ГЛАВА XXII

С чего она взяла, что если по ночному Парижу ходить одной  опасно, то по ночной Москве - нет?  Настойчиво следующий за Камиллой звук тихих шагов убедительно опровергал такое мнение. Быстроногая балерина, правда, мигом достигла улицы Солянки, но возлагаемые на эту улицу надежды не оправдались в желаемой степени. Улица была, конечно, чуть более светлой, но безлюдно на ней  было точно так же, как  и в тёмном переулке.

Самым неприятным сюрпризом оказалось отсутствие фиакров, поджидающих запозднившуюся – или наоборот, раннюю, это как посмотреть – особу, во всю прыть несущуюся вдоль по улице в предрассветных сумерках. Достаточно густых сумерках, надо заметить. Мысль о том, что она не знает адреса преступника, наконец-то пришла Камилле в голову, но она упорно не желала признаваться себе в том, что действия её ошибочны. Впрочем, исправить что-то было уже затруднительно, поэтому приходилось выбирать единственный доступный вариант: продолжать в том же духе.

На всякий случай Камилла извлекла из-за корсажа кинжальчик для разрезания бумаги и зажала его в кулаке, держа под накидкой. Эта манипуляция прибавила ей уверенности в себе, но не слишком.

Она добежала до угла улицы и на секунду приостановилась, оглянувшись назад. Точно, позади неё маячила какая-то смутная тень, держась близко к стене дома. На углу, к счастью, торчал в круге жёлтого света фонарь, а тень, судя по всему, чуралась освещённых пространств. По крайней мере, она приостановилась.

Налево, за коротким проездом и расширявшейся за ним площадью, уходила вдоль набережной реки la rue les Berbéres, а если с площади повернуть направо и подняться вверх вдоль бульвара, то окажешься на Lyubianké. Этим путём Камилла почти всегда возвращалась из театра. С Эриком… Она сжала кулачки. Рукоять кинжальчика больно врезалась в ладонь. Прочь, прочь! Она справится, она со всем справится сама, Камилла Фонтейн всегда и во всём полагалась в жизни на себя саму, и ничего страшного!

А адрес… что ж, она уже сообразила, как его узнать. Адрес наверняка знают в театре, в канцелярии. Конечно, ночью в канцелярии никого нет, но сама-то канцелярия на месте, и адрес она разыщет в делах. А в театре дежурит сторож, он её и впустит, как однажды выпускал после разговора с бедным Сержем Мерцаловым. Главное, добраться до театра. Что, учитывая возобновившую подкрадывание тёмную фигуру, может оказаться затруднительно.

Камилла откинула полу накидки и выразительно – как ей казалось – повертела кинжальчиком, надеясь, что его лезвие выглядит убедительно и достоверно. Ну, хотя бы как минимум «зловеще сверкнуло в тусклом свете фонаря». Со стороны тени послышался звук: вроде бы подавленное мерзкое хихиканье, но медленного движения тень не прекратила.

Камилла в тревоге огляделась. Вероятно, её персональный Ангел-Хранитель был неплохо натренирован, поскольку из-за угла стоящего уже  на площади дома в этот миг выдвинулась массивная приземистая фигура квартального городового. Камилла заспешила к нему, справедливо полагая, что ей всё равно надо в ту сторону, и торопливо запихивая кинжальчик обратно за корсаж. Но и без кинжальчика наголо городовой сначала воспринял мадмуазель Фонтейн как-то не так.

Камилла на этот счёт не заблуждалась, городовой наверняка принял её за уличную женщину лёгкого поведения, но Камилле было плевать. Тень отстала, а это было главное. Возможно, городовой также представлял опасность, но выяснить это не было возможности: с la rue les Berbéres катил фиакр, и Камилла Фонтейн, метнувшись через улицу, успела заскочить в него и приказать везти к Большому театру до того, как неповоротливый городовой стронулся с места. К счастью, экипаж был свободен.

Следующей удачей стало то, что заспанный сторож, выползший из недр театра минут десять спустя после того, как Камилла принялась настойчиво тарабанить в двери, оказался тем самым сторожем, которому мадмуазель прима в своё время пожертвовала серебряный целковый, в силу чего сторож питал к ней уважительную симпатию, многократно возросшую при виде очередного целкового.

Хотя сторож готов был и без объяснений причин столь экстравагантного визита впустить мадмуазель приму в помещение и даже проводить её с фонарём туда, куда той будет потребно, но выяснилось, что делать этого не было нужды. Сторож отлично знал, где проживает театральное начальство, крупное и мелкое, а большинство театральных чиновников проживало недалече и даже в одном доме, где вообще квартировали исключительно чиновники. В частности, и господин Коковихин. Сторож, понимающе ухмыляясь в бороду – ишь, так друг за другом и бегают, так и бегают! - с охотой делился информацией.

У Камиллы, прямо объяснившей сторожу цель своего визита необходимостью срочного нахождения господина Коковихина – зачем ей было это скрывать, раз завтра её здесь уже не будет? – неприятно защемило сердце, когда сторож, наклоняясь к ней и обдавая её запахом чеснока, подробно разъяснял ей, как найти нужный дом. Всё неприятное для Камиллы Фонтейн в этом городе, видно, сосредоточилось в одном месте. Как Камилла поняла, дом, где жил предполагаемый злодей, находился рядом с домом Марты Андерсон и соответственно с домом госпожи Марковской. И с «Мясницкими» меблированными комнатами.

Вот и говори потом, что всё случайно и связи не имеет.

Видно, такой уж была её жизнь в Москве: вся состоящая из неслучайных случайностей, сковавшихся в тяжкую холодную цепь. Такой она её и запомнит.

Ох, только как же она холодна, эта цепь.

Когда Камилла проезжала мимо «Тестова», издевательская провокативность догадки подтвердилась: из распахнутых дверей трактира вывалился  господин, который при виде мадмуазель Фонтейн, скользящей мимо во тьме – её экипаж как раз случайно осветился ярко льющимся из больших трактирных окон электрическим  светом – сначала застыл, а затем бурно зажестикулировал.

«Хорошо хоть, что ромашек при нём нет, а то опять как в водевиле, - горестно подумала Камилла. – А впрочем, что мне до него за дело. Мне ни до кого дела нет. Ни до кого. Он увидит…»

До дома господина Коковихина Камилла Фонтейн доехала быстро, благо путь был недалёк и город пуст по этому времени, только цокали где-то в отдалении лошадиные копыта. Древний трёхэтажный дом слепо смотрел на неё тёмными окнами, проделанными в  зеленовато-жёлтых, облупленных, словно покрытых лишаями стенах устрашающей толщины, но в глубине одного из них, на нижнем этаже,  словно со дна колодца тускло пробивался из-за плотных штор зеленоватый, какой-то неживой свет. В серой мгле всё это создавало гнетущее впечатление, но отступать было не в её характере. Кроме того, её так и не покинуло чувство как бы чуть-чуть «невсамделишности» происходящего, появившееся после приёма увеличенной дозы лекарства. Как в продолжающемся сне. Сон ведь не требует аргументации, ты просто знаешь, что должен идти куда-то и знаешь, что должен сделать то-то и то-то. Авантюризм сновидений безопасен.

И декорации, в которых происходит действие сна, прописаны фрагментарно, нечётко.

Камилла сказала извозчику подождать и, не раздумывая и не глядя по сторонам, вошла в парадное страшного дома.

***

Он смиренно глядел, клоня голову то на один бок, то на другой. Эту ночь он не спал так же, как и в предыдущие. Он давно уже не мог спать. С того самого вечера. Голова начинала болеть, как только достигала подушки. Поэтому он не спал, а употреблял время с возможной пользой.

Порядок – он очень уважал порядок во всём – он навёл перво-наперво. Наконец-то руки дошли, или момент настал, и он развесил всю эту красоту, что копил так долго.

Теперь он мог любоваться.

Как же его трогала красота! Ещё в детстве он особенно чувствовал всё красивое, всеми это было отмечаемо. И сердцем мальчик был трепетен необычайно, чувствителен до того, что другие дети – грубые и невосприимчивые - зло насмехались, когда маленький Коко пускался плакать над увядшим цветком или издохшим котёнком. Он жалел каждый лепесток и каждую единую шерстинку, неповторимую в своей тихой красоте и дивной гармонии.

Маменька нарадоваться не могла на своего нежного мальчика и дивилась разумной сдержанности ребёнка, никогда не отвечавшего раздражением или тем паче детской  агрессией на насмешки и обиды от других детей.

Маленький Коко являл редкую привязчивость натуры, иногда, правда, тревожившую маменьку тем, что сие похвальное качество перерождалось в некий педантизм и приверженность к единообразию. Так всех своих котяток, которых мальчик страстно любил и постоянно держал по три штуки – именно это число, не больше и не меньше, притом, что к его горю,  котята часто дохли, – маленький Коко называл постоянными именами. Одно из неизменных имён этих - Тотоша, Кокоша и Горжетка – и дало, собственно, прозвание для маленького Пети, сопровождавшее его по всей его дальнейшей жизни, придясь к тому же  в пандан с фамилией.

Да, наверное, пришёл момент. Это долго в нём копилось и теперь вышло наружу. О том, что красоту нельзя транжирить, уступая ненасытному времени, Пётр Коковихин догадался давно, ещё в детстве. Всё, что он любил, было так хрупко, неверно, всё время на заднем плане маячила, тревожила непрочность бытия, и это не давало жить спокойно.

Тогда же он догадался, что следует быть настойчивым в бережении того, что доставляет тебе неиссякаемое наслаждение. Позже он понял и то, что в правом деле бережения все средства хороши.

Так же как и став взрослым и ощутив в себе способность чувственную, узнал, что в средствах достижения своей цели, если она – в обретении привязанности любовной, человеческой – нет дурных.

Но он не позволял себе действовать без попытки вразумить по-хорошему, предупредить.

Но его не слушали, нет, не замечали, как всегда тихого и незаметного.

Это они виноваты. Они, а не он. Он не виноват ни в чём!..

Он предупреждал.

Теперь всё изменилось. Теперь ему было всё равно. Теперь он не собирался церемониться.

Пётр Петрович вздохнул и ласково погладил мёртвого котёнка по шелковистой шёрстке. Его последний. Кокоша. Наверное, он больше их заводить не будет.

Всё изменилось. Он ещё не осознал, как будет дальше, но догадывался.

Пётр Петрович подавил трепетный вздох, как всегда вспоминая нежный хруп (как яичная скорлупка), с которым ломались позвонки в тонких шейках котят, которых нужно было уберечь от беспощадного времени, и взял с салфетки острый как бритва скальпель и крючки. Ему было неоспоримо очевидно, что после того, как он закончит с Кокошей, он должен приступить к тому, что готовилось всем ходом последних месяцев и что стало неизбежным после того, как они вынудили его сделать это. Да, практически вынудили. Потому что довели.

Совсем недавно он сделал открытие, что люди ничем не отличаются от котят.

Одним точным, многолетней практикой доведённым до виртуозности движением скальпеля Коко вспорол шкурку на брюшке котёнка, одновременно надрезая брюшину, поддел крючками, сразу отделяя её от сизо-багровых плёнок, липко тянущихся под кожей, от жил и плоти, словно рукавичку с руки снял. Потом произвёл обычные манипуляции с внутренностями, но полюбоваться своей работой не успел. Во входную дверь его квартиры позвонили.

***

Прелестное лицо мадмуазель Фонтейн промелькнуло мимо Константина Корнеевича Хлынова как в волшебном сновидении: чýдные глаза под полями шляпы, струйкой тумана вьющийся за плечами лёгкий шарф … и вот только стук колёс по мостовой, а вот уж и нет совсем ничего. Дрожки, уносящие прелестницу, растаяли в темноте.

Приятели, выпавшие вслед за ним из трактирных дверей, начали подтрунивать над отчаянно жестикулирующим Хлыновым. Компания сегодня вечером изрядно повеселилась и погуляла; и сейчас все, кроме Хлынова, не поддавшегося на уговоры, собиралась продолжить веселье у цыган. Хлынов же в последнее время забросил прежние обычаи, чем знакомцев изумлял.

Не обращая внимания на комментарии, сыпавшиеся со всех сторон с пьяным энтузиазмом, Хлынов стоял, распахнув сюртук, засунув ладони за пояс и вперив глаза во мрак, поглотивший его зазнобу. Точно в такой же позе, упористо расставив ноги, и с тем же выражением – именно так стоял он в рубке своего самого быстрого парохода во время пароходных гонок по Волге.

Это что ж такое? Это как же понимать, а? После письма в павлиновом надушенном конвертике, да и с презентом, не того он ожидал! Да на Константина Хлынова вообще не похоже так долго ожидать, он себя сам не узнаёт, а что теперь за коленкор? Как в бане парной: то жаром горячит, то ледяной водой окатывает…

И эх, с Коськой Хлыновым так нельзя, шалишь! Выпитая за очень продолжительным ужином «смирновка» шумела в голове. Хлынов крикнул своего лихача, два раза оскользнувшись на ступеньке, почти повалился на пружинное сиденье и приказал гнать за дрожками. Призовой Хлыновский рысак скоком взял с места и пошёл махать широким плавным шагом, только грязь из-под копыт полетела в опешивших приятелей.

Ну, чисто те же пароходные гонки с этой француженкой! Дух замирает, и поднимается градус пара в тяжёлом котле, и гудит на пределе машина, и сердце набатом бухает в грудную клетку, и летишь, летишь впереди всех… и всё едино, а хоть бы и взорвётся всё к бесáм собачьим, взлетит на воздух в кипящем облаке из раскалённого пара и огня… пусть: это – азарт, это - жизнь!

***

Пальцы Петра Петровича – белые, мягкие, уплощённые на концах – вертели и ощупывали зажатый в них скальпель. Он придавал ему уверенности, вернее, не совсем уверенности (всё было трудно выразимо простыми словами), а ощущение облегчения и тихого умиротворения, которых ему так не хватало в его тревожной жизни. Это был его инструмент, коим он боролся за свой покой, удаляя из жизни случайность. Гладкий, тёплый – особенно приятное в нём было то, что он быстро нагревался от тепла его рук, отзывался, - постоянный. Верный.

- Что вам угодно? – спросил Пётр Петрович. Он словно бы ничуть не удивился неурочному визиту в предутренние часы, и то, что визитёра он не знает, также его не волновало. Он просто отворил дверь и отступил назад, в глубину тёмной квартиры, зябко поёживаясь и шевеля за спиной руками. Он был полностью одет, в чёрном сюртуке и при галстуке.

Эрику достаточно было одного короткого взгляда, чтобы составить своё мнение о человеке, которого он пришёл расспросить кое о чём и принять необходимые меры, если… ну, там видно будет. По виду типичный чиновник, канцелярская крыса. От такого максимум чего можно ожидать в смысле злодейства, так это что он в чужую тарелку плюнет, когда сотрапезник из комнаты отлучится. Бесцветный, неприметный, весь какой-то стёртый, как монета, прошедшая через множество рук, выморочный; лицо напоминает кунью или хорчиную мордочку, настолько все черты стянуты к носу и маленьким глазкам.

Выражение этих глаз тоже не понравилось Эрику. Эрик специально позвонил в дверь, а не вошёл сам, поскольку не знал, кто ещё может находиться в доме. Вряд ли у этого господина с его склонностями есть жена и дети, но если есть живущая тут же прислуга, то она, скорее всего, поднимется открывать дверь, и он сможет быстро и безвредно нейтрализовать её. Лишние свидетели всегда не к месту. Но похоже было, что в доме нет никого, кроме Коковихина, шестое чувство Эрика редко подводило его в таком случае.

- Я хотел бы задать вам несколько вопросов, господин Коковихин, - произнёс Эрик. Тембр его голоса был особенным.

Коковихин улыбнулся и опять поёжился. На маску Эрика он тоже не реагировал, хотя теперь уже должен был рассмотреть.

- Тогда прошу вас проследовать в мои скромные апартаменты, - предложил он, пятясь в глубину дома, причём любезность в его тоне звучала совершенно естественно даже на слух Эрика, отличавшего малейшую фальшь.

Эрик прошёл за ним и в комнате, куда вошёл, остановился спиной к стене и так, чтобы на всякий случай контролировать и дверной проём. Привычка, рефлексы. Неприятное ощущение усилилось. В этой мрачной комнате витал какой-то тлетворный дух, сама атмосфера места вызывала у чуткого на такие вещи Эрика непонятное чувство: она давила, сгущалась, материализовалась. И ещё что-то. Он быстро осмотрелся. Ещё снаружи Эрик заметил, что трёхэтажный дом, в котором квартировал Коковихин, был очень старый, но внутренние помещения его оставляли впечатление воистину жутковатое.

Низкий сводчатый потолок нависал над головой, будто в склепе,  углы комнаты прятались за каменными квадратными столбами необъятной величины, казалось, приседавшими под тяжестью сводов. За столбами всё тонуло в темноте. Толщина стен, видная  в оконном проёме, была столь велика, что удивительно, как с улицы он смог увидеть свет в комнате. При этом обстановка комнаты была вполне семейной, мещанской, средней руки: с бахромчатыми скатертями и вышитыми салфетками на тумбочках и комоде, фарфоровыми безделушками, ковриками на полу и плюшевым креслицем с подлокотниками, пухлым пуфиком и клеткой для канарейки, правда без канарейки. Эрик обратил внимание на окантованные в резные ажурные рамки композиции: наклеенные на листы белого и серого паспартý засушенные цветы, из которых искусная рука составила изящные букеты.

Но со всем этим трогательным уютом разительно диссонировали торчащие из стен и потолка какие-то толстые ржавые крючья и кольца.

Ч-чёрт, что это такое?

Хозяин проследил за взглядом Эрика и предупредительно пояснил:

- Это дыбы.

- Что, простите?

- Эти крючья на потолке, на которые вы смотрите, это дыбы для подвешивания пытаемых.

Н-да, он явно попал по адресу. Что ж, как раз повод сразу перейти к теме, которую он собирается развить с хозяином дома. Однако быстро подвернулся. Слишком быстро, хотя он, собственно, в поводах не нуждается.

- Ваших? – вопрос, адресуемый скромному чиновнику, прозвучал бы дико в любом ином месте, но здесь всё неуловимо отдавало фантасмагорией, так что впишется. Да и зачем терять время.

Коковихин хихикнул.

- Шутить изволите. Я тоже люблю пошутить на эту тему с гостями. Нет, это так уже было, когда я въезжал. А вы не хотите ли присесть? Удобней будет.

- Благодарю, я постою.

- А я присяду, если не возражаете, - сказал добродушно Коковихин. – В ногах правды нет.

И он действительно уселся в плюшевое кресло, нелепо притулившееся у одного из каменных столбов. За столбом Эрик различил в близкой стене нечто вроде алькова или глубокой ниши, в ней, видимо, помещался стол, Эрик видел его угол, покрытый блестящей клеёнкой. На столе горела невидимая отсюда лампа, наверное, под зелёным стеклянным абажуром, поскольку она отбрасывала зеленоватые блики на белую клеёнку, а на свисающую с края стола тряпку - красные. Эрик отвёл глаза к Коковихину, потом опять посмотрел; его мозг зафиксировал как странность то, что лампа отбрасывала разноцветные блики. Наверное, абажур разноцветный.

Хозяин между тем заговорил, как ни в чём ни бывало.

- Дом этот весьма любопытный, - словоохотливо повествовал он, обводя своё жилище взглядом, в котором зримо читалось удовольствие. – Ему почитай двести, а то и поболее лет. Вот в этой комнате, где мы сейчас находимся, сто лет тому назад сидел сам Степан Иванович Шешковский, начальник Тайной экспедиции у Государыни Императрицы Екатерины Великой, и здесь он пытал арестованных. Подвешивали на крючья в потолке. А под полом, что у нас под ногами (Коковихин постучал ногой по коврику для наглядности, и Эрик увидел, что его ноги, несмотря на то, что он полностью одет в партикулярное платье, обуты в мягкие клетчатые тапки), находятся подвалы тюрьмы Тайной Канцелярии, застенок, там пострашнее будет. Там мешки каменные для арестованных, так в них до сих пор скелеты на цепях висят, никто туда сунуться не решается.

«Возможно, антураж места заставил его спятить, - подумал Эрик, отмечая, как оживляется Коковихин, как глаза его приобретают маниакальный блеск. – Нельзя жить нормальной жизнью и сохранять нормальное восприятие действительности, обитая в декорациях. Безнаказанно жить. Не обязательно в пыточных казематах Тайной Канцелярии. Подвалы Парижской Гранд Опера тоже из той же оперы, прошу прощения за каламбур».

- После воцарения Императора Павла всех из тюрьмы повывели, повынесли: Император приказал освободить, так теперь подвал всяким хламом закидывают, - продолжал Коковихин, - ничего не найдёшь, никуда не пройдёшь...

- А вы пробовали проходить? – Эрик вернулся к действительности, усилием воли стирая видение подземного озера, стынущего чёрными  водами в далёких подземельях Парижского театра, и мёртвых зеркал своей Камеры пыток, притаившихся в ожидании. – Что же вы там искали?

- Там дровишки сподручно хранить, на зиму, - простодушно объяснил Коковихин. – А так я просто историей интересуюсь, поскольку я в Петербургской театральной Конторе служил долго архивариусом и также ещё библиотекарем. Да вы, верно, знаете.

- Знаю, - подтвердил Эрик, пристально глядя на словоохотливого хозяина. – Мне о вас много рассказывал Сергей Мерцалов.

Изменения в лице Коковихина произошли столь стремительно, что Эрик даже удивился. Лицо распустилось в слезливую гримасу, затем по нему судорогой прошло выражение такой  печали и боли, неподдельной, глубокой, что лицо в мгновение ока превратилось в подлинную маску Трагедии. Из глаз, что посмотрели на Эрика из её прорезей, казалось, глядела вся Скорбь Мира.

- Так вот вы зачем, - медленно проговорил Коковихин и встал. – А я –то… Да, Сергей… Серж.

Он сделал внезапный шаг к Эрику, тот прищурился и освободил из-под плаща руку, но удавку с запястья снимать не стал. Много чести.

- Вы не понимаете, - Коковихин застыл на месте. – Никто не понимает. Как мне тяжело. Только насмешки и непонимание, только это, а за что? За то, что я не такой, как большинство? Знаете, что для меня означает возможность любить и быть любимым? Всё! Понимаете? А красота: быстротечная, непрочная, ускользающая? Всё!!! Я жить не могу спокойно, пока не решу эти вопросы! Я повторяю: это для меня значит всё!!!

«Для меня тоже, - усмехнулся про себя Эрик; внезапная горечь плеснула из сердца, он даже почувствовал на губах её ядовитое жжение. – Вот и будет о чём поговорить. Встретились два одиночества и перешли к диалогу».

- Меня не хотят слышать, не хотят понимать, - шептал Коковихин; Эрик уже почти не различал его слов, что-то о том, как «легко не понимать, не задумываться, не утруждать себя откликаться, но отталкивать», затем опять возвысил голос. – Я предупреждал, предупреждал я…

- Меня, собственно, не интересуют ваши взаимоотношения с господином Мерцаловым и то, во что они… вылились, - успокоил Эрик, опять щурясь на зеленоватый свет за каменным столбом. Что-то его тревожило, цепляло, не давало сосредоточиться, но он не успевал понять, что. Лампа? Стол? – Я вас к ответу не собираюсь привлекать. Но вы ответите мне на другой вопрос, и, уверяю вас, вы на него ответите обстоятельно, спокойно и разборчиво. Ответите, что бы ни случилось, вы меня хорошо поняли? И в зависимости от того, насколько я буду доволен вашим исчерпывающим ответом, я решу, что с вами делать дальше. Теперь вопрос. Что вам за дело до балерины Камиллы Фонтейн? Я знаю, что вы подстраивали для неё несчастные случаи, стремясь навредить ей. Почему?

Горький смешок, исходящий из уст маски Трагедии, прозвучал особенно выразительно. Коковихин подался в сторону Эрика.

- А, балерины! Же-е-енщины! Они сами виноваты, я же говорю. Соблазняют. Вся их сущность лишь в том, чтобы смущать, вносить разлад.

Эрик рассмеялся неприятно.

- Вы будете утверждать, что вас соблазняла мадмуазель Фонтейн? Вы на себя смотрели в зеркало?

«А на себя я смотрел?»

- Они все, все, - с придыханием. – Андерсон эта - так всё время и крутилась, любезничала, с поцелуйчиками. Подружка! Напрашивалась.

- Марта Андерсон? Вы говорите о ней? Вы столкнули на неё горящие свечи, верно?

- Может и я, да, - голову Коковихин вскинул прямо-таки горделиво. – На неё. И задник – тоже я, как в Париже, да. И газовая горелка в гримёрной, люстра… Много всего. Может и я.

- Какая ещё люстра? – что за фарс опять, Тёмные небеса?! – Почему вы упомянули о Париже? Отвечайте.

- Да я бывал в Париже, в Парижской Гранд Опера, - почти весело ответил Коковихин. – Рылся несколько месяцев в архивах Национальной Академии музыки три года тому назад. Обмен опытом. Забавный театрик, тогда чего там только не болтали… все говорили, судачили… боялись… и в газетах… - лицо его вдруг опять исказилось.

- Я предлагал Сержу поехать со мной, посмотреть Европу, Париж. Уговаривал. Он так талантлив, он такой особенный… но он отказался, а когда я вернулся, он уже уехал в Москву. Но я тоже потом перебрался, в Конторе меня ценят, уважают, очень уважают, только он не ценил… - Коковихин говорил всё быстрее, начиная захлёбываться, голос прыгал. – Те, кто для меня более всех важен, всегда делают вид, что не замечают, будто меня и нет. Приходят, когда захотят, и уходят, когда пожелают, а я хочу, чтобы когда я сам… Коробочка бархатная, я ему в ней презент в знак моих искреннейших чувств… в форме сердца, я ему… а он её… с запиской другому кому… я не совладал!!! А кто бы на моём месте?!.. Нежность не замечают, а жестокость – пожалуйста, несчастные происшествия-то все заметили, все! Газеты пишут… как в Париже…

«Зеркала. Моё проклятие наряду с прочим. Всегда меня окружают зеркала, в том числе кривые. Сейчас передо мной кривое зеркало, и как всё нелепо звучит, когда слышишь почти себя, почти свои слова, почти свою концепцию роли, разбитую на жалкие осколки… Слова, исходящие из кривого зеркала… спешите увидеть, почтеннейшие посетители нашей ярмарки: Призрак Оперы, дубль два!.. но Тёмные небеса, как гротескно…»

- Достаточно. А почему вы угрожали Камилле Фонтейн?

- Этой французской балерине? Я не угрожал. Я только Андерсон эту...

Эрик мог бы поверить ему, в принципе могло быть и так, что Камилла просто оказывалась рядом, потому что достаточно тесно общалась с пострадавшей девушкой в силу разных причин, но глаза в отверстиях маски Трагедии… не нравились они Эрику. И это неподтверждённое пока ощущение тревоги, разлитое в атмосфере дома.

Эрик отделился от стены и в следующий миг уже был рядом с каменным столбом, из-за которого лился зеленоватый свет, но заглянуть за него не получилось.

***

Согласно хозяйскому приказу лихач умело придерживал горячащегося рысака, догнав и в отдалении следуя за извозчичьими дрожками «в колею», и к жёлтому старинному дому они подкатили, только когда барышня скрылась в подъезде.

Хлынов сунул щедрую мзду извозчику, который уже клевал носом, сидя на облучке дрожек, и услал его с глаз долой. Свою коляску распорядился поставить в подворотне соседнего дома и занял наблюдательную позицию. С пьяной решимостью господин Хлынов намерен был ожидать мадмуазель Фонтейн столько, сколько понадобится. Конечная цель ожидания чётко не определялась, но подобная мелочь не смущала Хлынова. «Смирновка», однако, внесла свои коррективы, и Хлынов периодически задрёмывал, клонясь лбом в колени и всхрапывая, но так же периодически вскидываясь, пробуждаясь от издаваемого своим носом звука.

***

Эрик легко перехватил руку Коковихина и отобрал скальпель. Бывший архивариус внезапно бросился на него, целя зажатым в руке металлическим инструментом ему в спину. Он умел обращаться с ним, держал его под нужным углом и, по всей видимости, до поры прятал в рукаве, причём так правильно, что Эрик этого не заметил, что и признал с досадой. Пожалуй, с любым другим, обычным человеком, не обладающим слухом и реакцией Эрика, это внезапное нападение достигло бы своей цели.

Эрик быстро, брезгливо кривясь, обыскал хозяина дома, чему тот не сопротивлялся, но когда Эрик двинулся к нише-алькову за столбом, вцепился в него, пытаясь удержать. И необычайно цепко держал.

- Там нет ничего для вас интересного, уверяю вас, честное слово, - истово уверял Коковихин, бормотанием напоминая Эрику отчаянное квохтанье курицы, защищающей своих цыплят от ястреба. – Прошу вас…

Он волочился за Эриком, и Эрику пришлось несильно нажать на точку под левым ухом Коковихина и сунуть того - обмякшего, судорожно ловящего ртом воздух, - в кресло.

За столбом действительно располагалась в стене ниша, которую раньше закрывали двустворчатые двери. Пудовые ржавые петли, оставшиеся на стене по сторонам ниши, со шляпками болтов диаметром с империал, рисовали в воображении эти двери как толстые, дубовые, скорее всего окованные железом. Узкий стол, помещённый в нишу, был скорее верстаком, покрытым клеёнкой; освещавшая его лампа и правда имела зелёный абажур. Красные блики на тряпке, свисавшей с угла стола, объяснялись тем, что были не отблесками лампы, а пятнами крови, испещрившими воздушную полупрозрачную ткань.

На белой клеёнке также виднелись следы крови, свежей, ещё не свернувшейся и не побуревшей. В эмалированном лотке лежала освежёванная тушка маленького зверька, при ближайшем осмотре оказавшимся котёнком. Освежёвано животное было мастерски, Эрик, повидавший за свою жизнь достаточное количество упражнений по таксидермизму, в том числе и на людях, отметил это со знанием предмета.

Требуха из распоротого брюшка была аккуратно разложена рядом, мокро и разноцветно поблёскивая в другом плоском лотке. На салфетке в линеечку: скальпели, ланцеты, крючки, иглы, зажимы, ранорасширители.  В глубине ниши и рядом на стенах висели такие же резные рамочки, в коих красовались цветочные букеты, но тут в рамках распялены были кошачьи шкурки. Много шкурок разной масти, с пушистой и с гладкой шерстью. Все маленькие, с котят. Надо же, какой кошачий любитель.

Судя по положению головы, шею котёнку сломали рукой.

Эрик пожал плечами. В жизни он повидал всякое, и то, что странности рода человеческого особенно рельефно проявляются в области получения удовольствий, не являлось для него новостью. Каждый получает их по-своему, зачастую весьма замысловатыми способами. После пребывания на Востоке он особенно поднаторел в этом предмете. Особенно в Мазандеране, когда в круг его служебных обязанностей входило изобретение развлечений для шахской фаворитки.

У той были прихотливые вкусы, и ей быстро надоедали предложенные им увеселения. Истеричка с низким эмоциональным порогом и высоким уровнем жестокости. Таким постоянно нужно горячить кровь, подстёгивать себя, заводить. Созерцание крови, смерти и насилия над другими выступает для таких эмоционально недостаточных личностей в качестве ключика.

В определённом смысле все представители рода человеческого – автоматы, под приемлемой человеческой оболочкой в каждом заложена скрытая программа низменного. И для каждого существует свой ключик, запускающий в действие её скрытые, сокровенные  механизмы. Подбирая эти ключи, он так и дошёл до Камеры пыток с её Зеркалами… со своими Зеркалами…

Зеркала… Эрик медленно, нехотя протянул руку и поднял длинную полоску полупрозрачной газовой ткани. Так называемый «металлический газ». Это не полоска, а шарф, женский шарф. У Камиллы есть такой. Он любовался, как она танцевала с ним дома, в своей зеркальной комнате, и прозрачная дымка парила вокруг неё, свивалась кольцами сияющего тумана, отражаясь во всех зеркалах, растворяя в них хрупкую девичью фигурку… но это чушь, он оставил её дома, спящей… он оставил её… С неё станется…  шарф Жизели в пятнах крови, перетянувший его грудь в подземелье Гранд Опера… маленькая вышитая буква “C” на кончике шарфа… Нет!!!

Он выпрыгнул из-за столба, стискивая окровавленный шарф в руке, нависая над скорчившимся в кресле Коковихиным.

- Этот женский шарф, - свистящий шёпот Эрика был страшен, – откуда он здесь, у вас?

Пальцы Эрика впились в горло Коковихина, сжали его, тот захрипел, задёргался. Эрик ослабил хватку.

- К-к-какой шарф, п-п-помилуйте, - Коковихин давился и кашлял, слова с трудом протискивались сквозь горло, смятое железной хваткой человека в маске.  – Это… это кушачок…

- Какой ещё кушачок?!!

- От… от балетного костюма… Серёжа… аккуратный такой, любил, чтоб его метки…

- Ложь!!! Это шарф Камиллы Фонтейн! Где она?! Что вы с ней сделали?! Отвечайте, или убью на месте!

- Хорошо, хорошо, только не кричите… Она сама, - слабо сипел Коковихин.  – Сама. Я покажу, пойдёмте…

Эрик рывком за шиворот вздёрнул его на ноги.

- Куда? Быстро, удавлю!

Коковихин сучил ногами, нашаривая свалившийся с ноги тапок: «Да, да, конечно. Мы быстро, только не кричите на меня, я теряюсь, когда кричат».

- Куда, я спросил?

- В подвал, - тихо и как-то нежно ответил Коко, - куда же ещё. Она там, да вы не волнуйтесь, всё хорошо.

Пока Коковихин искал свечу, тихонько сетуя на бестолковую подёнщицу, вечно всё перекладывающую и куда-то засовывающую, а потом дрожащими руками зажигал свечу в круглом железном фонаре с дырками, Эрик переломил в пальцах скальпель.

Ход в подвал находился в кухне, за обшарпанным буфетом, истёртые каменные ступени уходили вниз, из могильной тьмы снизу тянуло душным запахом склепа. Далеко внизу, на каменном полу в подвале возились и шуршали крысы.

«Не может быть, - стучало в мозгу Эрика, - этого не может быть, этот сумасшедший – безусловно, на лицо маниакальность и раздвоение личности – врёт, он просто отвлекает меня, ведёт в подвал, надеясь там улизнуть в темноте, ведь он не подозревает о моей никталопии. Сумасшедшие дьявольски хитры. Но Тёмные небеса, пусть только живая! Пусть она больше не захочет на меня взглянуть, пусть полюбит другого и не вспомнит обо мне, только пусть живая…»

В подвале Коковихин, шедший впереди, поднял фонарь. Из круглых дырочек фонаря жёлтый свечной  свет сочился, как вода из засорившейся лейки – будто толчками, неравномерными брызгами. В трёх шагах от них всё утопало во мраке, но не для Эрика, видевшего окружающее его в темноте достаточно чётко в обычных для него в темноте серо-зелёных оттенках.

Какие-то обломки, громоздящиеся неровными тёмными грудами, близко - каменная кладка стены, в стене такие же ниши, как наверху, в комнате безумного архивариуса, но с сохранившимися дверьми. Низкие, дубовые, почерневшие, сплошь заросшие плесенью, обитые ржавым железом, с маленькими окошками на уровне глаз. Каменные мешки. И везде в стенах и в низком своде потолка – те же кольца, крючья и торчащие железные штыри с обрывками цепей. Подземная тюрьма.

- Ну? – даже это короткое слово далось Эрику с  трудом.

Коковихин пожал плечами.

- Не знаю. Где-то здесь. Очень она импульсивная.

Эрик ощутил дурноту. Слишком правильная характеристика. Он опоздал, она опередила его… Это её особенность и её недостаток, действовать импульсивно и опрометчиво азартно, если ей втемяшится в голову какая-нибудь идея, как, например, с той пресловутой механикой в Мариинке, или… или тот ночной подъём на Парижскую Гранд Опера, открывший ему дверь в сказку… как часто она по-детски безмятежно подвергала себя опасности, а он… Он шутил, что за ней нужен глаз да глаз, а сам сегодня оставил её. Он её оставил!..

Из груди Эрика вырвалось сдавленное стонущее рычание, глухое эхо отозвалось ему из мрака подземной тюрьмы.

За одной из близких дверей раздался приглушённый звук, в карцерном окошке – промельк движения.  Эрик рванулся к двери, забыв обо всём. Через окошко он различил нечто смутно белеющее. Свеча погасла. За его спиной брякнул, загремел по каменном полу покатившийся фонарь.

Коковихин, задувший свечу и швырнувший фонарь на пол, метнулся к лестнице, но в кромешной тьме налетел на кучу хлама, упал, а поднявшись, потерял направление и заметался, слепо натыкаясь на стены и обломки каких-то конструкций.

Эрик, не обращая внимания на происходящее позади него, рвал двери каменного мешка, обдирая руки в кровь. Прогнившая древесина недолго выдерживала бешеный натиск, одна петля вырвалась из створки, и та косо повисла на уцелевшей петле. Из пролома в лицо Эрику пахнуло тошнотворным запахом падали, таким густым, что он подавился, задохнулся. Под ноги ему хлынул поток крыс. Ошалевшие твари цеплялись когтями за полы его плаща, и на камнях под ногами – рдеющие  угли злобных крысиных глаз. Серый ручей схлынул, крысы порскнули в темноту, но после крысиного исхода в узкой каменной щели воцарилась тишина, больше оттуда не доносилось ни звука.

Эрик ударом кулака сбил створку и шагнул в каменный мешок. Что-то скользкое, отвратительно пахнущее, липко шлёпнулось в маску, мазнуло его по губам и стало раскачиваться перед лицом. Эрика замутило. Под ногой спружинило, заскользило что-то мягкое, разъезжающееся. Запах гниющего мяса усилился и стал невыносим. Эрик увидел, чем был маятник, качавшийся перед ним.

***

После того, как Камилла Фонтейн  позвонила у дверей в квартиру Коковихина, несколько минут ничего не происходило. Камилла нетерпеливо постукивала ножкой по вытертому половичку у двери, но никто не спешил ей открывать. Вокруг было темно, что-то шуршало и откуда-то тянуло холодом по ногам. Страшновато, однако. Она звякнула в звонок ещё раз и с досадой толкнула дверь носком башмачка. Дверь приотворилась. Подуло ещё сильнее.

Камилла дёрнула плечом и решительно нажала на ручку двери. Стоять одиноко в тёмноте она больше не могла. В прихожей, куда она проникла, света тоже не было, но в конце коридора на полу лежала полоска света из комнаты. Значит, хозяин не спит, да она и так была в том уверена, окно-то в его квартире светилось. Камилла громко кашлянула несколько раз  и постучала по косяку двери костяшками согнутых пальцев. Ей показалось, что она услышала какой-то звук, долетевший из глубины квартиры, но она не была уверена.

Положение складывалось двусмысленное. Вторгаться без приглашения в чужую квартиру да ещё ночью – в этом есть нечто слишком уж бесцеремонное и бесшабашное. Но повернуться и уйти – слишком глупо, она слишком далеко зашла. Да и уместны ли церемонии по отношению к преступнику? Камилла опять вытащила кинжальчик и для очистки совести громко позвав: «Месье Коковихин, вы здесь?», пошла к свету, для устойчивости хватаясь рукой за то, что под неё попадалось: то в какое-то мягкое барахло, то в какие-то жёсткие деревянные углы.

У светлого проёма двери она опять постучалась в косяк, опять не получила ответа и заглянула в комнату. Никого. По крайней мере, на видý. Сама же комната вид имела вполне безобидный, обстановка больше подходила какой-нибудь престарелой деве: затенённый свет, коврики, вышитые салфеточки, засушенные букетики в рамочках. На комоде расположились рядком фарфоровые котята с размалёванными голубыми глазками и розовыми язычками. Откровенная сюзюлевая безвкусица, особенно для тайного злодея.

Опять-таки, почему тайный злодей должен обладать изысканным вкусом, оставалось неясным, но в голове у мадмуазель Фонтейн предприимчивость сновидения продолжал довлеть над трезвым анализом ситуации. К тому же декорация сна никак не предвещала опасности.

Впрочем, неодобрительно глядя на аляповатого фарфорового котёнка, лижущего подъятую лапку колбасно-розовым языком, Камилла Фонтейн смутно прозревала неприятную истину: она явно переоценивала себя. Она не имела понятия, как выпутаться из сложившегося положения. Она была уверена, что Коковихин встретит её в дверях, и там же в прихожей состоится их разговор, который прольёт свет на… на всё, а в комнаты она не имела намерения заходить, ну не дурочка же она, в конце-то концов.

Но инерция движения - в том числе инерция движения намерений, - штука могущественная, и уже умственно озираясь в поисках выхода из неудобной ситуации, мадмуазель Фонтейн продолжала медленно двигаться по комнате, физически озираясь по сторонам.

За каменным толстенным столбом светила лампа, Камилла подошла к столу, на котором лампа стояла, и наклонилась над тем, что лежало на столе. В первые несколько секунд она ничего не понимала, разглядывая то, что лежало на белой клеёнке, а затем вскрикнула и прижала руку ко рту. Её затошнило, пришлось несколько раз сглотнуть сразу ставшую противной на вкус слюну, наполнившую рот. Справившись с приступом тошноты, Камилла выставила кинжальчик вперёд и тревожно огляделась: декорации кардинально переменились. Тяжкие своды угрожающе нависли над головой, в углах сгущался мрак, коврики прикрывали пятна (не кровавые ли?), а фигурки котят на комоде напомнили ей горгулий на карнизе Парижской Нотр-Дам.

Всё встало на свои места, подтвердив, что она не ошиблась в этом господине Коковихине. Нормальный человек, не маньяк, не станет сдирать с котят шкурки и развешивать их на розовых паспарту в рамках, украшенных выпиленными розочками, сердечками и вензелями, сплетающимися в имена, причём постоянно повторяющиеся. Камилла быстро перечитала комбинации повторяющихся имён и, произведя простое деление на три, сделала вывод. 

«Похоже, этого звали Кокошей», - решила она, стараясь не глядеть на стол. Итак, она была права. Коковихин был маньяком. Детективы утверждали, что преступников-маньяков отличает помешанность на одной идее, с которой маньяк носится как с писаной торбой и  никогда не изменяет своей системе по части выбора жертв своих злодеяний. С этой точки зрения, если человек использует для своих питомцев постоянно  одни и те же имена, то это уже внушает подозрения, а если обладатели этих имён развешаны в строгой последовательности – Тотоша, Горжетка и Кокоша, всегда в этом порядке - в резных рамочках по стенам, то тут уж сомнения излишни.

Конечно, Серж Мерцалов не котёнок, но если у человека психика не в порядке, то психоз может, вероятно, развиваться вширь и вглубь, захватывая новые области больного рассудка.

Камилла кинула косой взгляд на острые, жуткого вида металлические инструменты, аккуратно разложенные на салфетке, перевела взгляд на кинжальчик для разрезания бумаги в своей руке и начала отступать от стола. К дверям, потом в коридор, а там скорее на улицу, даром что ночь; там, всё же, она будет не одна, её ждёт извозчик. У дверей она остановилась, потому что ей в голову пришла мысль, что маньяк мог притаиться в тёмном коридоре, поджидая её.

- Имейте в виду, месье Коковихин, что я вооружена! – громко сказала Камилла в темноту коридора и прислушалась. Тихо. Она подумала и добавила. – И о том, куда и к кому я пошла, все знают!

«О, Господи, хорошо, если маньяк не расслышал мою последнюю фразу, - спохватилась она. – А то спросил бы: «Сколько же народу вы оповестили?»

Камилла отвела руку с кинжалом назад и вниз – для возможного удара - и отважно шмыгнула в коридор. Там было так же пусто и темно, как и ранее. В конце коридора спасительно  поскрипывала на сквозняке приотворённая дверь. Камилла вдохнула глубже, готовясь к быстрому марш-броску, но воздух застрял в её горле на полу-вздохе. Слышимый издалека и как будто из-под земли тоскливый звериный рык донёсся до её ушей.

Камилла замерла, напряжённо вслушиваясь. Сердце её колотилось в груди, и она прижала к нему руку с кинжальчиком. Это было страшно само по себе, но не в том было дело. Ей показалось, что это был Эрик! Боже мой, он пришёл за ней! Но почему его голос звучит откуда-то издалека? Она повернулась и пошла совсем не туда, куда намеревалась, не к выходу, а в глубину квартиры. Кажется, звук раздался где-то в том направлении.

Удаляться от светлого дверного проёма во тьму неизвестности оказалось страшнее, чем идти к свету, и Камилла не шла, а медленно кралась по бесконечному коридору, судорожно ощупывая рукой пространство впереди себя. Под руку ей попалась ещё какая-то дверь, закрытая, и Камилла некоторое время стояла, прислушиваясь к голосу своей интуиции: войти в эту дверь или продолжить путь по коридору, который, похоже, конца вообще не имел. Интуиция скорее склонялась к продолжению движения, и Камилла, оставив дверную ручку, тут же больно ударилась об ребро большого деревянного ящика, который определила как сундук.

Ой, Господи, а вдруг это вовсе не Эрик? Ей просто показалось, что это он, потому что она больше всего на свете хотела, чтобы это был он.

Всё становилось всё больше похожим на ночной кошмарный сон. Она сделала ещё несколько шагов, и внезапно её шарящая по стене рука провалилась в проём слева, так что она потеряла равновесие и почти упала. Кажется, это распахнутый стенной шкаф. Камилла выбралась из предполагаемого шкафа и через несколько шагов нашарила впереди косяк очередного дверного проёма. Двери были открыты, из дверей тянуло прозаическим домашним кухонным духом. Варёной капустой. Куда уж прозаичнее. Наверное, там и правда кухня. А по полу дуло сильнее.

Она боком продвинулась в кухню, и в этот момент ей под ноги кинулось нечто живое, пищащее, да не одно! По полу процокали коготки, засверкали красные горящие точки. Крысы, мамочки мои! Здоровенные крысы! Камилле с перепугу показалось, что они размером с кошку. Впрочем, она их не видала, в кухне царила всё та же темнота. Крысы затихли: то ли побежали дальше, то ли присели на задние лапки и сейчас, прищурившись, смотрели на неё из-под мебели. Ой-ёй-ёй.

Камилла стояла, не двигаясь, надеясь, что крысам надоест, и они уйдут. Прошло несколько томительных минут, хотя, конечно, это могли быть и секунды. Её глаза, привыкшие к темноте, начали что-то различать вокруг. Слабо сереющий прямоугольник окна за сдвинутой занавеской. Потом более светлую глыбу русской печки, занимающей половину кухни. Мрачной квадратной тенью громоздился шкаф или буфет, а за ним… за ним чернела дыра с чёткими очертаниями: открытая дверь в ночь. Чернота за ней достигала крайней степени выражения. И теперь стало ясно, откуда дул этот странный холодный сквозняк. Крысы, вероятно, пришли также оттуда.

Путь теперь лежал либо назад по коридору, либо туда. Ну уж нет, в эту беспросветную черноту её ни за какие коврижки не заманишь. Уж настолько чувства самосохранения у Камиллы Фонтейн достанет – даже во сне.

***

Перед лицом Эрика качалась гроздь полуразложившихся кошачьих тушек, связанных за хвосты. Как чеснок связывают. На его глазах из отвратительного оплывающего месива высунулась острая измазанная морда, ощерилась, сверкнула глазами. Крыса спрыгнула на пол и выскочила за дверь, хлестнув Эрика хвостом по ногам.

Страшный каменный мешок был подобен узкой трубе: аршина два в ширину, столько же в высоту, в стене напротив двери мелкая ниша, в ней и белеет… Эрик ощупал трухлявые кости скелета, прикованного за запястья к ржавым штырям в стене. Забытый узник Тайной канцелярии.

Эрик развернулся на каблуке, оскользнувшись на ошмётках крысиной трапезы на полу, обвёл внимательным взглядом подвал. Слух Эрика ранее зафиксировал побег Коковихина, вернее, попытку бегства, и теперь он знал, что безумный библиотекарь притаился где-то в тенях. Он же имел в виду, что сумасшедшие хитры, но в тот момент ему было не до него. Возможно, важна каждая минута того времени, что он потратит на обыск всего подвала, так что он должен заставить Коковихина самого указать ему, где тот удерживает - Эрик употребил только это слово, никакое другое невозможно!!! - Камиллу.

Он прислушивался с закрытыми глазами, медленно поворачивая голову, напрягая слух, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не броситься. Ага, вон он, за дальней баррикадой из каменных обломков и деревянных конструкций. Не двигается, дыхание затаил, но Эрик слышит его на фоне крысиного шороха и падения водяных капель, сочащихся где-то в глубине подземелья. Совершенно бесшумно Эрик двинулся к притаившемуся Коковихину. Обломки и мусор, попадающиеся под ноги, заставляли его перемещаться медленно, чтобы не выдать себя шумом.

Эрик подобрался достаточно близко к добыче,  ближе не рискнул, чтобы опять потом не тратить лишнего времени на ловлю сумасшедшего в темноте. Если слух у того тонкий, лучше применить старый трюк Эрика, мастера ловушек, который всегда срабатывает.

Коко напряжённо таращился в темноту. Он вздрогнул, потом ухмыльнулся, когда голос его преследователя, человека в маске, которого он так ловко провёл, раздался далеко в стороне, за столбами. Шипящий противный голос, предлагавший ему сдаться добровольно, удалялся в глубь подвала, а подвал велик, очень велик. Возможно, он даже соединяется с подземельями Консистории. Никогда ему не найти Коко, хоть сто лет ползай в темноте! Никому его не остановить, все ещё пожалеют, ох, как пожалеют, что ошибались в нём! Даже Провидение было за него, вооружило его, рука его в куче мусора, на которую он упал, наткнулась на полоску металла, и Коко нащупал лезвие и рукоять. Нож. Зазубренный, но годный. Необходимый. Сейчас он определит правильное направление, найдёт выход из подвала…

Коко так и не услыхал ни единого звука до самого того момента, когда Эрик сзади сдавил его горло, и только тогда по-заячьи взвизгнул. Свистящий шёпот приказал: «Не дёргайся, иначе смерть. Где ты спрятал Камиллу Фонтейн? Веди, быстро!»

- Я не могу без света, - жалко залепетал Коко, его ужасно деморализовало грубое «тыканье», - я не вижу ничего. Свеча погасла, вы не думайте, она просто погасла сама, а я испугался, вы же так закричали.

Железная рука встряхнула его, как… как котё-ё-ёнка… Но он ошибается, Коко не котёнок. У него у самого - котята.

- Пойдёмте, пойдёмте, вы так кинулись, а я как раз хотел показать, но я же говорил, что теряюсь, когда кричат, - слова лились из его рта, как будто он без памяти от страха, а рука опускала нож в карман. – Позвольте, я тапок надену, слетает, а пол холодный.

- Вперёд, - приказал человек за его спиной. – И без фокусов.

Шею сзади, у основания черепа, кольнуло остриё металла, нажало сильнее, заставляя двигаться вперёд.

- Но я не найду без света, - отчаянно взмолился Коко, - не вижу совсем! Надо подобрать фонарь и зажечь свечу. Или у меня припасён другой, керосиновый, он там, у лестницы наверх, сбоку у нижней ступеньки стоит.

Человек в маске поколебался, но потом коротко согласился, повернул его за плечо левее, и они пошли. Уверенно. Наверное, он видит в темноте, как кошки видят, и лестницу видит, раз так уверенно пихает Коко к ней.

- Лестница, - лаконично известил человек в маске. – Бери фонарь.

«Ох, оказывается, она недалеко была, а я-то в другую сторону кинулся, ошибся. Ну да ничего, ошибок больше не будет». А вслух Коко жалобно закряхтел и опустился на четвереньки, шаря по полу.

- Правее, лестница правее. Сделай два шага вправо.

- Не вижу ни зги, ох, не вижу… может, вы?

«Если он нагнётся, я как-нибудь да исхитрюсь ножом, а нет, так когда найду, в лицо плесну керосином… всё равно, Коко не дурак...»

Человек в маске клюнул, но толку не было, потому что предварительно он неожиданно толкнул Коко к стене, болезненными ударами ботинком по лодыжкам заставил расставить ноги, а железной рукой пригнул его голову: «Стоять!» Коко растерялся, момент был упущен, и Коко неожиданно для себя взъярился, так взъярился, растратив рассудительность… Издав дикий горловой вопль, он выхватил нож, развернулся и кинулся вперёд, на звук брякнувшего фонаря, но невидимая рука опять пригвоздила его к полу. «Не двигаться! Стоять! Где она?! Где?!!» - страшно прогремело над ним: страшно не потому, что громко, а что-то в самом звуке…

И это не утихало, а наоборот, усиливалось,  отражаясь от сводов так, словно камни закричали на него, и он скорчился, потрясённый, почти уничтоженный, зажимая уши руками; нож выпал, звякнув о камень. Тот, страшный, безлицый, наступил на лезвие ногой.

Но Провидение и тут не оставило Коко.

***

«Не двигаться! Стоять! Где она?! Где?!!» Камилла вздрогнула. Это страшно крикнул Эрик, только он мог так крикнуть, что ноги пристывали к полу. И каменное эхо повторяло его крик, потому что камни отзывались на его голос. Она уже однажды слышала такое, в подвалах Гранд Опера, когда плыла в лодке по чёрной воде подземного озера. Плыла к Эрику, а он появился на берегу, и “Dies Irae” обрушилось на неё, как гроза, и вода кричала ей в лицо, и камни кричали… он остановил её, и этим он спас её тогда… Он всегда её спасал.

Камилла рванулась к чёрному проёму, откуда звал его голос. Лестница, ступени, ступени вниз, и там – эхо его голоса, всё ещё шепчет, затихая, удаляется в темноте.

Камилла лихорадочно нашаривала ногой ступеньку, спеша и боясь оступиться. Таким способом она будет спускаться так медленно, что он может деться куда-нибудь!

- Эрик!!! – закричала она в темную дыру, торопясь и волнуясь. – Эрик, я здесь! Я иду!

Необходимо найти какой-нибудь светильник, сойти по лестнице в кромешной темноте немыслимо: накрепко укоренившийся рефлекс балерины, чья профессия неразделимо зависит от целости и сохранности её ног, запрещал рисковать.

Но она ведь в кухне, а здесь обязательно должны быть не только лампы, но должны быть спички или огнива для печи, и свечи должны храниться! У Александры они всегда на печке, на приступке. Поводив руками по печи, Камилла быстро нашла коробок восковых спичек и – удача! – огарок свечи. Высоко поднимая зажжённую свечу, она торопливо начала спускаться вниз по лестнице.

***

Сверху, с вершины лестницы, ломкий голос: «Эрик, я здесь, я иду!», и безлицый человек в маске вздрогнул, стремительно развернулся, шагнул в сторону голоса.

Коко ужом выскользнул из-под его руки, пальцы Коко цепко сомкнулись на рукояти освободившегося ножа, он отбежал на карачках и затаился у стены, в нише. Человек в маске тоже не издавал ни звука, Коко не мог определить, где он: стоит и глядит на лестницу или высматривает его.

Потом, сам не зная почему, Коко понял, как и что должен сделать. Он беззвучно нащупал возле себя обломок кирпича, размахнулся посильнее и швырнул его в противоположную сторону от лестницы, в глубину подвала. Мгновенный шорох быстрых шагов – это человек в маске метнулся в сторону шума: он был охотник, этот безлицый, а у охотников всегда такая привычка - реагировать на бегущую добычу.

Почему безлицый?

А если бы у него было лицо, то зачем, посудите сами, ему нужна была бы маска?

Очевидно, что у него вместо лица пустой овал, гладкий и белый, как яичная скорлупа.

Хрупкий, вот он и надел маску, для защиты…

Этот Безлицый был хорошим охотником и быстро понял, что добыча его провела, но Коко было достаточно и этих мгновений. Вдоль стены он, согнувшись, проскочил к лестнице и побежал вверх. Легко, без усилий, он словно летел! Навстречу ему спускался свет. Туманный кружок света вокруг зыбкого огонька свечи заслоняет лицо несущего свечу, свет выхватывает из темноты тонкую руку, несущую свечу, ногти прозрачно светятся розовым, как морские раковины. И это выглядело так прекрасно, что Коко затрепетав, вздохнул от полноты души. Лезвие в его потной ладони было тёплым.

Камилла не сразу заметила бегущего ей навстречу по лестнице человека, а когда заметила, в первую секунду решила, что это Эрик. Но это был не он, а какой-то субтильный человечек, сверчком скачущий по ступенькам. Огонь свечи проливал мало света на окружающую обстановку, поэтому она увидала внезапно выросшую перед ней чёрную фигурку поздно, когда она уже была у неё под носом, и от неожиданности остановилась.

Дальше действие разворачивалось так быстро, что Камилла Фонтейн не успевала воспринять всё его целиком.

Из темноты внизу вылетела и понеслась к ним по воздуху тонкая черта; попав в свет свечки, она маслянисто блеснула, и чёрная фигурка нелепо взмахнула руками, руки схватились за шею. Камилле показалось, что человек-сверчок захотел ослабить себе галстук. Потом он стал заваливаться назад и опрокинулся, покатился  по ступеням назад, в темноту. Тут Камилла узнала эту маслянистую черту: это была пенджабская удавка Эрика.

Поднимая высоко свечу, она побежала вниз, забыв осторожность, и замерла, на несколько ступеней не достигнув пола, глядя сверху. Рука Камиллы, держащая свечу, дрожала, и прыгающее пятно жёлтого света выхватывало то лицо, похожее на мордочку хорька, то белую маску, то взмётывающиеся складки чёрного плаща, притом что всё, что происходило, занимало раз в десять меньше времени, чем пересказ событий.

Вопреки её ожиданиям, человек-сверчок отнюдь не лежал, распростёршись на полу, а вырывался из рук Эрика. Камилла первый раз видела, чтобы так выворачивались, барахтались. Так вот он какой, этот маньяк Коковихин. Камилла с ужасом заметила в руке у него нож, Коковихин, наверное, рассёк им удавку, обвившую его шею, её куски свернулись на камнях, как куски очень тощей змеи. На глазах Камиллы нож вспорол плащ, которым Эрик обернул левую руку, подставляя её противнику вместо щита.

- Эрик, - вскрикнула она, - Эрик, осторожно!

Белая маска вскинулась к ней, голос Эрика выдохнул:

- Камилла, ты!!! …Стой, где стоишь! Не смей спускаться!

- Но я…

- Стой там!!!

В этот миг Коковихин сильно ударил Эрика снизу в подбородок и, вывернувшись, бросился в темноту, Эрик за ним. Тьма сразу сглотнула их.

Стоять вот так, на лестнице, и ничего не делать, было для Камиллы Фонтейн нестерпимым. В её руке была свеча, и она могла помочь Эрику! Она сбежала по оставшимся ступенькам и, держа свечу в вытянутой перед собой руке, поспешила на шум схватки. Пятно света упало на них, они были у стены, рядом с какими-то разломанными дверьми, и, подбежав, она чуть не задохнулась. Из пролома несло тошнотворным запахом падали с такой силой, что Камиллу опять ужасно затошнило.

- А-а-а! Боишься? - услыхала Камилла тонкий ликующий голос. – Хрупко, как скорлупка, ха-ха-ха!

Судя по всему, Эрик старался связать Коковихина обрывком удавки, оставшимся у него, но тот с невероятной в таком тщедушном теле силой дрыгался, вырывался. «Маньяки в момент аффекта проявляют нечеловеческую силу, демонстрируя активность подчас поистине сверхчеловеческую и поражающую всех окружающих», всплыла в памяти Камиллы фраза из детектива. Детективы не преувеличивали.

- Уйди, отойди немедленно подальше, слышишь, Камилла? – голос Эрика прерывался, он говорил скороговоркой. – Он крайне опасен. Вернись наверх!

Он думает, что она может оставить его, бросить в минуту опасности? Вот, значит, какого он о ней мнения! Или лучше послушаться его?

 - Я… - начала Камилла, но закончить не успела.

Коковихин рванулся так мощно, что они с Эриком опрокинулись на пол. Коковихин пополз по камням к ней, что-то выкрикивая, Камилла не поняла, что.

- Беги! – крикнул Эрик, но ноги Камиллы пристыли к камням, она остолбенело смотрела на чёрное тело, змеящееся по камням к ней. Эрик гибко извернулся, схватил Коковихина за ногу, подтащил к себе, вскочил, поднял Коковихина в воздух как щенка, и, развернув от неё, припечатал к стене.

Расширенными глазами Камилла смотрела, как тело Коковихина почему-то задёргалось, выгнулось. В его горле забулькало, Камилла с ужасом увидела, что изо рта показалась кровь, потекла по дергающемуся подбородку. И на белой сорочке появилось и стало стремительно расползаться тёмное пятно. В центре пятна что-то торчало. Что-то острое, измазанное красным, влажным. И рыжим. Ржавый штырь. Эрик насадил его на торчащий из стены штырь, их вокруг много торчит.

Камилле стало душно, показалось, что запах падали многократно усиливается, заполняет её рот, стекает в горло, проникает в лёгкие. Она зажала рот ладонью, стараясь подавить рвотные позывы. Она хотела отвести глаза, но они, как прикованные, уставились на конвульсивно дёргающуюся ногу в клетчатом тапочке. Тапок съезжал с ноги с каждым рывком, вот он уже висит только на пальцах, а вот… Тапок сорвался с ноги и шлёпнулся на камни. Коковихин раскрыл глаза во всю ширь и внезапно вскинул руки, шаря в воздухе перед собой скрюченными пальцами. Эрик отстранился, но недостаточно. Скрюченные пальцы вцепились в его маску и сорвали её. Потом тело обвисло на стене. Эрик отступил от затихшего тела.

- Эрик… - глухо прошептала Камилла в ладонь, зажимающую рот. Эрик обернулся, его жёлтые глаза светились из тёмных глазниц. Он стоял неподвижно, за ним на стене висел на железном штыре маньяк Коко в одном тапочке, обмякнув, как тряпичная кукла на шпеньках в ящике кукольника, костенеющие пальцы его сжимали белую маску, измазанную кровью. На полу лежал мягкий клетчатый тапок.

Эрик сделал шаг к ней, неуверенно протягивая к ней руку как тогда, дома, и она хотела… но не успела.

Её вырвало.

Рвота хлынула в рот, сгибая Камиллу пополам, она давилась, стонала, но её продолжало выворачивать. Свечу она уронила и теперь лица Эрика не видела, только его горящие золотом глаза перед собой, когда поднимала голову, чтобы втянуть воздуха. Потом светящиеся точки пропали, и Камилла знала, что это Эрик закрыл глаза. Камилла, продолжая со стоном давиться собственной рвотой, плохо соображая, кинулась бежать. Скорее прочь отсюда, от этого невыносимого запаха, от лежащего в луже крови мягкого клетчатого тапка, от себя и своей отвратительной, измазанной рвотой физиономии и утробных звуков, неудержимо рвущихся из её внутренностей.

Она чудом сразу нашла лестницу и, спотыкаясь и опираясь на ступени руками, начала карабкаться вверх, прочь из кошмарного сна. Как она пробежала через тёмную квартиру, она не помнила; немного опомнилась, лишь выскочив на улицу, всей грудью вдохнув свежего утреннего воздуха  и увидев, что на поверхности земли рассветает.

Тут силы окончательно оставили Камиллу, и она сначала привалилась к дверям страшного дома, а потом сползла и села на ступени парадного. Последний раз судорожно сглотнув, Камилла, наконец, пересилила рвоту и вытерла мокрое лицо носовым платком. Сморщилась и тщательно отряхнула брызги с платья. Бросила платок на тротуар. Огляделась. Извозчик исчез. Камилла встала на ватные ноги, ещё подышала, ожидающе оглянулась на двери страшного подъезда. Поправила волосы. Голова была как в тумане. Услыхала шаги, и губы её стали складываться в робкую улыбку.

Из тумана к ней приблизилось лицо, но это не было лицо Эрика, как она ждала. Камилла не сразу узнала обладателя лица, меньше всего она думала увидеть его здесь и сейчас, Господина-с-ромашками. Без ромашек.

- Позвольте помочь вам, мадмуазель Фонтейн, - предложил господин Хлынов. – Я готов доставить вас, куда прикажете, уверяю вас: со всей почтительностью.

Камилла растерянно переводила взгляд с Хлыновского лица, выражающего искренне желание помочь ей, на двери дома, из которых так и не вышел за ней Эрик. Вот этого она не понимала. Где же Эрик?

Голова кружилась всё сильнее, Камилла чувствовала, что её вот-вот опять начнёт трясти мелкой дрожью.

А Эрик за ней не последовал.

Она ещё раз посмотрела.

Нет.

- Отвезите меня домой, - попросила Камилла, пошатнулась, и Хлынов поддержал её под локоть. Он махнул рукой, подъехал экипаж на высоких рессорах, с откинутым верхом, Хлынов помог ей подняться в экипаж и вскочил следом.

- Который час? – зачем-то спросила Камилла. Где-то у неё смутно формировалась мысль о расписании поездов, отбывающих в Италию.

Хлынов, почему-то весь просияв, поднял вверх часы, висевшие у него на цепочке, и сказал, что пять часов утра с четвертью.

Камилла бросила последний взгляд на двери дома. Перед дверями стоял Эрик. В трёх шагах от неё. Голова его была откинута, на лице белела маска, горящие золотом глаза пристально смотрели на них, а узкие губы кривились в такой презрительно-надменной усмешке, что у Камиллы внутри всё сжалось. Тем не менее, она открыла рот, но позвать Эрика не успела. Нынче она всё время опаздывала.

Эрик оскалился, повернулся и пошёл по улице прочь от неё. В сторону «Мясницких» меблированных номеров. И исчез.

- Домой, - мёртвым голосом попросила Камилла.

- Вы действительно туда хотите? – спросил её Хлынов, наклоняясь к ней и мимолётно удивив её этим вопросом.

- Да, - твёрдо сказала Камилла. – Да, я обещала.

***

Туся проснулась в слезах, подушка под её щекой вся отсырела. Что за сон она видела и почему плакала во сне, она не помнила. Может, если бы она повспоминала, то и вспомнила бы, но в окошко, в стекло, что-то стукнуло. Звяк! Потом ещё - звяк!

Туся соскочила с постели и подбежала к окну, прилипла носом к стеклу. Под окошком на тротуаре с поднятой рукой стояла мадмуазель Камилла и глядела на Тусю. Увидев в окне её мордашку, она бросила камешек на тротуар. Туся никогда ещё не вставала так рано, и сейчас поразилась розовым крышам Хитровки и лиловому тротуару, на котором стояла мадмуазель Камилла. За рекой, в Замоскворечье, всходило солнце.

Туся замахала мадмуазель Камилле, та ей кивала, губы её шевелились, но Туся не разбирала слов, а лицо мадмуазель Камиллы… лицо у неё было совсем бледное и странное, хотя она улыбалась. Туся сделал то, что тётушка настрого не велела делать: всего и делов-то - потрясла защёлки, и окно открылось.

- Я уезжаю, - сказала мадмуазель Камилла, - до свидания, Туся, до свидания, милая моя девочка.

Глаза Туси налились слезами, но она сдержалась, чтобы мадмуазель Камилла не приняла её за плаксу.

- Когда? – только и выдавила она из себя.

- Сейчас, - ответила мадмуазель Камилла.

- Прямо-прямо сейчас?

Мадмуазель Камилла кивнула.

- Вы вернётесь? – Туся цеплялась за любую надежду.

- Не знаю, - мадмуазель Камилла отрицательно покачала головой, потом внимательно посмотрела на Тусю. - Может быть. Обещай мне одну вещь.

Туся истово закивала головой: «Обещаю!»

Мадмуазель Камилла опять сделал вид, что улыбается.

- Да ведь я ещё ничего у тебя не попросила, Туся. Теперь слушай внимательно. Я хотела бы, чтобы ты не бросала музыку и пение, у тебя очень хорошо получается, ты всегда вкладываешь главное – свою душу. Если ты чувствуешь сама, что не можешь без этого, никак не можешь жить, то не бойся ничего, не слушай, если тебе будут говорить, что тебе это не нужно, а нужно то-то и то-то. Иди на сцену и начинай, хоть с крошечного, незаметного, это неважно. И всё тогда получится. Но если ты вдруг поймёшь, что это не главное для тебя – понимаешь, самое главное, - то брось всё это и займись чем-нибудь другим. Даже если тебя будут учить хорошие учителя, научат тебя технике, и будут говорить, что всё вполне успешно. Всё равно бросай. Может быть, я говорю о вещах, пока не совсем понятных тебе, но постарайся запомнить. И улыбайся, всегда улыбайся, Туся, у тебя такая хорошая улыбка.

- Я всё поняла, - сказала Туся. – А вы всё-таки возвращайтесь, а?

Мадмуазель Камилла опять кивнула и улыбнулась, но Туся ясно понимала, что она не вернётся никогда.

- Тогда, может, вы задержитесь немного? – прошептала Туся, уже понимая, что это бесполезно. Из глаз Туси потекло. И из носа. Она видела, что мадмуазель Камилла от вида её слёз расстраивается ещё больше, но удерживаться больше не могла и позорно тихо ревела, размазывая слёзы по щекам. Глаза у мадмуазель Камиллы тоже подозрительно блестели, и она всё просила Тусю успокоиться, обещая прислать ей письмо, много писем, и потом вернуться, но Туся понимала, что это просто для того, чтобы она перестала плакать. Она не обижалась на мадмуазель Камиллу, ведь та обещала не уезжать от них, не предупредив Тусю, и сдержала обещание. Она сдержала обещание, какое могла сдержать, а те, видно, не может.

Туся влезла на подоконник и свесилась из окна насколько можно. Но рука до руки мадмуазель Камиллы всё равно не дотянулась.

- Куда вы уезжаете? – сквозь слёзы спросила Туся, чтобы задержать мадмуазель Камиллу хоть ещё на чуть-чуть.

- Тусенька, пожалуйста, слезь с окна, - жалобно попросила мадмуазель Камилла. – Ты можешь упасть, девочка.

Пока она не слезет, мадмуазель Камилла не уедет, сообразила Туся.

- Куда вы уезжаете?

- Туся, слезь! Ну же, пожалуйста! – расстроено повторяла мадмуазель Камилла. – В Венецию. Теперь всё, слезай немедленно!

Туся слезла и уже с пола горестно наблюдала, как мадмуазель Камилла садится в поджидавший её экипаж, последний раз оборачивается и машет Тусе рукой, как экипаж, стуча по брусчатке, которой все жители в их переулке гордились, заворачивает за угол и скрывается.

Туся Вяльцева выполнит своё обещание, но Камилла Фонтейн об этом не узнает.

***

Такое в его послужном списке Чудовища и Живого Мертвеца случилось впервые. Впору отпраздновать почин.

Впервые женщину вырвало при взгляде на него.

Когда он снимал свою маску на ярмарках, слабонервные женщины визжали, и дети иногда тоже, хотя дети легче воспринимают всё необычное и визжат больше за компанию и из удовольствия повизжать. Он подозревал, что женщины тоже преувеличивают, чтобы подчеркнуть свою чувствительность и деликатность натуры.

Когда женщинам доводилось снять с него маску в нерабочей, так сказать, обстановке, они либо падали в обморок, либо издавали вопли ужаса и заслонялись руками. Это сценично.

Но такого эффекта ещё не достигалось. Теперь с Чудовищем что-то новое. Красавицу элементарно вырвало.

Эрик смотрел вслед Камилле, пока она не скрылась наверху. Потом стёр с ладоней попавшие на них капли её рвоты, перевёл взгляд на приколотого к стене безумца. Подошёл и выдернул из пальцев трупа свою маску.

Некоторое время он старательно оттирал её от следов крови и той падали, что шлёпнулась об неё в каменном мешке, где сумасшедший развешивал своих убиенных любимцев. Пока было что делать, он сосредоточился на процессе.

Отлично, как новенькая.

Здесь всё было кончено, и он был свободен идти, куда ему вздумается.

Больше всего ему хотелось остаться здесь. Под землёй. Зачем ему подниматься наверх, его место здесь, в подземельях. Ему вообще не следовало из них выбираться.

Несколько часов назад она просто ушла, увидев, наконец-то, как он выглядит под маской. Взглянула зло и ушла. Это было - больно, и он думал, что с той болью ничто не сравнится. Он опять ошибся, раз за разом, он всё время ошибается, попадает впросак, обмишуливается…

Наверное, в сцене на фоне синего занавеса она его как-то, но пожалела, как-то сдержалась, а сейчас – не смогла.

Она испугалась. Тёмные небеса, какой же страх он увидел в её глазах; в прозрачных глазах, подсвеченных снизу огнём свечи, плескался Страх. Эрик согнулся и застонал, это был наполовину стон, наполовину визжащее рычание раздавленного животного. Уж ему этот звук был знаком. Так визжал и стонал Шин, его маленький ручной зверёк, мучительно умирая на его ладони. Единственное живое существо в его жизни, любившее Эрика таким, какой он был, спокойно и без страха смотревшее ему в лицо. И он ничего не мог сделать.

Эрик с трудом заставил себя встать, он, оказывается, стоял на полу на коленях, не заметив, как опустился. На его ладонях нет ничего, пусто. И она ушла, унося в глазах свой страх… Подожди-ка!

Тихо, этот страх он заметил, когда она стояла на лестнице, опустив свечу вниз и глядя на дерущихся. Она крикнула: «Эрик, осторожно!», он поднял голову, увидел её, - живую! - и тогда увидел в её глазах страх. Но она крикнула: «Эрик! Осторожно!» Так это был страх за него?!

Что он, совсем спятил? Носится со своей обидой, нянчится, лелеет, как подагрик созревшую грыжу, а она, может, испугалась за него!

Ключ ко всей скверне, ко всему тёмному, что заложено в него, называется «маска». Он поворачивается и запускает механизм его личного Зла. И он проигрывает в схватке, всегда проигрывает. Он жалеет себя. А почему не её, не Камиллу?

Он же только что взывал к Тёмным небесам, просил: «Пусть только живая». Вот она жива, с ней ничего не случилось, а он опять недоволен. Да, почему это он всегда отделял себя от рода человеческого: он его типичный представитель, махровый, такая же непоследовательная мелочность.

Что ж такого, что её вырвало. Его самого замутило от этого запаха падали, от всей этой картины, а он гораздо выносливее, он и не такое в жизни повидал, что ж он требует от нежной девочки?

Любви. Эрик впился ногтями в ладони. В том-то всё и дело. Он требует от этой девочки любви, только любви, а не её суррогата. А почему он вообразил, что она лгала ему? Так, подожди. Он начинает разговаривать с собой, скоро станет как этот шизофреник, что висит на стене.

Кстати, не оставила ли она здесь что-то, что может быть связано с ней? Конечно, вряд ли труп скоро найдут, если вообще найдут, достаточно спрятать его в хламе в глубине подвала и запереть дверь в подвал на кухне, но осторожность не помешает. Поднял обрывки удавки – шустрый шизофреник, однако, - спрятал, поискал и нашёл окровавленный полупрозрачный шарф. Ч-чёрт, ведь он возможно и тут ошибся, и Коко не врал, это может быть кушачок этого Мерцалова, он совершенно забыл, что буква “C” имени Camilla в русском алфавите – это буква «С», с которой начинается имя Сергей. Не подтверждение ли это того, что он старый ишак, и в отношениях с Камиллой ведёт себя как последний дурак? Он поднял  кинжальчик для разрезания бумаги, валяющийся рядом с оброненной Камиллой свечой, рассмотрел, узнал свой, из дома… и бросился вверх по лестнице. Догнать её, объясниться скорее! Всё можно выяснить, они должны понять друг друга, потому что он любит её!

А на улице у дома стояла коляска; часики, что он сделал для неё в Париже, качались в руке у… и всё обрушилось окончательно. Жалкий, несчастный, обманутый Эрик. Он почувствовал жгучее, разъедающее презрение. К себе. Он презирал себя за тот жалкий порыв и надежду, с которой бежал вверх по лестнице!

Когда Эрик, проблуждав где-то и не запомнив, где он был, вернулся во флигель в Подкопаевском переулке, растерянная Александра сказала ему, что барыня на рассвете уехала, взяв маленький саквояж и упредив, чтоб не ждали назад.

Эрик холодно поглядел на Александру и, ничего не спросив, заперся в своём кабинете. Александра, потерянно сидевшая на кухне, прислушивалась, но не слышала ни единого звука. Она подскочила на месте, когда барин внезапно бесшумно появился перед ней и спросил, не сказалась ли барыня, куда она едет.

- Сказала, а как же, сказала, когда я спросила, - заспешила Александра. – Объяснила, что ангаже получила из Вены, очень завидное. Туда, значит, в эту Вену.

Барин пожал плечами и вышел.

Кощей.

<<< Глава 21            Глава 23 >>>