потеряли.

Отвлекшийся на размышления Константин Корнеевич очнулся, обнаружив у себя под носом требовательно постукивающий донышком по столу бокал. Пустой. Однако - выпила уже. Он налил ещё. Вино слабенькое, что твоя водичка, но что это она так споро – мелкими пташечками? До того он за ней не замечал сего пристрастия.

Публика, следящая за перипетиями в кукольном театре, зааплодировала и засвистела, выражая одобрение. Весёлый развязный Арлекин вовсю лупил палкой уродца Дзанни – горбатого шутёнка. Красотка Коломбина взирала на это с кукольным равнодушием.

- Я ухожу, пойду отдохну, а вы, мсье Константэн, можете остаться, посидеть ещё, - Камилла встала, намереваясь вернуться в гостиницу, но не успел раздосадованный – эх, не получилось - Константин Корнеевич тоже подняться, как на авансцену вышла ещё одна фигура.

Перед их столиком возник дородный господин, несмотря на тёплый вечер одетый в застёгнутый до горла на все пуговицы сюртук странного покроя. Шляпу господин держал в руке, другой рукой он отирал пот со  лба большим клетчатым платком.

- Позвольте поприветствовать вас, синьорина, - пропыхтел дородный господин. – И позвольте присесть, поскольку ноги мои отказываются меня держать. Умаялся, пока насилу вас отыскал.

- Да, пожалуйста, располагайтесь, окажите любезность, - растерялась Камилла, вновь садясь.

Она увидала, что мсье Константэн широко заулыбался и, живо поднявшись, подставил стул дородному господину, который с неожиданной у такого тучного человека лёгкостью и даже какой-то своеобразной грацией опустился на него. Стул натужно  застонал.

- Позвольте представить вам, мадмуазель Камилла, моего хорошего знакомого. Господин Радецки, барон Пьетро…

- Да будет вам, синьор Хлынов, я надеюсь, что синьорина Камилла будет называть меня попросту синьором Пьетро. Знаете, так, попросту. Вы уж позвольте мне воспользоваться стариковской привилегией и настоять на бóльшей непринуждённости в наших отношениях. Ну как, согласны? Побалуйте старика.

Камилла с удивлением смотрела на этого человека, совершенно не выглядевшего стариком. Средних лет дядька, только чрезмерно грузный. Вероятно, ему доставляет удовольствие прикидываться старичком и бравировать этим, вот только зачем? Что за странные фантазии приходят людям в голову! Женщине такое, конечно, в голову не придёт.

- Хорошо, синьор… Пьетро, - согласилась Камилла. – Если вам так хочется.

- А как вы прознали, что я здесь… ну, на площади? – поинтересовался Константин Корнеевич. – Я имел в виду вас навестить, но ещё не успел. Дела были по приезде.

- Ох, синьор Хлынов, в Венеции всё возможно узнать, если это нужно.

- А всё же?

- Ну, каналья один  вас описал, ха-ха-ха… именно, каналья, да так точно, что я и узнал тóтчас, - и господин Радецки заколыхался от придушенного смеха.

Камилла огляделась в поисках того «канальи», что указал их в толпе, и её острые глаза приметили стоящего недалеко в аркаде человека. Он стоял в самой глубине арки, у стены, и свет от газовых фонарей туда не достигал толком, но Камилла узнала широкополую шляпу и перекинутый через плечо тёмный плащ, задрапированный широкими складками. Ага! Так вот это кто! Сейчас лицо их дневного чичероне прикрывала смутно белеющая венецианская маска, но её не проведёшь. Надо же! Прямо-таки какая-то система венецианского шпионажа! Странно, что мсье Константэн ничего на это не сказал, не рассердился на болтливого чичероне.

Интересно, почему он столь рад этому барону Пьетро? Почему-то Камилле казалось, что этот господин – такой же барон, как она – царица.

Савская.

К тому же у Камиллы не было уверенности относительно национальной принадлежности барона. Имя у него было итальянское, фамилия какая-то не то немецкая, не то польская. Фамилию мсье Константэн он произносил совершенно как русский, а по-французски говорил с безупречным изяществом.

Впрочем, очередной знакомец мсье Константэн оказался занятным собеседником. Покряхтывая и периодически жалуясь то на подагру, то на ревматизм, - Камилла начала всерьёз опасаться, что он скоро примется сетовать на геморрой, - синьор Пьетро, тем не менее, быстро и незаметно овладел беседой и говорил так увлекательно, что Камилла раздумала уходить.  Да и что ей делать в пустом гостиничном номере? В пустоте и одиночестве труднее справляться с мыслями, не разговаривать же с самой собой.

Попрыгав с предмета на предмет, от каких-то упоминаний общих знакомых, разнозвучащие иностранные имена которых, конечно, ничего Камилле не говорили, разговор, наконец-то, утвердился на интересной теме – венецианских обычаях.

Вскоре выяснилось, что мадмуазель Камилла не нарушила некоторые из неписаных правил венецианского хорошего тона только по чистой случайности – потому что погода была тёплая, и ей нравилось сидеть за столиком на улице. В кофейни же дамам неписаный обычай не позволял заглядывать. Вот так.

Четыре классические кофейни на Пьяцце являлись чем-то вроде мужских клубов, где посиживали, потягивая свой вермут и прочие аперитивы, молодые люди и господа посолиднее, с удобством разглядывавшие мыкающихся по площади дам.

Мадмуазель Камилла не удержалась и вставила по этому поводу шпильку, на что синьор Пьетро лишь пожал плечами – обычай он и есть обычай, не он его устанавливал и комментировать не собирался.

Синьор Пьетро вообще придерживался тактики воздержания от комментариев.

На намёк мадмуазель Камиллы, отчего это некоторые ходят по улицам в масках и не во время Большого Карнавала, синьор Пьетро не подал виду, что Камилла проницательно засекла его осведомителя, но продолжил беседу о туземных обычаях.

- Дорогая сеньора, вы находитесь в городе необыкновенном, и с этим вам придётся смириться, - вещал господин Радецки. – Наша Венеция – единственный в мире город, где маскарад, ряженье, маски являются не просто праздником, обычным мероприятием, но частью непрерывной традиции. У нас они сохранили свой живой смысл, своё конкретное значение. В любом другом городе праздничный маскарад – всего лишь фарс, иногда претенциозный, иногда более-менее весёлый, но остающийся игрой. Но у нас в Венеции карнавал вошёл в образ жизни, нет, больше. Он вошёл в состав нашей плоти и крови!

Камилла, посмеиваясь про себя над пафосом оратора, перебила его:

-  Но не на улице же. Я пока не видела, чтобы просто так… - и осеклась. Как назло, в поле её зрения попала женщина в маске, в маленькой чёрной круглой маске с условно изображённым лицом, как раз проходящая мимо их столика под руку с кавалером. И словно чтобы им не остаться незамеченными, кавалер замаскированной  дамы осадил около Камиллы и раскланялся с синьором Радецки, темпераментно приветствуя его по-итальянски. В отличие от кавалера за ту пару минут, что они стояли у столика, и кавалер тарахтел, оживлённо жестикулируя,  дама не проронила ни слова, только кивала на приветствия привставших со стульев мужчин. 

Когда пара затерялась в толпе, удаляясь в сторону Канала, синьор Пьетро с довольным видом обратился к Камилле.

- Ваши сомнения опровергнуты самой жизнью, дорогая синьора. Что ж, будете вы ещё возражать? Вон и ещё, видите? Глядите, я говорю о том господине - в бауте, что помахал нам рукой.

Камилла, которой крыть было нечем, ограничилась вопросом, отчего это венецианские дамы столь молчаливы.

- Потому что эта маска – морета - величайшее изобретение венецианского мужского гения! – хихикнул сеньор Пьетро. – На месте рта изнутри у маски есть шпенёк, который приходится зажимать зубами, чтобы маска держалась перед лицом. По словам прославленного Казановы, такие маски делают женщин загадочными, а главное – молчаливыми.

Камилла спросила у себя, не в её ли адрес сделан намёк.

- Вероятно, у венецианских дам очень крепкие зубы, - предположил мсье Константэн. – Но мне было бы скучно, признаюсь, коли бы моя спутница молчала в продолжение всего вечера. Этак у моих скаковых зубы ещё покрепче будут, да я их у дверей оставляю, на бал с собой не приглашаю.

Камилла фыркнула и одобрительно кивнула ему. Мсье Константэн подмигнул ей.

– А и правда, барон, что это все сегодня разрядились?

- Полагаю, направляются на маленький званый вечерок в Ка’ д’Оро. Ничего особенного, просто вечер для хороших знакомых, никакой помпезности. Карнавальные костюмы не обязательны, но для венецианцев маска – род естественного рефлекса, дражайшая синьора. Окажите любезность старику, - и господин Радецки по-стариковски закашлял - очень натурально. – Посетите скромный праздник, побалуйте старика. Вам должно быть особенно любопытно заглянуть на огонёк в Золотой Дом.

- Вы хотите сказать, что это ваш скромный праздник, синьор Пьетро? – начала догадываться Камилла.

- И я счастлив буду увидеть в своей обители ту, кого я, не погрешив против истины, назову наследницей этого маленького дворца.

«Спятил, - подумала мадмуазель Фонтейн. – Вероятно, он и правда старей, чем выглядит. Старческое слабоумие».

***

С наступлением вечера Эрик почувствовал себя лучше. Этот белый  венецианский свет раздражал его, ему было трудно находиться в этом белёсом ярком мареве, прорезаемом жёсткими цветными пятнами. Ослепительные блики на воде кололи глаза; венецианский ритм движения утомлял.

«Венецианский счёт на шесть восьмых», - его пальцы бессознательно вздрагивали, повторяя ритм.

Тот счёт, на который весло гондольера совершает взмах, затем толчок, еле заметно акцентируя, лодка скользит вперёд, пока вода не погасит силу толчка. И снова – взмах, толчок: длинная нота, короткая нота. Длинная, короткая.

Длинная.

Короткая.

Источник происхождения всех венецианских баркарол.

Сейчас его раздражал и этот ритм.

Сумерки размыли определённость красок, и с ними приглушили ритмы.

Хорошо бы погода испортилась, зарядили дожди. Серая тусклая Венеция подошла бы ему больше.

Вечером Пьяцца становилась почти терпима. Ей шёл жёлтый свет фонарей, люди в нём выглядели приемлемо.

Если бы не музыка, навязчиво развлекающая слух гуляющей публики,  всё было бы неплохо.

Модная музыкальная мишура: перемена счёта на каждой фразе, обилие бекаров, вычурные модуляции, смехотворное переченье, столь популярное в этом сезоне, квинты… везде одно и то же. Фальшь, шарлатанство.

…Она была весела. Смеялась. Наклоняла голову к своему спутнику, и её смех резал Эрику слух, он явственно различал в нём также фальшивые ноты.

Она могла смеяться, выбросив его из своей жизни, но делала это неестественно. Потому что неестественно стряхнуть то, что было между ними – ведь это была любовь, и для него, наверное, это слово несло в себе нечто более сложное, чем для других, - неестественно обойтись с этим так, как обходятся с приставшей к рукаву соринкой.

Ведь она любила его, это – правда, если есть на свете что-то истинное. Как же тогда это возможно?

Эрик не ожидал, что вид Камиллы, когда он вновь увидит её, подействует на него так, вызовет такую тоску и такое смешение в мыслях.

Сейчас, когда Эрик стоял, прислонившись к стене за тёмной аркой, и наблюдал за ней, сидящей столь близко от него и в то же время неизмеримо далеко, словно в другом мире, потому что она больше не принадлежала ему и была совершенно чужой, в голову ему пришла мимолётная мысль. Если бы это он заставил её в своё время полюбить его, заставил ответить на его чувство, завоевал, то, может быть, чувство непонятного, невозможного не одолевало его.

Но она сама… и она действительно его любила, это было с ним, было в его жизни, он знает, что это такое – разделённая любовь - и теперь с этим фактом приходится считаться…

Если ты не знал любви, то отказаться от неё - получается, и она останется несбывшимся, но если знал, настоящую… нееет…

Эрик ударил стиснутым кулаком по камню, чтобы физической болью пресечь мучительный хоровод мыслей, тупо следующих по замкнутому кругу. Этот круговорот способен затянуть его в тёмный омут, он знал это за собой, так было в другой его жизни, в жизни, не соединённой с любимой и любящей женщиной и… да, он боялся этого. Но вряд ли он что-то сможет изменить.

Есть нечто одновременно отвратительное и вкрадчиво-сладкое в этом безвольном следовании по тёмному пути неизбежности. Что бы ни маячило вдали, оно не кажется более страшным, чем то, что находилось в точке начала движения. Пока ты уговариваешь себя…

***

Камилла заканчивала поправлять наспех вставленные в волосы цветы уже на ступенях дворца Ка’ д’Оро.

Она заскочила в гостиничный номер, быстро, как балетный костюм за кулисами, сменила платье и перчатки, напудрила нос и буквально через пятнадцать минут уже сидела на мягкой подушке гондолы синьора Радецки, плывущей по Канал Гранде.

Мсье Константэн, также в ударном темпе сменивший сюртук на фрак, подал ей букет цветов, и Камилла, выдрав из него дюжину нежных белых анемонов и голубой гиацинт в придачу, плела цветочную гирлянду всю дорогу до дворца и еле успела.

Как можно больше движения, быстроты. Не останавливаться, не задумываться. Идти вперёд, не оглядываясь.

А ещё надо уставать, уставать сильно, телом и душой, чтобы не лежать без сна одинокой ночью, глядя сухими глазами в потолок и кусая губы, чтобы не заплакать, а сразу проваливаться в сон, и всё.

Гондола - собственная баронская, с двумя гондольерами, а не наёмная - неслась по воде с изумительной скоростью. Сам барон Пьетро, покойно сложив на толстом животе руки, в полголоса беседовал с Камиллиным спутником; до Камиллы сквозь весельный плеск долетали только непонятные словечки вроде «актуарий», «реолавёр» и «соло-вексель». Впрочем, она не вслушивалась.

Ка’ д’Оро был одним из тех дворцов на Большом Канале, который нельзя пропустить, даже если равнодушен к архитектуре. Мадмуазель Фонтейн обратила на него внимание сразу по приезде в Венецию, пересев с миланского поезда в лодку и добираясь с вокзала в гостиницу. Дворец поразил балерину своим пёстрым, эклектичным, каким-то наивным великолепием. Теперь она входила в него.

Не станете же вы отказываться, если хозяин дворца лично заехал пригласить вас. Даже если он слегка в маразме.

На ступенях дворца, у входа, в огромных матовых шарах  пламенел газ. Стрельчатые аркады прорастали через портик, чтобы на втором этаже расцвести ажурной резьбой мавританских медальонов, а на третьем чопорно собраться в узкие чечевицы четырёхконечных крестов в кружевном обрамлении. Лакированный камень аркад («цвета крабовой ноги», - по мнению Камиллы Фонтейн) играл бликами, обрамляя сказочно декоративный геометрический ковёр: выкрашенные белой краской детали каменной резьбы на чёрном фоне фризов.

Вслед за ними из причалившей гондолы, которую они обогнали на последнем отрезке дистанции, вышла дама, «держащая маску во рту» - мадмуазель Камилла отвернулась, чтобы скрыть улыбку – с кавалером. Кажется, те самые, с площади.

Гости прошли в дом под предводительством  хозяина.

Внутри обстановка дворца вступала в странное противоречие с его внешним обликом. Насколько фасад был подновлённым и производил впечатление свежести, настолько большой зал, куда они вступили, был обветшавшим и обшарпанным.

Просторная, с высоким потолком гостиная смотрела на Канал пятью огромными окнами, но была так заставлена множеством предметов меблировки, завешана пышными драпировками и уставлена массой интерьерных украшений и мелочей, что казалась тесной.

На всём  убранстве комнаты виделся тот отпечаток музейности, что присущ многим домам венецианских патрициев, где тяжеловесная мебель, люстры, зеркала – всё унаследовано нынешними потомками от великого прошлого Венеции.

Складывалось впечатление, что если случайно задеть за портьеры, то на голову неосторожному обрушатся тонны пыли веков.

«И погребут», - подумала мадмуазель Камилла.

Однако при ближайшем рассмотрении она заметила, что обстановка гостиной крайне неоднородная. Единство вида ей придавала только общая запущенность, но действительно антикварные бесценные вещи уживались здесь с более современными и довольно, - на вкус мадмуазель Фонтейн – довольно «мещанскими» мелочами.

И пахло здесь каким-то тленом: увядшими цветами, давно остывшим пеплом камина, тронутым гниением деревом. Мышами.

Но более всего удивили Камиллу обнаруженные на стене за изящным салонным фортепьяно афиши. Старые театральные афиши. Афиши балетов. Много, ковром, без промежутков.

Протискиваясь за задвинутый в угол инструмент к афишам, Камилла едва не перепачкала своё белое платье, но подобравшись к стене и отряхнувшись – брр! клочья паутины! – она не пожалела  о затраченных усилиях. 

Множество пожелтевших афиш, на которых - в гирляндах цветочных виньеток, витых лент, причудливых буквиц - парила, стояла на носочке в зыбком арабеске (не хуже мадмуазель Фонтейн!), ударяла в тамбурин, трепетала крылышками Сильфиды она – божественная Мария Тальони.

- Любуетесь, дорогая синьорина? – прозвучал за спиной Камиллы голос хозяина. – Я был уверен, что вы сразу заметите. Прекрасная, волнующая картина – истинная наследница преклоняет колени перед портретом божественной предшественницы.

- Я вовсе не преклоняю колен, - Камилла слегка раздражённо повернулась к хозяину. – И я не вижу никакого портрета -  только афиши.

Барон Пьетро молча взял с фортепьяно лампу и поднял её вверх. Из сумрака, в котором скрывались углы большой гостиной, проступило прелестное горделивое личико прославленной балерины. Действительно, портрет Тальони. Тот самый, знаменитый.

- Вы увлекаетесь балетом? – поинтересовалась Камилла с зарождающимся чувством симпатии к встреченному, наконец-то, в этом помешанном на операх городе любителю балета. – Вы были поклонником Тальони?

- О нет, сердце моё принадлежит высокому искусству оперы, - симпатия Камиллы начала угасать, не оформившись. – Но балет я ценю высоко, очень высоко.

- Почему же вы украсили свою гостиную портретом балерины  и балетными афишами?

- Это не я украсил. И портрет, и афиши остались от прежней хозяйки этого дворца, недавно умершей. Однако незадолго до смерти она распорядилась перевесить все афиши подальше в угол, а портрет завесить тканью. Но ткань я снял – совлёк покровы, так сказать.

Камилла непонимающе подняла брови, оглянулась на подошёдшего к ним Хлынова.

- Я не понимаю. Зачем надо было прятать?

Барон Радецки улыбнулся с тонким ехидством:

- Возможно, восьмидесятилетняя дама не желала смотреть на свой портрет, на котором она предстаёт во всём блеске своей ослепительной молодости и красоты, безвозвратно канувшей в Лету.

До Камиллы дошло.

- Боже мой! Это её дворец! Это дворец Марии Тальони! Она жила и умерла здесь. Боже мой, а я даже не знала, что она умерла! Я полагала, что она… - голос Камиллы снизился до шёпота, - …что она умерла уже давно… А это – её дворец…

Губы барона Радецки расползлись ещё шире.

- Это мой дворец. Я купил его, а до того арендовал у синьоры Тальони. Мы сговорились, что она остаётся жить в этой комнате, в остальных же расположился я. Синьора Тальони умерла в забвении и если бы не моя арендная плата, то и в нужде.

Камилле Фонтейн показалось, что от больших окон потянуло холодным сквозняком. Она зябко поёжилась. Вот как оно бывает.

Та самая Тальони, в свои двадцать восемь лет удостоившаяся эпитета «божественная», который неразрывно теперь связан с её именем. Та самая Тальони – ballerina assoluta, - которую поклонники хором восторженных голосов провозглашали “воплощением идеалов красоты и одухотворённости эпохи романтизма»!

Которую встречали восторженные толпы, следовавшие за ней, как за коронованной особой, если только не с бóльшим преклонением.

Умерла в забвении… Что же тогда на самом деле есть эта слава, что есть её достижения и знаки отличия, что она даёт и отбирает - равнодушно и небрежно?

Имеет ли смысл к чему-то стремиться, совершенствовать свою форму? Да и что здесь форма, а что содержание?

Мария Тальони – мужчины жадно ловили её благосклонный взгляд, она была страстно желанной женщиной - и одновременно недостижимой Сильфидой танца, соединившей музыку и движение человеческого тела в возвышенную гармонию единого целого.

Мария Тальони – кумир толпы – одна, одинокая, забытая всеми, не нужная и не интересная никому на целом свете.

Приживалка в захламлённом пустом палаццо, живущая из милости толстого ехидного деляги, подозрительного даже на первый взгляд. 

Камилла приблизилась вплоть к мольберту, на котором стоял портрет, и прикоснулась к гладкой холодной поверхности масляной краски – к нарисованной руке великой балерины. Кончики её пальцев укололо – коротко, остро. Ток пробежал по руке, растаял, не добравшись до сердца. Камилла опять поёжилась. Зачем же всё это устроено на свете?

За спиной её слышался голос барона Радецки.

- …за четыре столетия этому палаццо пришлось пережить периоды взлётов и упадка, различные перестройки. После того, как семейство Контарини продало его, дворец переходил из рук в руки. В конце концов он был куплен русским князем Алексисом Трубецким, который в 1847 году подарил его своей любовнице, знаменитой балерине Марии Тальони.

Камилла искоса посмотрела на мсье Константэн и перехватила его, - такой же,  исподтишка, - взгляд. Вдобавок она обнаружила, что подтянулись другие гости – примкнули к экскурсии, проводимой хозяином дворца по примечательным местам своей недвижимости.

Всякий дворец должен иметь свою легенду или своё привидение. Тогда его цена возрастает. Подтверждение этой мысли ясно читалось на любопытных лицах: по крайней мере, на тех, что не были закрыты масками.

- К сожалению, синьора Тальони подвергла палаццо самой варварской модернизации. По её приказу сносились целые части этого дивного древнего строения! Теперь, когда синьора Тальони покинула нас, я приступил к ремонту и собираюсь отреставрировать весь дворец, бережно заменив утраченное восстановленными по картинам и планам репликами, и…

Камилла проскользнула вдоль стены, оттуда за пыльную портьеру, за другую и так – портьерами, портьерами, - задерживая дыхание, чтобы не надышаться пыли, никем не замеченная, выбралась в соседнюю залу.

Разительная перемена. Словно с кладбища мгновенно переносишься на ярмарку. С кладбища погребённых надежд и иллюзий - на ярмарку тщеславия.

Здесь царил мир обычной светской гостиной, полной роскоши, комфорта - и полной безликости.  Как во всех гостиных, по этой также бродили нарядные гости, болтали пустяки и затевали пустой флирт – от скуки, от нечего делать. В отличие от неё, чей смысл жизни была - работа, эти люди ничего не делали, просто жили, болтали, глазели на таких, как Камилла. Это была публика, и Камилла вдруг осознала, что начинает рассматривать всех встреченных ею людей именно так – как общую массу зрителей, публику.

Примерно в таком духе, как говорил о роде человеческом Эрик.

Камилле захотелось уйти, но… идти-то ей ведь, в сущности, некуда. Приступ чувства полной безнадёжности был коротким, но настолько острым, что Камилла Фонтейн помнила его несколько последующих дней, пока другие сильные впечатления не вытеснили его.

Она поправила причёску, окинула гостиную небрежным взором и, не уделяя внимания направленным на неё любопытствующим взглядам, независимо прошла к крайнему в зале оконному эркеру и устроилась на кушетке. Кушетка с томно изогнутыми линиями изголовья – á la мадам Рекамье  - осенялась широкими веерами перистых листьев какой-то пальмы, стоящей в гигантском античном  вазоне перед эркером. Эти растопыренные метёлки удачно заслоняли мадмуазель Фонтейн, оставляя ей возможность находиться в обществе, но быть относительно свободной от него.

Видимо, таковым и был замысел декоратора, создавшего уголок для интимного уединения в светской гостиной по всем правилам: эркер можно было даже отгородить от общего пространства, задёрнув тяжёлые драпировки. Камиллу так и подмывало это проделать, но она удержалась.

За её спиной, за высоким венецианским окном в бархатно-синем небе тлели золотые точки звёзд. Камилла обернулась, посмотрела вниз, на глянцевитую чёрную воду Большого Канала, плескавшуюся прямо под окном. Только узкая  светлая полоска тротуара отделяла портик дворца от воды, и отражения звёзд в воде, скользящие по воде огни фонарей, висящих на носу бесшумно проплывающих гондол, блики света из больших дворцовых окон, пляшущие на мелкой ряби волн – всё это поразительно напоминало театральные подмостки.

Она смотрит из окна, прорезанного в картонной стене бутафорского дворца, на узкую полоску просцениума, за которым – оркестровая яма, - и играют отсветы сценических огней на инструментах невидимых музыкантов.

Камилла зажмурилась. Сейчас раздастся металлический звон, сверкнут пронзительно золотые искры на ударивших медных тарелках во вскинутых руках на миг привставшего оркестранта, метнутся световые блики по всем металлическим частям труб и флейт, побегут пальцы музыкантов, плетя мелодию, и вознесётся к тёмным небесам над всем и всеми чистый звук скрипки соло…

Она открыла глаза. К ней спешил мсье Хлынóфф, встревоженное выражение его лица на глазах сменялось выражением облегчения и радости.

Он рад видеть её, и он искренне тревожится, когда она пропадает. Как только заметил, так, ясно, и побежал искать. На сердце у неё чуть потеплело.

Камилла улыбнулась Хлынову, сбросила на пол раскинувшийся по малиновому бархату кушетки трен платья,  освобождая место подле себя.

Как бы там ни было, но она не станет жить в забвении, она другая, у неё другая жизнь, и у неё будет иная история.

«Королева умерла. Да здравствует королева».

Весь вечер Хлынов не отходил от мадмуазель Фонтейн, и она явно была этому рада.

Когда хозяин, покончивший с экскурсиями, представил всем гостям  прима-балерину Парижской Оперы, навестившую Венецию,  и она привлекла подобающее ей внимание, составляя центр кружка, окружённая спешащими пообщаться с нею гостями, она всё же несколько раз оглядывалась на Хлынова, улыбалась ему, заставляя его сердце учащённо биться.

И когда барон увлёк мадмуазель Фонтейн вместе с каким-то важным прелатом в фиолетовом кардинальском облачении полюбоваться своей картинной галереей, мадмуазель Камилла подхватила возрадовавшегося Хлынова под локоть, потащила с собой.

Это что-нибудь да значило! - или обнадёженный Хлынов готов был съесть бутоньерку из петлицы своего фрака.

Если бы ему не нужда была переговорить с бароном Радецки, он бы ни за что от мадмуазель Камиллы на пядь бы не отлучался. Но дело есть дело, тем более что оно касалось как раз до неё самой.

Радецки пригласил его в кабинет, потолковать: барон человек деловой.

Попросив разрешения оставить мадмуазель Камиллу на короткое время, Хлынов  нехотя покинул балерину в смеющемся и болтающем всякий вздор кружке баронских гостей. Сейчас обсуждали заканчивающийся театральный сезон, что-то там про Гольдониевы комедии.

Дело усугублялось тем, что Хлынову не по нутру пришлось излишнее, на его взгляд, рвение, с которым  один из кавалеров норовил развлечь мадмуазель Фонтейн. Хлынов видел, что дама, с которой ухажёр заявился в гости, нервно тёрлась рядом, неестественно смеясь, и уже давно сняла - хе, выплюнула! - свою маску «рот-на-замок». Да уж!

Зато кавалер полумаски не снимал. Белой, по-птичьи остроносой, с прикреплённым к ней куском чёрного шёлка, закрывающим нижнюю часть лица, шею и затылок, про которую хозяин им полчаса назад пояснил, что это самая что ни на есть традиционная венецианская маска, и такие раньше назывались «larva», что по-венециански значит призрак. Такое классическое венецианское обмундирование требовало в комплекте широкого чёрного плаща с чёрной же кружевной пелериной, треугольную чёрную шляпу на голову, и всё это вместе называлось баутой.

Невесть откуда подлатавшийся к мадмуазель Фонтейн кавалер имел всё, что полагалось, и напоминал чёрного ворона.

Эх, кабы не дело! Немного успокаивало Константина Корнеевича то, что мадмуазель Камилла никак не поощряла венецианского ворона, напротив, Хлынову показалось, что на лице её, когда она столкнулась с чёрным кавалером, мелькнуло натянутое, недовольное выражение. В любом случае, он постарается покончить с деловым разговором поскорее.

Кажется, она достаточно устала. Есть надежда, что уснёт мёртвым сном, как только вернётся в гостиницу.

Камилла попросила одного из кавалеров принести ей стакан холодной воды, но итальянец принёс ей красное вино, бестолочь. Не тот, в чёрной бауте и белой полумаске, вид которого заставил её сердце подпрыгнуть в груди. Конечно, она знала, что в Венеции наверняка рано или поздно столкнётся с такими карнавальными костюмами, и это не будет Эрик, но сердце словно перевернулось и потом всё никак не могло успокоиться, колотилось учащённо.

Надо будет сразу по возвращении в гостиницу принять лекарство. Последние дни она старалась не прибегать к нему, к тому же в пузырьке с гранёной, туго притёртой пробкой оставалось на донышке, несколько капель. Камилла думала вовсе отказаться, но сейчас решила, что следует наведаться в аптеку. Ничего, потом возьмёт себя в руки, совсем успокоится, и сразу бросит принимать, это не трудно.

Пожалуй, пора им уходить. Камилла огляделась в поисках своего спутника, но того не было видно. Ещё не вернулся. Интересно, что у него за дела с этим бароном Пьетро?

 «Такая деловитость. Со всеми у него дела, - прихлёбывая вино, размышляла Камилла. – К одному знакомцу хотел ехать, потому что дела. Не поехал, так к другому попал, и с этим дела тоже. О, что мне в голову пришло! Может быть это не…»

Звук, донесшийся с улицы, чуть приглушённый  оконным стеклом и портьерой, заставил Камиллу застыть. Ещё. Она медленно начала вставать. Вино красным ручейком побежало на белый шёлк платья, проливаясь из бокала, опускающегося вместе с безвольно падающей рукой.

Чистый взлетающий звук скрипки соло, ночная скрипка за тёмным окном.

Камилла рванулась к окну, оттолкнув кого-то, бокал с хрустальным звоном разлетелся вдребезги на мраморном полу. Подбежав, начала дёргать оконную створку, трясти: она видела под окном, на узком просцениуме над чёрной водой – чёрную фигуру скрипача, освещённую колеблющимся светом из пламенеющего матового шара. Мечущиеся блики искажали очертания высокой худой фигуры, дрожали в складках плаща, плащ вился, то скрывая, то освобождая человека… или это её глаза обманывали?

Кто-то помог Камилле открыть створку окна, и она наклонилась из окна, тянулась, всматриваясь и задыхаясь. За её плечом смеялись, гомонили, теснились, толкая Камиллу в спину. Пьяноватое оживление.

 - Ооо, вам понравилось, синьора? Чудесно, не правда ли, синьора!

- Надо пригласить его сюда, пусть играет…

- Эй! Зайдите, милейший! Сюда!..

Скрипач поклонился, отставив скрипку. Камилла перевела дыхание, в её горле что-то пискнуло. Это был не Эрик. Даже ничуть не похож.

- Вам нравятся уличные скрипачи, синьора Фонтейн?  Что ж, иногда бывает забавно послушать их игру, но я, как уже говорил вам, предпочитаю оперу. Позвольте, я помогу вам сойти… с окна.

Из-за плеча хозяина палаццо выглядывает чуть удивлённый мсье Константэн, пытается понять, что это она тут вытворяет.

Мелкая дрожь, бившая её, затихала. Камилла опёрлась на руку барона и спрыгнула с подоконника.  Подумаешь, низкий.

Не слушая, что ещё говорит барон Радецки и что пытается ввернуть мсье Хлынóфф, Камилла обратилась к последнему:

- Я очень устала, отвезите меня в гостиницу.

И – к барону:

- Благодарю вас за чудесный вечер, барон Пьетро. Я давно не получала такого удовольствия. Надеюсь увидеть вас на моём ближайшем выступлении. Кстати, на следующей неделе я буду танцевать в палаццо… - она запнулась, внезапно сообразив, что понятия не имеет, что это за палаццо, куда её пригласил театральный патриций, и к тому же позабыла имя этого патриция в синих очках. – Я пришлю вам записку.

В гондоле Камилла не думала ни о чём, только как бы поскорее принять лекарство из пузырька с гранёной пробкой и уснуть. Если принять побольше, то она уснёт сразу.

Гондола причалила к гостиничному входу. Во многие венецианские гостиницы можно шагнуть прямо из гондолы.

- Мадмуазель Камилла, примите на память о сегодняшнем вечере, коль скоро он вам понравился, - мсье Константэн, вместо того, чтобы высаживать её на сушу, извлёк свёрнутый бумажный рулон. Сказал «Оп!», подражая фокуснику – как он себе его представлял, видимо, - и развернул перед Камиллой афишу.

Старую афишу, на которой стояла на стальном носочке в зыбком арабеске Сильфида, обратив к Камилле Фонтейн горделивое личико.

- О Боже, - простонала Камилла. – Спасибо, большое спасибо.

Она взяла афишу. Скорее, пузырёк… Она яростно помотала головой, чтобы стряхнуть слёзы, застилавшие её глаза. Это был испытанный сценический способ – если тереть глаза рукой или носовым платком, то глаза покраснеют, а веки набрякнут. Надо, чтобы влага стряхнулась или испарилась сама. Заколка, удерживающая пышную причёску, тренькнув, отскочила, волосы рассыпались. Всё одно к одному.

- Вы очень добры, мсье Константэн!

И быстро вверх, вверх по ступенькам.

Лекарство подействовало быстро, и Камилла, даже не ставшая зажигать свет в номере, уснула, провалившись в мёртвый, без сновидений, как она и мечтала, сон. Голубой лунный свет подбирался к её лицу. Афиша лежала на ковре, сквозняк, колыхавший занавески, шевелил её загибающийся уголок.

Эрик поднял с камней у входа в гостиницу голубую свечу гиацинта, выпавшую из волос Камиллы. Стоял в темноте, у самой воды. Оттуда можно было видеть окна её комнаты.

Огонь в комнате даже не зажгли. Эрик стискивал голубую свечу в руке, терзая её, сминая. Мелкие голубые звёзды цветов осыпались на камни.

Терпкий запах гиацинта разливался в ночном влажном воздухе.

И еле уловимый аромат её волос.

Тихо плескалась о каменные ступени вода. Гондолы, сгрудившиеся на приколе «во дворе», приподнимались и опускались на лёгкой ряби. Как тихое дыхание. Лёгкое, нежное. Женское дыхание.

Эрик сделал шаг к дверям, но заставил себя остановиться. Нет. Не так.

Он бросил голубой гиацинт в воду, и маленькие звёзды закачались, уплывая, отдаляясь от него. Он бросил цветок в воду, чтобы не поддаться болезненному, дикому желанию раздавить его ногой на каменном причале. Раздавить ажурное соцветие, растереть нежно-упругую мякоть стебля, размазать её по камням…

Луна холодно смотрела вниз, на чёрную, корчащуюся у чёрной воды тень.

<<< Глава 24            Глава 26 >>>