ГЛАВА V

Эрик переодевался, успев привести себя в порядок и особенно тщательно вымыть руки после посещения трущоб, когда услыхал дробный перестук каблучков Камиллы. Она шла стремительно, почти бежала, окликая его взволнованно и тревожно. Эрик нашел её в гостиной, и Камилла сразу бросилась к нему – как она часто делала в испуге или замешательстве. Эрика это страшно умиляло, поэтому он вместе с тревогой ожидания чего-то, видимо, случившегося и неприятного, успел испытать  мгновенное чувство пронзительной нежности.

- Что случилось, что такое? – спрашивал он, заглядывая в прозрачные светлые глаза со стоящими в них слезами и чувствуя, что готов задушить любого, кто их вызвал.

- Эрик, я только что узнала, - Камилла нервно теребила отвороты его куртки, - только что узнала. Я уже некоторое время её не видала, но не придавала значения, понимаешь? Просто не задумывалась, а сейчас я встретила их кухарку, и она мне сказала, что Туся очень больна. Очень!..

- Туся? – непонимающе повторил Эрик. Он почему-то был уверен, что речь пойдет о театре.

- Девочка, маленькая девочка, разве ты не помнишь? – Камилла неправильно истолковала его заминку. - Она приходила к нам в гости, тогда, осенью, помнишь, на твой день рождения, мы ещё вместе подарили тебе подарок… - Эрик непроизвольно дотронулся до жилетного кармана, и Камилла, заметившая этот жест, кивнула. – Да, этот самый, талисманчик… Ох, Эрик, кухарка сказала, что она… что положение крайне серьезное!

По щекам Камиллы потекли слезы. Эрик осторожно усадил всхлипывающую Камиллу в кресло и опустился у её ног на ковер. Темные Небеса, какая же она отзывчивая! Как она переживает из-за чужого ребенка!

И её слёзы выводят его из равновесия…

- Спокойно повтори мне, что сказала тебе кухарка. Только успокойся, кухарка вряд ли авторитет в вопросах медицины, так что не волнуйся слишком.

Эрик чуть не добавил «тебе это вредно», но удержался.

- Она сказала, что у девочки горловая болезнь, - Камилла старалась сдержать всхлипы, но получалось неважно. – Она сказала, что Туся задыхается, что она без памяти. Она не назвала болезни, только сразу запричитала. Подперлась рукой и затянула что-то вроде: «ой сиротинушка ты наша горемычная, и на кого ж ты нас покидаешь, головушка твоя невинная…» Я не запомнила точно всё, что она тянула.

- Это не важно, что она голосила, - успокоил её Эрик. – Горловая болезнь и у ребенка затруднено дыхание – это может быть сильный бронхит или фолликулярная ангина. Она описывала, как выглядит девочка?

- Она сказала, что шейка у неё вся распухла, - и Камилла протяжно хлюпнула носом.

-  Может быть свинка или круп, - задумчиво прикинул Эрик и вдруг подозрительно прищурился. – А девочка сильно кашляет? Лающим кашлем? Кожа не синеет? Если есть угроза дифтерии, я немедленно тебя увезу из этого дома.

Камилла странно посмотрела на него.

- Эрик, почему ты думаешь обо мне, а не о бедной девочке? Это ей плохо, она в опасности, а не я.

- А о ком же мне ещё думать? – буркнул Эрик. – Я не могу поставить диагноз заочно.

- А ты не мог бы помочь? – робко спросила Камилла. – Ведь ты прекрасно разбираешься в медицине. У тебя волшебные руки…

- Камилла, я не врач. Кто же меня пустит к больному, подумай сама? Наверняка ребенка пользует практикующий врач. И причём тут руки? И ты же отлично знаешь, что я даже не могу сейчас пойти к ним и расспросить подробнее, что с девочкой, чтобы тебя успокоить. Какой реакции можно ожидать от людей, в дом которых стучится человек в маске и начинает задавать вопросы? Любые вопросы.

- Я могу подготовить Тусину тётю. Она, мне кажется, любит девочку и должна волноваться из-за неё. И я уже намекала ей, что у тебя сильный свежий ожог, и ты носишь медицинскую повязку в виде лечебной заживляющей маски.

- И она поверила? – удивился Эрик.

- А почему ей не поверить? – просто ответила Камилла. – Разве это не правдоподобно? Люди охотно воспринимают естественные объяснения.

- Не все, людей раздражает и настораживает выходящее за рамки обычного, а ты просто привыкла, - прошептал Эрик. Тема оставалась для него болезненной, ничего не поделаешь.

- Я просто привыкла, ладно, - нетерпеливо бросила Камилла. – Тогда я пойду и всё выясню. Возможно, требуется помощь.

И она сделала движение подняться на ноги, но не смогла. Рука Эрика упиралась ей в плечо, пригвоздив её к креслу; она не успела уловить, как он вскочил на ноги, а он уже склоняется над ней, вжимая её в кресло с такой силой, что она не может пошевелиться. Руки у него железные, она знает.

- Ты никуда не пойдешь, - отчеканил Эрик раздельно. – Я запрещаю тебе. Это опасно. Это неизмеримо опаснее дурацких трюков на сцене, и в данном случае тебе не удастся меня провести. Это не шутки. Дифтерия смертельно опасна, да и скарлатина для взрослого человека тоже.

- Перестань нависать надо мной, - Камилла внезапно рассердилась. Что это такое, право, она разве дитя малое, чтобы запрещать ей что-то? – Как ты можешь меня удержать, интересно? Может, ты ещё меня к креслу привяжешь?

Этот выпад отчего-то произвел на Эрика странное действие. Он отдернул руки, словно обжегся, и отступил. Так они некоторое время и смотрели друг на друга – она снизу, сердито и с вызовом, а он сверху, кривя губы; Камилла заметила, что он сжимает руки в кулаки и разжимает, сжимает и разжимает. Наконец, сделав видимое усилие, Эрик проговорил:

- Я очень прошу тебя не ходить.

Камилла молчала, упрямо насупившись и хлюпая носом, но уже по инерции: вспышка боевитости изменила настроение. Эрик продолжил:

- Не упрямься, пойми, это действительно неоправданный риск. Вспомни, даже ангина может подорвать сердце, а ведь ты балерина, у тебя постоянно большая физическая нагрузка.

Камилла выбралась из кресла – Эрик так глубоко её туда утопил, что сделать это грациозно и в один приём не удалось, пришлось беспомощно барахтаться и елозить, выкарабкиваясь из мягких глубин – и направилась к дверям, пройдя мимо посторонившегося Эрика.

В дверях она обернулась к нему и повторила:

- Странно так волноваться о взрослом человеке, и ты чересчур большое значение придаешь своей маске, в то время…

Закончить ей не удалось, Эрик прервал её.

- Можешь считать, что я думаю не о тебе, а о себе. Как я смогу жить, если с тобой случится что-нибудь плохое? Тебе это в голову не приходило?

Камилла не нашлась, что сказать, и потому вышла молча и с преувеличенно независимым видом. Она сходила на кухню и побеседовала с АлександрУшкой, не вникая в то, что говорит сама и в то, что ей отвечает служанка, вместо этого прислушиваясь и ничего не слыша. Её удивило, что Эрик не пошёл за ней, и она вообще не улавливает никакого движения в гостиной. Что он там, так и стоит посреди комнаты?

Она вспомнила, что не рассказала Эрику о сегодняшнем происшествии в театре и решила, что не станет ему рассказывать, а то он, чего доброго, перестанет её и в театр пускать. Она осознавала, что такая утрировка излишня, но повторила эту мысль для себя ещё раз, из чувства противодействия. Рассказать было нужно, потому что кое-что в этом несчастном случае было странным, она кое-что успела заметить в тот момент, когда над головой их заскрипели шестерни вала, на который наматывается задник, но теперь не станет.

В гостиную она не вернулась, прошла по коридору в угольную комнату - свой маленький танцзал, походила, поправляя шторы на окнах. Там Эрик также не появился, но это было уже не нужно. «Наверное, сидит в прихожей, стережет дверь, - подумала Камилла ядовито. – Ну ладно». Успокоиться она не могла, она действительно очень расстроилась из-за Туси, бездействие и неопределенность выводили её из себя, ей странным образом казалось, что если она не узнает всё в подробностях, то маленькая девочка, которая чем-то тронула её сердце – может быть, напомнила ей себя в детстве, а может чем-то ещё, она пока не задумывалась – окажется в большей опасности, чем если она будет в курсе и будет участвовать в этой ситуации. Хоть как-то участвовать.

Камилла приблизилась к двери и заглянула в щёлку. Темный неосвещенный коридор, тени – привычная обстановка их дома, Эрик прав, она и правда привыкла к тому, что они живут не так, как другие. Хотя кто знает, как живут другие за закрытыми дверями своих домов? Она уловила движение теней в конце коридора, потом тень повернулась и Камилла увидела две горящие точки – Эрик, его светящиеся в темноте золотые глаза, – он вышел к входной двери, что он там делает, замки проверяет? Эрик постоял в темноте, она скорее угадывала его присутствие там, в глубине темной прихожей; потом он вернулся в комнату. Камилла вздохнула – неужели она прячется от него, как это глупо. И неприятно.

Прошёл без малого час, прежде чем Камилла осторожно прошмыгнула по коридору в прихожую. Всё время она провела, даже и не пытаясь хотя бы позаниматься у станка, чтобы успокоится. Было ясно, что она не в форме, и она в основном смотрела на себя в зеркала, переставляла в вазах цветы, меняя цветовые комбинации, и наконец уселась в углу под бра прямо на пол с полупрозрачным тюником, разложенным перед собой. В этом тюнике она репетировала дома и порвала, шов разошелся, надо зашить, но, поковыряв некоторое время иглой, она встала и бросила юбку. Сейчас у неё не было такого ощущения увлекательной игры пополам с безобидной милой хитростью, что не покидало её в той истории с Вознесением и Низвержением и превращало историю в разыгранную не без изящества – причем взаимно двумя участниками – забавную интермедию. Теперь ей было неприятно настаивать на своём и тем самым обманывать Эрика, но она ничего не могла с собой поделать. Бывают ведь такие ситуации, когда абсолютно правильные решения невозможно найти. Поэтому ей почти хотелось, чтобы Эрик и правда следил за прихожей, и они столкнулись с ним у двери. Тогда они бы ещё раз всё обсудили, и в любом случае она пошла бы наперекор его просьбе открыто, а не исподтишка, как приходится ей делать сейчас.

Но Эрика не было в прихожей, и он не выглянул из гостиной. Камилла повернула шишечку замка, потянула… и убедилась, что дверь не отпирается. Она подергала, потом повертела ключом в скважине – нет, замок не проворачивается дальше, значит, Эрик что-то сделал с замком, заблокировал его. Конечно, он может сделать всё что угодно, он отпирает всё что захочет, а значит и запереть может всё, что пожелает так, что бесполезно дергать. Фокусник!

Это уже нечестно. Он ей не верит, не поверил, что она вняла его доводам, да что там доводам, что она не обращает внимания на его просьбы. Он думал, что она как капризный ребенок, во что бы то ни стало настаивающий на своём… Стоп, а ведь так оно и есть. Камилле хотелось возражать именно потому, что это правда. Только в этом случае всё равно он неправ. То есть прав, но со своей точки зрения, она его понимает и ей жаль делать ему назло, но Эрик слишком печется о ней, он поставил её в центр и она всё время у него застилает всё остальное. Странно, когда-то она думала, что такое положение – предел мечтаний для женщины: возлюбленный, так любящий тебя, что ты для него – центр мироздания. Соглашаться со скучными моралями, что всё, а особенно самое заманчивое, имеет свою оборотную сторону, не хотелось. Да и некогда было.

Камилла достала с массивной дубовой вешалки в прихожей пуховый русский платок – Эрик кутал её, когда она болела ангиной, - сдернула первое попавшееся под руку пальто и, не таясь, ступая на полную ногу, возвратилась назад в угольную и кое-что прихватила и там. В конце-то концов, не дурочка же она, Эрик её недооценивает со своей заботой. Взглянув на пальто, досадливо поморщилась, но не возвращаться же, сойдет, здесь не далеко. Из угольной прошла в кухню и с порога тихо спросила у удивленной АлександрУшки, где можно выйти на улицу, отмела её ошарашенное «А через дверь выходную», и ещё тише пояснила, что именно подразумевает.

Конечно, их кухня имела черный ход, как и всякая уважающая себя кухня. Камилла не стала просить так и не понявшую ничего служанку – Александра смотрела на неё с недоумением и… жалостью? нет, как-то по-другому,  ладно, неважно, – ничего не говорить Эрику, если он спросит, где она, шмыгнула в холодные сенцы с какими-то стоящими бочками, лежащими на холодном полу дровами и запахом холодного подземелья, а оттуда шагнула за порог, заворачиваясь в пушистый платок.  В метельной тьме несся снег, днём его не было, а сейчас пошёл, да ещё как пошел, в России ужасно много снега, и Камилла побежала к парадному подъезду Тусиного дома, стараясь не думать об Эрике и о том, что она обижает его, путаясь и оскальзываясь от торопливости в высоченные слежавшиеся сугробы по сторонам протоптанной тропинки, что вела от их черного хода к палисаднику. Интересно, почему запасной ход называется черным?

***

Появление занесенной снегом французской мадмуазель явилось не просто сюрпризом. Матрена, открывшая дверь на трезвон колокольчика в прихожей, остолбенело глядела на приземистую фигуру в черном широком плаще бурнусом, волочащемся по полу, и  с пелериной, спустившейся много ниже того места, где при росте коротышки должна была находиться талия, в оренбургском платке, наверченном на голову подобно тюрбану, и с лицом, полускрытым снизу  белой маской, так что на Матрену смотрели только два бельмастых подслеповатых глаза.

Матрена, не будь дурна, отступила в глубину прихожей и заголосила, но не громко, помня строжайший наказ доктора Борменталя соблюдать тишину в доме, где лежит больной. Этот наказ – и весьма раздраженно – доктор дал после того, как Матрена, заглянув в горницу, где металась в жару на кроватке хозяйкина племянница, сиротинушка горемычная, внезапно в полный голос запричитала с подвыванием, так что доктор, не знавший о её подходе с тыла, подскочил на месте и выронил коробку со стеклянными банками, которые намеревался ставить пациентке.

Фигура залопотала что-то непонятное, глухое из-под маски, и завозила,  задвигала бурнусом, а в прихожей показалась хозяйка, вышедшая на сдержанный Матренин крик в сопровождении раздраженного доктора Борменталя. Матрена, не прекращая тихо выть, показала на фигуру, преступная сущность которой не вызывала у Матрены сомнений.

- Прекрати кричать, Матрена, что за глупости, - сердито приказала хозяйка. – Обычная побирушка-калмычка. Дай ей пятачок и пусть уходит. Вот тебе, милая, и помолись за здравие невинной душеньки… ах да, ты же не христианка…

В этот момент фигура, сделав решительное усилие, сбросила бурнус и сдвинула с лица белый лоскут ткани, чем заставила замолчать Матрену, а хозяйку смущенно всплеснуть руками и начать извиняться. Объяснившись, что не признала и приняла квартирантку за нищенку, сконфуженная хозяйка поинтересовалась, чем обязана визитом и «не случилось ли чего?» - добавила она, с опаской косясь на лежащий на полу мужской зимний плащ, на котором россыпью посверкивали тающие снежинки.

Камилла, разматывая пушистый платок и стряхивая снег с ресниц, объяснила, что зашла узнать о состоянии здоровья больной Туси, известие о болезни которой очень её взволновало; это чрезвычайно тронуло тетушку больной;  старичок доктор, выронивший пенсне, наблюдая за мгновенным превращением побирушки в изящную нарядную даму - на манер преображения  безобразной куколки в яркую бабочку, - был ей представлен, и инцидент исчерпался.

Камиллу пригласили в гостиную, и она выслушала обстоятельные объяснения доктора, характеризующие особенности течения скарлатинозного процесса. Доктор всячески старался дать разъяснения таким образом, чтобы мадмуазель Фонтейн, произведшая на доброго старичка самое располагающее впечатление как своей красотой, так и несомненной участливостью и отзывчивостью, к сожалению изъяснялся так, как свойственно вообще всему профессиональному врачебному сообществу. То есть он говорил складно и вроде бы понятные вещи, но пересказать их потом другому лицу не удалось бы. Особенность эта, подмеченная также классиком русской литературы, через некоторое время стала очевидна Камилле, сочинений бородатого графа, как и иных произведений великой русской литературы пока не успевшей прочесть по причине недостатка времени и владения языком, но сделавшей такой вывод самостоятельно. Она не для того обидела Эрика, чтобы сидеть здесь без толку, ей ясно, что её план пересказать Эрику диагноз, даваемый врачом,  разбивается об абсолютную невозможность воспроизвести докторовы выражения, и мадмуазель Фонтейн взяла быка за рога. Чем она может помочь? И она хотела бы навестить девочку.

Врач опять завел свои пояснения, сводящиеся к тому, что он делает всё возможное, а Тусина тётушка печально вздохнула и высказала сомнения в уместности такого риска для мадмуазель Фонтейн. Всё-таки скарлатина болезнь заразительная, и…

- Я болела скарлатиной в детстве, - нетерпеливо успокоила её Камилла, не испытывая неловкости от этой невинной лжи. – Кроме того, я приняла меры для предупреждения заражения.

И Камилла помахала белой шелковистой повязкой, сделанной ею из полоски туали. Полоску Камилла отодрала от своих репетиционных тюников, и выдранные с мясом нитки висели неаккуратной бахромой.

Старичок-доктор умиленно воззрился на энергичную мадмуазель Фонтейн и подтвердил, что сложенная в несколько слоев марлевая повязка в определенной степени препятствует проникновению микробной среды…

- …И насколько, в то же время, приятно встретить столь похвальную предусмотрительность и, особенно, осведомленность в вопросах санитарии у такой молодой и блестящей светской дамы, как очаровательная мадмуазель Фонтейн, - старичок, видно, был дамским угодником, и сейчас вспомнил былое. – Нельзя ли поинтересоваться, из каких источников мадмуазель Фонтейн почерпнула…

- От моего мужа, - коротко ответила Камилла впечатлительному старичку. Вместо того чтобы запоздало заигрывать с балериной, лучше бы сидел с пациенткой. – Так вы меня проводите?

Она встала и повязала на лицо туалевую маску. На затылке получился не слишком удобный узел, но повязка держалась.

- Я право не знаю… - начала Тусина тетушка, неуверенно взглядывая на доктора, но Камиллина уверенная решительность дала тот самый результат, что и обычно -  доктор поднялся на ноги, кивая и потирая старческие пухлые ручки и говоря, что он не видит в таком визите никакого неудобства для больной, и если мадмуазель, то есть мадам, так любезна, что… Следуя за доктором, с вздыхающей тётушкой в арьергарде, Камилла не прислушивалась к любезным речам продолжавшего пустословить престарелого Эскулапа, она с нетерпением поднималась, машинально считая ступеньки, что ясно показывало степень её взволнованности. Они поднялись на антресоли и остановились на площадке перед дверью, из-за спины Камиллы доносились тихие вздохи Тусиной тётушки, доктор же отворил дверь в небольшую комнатку с полукруглым окном и, пропуская Камиллу внутрь, суетливо прижался к косяку двери. Камилла вошла.

На неё пахнуло застоявшимся душным теплом, спертым воздухом, пропитанным смешанным запахом лекарств – атмосферой того особого  сорта, что неизменно вызывает в воображении картину сбитых простыней,  разметавшихся по жаркой подушке влажных волос и столика у кровати, заставленного пузырьками и склянками с лекарствами. Действительно, всё это Камилла и увидела. Она подошла и присела на стоящий у кровати стул. Маленькое лицо Туси еле виднелось из белой ямки, будто в сугробе утонуло; её голова глубоко ушла в мягкие подушки, плечи поднялись, она тяжело дышала, не открыв глаз, когда Камилла тронула её ручку, выпростанную из-под одеяла. Лицо девочки, очень красное, но с белым мертвенным треугольником от носа до подбородка, блестело от испарины.

Доктор приблизился и, взяв ручку, посчитал пульс. Врачи как-то умеют выглядеть так, словно они всегда понимают, что делают. Это свойственно даже врачам с двухгодичным сроком практики. Что уж говорить о стареньком докторе, практикующем без малого четыре десятилетия, и начинавшего земским врачом в Тверской губернии ещё в царствование Государя Императора  Николая Павловича. Камилла смотрела на него, невольно затаив дыхание, в ожидании  заключения о состоянии больной. Агния Петровна – так, собственно, звали Тусину тётушку, а то всё тётушка, тётушка, - хоть и не далее чем полчаса назад получила от доктора ежедневную характеристику и не могла ожидать чего-либо сенсационного, также смотрела на многозначительную докторскую мину с робостью и надеждой.

Доктор пожевал губами, опустил ручку пациентки обратно на кровать, вынул и протер пенсне, и, наконец, одарил вниманием ожидающих его приговора. В этот раз Камилле удалось напрячься и, по крайней мере частично, уловить суть. Несмотря на то, что доктор опять произнес длинные фразы, она поняла, как ей показалось, главное: на фоне естественного течения болезни, прогнозируемого доктором Борменталем, наблюдаются некоторые озадачивающие и нехарактерные симптоматические явления, которые в силу их нехарактерности он, доктор Борменталь, затрудняется интерпретировать, а посему склоняется к тому, чтобы продолжать пока предписанное им, доктором Борменталем, лечение.

Камилла взглянула на жалкое личико на белой подушке и осведомилась, не уместно ли будет пригласить ещё кого-нибудь – для консилиума. Нельзя сказать, что доктор обиделся на нетактичное предложение мадам Фонтейн, просто он не находил в этом необходимости, а находил уместным продолжать в прежнем духе. Кроме того, он придерживался старой школы, всё зло видевшей в сквозняках и полагающей необходимым соблюдение вокруг больного тепличной атмосферы, поэтому он неодобрительно отнесся к замечанию мадам о форточке. Камилла, отлично усвоившая методику Эрика, считавшего, что свежий воздух необходим в любом случае и при любых состояниях тела, настаивала на регулярном проветривании помещения не реже чем раз в два часа. Вобщем, обнаруживалось всё больше несовпадений с генеральной линией доктора, и врач постепенно начинал сомневаться в пользе присутствия мадам, которую он, как вдруг выяснилось из его замечаний, всё это время почему-то принимал за даму-благотворительницу из Добровольного Общества Патронесс прихода при Воспитательном доме, что на Солянке.

Тот род допроса, что вознамерилась (так ему показалось) учинить ему дама-патронесса, доктора категорически не устраивал, и он попробовал увести тётушку больной и чересчур витальную даму прочь. Однако ему пришлось убедиться, что мадам - особа не только полная виталической энергии, но и упрямая, умеющая поставить на своём.

Камилла выиграла короткую стычку с традиционной  медициной и осталась посидеть с больной, воспользовавшись неуверенным согласием мадам Агнии.

Тётушку Туси, женщину добрую, но пребывающую в состоянии некоторой озадаченности жизнью, особенно обострившуюся у неё после того, как она овдовела и осталась без опоры своего авторитарного супруга, за спиною которого бездетная Агния Петровна жила, избавленная от бремени принятия решений, весьма привлекали жизненная решимость и уверенность в правильности своих поступков, которые так и излучала мадмуазель Фонтейн. Она увела доктора и тихо прикрыла за собой дверь, неуверенно и благодарно посмотрев на мадмуазель Камиллу, которая, со всех сторон подоткнув больной одеяло и загородив изголовье кровати поставленной на попа подушкой, уже приступала к проветриванию.

***

Итак, Камилла всё-таки ушла, и Эрик, слышавший, как хлопнула дверь черного хода (в отличие от Камиллы, он первым делом по давно укоренившейся привычке, обусловленной неспокойной жизнью любителя приключений, внимательно осматривал помещение, где намеревался жить), даже не шевельнулся. Его хватило только на то, чтобы запереть парадное, делая это, он был уверен в собственной правоте, но при этом ему было муторно. Брошенные Камиллой запальчивые слова «может, ты меня к креслу привяжешь» подействовали как прикосновение электрического провода к оголенному нерву.

Мгновенное воскрешение застывшей мизансцены в подвале Гранд Опера - словно вспышка света выхватила её из серого небытия в Музее восковых фигур под тусклой вывеской «Память»,  - болезненное, тяжелое, нежеланное, мертвое под слоем пепла видение, но жалящее. Мигнуло и погасло, восковые фигуры, изображающие сцену, не слишком похожие на тех, кого изображают, застывшие в неестественных патетических позах, вновь отступили в темноту, но внутри у него осталась ощущение пустоты, будто из него выдрали какой-то орган, хотя может и не жизненно важный.

Наверное, поэтому он сидел как парализованный, хотя и вполне осознавая, что неугомонная натура его Камиллы шепнет ей нужный вариант, но понимая, что больше ничего запирать не будет. Единственно, он мог надеяться, что она не захочет пойти наперекор его просьбе, но относительно её настойчивости в целом у него иллюзий не было. Насколько легко сказать: «Я запрещаю тебе», настолько трудно осуществить заявленное.  Методов, правда, много, но ни один не подходит. Среди прочего ему за последнее время нужно было учиться терпению и пониманию. Терпеливо учиться терпению… умение, которое он постигал всю свою жизнь, но которое трудно ему давалось.

Если бы она только знала, как ему трудно давались многие умения, необходимые для того, чтобы жить «как все». Как ребенку, воспитанному волками в джунглях Индии, трудно, если не невозможно научиться человеческой речи, потому что некоторые навыки легко приобретаются в детстве, но остаются недоступны, если момент пропущен, так и с ним. Он жил среди людей, но не привык жить с людьми. Неужели время упущено необратимо? Нет, это минутная слабость. Она и не должна знать о его трудностях, не только жаловаться на свои проблемы он не собирается, но и делает всё возможное, чтобы ей в голову не могло прийти, что они имеются.

Но что же ему делать с ней, с этой своенравной девочкой, без которой жизнь не имеет смысла? Откуда ему взять столько мудрости и терпения, чтобы не отвратить её от себя? Чтобы не сбылись его злые кошмары, в которых он просыпается и находит себя одного, и понимает, что всё это ему только приснилось. Камилла льстила, говоря о его медицинских способностях. Некоторые его раны всё же плохо зарастают.

Если бы Камилла догадывалась об этом, поступила бы она подобным образом? Что он может сказать? Да ничего. Вряд ли он стал больше понимать женщин. Он должен проявлять осторожность, и гораздо большую осторожность, чем раньше, когда он прятался от людей, отгораживался от них, или когда он спокойно шел на по-настоящему рискованные ситуации, с риском хоть и просчитанным, но смертельным. А ему даже трудно понять, упрямство ли движет Камиллой или что-то ещё, чего он не понимает, не угадывает. Но одно ему ясно: несмотря на то, что ей кажется, - а кажется ей, что он слишком её опекает, слишком контролирует, - она нуждается в защите, потому что она неосторожна из-за своей импульсивности и уязвима вследствие этого. Та жизненная энергия, наполненность жизнью, которая составляет одну из сторон её неотразимой прелести – и не малую сторону, - парадоксальным образом может оборачиваться её уязвимым местом. Камилла напоминает легкий огонь на ветру, если дозволено ему будет обратиться к поэтическим сравнениям, (а почему, собственно, ему к ним не обратиться?), однако трудно предсказать, как поведет себя огонь при изменении силы ветра. Кстати о ветре… надеюсь, она оделась тепло.

Эрик встревожился, это бытовое соображение пришло ему на ум только сейчас. Она могла подумать, что добежит и так, здесь близко, с неё станется. Проверив вещи на вешалке, Эрик встревожился ещё больше: все верхние вещи Камиллы висели на местах. Его первым побуждением было немедленно кинуться по её следам, чтобы хотя бы встретить её при выходе из дома и завернуть в шубу. Пусть обижается, завернуть как ребенка, и всё.

Потом он заметил отсутствие своего зимнего плаща и покачал головой с облегчением. Так, видимо, он безнадежен. Потребность защищать её в нём неукротима. В конце-то концов, учитывая разницу в их возрасте – он больше чем в два раза старше её – разве эта потребность не естественна? Значит, нужно просто сделать её такой, чтобы она не бросалась в глаза, была ненавязчива. Главное – внешняя сдержанность в проявлении.

Вооруженный терпением и мудрой снисходительностью – качествами, которые ему, вообще-то, были мало свойственны, – или просто выдавая желаемое за действительное, Эрик встретил возвратившуюся примерно через полтора часа Камиллу в прихожей. Камилла прибыла через парадный вход, и Эрик, к тому времени отправивший служанку на заслуженный отдых, открыл ей дверь. У него не было ни единой мысли читать ей нотации.

Однако Камилла  видимо готовилась именно к такому повороту событий. Эрик сразу определил это по выражению её лица, правда он ожидал увидеть то же самое выражение упрямства и детского вызова, что было на нём, когда она гордо покидала его в гостиной, но обнаружил совсем другое и, надо сказать, чуть с ходу не завалил всю мудрую линию поведения.

Камилла снизу вверх взглянула на него робко и чуть виновато. Подобный взгляд и сам по себе вполне достаточно подействовал бы на Эрика мудрого и снисходительного, но её внешний вид поколебал бы даже Эрика Страшного В Гневе, поклявшегося сурово глушить в себе любое проявление снисходительности. Мало того, что узорчато-кружевной пушистый платок, на котором мерцали  снежные звёзды, делал лицо её загадочным и по-новому прелестным, чуть незнакомым, словно она пришла из волшебной зимней сказки, но так ещё и его плащ… Плащ волочился по полу, хотя Камилла подобрала его полы, перекинув через локти; образовавшиеся складки плаща лежали монументально, подчеркивая её хрупкость. Но главное, её вид в ту же секунду воскресил в Эрике одно из самых драгоценных его воспоминаний – перед внутренним взором сразу же возникло видение девушки, выходящей на свет из его ванной, в его роскошном халате, подпоясанном и задрапированном, и также торжественно волочащимся за ней подобно императорской мантии. И её лица, выражения которого он никогда не забудет – такое выражение возможно только у лиц, которые осеняет корона – пусть даже картонная. И всё это вместе - воспоминание о той ночи, что поделила жизнь Эрика на две части – до и после. Незабываемой ночи.

Не дожидаясь, чтобы Камилла заговорила – какая разница, что она скажет, слова не имеют значения, главное она здесь, с ним, - Эрик тоже молча снял с неё плащ и платок, а затем бережно стряхнул с волос просыпавшиеся снежинки. Выбившиеся волосы, растрепавшиеся под платком, от растаявших снежинок завились по всей голове Камиллы ещё круче, вся голова окружена золотистым ореолом. Он ещё бережнее снял мохнатые снежинки с её ресниц.

- Не сердишься? – вопрос прозвучал скорее утверждением.

- Сержусь, - ответил Эрик в тон. - Сейчас ты мне всё подробно расскажешь, но сначала будь добра…

Десятиминутную последующую процедуру промывания горла из спринцовки какой-то гадостью Камилла приняла покорно и как должное, но дала понять, что расценивает как наказание и изощренную месть за непослушание, но так и быть, будучи человеком самокритичным не обижается.

В спальне, сидя по-турецки на кровати (ориентальный характер позы подчеркивал домашний костюм, в который она часто облачалась дома – шелковые турецкие шаровары и рубашка с широкими рукавами) и потягивая горячий красный глинтвейн с лимонным соком, который приготовил Эрик, Камилла рассказала ему всё в подробностях. Особенно она подчеркнула, заботясь Эрика успокоить, что была в гигиенической повязке («где же она? А, вот она, вот такая, видишь, я всё предусмотрела»), постаравшись точно передать слова доктора, свои наблюдения и в завершение усомнившись в методах лечения. Продвигаясь к концу рассказа, она всё больше волновалась, и Эрик ещё раз подумал, насколько она впечатлительна, и что надо бы избавить её от этого... вот только как.

- Понимаешь, Эрик, пока я сидела с ней, она не реагировала, такая вялая, беспомощная, а ведь она вообще-то очень деятельная девочка, живая, и мне так её было жалко, но в то же самое время мне было спокойнее, потому что я принимаю участие. Знаешь, будто если ты тут, то каким-то образом держишь то, что происходит, под контролем. Пусть от меня особого толку и нет. Я уже собралась уходить, затушила лампу и оставила только свечу на столике рядом, как она вдруг открыла глаза. Первый раз за всё время. И знаешь, она даже не удивилась, как будто так и нужно, чтобы я тут находилась…

- Это такое состояние полубреда, примерно так же, как во сне. Во сне же ничему не удивляешься, хотя ничего не объясняется, просто знаешь, что так и должно быть.

- Она что-то сказала, так слабо, неразборчиво, мне пришлось наклониться как можно ближе, и то я плохо разбирала её слова, не всё разобрала… что-то про заколдованного принца.

- Ну да, сказки, детские сны…

- Знаешь, Эрик, по-моему, она имела в виду тебя.

Эрик чуть не засмеялся, но лишь покачал головой. У кого фантазии более детские?

- Нет, нет, правда… я расслышала, там было ещё что-то о голосе… и о музыке…

- Девочка просто бредила. Какие-то реальные впечатления в лихорадочном состоянии причудливо перемешиваются  с бредовыми иллюзиями.

- Всё равно. Ведь эти реальные впечатления касаются не чего-нибудь, а твоего голоса. Из всех возможных впечатлений, а уж наверное их у ребенка немало, ей глубже всего запали эти…

- Девочка часто играла в палисаднике под нашими окнами, я видел её. Конечно, она что-то слышала, - Эрик сидел в ногах кровати, смотрел на Камиллу, на хрустальную широкую чашку с красным вином у её губ и больше всего желал одного – чтобы она поскорее расслабилась и отдохнула. Он внимательно выслушал её рассказ, но ему трудно было думать о ком-нибудь помимо Камиллы. В основном он воспринимал всё рассказанное ею с позиций того, как это отражается или может отразиться на ней.

- Эрик, я начинаю думать, что она потому так часто там и играла, - задумчиво сказала Камилла. – Но, впрочем, я, знаешь, не слишком удивлена. Мне кажется, дорогой мой, ты как-то упускаешь из вида действие своего голоса и свою музыку. Привык, наверное. А я тебе не напоминаю…

- Я принесу тебе ещё глинтвейна, погорячее, - сказал Эрик и встал. Огибая кровать, он незаметно подобрал гигиеническую маску Камиллы и на кухне первым делом засунул её поглубже в печь – утром Александра разожжет огонь. Возвратившись,  он присел в изголовье кровати, рядом с Камиллой, задумчиво расчесывающей волосы, и поставил чашку с подогретым вином рядом на туалетный столик.

- Ты устала, любимая. Тебе надо отдохнуть.

Камилла молча кивнула, сворачивая свои золотистые волосы в тяжелый узел на шее; широкие рукава съехали, собравшись складками,  с её поднятых рук, обнажив округлые, нежные плечи; в розовых шелковых складках загустели винно-красные тени. Управившись с волосами и затянув ленту, она прижалась к нему, потерлась ухом и щекой, волосы пощекотали подбородок. Эрик обнял её, привлек теснее, оперся спиной на изголовье.

Камилла повозилась, устраиваясь поудобней.

- Ты подумаешь, чем можно помочь Тусе, ладно? Особенно про нехарактерные симптомы, о которых этот доктор говорил, да? – её голос звучал совсем сонно.

- Подумаю, - пообещал Эрик. – Так ты точно скарлатиной в детстве переболела?

- Болела, болела, - пролепетала Камилла ему в сорочку.

Потрескивали, оплывая, свечи, где-то в доме в каминной трубе гудел ветер. Конечно, он обдумает, и конечно это будет зря, потому что в любом случае, что бы он ни придумал, девочке он не поможет. Он не может оказать влияние на ход лечения, он посторонний. А Камилла верит, что он может решить любые вопросы.

Эрик посмотрел. Камилла спала, так и уснула, привалившись к нему. Пусть поспит так, он не будет шевелиться, девочка измучилась, лицо бледное. Немного поспит, а потом он её переложит. Он чуть поменял положение, так, что её головка переместилась более удобно – а то ей под щеку попадет его жилетный карман – жестко. В кармане лежит тот самый подарок. Его подарок на день рождения. Второй в его жизни. Оба от неё… Когда она ему объяснила значение подарка, он не знал, что сказать, так расчувствовался. Талисман… она была серьезна. Она придаёт большое значение таким вещам. Свой талисман она носит практически постоянно, старается даже на сцене, только не на шее, конечно, а ухитряется спрятать где-нибудь в корсаже. Фантастика… Это он опять о себе – всю жизнь он прожил, стараясь вовсе не вспоминать о том факте, что у него, как у каждого смертного, должен быть также и день рождения. Она ему напомнила, и не только напомнила… В последний – он же некоторым образом второй по счету – день его рождения к нему даже пришли гости. Из-за этой гостьи Камилла сейчас так переживает. С детьми у него было мало точек соприкосновения, в основном они смотрели на него с любопытством и страхом. Либо в ярмарочном балагане, раскрыв глаза и рты, когда он проделывал фокусы, и вопя от страха, если он снимал маску; либо совсем уж полярно – из-за прутьев клетки, показывая пальцем…

Так. Хватит… Зачем он вспоминает об этом? Всё это давнишние дни. Это время до… жизнь до неё. Камилла пригласила к ним в гости маленькую девочку. Теперь она больна, серьезно. Что же это ему нет дела до своих гостей? Так ли у него много было гостей в его жизни? Просто гостей, просто пришедших к нему ни за чем. Не для заключения сделки – не важно какой, любой сделки, - или чтобы купить у него что-либо, или чтобы получить от него что-либо. Или когда он хотел получить…

Эрик увидел, что Камилла во сне сдвинула тонкие брови; её спящее лицо приобрело немного обиженное выражение. Мысль, внезапно пришедшая Эрику в голову, заставила его сначала отмахнуться от неё. Но раз придя, мысль не уходила. А если это действительно так? Он опять посмотрел в спящее лицо любимой. Может, в её переживании о заболевшей девочке проявляется её неосознанное желание иметь своего ребенка? Эрик склонил голову, чуть-чуть, только чтобы её тёплые шелковистые волосы касались губ. Ребенок. Ещё одна его болезненная тема. Как посмотришь, что-то у него их многовато. Пока что Камилла была всецело увлечена своей звездной карьерой, и этот вопрос по молчаливому взаимному согласию отодвигался. Скорее всего, она и не продумывала его, но он…

Он смертельно боялся, он не верил. Что если его проклятие передастся его ребенку… Ему страшно было бы рисковать, даже думать об этом было мучительно. Он мысленно отворачивался от этого. Но если она захочет, что тогда?

Не надо думать сейчас. Пока она прислоняется к его плечу, ему кажется, что он в состоянии справиться со многим. Пока она опирается на него, он не лишний здесь, на этом свете. Он прошёл через свою жизнь, не оставив следов в окружающем его мире, то, что он создал, не нашло отклика в других, его музыка, его голос… всё, что было он сам… всё это никому не известно. Если что-то и осталось в материальной форме, то оно не связано с его именем, как построенный им дворец в Мазандеране, как подвалы парижской Гранд Опера. Кто знает, что он вложил туда свой талант, страсть, частичку себя? То, что остается неизвестным, не существует. Но это раньше. Теперь он не лишний. Лишние люди – постоянный рефрен русских литераторов. Никто не знает, зачем его швыряют в этот мир.

Ветер за окном усилился; свечи догорели; Эрик смотрел в темноту, она была одним целым с той темнотой за окном, в которой летел снег. Снег летел, а он стал различать музыку.

Тающие звезды снежинок на её волосах, молочная пелена, несущаяся в темноте и распадающаяся на звенящие  кристаллы. Зимняя сказка… И Она… Завивающиеся снежные струи – как огонь, белый огонь из снега. Он видит её, в винно-красном, посреди беспредельной холодной белизны, как цветок, который заметает вьюга. И белая пелена летит перед глазами, кружит, застилает её, прячет её лицо за белой снежной маской… Почему он не написал ничего для неё? Для того чтобы его музыка и она сливались вместе? Ведь она просила, а он почему-то не слышал. Сейчас он слышит.

Звуки были сотканы из падения снежинок на мягкий снег. Снежинки каскадом белых точек падали на глухо звенящую холодную землю.  Летучие тени успокаивались холодными волнами, волны меняли очертания. Белая замерзающая искра из холодного костра, иногда она ложится бесшумно, но иногда гул от её падения раскатывается по земле, замирающим эхом глохнет в мягких белых холмах. Он знает, что это должно быть. Он знает, как это будет.

Свет и гармония, движение и ритм. Красное горячее вино в хрустальной чаше опрокидывается, выливается толчками, как кровь из пробоины в сердце, и застывает на белом холоде. Живая кровь в ледяной оболочке зимнего сердца.