ГЛАВА VI

- Она завтра приедет, - неразборчиво поведал мне Йонац, хотя я не спрашивал у него ничего. Молодой цыган утер потный лоб и снял ремешок, придерживающий волосы. Новая подкова блеснула в лучах заходящего солнца. Моя гнедая затанцевала, и я махом вспрыгнул на неё, чтобы сделать пару кругов по двору, промять.

За то время, что я гулял по лесу, во дворе наметилось оживление.

Три словака привели подводу с большими деревянными ящиками, укрытыми мешковиной, и сейчас она стояла в углу двора, рядом со ступеньками в склеп, а словаки в широченных белых штанах (грязноватых), овчинных куртках (ещё более грязных) и круглых пастушьих шляпах жались у крайней цыганской кибитки.

Цыган выплюнул подковные гвозди изо рта в ладонь и ждал моего одобрения. Он его получил, когда я спешился. Всё нормально, он действительно был хорошим кузнецом. Золотой динар брякнул в его ладони, и Йонац с удовольствием рассмотрел его, не постеснявшись попробовать на зуб по цыганской привычке.

Я планировал ладить с ним, он может мне пригодиться, кто знает, как что обернется. Динары мои уже подходят к концу, пора пополнить свою кредитоспособность. Камни хорошо не продашь, пока не выберешься в более цивилизованную местность. Надо было взять больше золота из склепа.

- Кто приедет? – задал я небрежный вопрос.

- Госпожа Мара, - Йонац прятал динар за пазуху и не смотрел на меня. – Я привёз телеграмму.

- Жена Графа? – терпеливо уточнил я. – Отдыхала на водах? Наверное, долго. Замок в запущенном состоянии.

- Нет, - мотнул головой Йонац, - совсем нет, она…

Донёсся окрик – Йонаца позвали, он обернулся к подходившим цыганам, так и не развив тему приезжающей госпожи, и  старый цыган напомнил Йонацу, что тому следует поторапливаться: в замке дела ждут. Мне стало интересно, что за дела ждут их в замке, и я, отведя гнедую во двор и задав ей овса, так как опасался, что в виду суеты, ощутимо царящей среди цыган, она может остаться необихоженной, пошёл тоже в замок.

Цыгане уже втаскивали в двери снятый со словацкой подводы ящик, весьма тяжелый, что становилось очевидным с первого же взгляда на то, как они приседают и сгибаются под ним.

Следуя указанию Графа – он стоял у лестницы, - цыгане потащили ящик  по коридору вглубь замка, а я незаметно улизнул и отправился к себе. Что-то подсказывало мне, что не стоит привлекать к себе внимания хозяина, занятого подготовкой к приёму гостей.

Вновь мелькнула у меня мысль, что не пора ли мне распрощаться с гостеприимным кровом, но я наткнулся на некое внутреннее сопротивление: авантюрность натуры - свойство, иногда становящаяся помехой самому себе. Оно вступает в противоречие с доводами рассудка, подсказывающими правильное рациональное поведение, и вовлекает в череду необязательных поступков, в которых потом сам себе удивляешься. Со мной и это бывает.

Я затолкал в камин ещё одно антикварное кресло и взял скрипку, начав с того, что постарался обмануть себя, делая вид, что всего лишь наигрываю под сурдинку отрывочные мелодии, постепенно забывая о хитростях и играх в прятки с самим собой, и внезапно завеса раздернулись, плотина прорвалась, ослепительный свет ударил в мои слепые глаза, и всё вокруг отодвинулось, ушло…

…не то к вечеру, но я не мог сказать определенно, к которому. Мои часы остановились. Зола в камине остыла совершенно, и в комнате было холодно. Беспорядочно разбросанные исписанные листки на столе и кушетке, ещё больше смятых и изорванных на полу и в камине.  Это неплохо, подумал я недоверчиво, проверяя сделанное и спохватившись, перенес ли на бумагу и ноты с крышки стола на грифоньей лапе. От пыли на столе не осталось и следа, а там тоже что-то было. Я убедился, что записал всё-таки, но поменял 2/4 в тоне a-moll на 6/8 и в B-moll, разочтя, что у меня слишком много парного деления такта.

Безусловно, это позволило мне избежать единообразия метра и лучше выразило страстную нежность и томление, ведь тема моего Дон Жуана не должна скатиться в поверхностное упрощение, свойственное зальцбургскому вундеркинду.

Контуры предметов вокруг слегка расплывались, и немного кружилась голова, но я продолжил, вновь возвращаясь в привычное состояние полной сосредоточенности. Пока меня не отпускало. Две последние фразы я повторил столько раз, сколько было необходимо, чтобы совершенно остаться ими довольным. Мой голос, несмотря на то, что голову повело опять, звучал чуть ли не лучше, чем во всё последнее время.

И я опять был Богом, и всё было в моей власти…

…Пожалуй, всё-таки настала ночь, потому что я взглянул на окно и не заметил света, впрочем, возможно, у меня потемнело в глазах. Так бывало и раньше. Я не мог вспомнить, что было в промежутке, пока я работал, я никогда не помню деталей и не помню, что происходило вокруг, только написанное свидетельствовало о том, как прошло время. Правда, сколько его прошло, определялось с трудом.

И не всегда я поднимался ввысь, иногда… иногда я падал, падал всё вниз и вниз, в такую глубь, что её невозможно было представить, находясь на поверхности, я падал в бездну, где мне оставалось только одно – биться головой о её стены… стены бездны высоки…

В комнате холодно, но мой лоб мокрый, и я вытираю его. Тепло постепенно уходит из пальцев, они становятся привычно ледяными.

Свечи на столе выгорели полностью, в комнате темно, да, всё-таки сейчас ночь, на плитах пола лежат прямоугольники холодного лунного света, и я различаю, что над ними в волнах голубоватого сияния танцуют пылинки.

Иногда я боюсь, что пепел, в конце концов покрывающий горящий в те часы огонь, останется лежать навсегда. Что будет со мной, если свет не вспыхнет вновь, и я буду ходить вдоль глухой стены, не слыша того, что за ней, буду бросаться на неё всем телом, ломиться в неё в бесплодных попытках пробить в ней брешь, вернуть утраченное, снова обрести способность слышать… что же мне останется? Будет ли оно иметь отношение к жизни?

Это самый большой мой страх.

Лучше не думать о нём.

Иногда (но не всегда) я не сразу прихожу в себя после дней (или часов, это неважно) сосредоточенной работы, не сразу верно начинаю воспринимать окружающий реальный мир, какие-то грани остаются смещенными, и только этим я могу объяснить то, что произошло в этот момент.

Я смотрел на гобелен – довольно тупо, надо сказать - просто мой взгляд случайно зацепился за музыкальный инструмент на изображении, потому что это имело отношение к музыке, и не слишком удивился тому, что дама на гобелене посмотрела на меня. Я пожал плечами и отвернулся, но она уже заходила с флангов: шла ко мне от двери. Не совсем шла, скользила, вот верное слово, и то была другая женщина. Высокая женская фигура приближалась, облако светлых распущенных волос окутывало её, а за её спиной колыхалась ещё одна, я видел её нечетко – что-то пепельное, развевающееся – потому что не в силах был отвести глаз от первой.

Она подошла совсем близко и остановилась, прижала палец к губам знаком, призывающим хранить молчание.

- Мы пришли на твой зов, - звуки шепчущего голоса вплетались в те чуть слышные аккорды, что пока ещё звучали во мне. Может быть, это они и были, я уже плохо различал.

- Твой голос позвал нас, и вот мы здесь, - это уже говорила вторая женщина в пепельном полупрозрачном одеянии. Её волосы падали косыми прядями, будто черный ворон закрывал её белое лицо своим крылом.

- Покажи, где таится твой ангельский голос, которому невозможно противиться…

Они медленно кружили вокруг меня, и я поворачивался за ними, пытаясь удержать в фокусе обеих сразу, но не мог. Они двигались гибко, красиво, их бёдра ритмично покачивались, я  различил сквозь прозрачную ткань металлически взблеснувшую искру драгоценного камня в пупке черноволосой. Под её эфирным одеянием она была обнажённой. Когда я мельком взглянул на гобелен, то увидел в центре гобелена лишь серую смутную тень, словно отброшенную лунным светом, на нём больше не было дамы, играющей на лютне: она тоже вошла в круг, центром которого являлся я.

Призрачный хоровод кружился, а её лицо приближалось – лицо с гобелена, и такое же чуть выцветшее, утратившее краски от времени, мне даже почудилось, что на лице зияют черные полоски от выдернувшихся истертых нитей.

Я был ещё немного Дон Жуаном – Торжествующим Дон Жуаном – и я протянул к ним руки и схватил одну, притянув к себе с нарастающей, мгновенно вспыхнувшей  жадностью. Удлиненное бледное лицо озарилось улыбкой, она прижалась ко мне, стало ещё холоднее, я ясно различал перед своими глазами торчащие концы разлохматившихся гобеленовых нитей и черные разрывы ткани на её лице, но мне было всё равно. Она поцеловала меня и отстранилась, а её место заняла брюнетка, смутное пятно её лица просвечивало сквозь прямые пряди волос, беспорядочно свисавших на бледные щёки и плечи и походивших на текущее черное масло.

Её руки гладили меня, она ласкала меня грубо, откровенно интимно, и это составляло потрясающий контраст с её призрачным эфемерным обликом, извращенно сладострастный, дурманящий контраст.

Меня потянули сзади за плечи, опрокидывая на кушетку, я не стал сопротивляться, я не мог, не хотел противиться, и обе они приникли, навалились на меня, целуя и шепча. Лунный свет упал на их лица, высветил жестко и сделал их ещё более прекрасными, невыносимо прекрасными… чистыми.

- Позволь нам, позволь, ты должен сам разрешить, твой голос в твоём горле, в твоём волшебном горле… ты хочешь этого, ты хочешь нас…

Шёпот заволакивал сознание, вернее то, что оставалось от него где-то в глубине моего мозга, и оттуда же медленно всплыла трезвая жестокая мысль:

«Почему они не отшатнулись от меня, когда разглядели в лунном свете моё лицо?»

Вытянутые кошачьи глаза брюнетки с тяжелыми «турецкими» веками, попав в лунный луч, сверкнули металлической зеленью, глаза светловолосой были как влажные сапфиры, они смотрели, словно из-под воды, в них струились тени, а волосы сейчас казались чисто белыми.

- Я подарю тебе то, чего ты так жаждешь, я буду любить тебя вечно, - эти слова она вдохнула мне в ухо, я ощутил, как она прихватывает его острыми зубами, и прикосновения её влажного языка погасили последние мысли. Язык скользнул по моей шее, словно у ластящейся кошки, но её голова внезапно дернулась, белые волосы замели моё лицо, ослепив на секунду и шёлком погладив губы, но в следующий момент она стекла с меня.

Лицо дамы с гобелена смотрело на меня в упор, в то время как обе -  брюнетка и светловолосая - медленно отступали, будто растворяясь в лунном свете. Дама с гобелена, державшая меня за руку, осторожно уложила её мне на грудь. Таким же томительно замедленным движением она положила сверху накрест и мою правую руку и отступила.

- Нет, нет… мы уходим…

И всё сразу кончилось, они исчезли за дверью.

Некоторое время я лежал в пустой комнате, не двигаясь и разглядывая паутину на потолке. Я как будто раздвоился, одновременно видя себя сверху, лежащим как покойник со скрещенными на груди руками, поверх белеющих в темноте листов с нотами, вдоль и поперёк  исчерканных моим неустоявшимся почерком, и в то же время я разглядывал потолок вполне традиционно своими глазами. Мне потребовалось усилие, чтобы вскочить на ноги и, подойдя к двери, убедиться, что она заперта.

Я криво усмехнулся над собой. Как хороши б ни были эротические видения, это всего лишь видения, в конце-то концов. Проекция желанной и недостижимой реальности, вступившая в союз с неподвластной контролю физиологией.

Творческий экстаз и успешное завершение акта творения сродни физическому обладанию и удовлетворению сексуальному.

Главное помнить об этом. Это лучше, чем… чем она,  хорошо, что не пришла… я старался думать, не впуская её в свой разум, но у меня плохо получалось. Я так устал. Я боялся её, боялся, но видел такой, какой представил однажды в ослепительной вспышке озарения… светловолосой, светлоглазой, трогательно миниатюрной, словно игрушечной, так, что её можно было бы брать на руки, носить, опять укладывать, играть, как куклой… обладать… нежная, женственная. Чувственная под внешней невинной сдержанностью – женщина, мучительно желанная, один раз приснившаяся мне посреди обычных тоскливых кошмаров.

Не глядя на гобелен, музейно закрывающий облупившиеся стены, я смёл ноты на пол и лёг лицом вниз.

Интересно, сколько времени я просидел взаперти…

***

Я вошёл в комнату рядом с библиотекой, потому что именно туда меня приглашала записка, лежавшая у моей двери. Я подобрал её сразу, как только ступил за порог. Записка была написана ровными крупными буквами, темно красными чернилами на аккуратном прямоугольнике плотной бумаги. Витиеватая подпись Графа смотрелась так солидно, что уместно было бы обнаружить поверх неё огромную сургучную печать с оттиснутым гербом.

На эту комнату, смежную с библиотекой, я раньше не обратил внимания, но она оказалась довольно большой, хотя и неожиданной с точки зрения архитектуры: многоугольная, очень темная, что объяснялось наличием в ней всего одного окна, расположенного высоко, чуть ли не на высоте человеческого роста. Окно имело свинцовый переплет и разноцветные стекла, складывающиеся в витраж – я не смог сразу его разглядеть, стекло было тусклым, дневной свет практически не проникал через него, и не понятно было, зачем вообще тут установили витраж, если разобрать изображение на нём не представляется возможным. Не исключено, правда, что такое положение вещей было преходящим: сегодня с утра ненастный день без единого проблеска луча солнца в низких тучах не помогал витражным эффектам проявиться. Тяжелая, давящая атмосфера напоминала ту, что бывает перед грозой, но я не думал, что в это время года в горах возможны грозы.

Граф стоял в глубине комнаты, в одном из дальних углов, спиной к камину и перед кем-то, сидящим в кресле лицом к огню. Я видел силуэт головы этого человека, черный на фоне света от камина, и с удивлением всмотрелся в его странные очертания. Голова выглядела необычно, а поскольку я предполагал, что вижу затылок приехавшей госпожи Мары, я подумал, что эта дама носит странные прически. Создавалось впечатление, что голову её украшают рога. Неужто в кресле пристроилась вагнеровская валькирия из его незавершенной бесконечной оперы?

Я поклонился увидевшему меня Графу, он поманил меня и сам пошёл мне навстречу. Сидящая фигура не пошевелилась и не обернулась, рога не качнулись.

- Я заждался вас, мсье Анж, - меня неприятно поразили интонации, с которыми он говорил – салонная манерность не шла ему. Впрочем, то были лишь интонации, а сам голос оставался прежним: холодным, властным, с тяжелым металлом, отдающим в звуках произносимых слов.– Как только я нашёл возможность уделить время, так сразу вспомнил о вас. Эти три дня я был чрезвычайно занят.

Три дня. Вот и ответ на вопрос, который я задавал себе: значит, я был вне повседневной жизни три дня. Это совсем немного – иногда я отсутствую гораздо дольше. Кроме того, выяснилось, что меня не хватились. Хозяину было не до меня, его отвлекал приезд гостьи, желанный, видимо, приезд.

Но Граф незамедлительно опроверг мои выводы, спросив:

- А почему вас не было видно эти дни?

Значит, он заметил моё отсутствие, но я не был ему нужен, иначе – я не сомневаюсь, - он бы нарушил моё уединение.

Я пробормотал что-то неразборчивое о своём не вполне удовлетворительном состоянии, выразившемся в сильной слабости, которая и потребовала от меня провести эти дни в тиши и бездеятельности, и тому подобное в том же роде.

Эти признания неожиданно вызвали у Графа нетривиальную реакцию. Он оглянулся на фигуру у камина, вновь поворотился ко мне, и я опять увидел в его глазах то же подозрительное выражение, что и во время нашей предыдущей ночной беседы, когда разговор коснулся флейты.

- Слабость, - повторил он. – Вот как…

Затем он прищурился и повелительно махнул рукой, приглашая следовать за собой, и направился к камину. Я последовал.

- Позвольте, дорогая графиня, - Граф начал говорить, ещё не дойдя до кресла, и продолжил, остановившись перед ним. - Позвольте представить вам моего гостя, остановившегося в замке по воле случая, но приобретшего права гостя желанного. Мсье Анж – музыкант, композитор, архитектор, кудесник и я ещё не знаю, кто… по крайней мере, он изъявил желание оставаться инкогнито касательно остальных его статусов.

Тут Граф неожиданно подмигнул мне.

Я поклонился даме в кресле, перво-наперво убедившись, что это не валькирия: как оказалось, массивные турьи рога украшали спинку высокого кресла, в котором она сидела, и я совершил необычную для меня ошибку восприятия.

Второй взгляд показал мне, что воображение играет со мной в интересные игры: дама с портрета из галереи предков переместилась в графское кресло. А если ещё учесть, что она же - лютнистка с гобелена, то мне срочно нужно было что-то предпринимать.

Граф, меж тем, продолжил процедуру представления, сказав:

- Мсье Анж, я рад представить вас украшению нашего рода – графине Маре. Моей старшей сестре, - добавил он, объяснив, хотя бы, их с госпожой графиней большое сходство.

Я поклонился ещё раз и гораздо ниже. Госпожа графиня вызывала именно такое желание – склониться перед ней. С таким взглядом, как у неё, женщина может вразумить войско гуннов, не приложив к этому лишних усилий. Она чуть кивнула – без улыбки, равнодушно, отстранённо. Очень аристократично. Поверить, что она приходится Графу Владену старшей сестрой, было трудно: графиня выглядела как его дочь. И хотя я возвышался над ней, сидящей,  во весь свой немалый рост, она взирала на меня свысока. Моя маска удостоилась лишь движения чуть приподнявшихся бровей, но выражение глаз не изменилось. Можно сказать, графиня и глазом не моргнула при виде меня.

Интересно, что бы она сказала, опиши я ей свой сон, в котором она участвовала в призрачном хороводе вокруг заезжего музыканта вкупе с чувственными полуобнаженными красавицами. Может, тогда бы моргнула.

Граф, однако, не закончил, как выяснилось, моего представления. Он негромко сказал что-то сестре, быстро и на языке, которого я не знал. Она пожала плечом, а Граф обратился ко мне, проницательно глядя мне в глаза:

- Я рассказал сестре о вашем нездоровье…

- Вы чрезвычайно добры, ваше сиятельство, но право, о чём тут упоминать, да ещё утомлять слух дамы, - моя выдумка имела успех, но вызвала не совсем ту реакцию, которую я имел в виду. – Это сущие пустяки. Подумаешь, слабость.

Граф меня не слушал, и я замолчал, перехватив его взгляд, вновь полный подозрительности, но относилась она не ко мне. Граф пытливо смотрел на сестру, сохраняющую равнодушно-незаинтересованное выражение на лице.

- Стены моего замка пропитаны историей, множество людей жило тут на протяжении столетий, - Граф переводил взгляд с меня на сестру, - и умирало, - добавил он. - Подчас здесь творятся странные вещи, место, знаете ли, накладывает свой отпечаток. Помните, что я говорил вам о том, что на первых порах ваш сон может иметь беспокойный характер?

Он ничего такого мне не говорил, но я воздержался от возражений и кивнул.

- Вам не приснилось кошмаров? – осведомился Граф.

Я заверил его, что спал сном младенца. Если бы я сказал – праведника, это было бы перебором. Пожалуй, Граф мне б не поверил. Госпожа Мара точно не поверила. Она улыбнулась. Точно такую улыбку я видел прошлой ночью – загадочную и опасную. До сих пор она не произнесла ни слова.

- Ну что ж…

Граф не закончил начатую фразу – удар грома, раздавшийся сразу же за ослепительной голубой вспышкой, поглотил его слова, и в тот же момент графиня Мара поднялась из кресла. Чтобы добиться подобной слаженности шумовых эффектов и действий в мизансцене приходится долго репетировать. Она была странно одета – её платье пестрело разными цветами, словно сшитое из лоскутьев красного, синего, желтого и зеленого цветов, как у ярмарочного шута.

- Так угости же меня, дорогой братец, - у графини был глубокий контральто, как нельзя больше подходивший к её большим, немного выпуклым глазам и удлиненному носу. – А потом мы побеседуем… - проходя мимо меня, она не подняла глаз, но продолжила, - с мсье Анжем.

Она немного растянула звук моего имени, и винно-красного цвета платье очень шло к её бледному лицу. Конечно, платье было однотонно красным. То, что я принял было за шутовской наряд, оказалось эффектом витражного стекла, на мгновение бросившего свой отсвет на фигуру женщины, когда свет молнии пронизал его.

Первый раз за всё то время, что я находился в замке, я гулял по нему в сопровождении хозяев.

В огромном пиршественном зале – ибо только так я рискнул назвать графскую столовую, - мы затерялись, словно муравьи в Тадж-Махале. Стол на дубовых ногах в два обхвата уходил вдаль бесконечным шляхом. Вспышки молнии озаряли высокие окна зала, на доли секунды рисуя на плитах пола резкие четкие тени, и гром гудел почти беспрерывно. «Как тут можно есть что бы то ни было», - подумал я. Своды зала возносились во тьму, сходясь высоко над головами в розетки и шипы потолка, напоминающего о сталактитах гигантской пещеры. Зверские морды на стенах – трофеи многочисленных охотничьих подвигов Валашских драконов, - скалились и гримасничали в моментальных сполохах, как армия демонов, лезущих из каменных стен.

Картину довершали всё те же вуали путины, колышущиеся везде, где только можно прицепиться.

Но я напрасно переживал. Грандиозного пира по случаю приезда родственников не предвиделось. Мы прошли через зал, не останавливаясь: Граф вёл под руку госпожу сестру, а я замыкал шествие. Миновав пустую буфетную, мы оказались в кухне – большом гулком помещении, в котором давно выветрился даже запах пищи, и, лавируя между ржавых котлов – в них можно было наварить похлебки на всё войско Александра Македонского, если захотеть, - проникли в обводной коридор, по которому довольно быстро добрались до покоев графини.

 ***

- Нет лучшего вина, чем наше Токайское.

Резюме, с которым я не мог не согласиться. Мы с графиней осушили свои кубки, Граф, как всегда, уклонился. Графиня явно умела наслаждаться хорошими напитками: она пила, полузакрыв глаза, прислушиваясь к своим ощущениям – именно так и следует пить хорошее вино.

- Наши погреба славятся на весь край наш, и не только, а Токайское – моё любимое вино, мсье Анж - повторила она.

Тонкие пальцы графини крошили хлеб, она почти ничего не ела – как я, хотя по случаю её приезда Йонац расстарался, небольшой стол уставили блюда не только с сыром и перцем. Судя по всему, словаки доставили не одни тяжеленные ящики, но и провизию. Или графиня с собой привезла? Да, кстати, а где же горничная графини?

Я извинился за дерзость и спросил.

Графиня задумчиво играла кубком.

- Зачем мне везти служанку за тридевять земель. Девушки в нашей земле проворны и сообразительны. Я возьму местную девушку на тот срок, что мне нужно будет.

Мне с трудом верилось в то, что она найдет кого-то среди местных жителей, согласного жить в замке Бран. Если из той деревни за рекой, что мне указала старая хуторянка… Впрочем, графиня – уроженка этих мест, её детство прошло здесь, она упомянула, что её рано выдали замуж, и тогда она уехала далеко от родных мест, - значит, ей лучше знать нравы и умонастроения туземного населения. Или, может, она собирается нанять цыганку?

Нет, цыгане говорили, что своих женщин они в замок не приводят никогда. Почему, кстати?

Но разве достаточно будет одной служанки, пусть даже таковая найдется? Не совсем понятно, как дама собирается существовать без целого штата слуг. Неужто она такой же аскет, как хозяин замка? Как я понимал, величие рода и бранные заслуги предков не спасали от финансового упадка даже самые древние роды, но не в каждом роду находились стоики, делавшие вид – в том числе и пред самими собой – что всё обстоит по-прежнему.

Замужество графини, похоже, поправило хотя бы её состояние. Я оценил звезду, брызгавшую радужными лучами, когда дама поворачивалась, и драгоценные камни ловили гранями огни свечей. Прицепленная звезда украшала высокий, расшитый черным бисером ошейничек на длинной шее графини, и смотрелась имперским орденом, выданным за внешние данные.

 - Так что же привело Ангела в наши края? - вопрос графини странно прозвучал в озаренной сполохом молнии комнате. Белая вспышка зажгла и мгновенно затушила красное пламя на шее ее светлости.  Графиня умела выбирать мизансцены, и я оценил это.
    -  Любопытство и интерес ко всему новому, - спокойно ответил я, бросив короткий взгляд на Графа. Он достойно возвышался над столом и делал вид, что не прислушивается к беседе.
  -  Ангел-скиталец…Возможно ли это? – от замечаний о здешних винах и методах обустройства мы вернулись к так называемой светской беседе, которую переложил на плечи сестры Граф - и явно  с какой-то своей целью. С другой стороны, не похоже было, что Дама с Гобелена способна что-то делать по чьей-либо указке.
 - Ангелы бывают разные, госпожа, - нейтрально заметил я.
 - Верно. И какой же вы?
 -  Затрудняюсь сказать. Когда-то мне дали определение в этой области, но я предпочитаю не повторять его.
 - Уж не Азраил ли?
 На этот раз обошлось без небесных знамений, но даже без них графиня не смогла бы сделать свой вопрос более удачно.

Я не мог ответить на этот вопрос так, чтобы хоть чуть-чуть, но не выдать себя. Я считаю, что давать о себе лишнюю информацию, пусть даже на первый взгляд невинную и не имеющую прямого отношения к конкретным подробностям, значит выдавать себя. Бывает ли вообще информация невинной, вот вопрос. Кто знает, как повернется. Кто знает, насколько умён твой спрашивающий собеседник.

- Меня можно назвать странствующим собирателем редкостей, - пожалуй, моя попытка увлечь разговор в сторону и избежать ответа на вопрос её позабавила. Длинные тонкие губы растянулись ещё больше в усмешке, которую я затруднялся определить. Улыбка графини не была неприятной, но и лица её не украсила.

- Вы попали по адресу, здесь у нас полно редкостей.

Не меняя выражения, графиня повернулась к брату.

- Я найму девушку из Тырговиште, - впечатление было такое, словно она вернулась к разговору, на минутку отвлекшись на меня, хотя уже по крайней мере минут двадцать Граф не подавал признаков жизни, теперь откинувшись на спинку кресла, глубоко уйдя  в него, так что его подбородок лежал на груди и хрящеватый нос почти утонул за поднявшийся воротник. – Я нашла одну, думаю, она подойдёт.

Граф еле заметно кивнул. Он был непривычно молчалив. Графиня подняла бровь, и я поспешил подлить ей в бокал, а затем и себе.

- А может быть, обойдемся без посторонних? – мне послышалась в её голосе насмешка. Похоже, не мне одному.

Граф выпрямился и, я готов поклясться, смешался. Эта простая фраза содержала какой-то намёк, который ему не нравился, а мне остался непонятен.

Мне пришло в голову, что каким-то неуловимым образом произошло перераспределение ролей. Главенствующая роль, похоже, перешла от Графа к его сестре.

Граф величественно поднялся из-за стола и перешёл на кушетку, где и расположился, раскинувшись в позе усталого воина, отдыхающего после бранных подвигов, небрежно развалившись на подушках. Полог, свисающий по сторонам кушетки, осенял его, как трофейные знамена, склоненные пред завоевателем. «Это надо же так уметь расположиться на банальной банкетке, что она кажется троном», - подумал я. Я так подумал, но не следует искать в моих мыслях зависти. Право слово, я совсем не завидовал.

Я не заметил, как графиня Мара оказалась рядом с ним, но она уже была там - сидя на кушетке, что-то говорила ему вполголоса, не обращая внимания на его нарочито сомкнутые вежды.

Видимо, последние три дня, как это часто бывало, не прошли даром – я ловил себя на том, что не могу сосредоточиться на целостном восприятии окружающего, мои чувства как бы расслоились и выхватывают отдельные фрагменты, причём иногда без согласования меж собой. Это сложно объяснить. Я слышу больше, чем вижу, картины окружающего распадаются мозаикой, части которой перетасованы, какие-то ярки, а какие-то тускнеют, становясь плоскими или вовсе выпадая из восприятия. Впечатление такое, будто я вижу нарисованное на стекле изображение, в центр которого попал камень, и бегущие от зияющей звездообразной дыры трещины рассекают цельную картину мира, он (мир) дробится на осколки, уносящие с собой части общего целого. Сейчас, например, я спохватился, что не могу вспомнить в подробностях, о чём, собственно, мы всё это время разговаривали с графиней Марой. Или превосходное их Токайское так на меня вдруг подействовало? Вряд ли, я долго не пьянею.

Ещё одна голубая вспышка бросила резкую черную тень оконного переплета на каменный пол. Почему, неужели гроза всё ещё клубится вокруг замка?

И, кажется, мне можно удалиться, хозяева погрузились в обсуждение семейных дел. Что-то о недвижимости – сквозь громовые раскаты я слышал слова «от стен замка», «наш лес» и «за рекой». И ещё несколько раз слово «монах» в каком-то странном, не уловленном мною сочетании слов.

Я уже переступал порог – надо честно признаться, мне, видимо, всё же крайне хотелось уклониться от дальнейшего общения с владетельными хозяевами, надеясь на то, что они позабыли о своих планах относительно залетного музыканта и фокусника, - но голос графини остановил меня.

- Мсье Анж, куда же вы? А редкости?

В её интонациях звучала неприкрытая ирония.

***

 Зеркало не отражало ничего.

Я не увидел в нём ни своего отражения, ни отражения графини, стоящей передо мной и нажимающей на резную спираль, входящую в прихотливый  узор  на массивной раме.

Отражения комнаты позади нас, вместе с Графом, продолжающим возлежать под сенью знамён, в зеркале также не имелось. Поверхность стекла оставалась студенисто матовой, даже не блестящей, в ней плавали черно-радужные пятна, похожие на нефть, разлитую на поверхности воды.

Нафта, черная кровь земли. Так её называют в Персии.

Не понятно, почему у меня возникла ассоциация на персидскую тему.

В комнате, куда я вошёл вслед за графиней, не было ничего восточного. Впрочем, способ, которым мы туда проникли, безусловно должен был напомнить мне о моих восточных дворцах. Я тоже использовал в них поворачивающиеся на блоках, уравновешенных противовесами, стенные панели и пилястры, но вот зеркала не приспособил. А это неплохая мысль – в поворачивающемся зеркале больше магии и мистической тайны, чем в тупой каменной стенке. Зеркало открывает путь в другой странный обратный мир, мир зазеркалья, где всё меняется местами…

И сердце оказывается с другой стороны.

Но эффектнее будет выглядеть неповрежденное зеркало. Это зеркало в будуаре графини Мары явно подвергалось какому-то  длительному воздействию, разрушившему слой серебра  амальгамы (интересно, какому), и теперь стало не более чем куском толстого стекла. Я подумал, что зеркало в таком состоянии можно назвать трупом зеркала, изуродованным и разлагающимся, и остался доволен своим поэтическим сравнением. Оно было в духе места и, что главное, в моём духе.

Я никогда не могу оставаться равнодушным к зеркалам, они неизбежно вызывают у меня мгновенное обращение мыслей к себе самому… Странно, не правда ли, отчего так?

Вот наше отражение в зеркале. Оно соответствует нашему внешнему облику, соответствует смотрящемуся в него человеку – такому, какой он есть. Вот зеркало начинает портиться, разлагаться, отражение смотрящегося претерпевает изменения, разлагается, и смотрящийся в него видит… что же он видит? Он видит меня. Я хочу сказать, что каждый в таком случае видит примерно то, что вижу я, если у меня достаёт мужества - или прорезывается мазохическое желание – посмотреться в зеркало.

Вы все будете такими, как я, думаю я часто, я просто опередил вас, вот и всё. Когда я смотрю на женщину, например, на красивую женщину, я вижу её такой, какой она будет после того, как умрёт. Это уравнивает нас. Примерно месяца через два после смерти. Уравнивает, знаете ли…

Но вернемся к зеркалам. Итак, отражение изменилось, в этом повинно зеркало или что-то, что спровоцировало его жестокость… или кто-то, но я не склонен сейчас искать виноватых… да, так я отвлекся… Отражение изменилось, но изменился ли тот, кто смотрит в него? Нет, он остался прежним, таким, какой он есть сам по себе, он сам, а не его внешняя оболочка.

Вывод о том, что внешняя оболочка не имеет ни малейшего значения, очевиден. Для меня.

Я никогда не могу понять, почему он вовсе не так очевиден для всех остальных…

Если записать эти мои рассуждения, они займут на бумаге некоторое место и для прочтения их потребуется некоторое время, но в действительности я отвлекся, вероятно, всего на несколько десятков секунд.

Однако графиня Мара уже выказывала неудовольствие ожидания. Она стояла в глубине комнаты, заслуживающей хотя бы беглого осмотра.

Темная, как и все помещения в этой экзотической обители, она, тем не менее, поразительно отличалась от всего, что я видел здесь.

Комната, более всего похожая на склеп в итальянском духе – этакий семейный склеп, с пучками тонких колонок по углам, нишами в стенах, предназначенными для дорогих усопших на различной стадии разложения, и здоровенным пышным саркофагом на тяжелом постаменте посередине для особо уважаемого члена семьи – утопала в цветах. Цветы вперемешку со свечами, стоящими не только в подсвечниках и шандалах всевозможных конфигураций, но и прилепленные буквально на каждом уступе стен и горизонтальной поверхности предметов меблировки, наполняли комнату ароматом, но не ароматом цветов, поскольку эти цветы не имеют запаха, а просто запахом влажных листьев. Свечи создавали рассеянный свет, хаотично выделяя некоторые предметы, на которые падал их колеблющийся свет, и оставляя остальные погруженными в смутные, но плотные тени, сгущавшиеся до полной непроглядности в нишах по стенам.

Кроме того предмета мебели, что я чуть было не принял за саркофаг, но оказавшегося позднеготическим узким ложем, установленном на массивном деревянном параллелепипеде – что является весьма практичным в замке с холодными каменными полами и убогим отоплением – в комнате различались несколько складных итальянских кресел и небольшой спинет. Около него и стояла графиня.

Против ожидания, спинет был неплохо настроен, и его звук, когда её опущенная рука коснулась клавиш, не разочаровал меня. Выглядело это так, словно она задела спинет случайно, но я не сомневался, что графиня именно это и имела в виду. Эта женщина делала только то, что считала нужным, и не тратила время на слова, которые полагала лишними.

Она хотела услышать, как я играю, и даже не утруждала себя не то что относительно вежливой просьбой, но даже коротким приказанием. Что ж, значит графиня предпочитает намёки, прозрачные, как та вуаль, что наброшена на изголовье тёмного готического ложа, спадающая невесомыми складками и всколыхнувшаяся, когда я прошёл мимо к спинету.

Зачем тратить лишние слова. Скромный заезжий музыкант понял намёк графини и быстренько уселся на складное итальянское кресло – курульное кресло, пятнадцатый век, Тоскана – пошевелил пальцами, разминая их, и взял первые аккорды, а госпожа графиня притаилась в тени, отступив в нишу рядом. Оттуда она будет слушать, экзаменуя претендента на роль… какую, собственно, роль?

Мне безразлично, смотрят ли на меня, когда я играю, глазами ночной птицы, из темноты, глазами, в которых мерцают маленькие перевернутые огни свечей, дрожащие в погруженной в вязкую мглу комнате. Мне безразлично, когда бледные лилии, лежащие ворохом на крышке спинета, падают на клавиши, и я стряхиваю их упругие восковые конусы на пол щелчком стремительно бегущих пальцев.  Но мне не безразличен инструмент, из которого я извлекаю звуки, заставляя их сплетаться, образовывая мелодию, которую мне хочется играть, или которая хочет этого от меня. Я ничего не имею против спинета, но он никогда не был мне созвучен. Или я ему. Я предпочитаю другой инструмент – скрипку, свою скрипку. Думаю, потому что мы с ней чем-то похожи.

- Госпожа, с вашего позволения я бы предпочел сыграть вам на своем инструменте, если вам будет угодно, - заезжий музыкант должен быть вежлив и почтителен с великими мира сего, особенно если им хочется казаться таковыми – хотя бы самим себе.

- Что ж. Полагаю, это вам подойдет, - из тени, скрывающей графиню, протянулась рука, держащая скрипку. Словно по заказу. Наверное, потому графиня и встала в нишу. У неё там, видимо, склад музыкальных инструментов. И она продолжала правильно подбирать для сцен соответствующее оформление. Не скрою, это мне нравилось. Я усматриваю в таком отношении к жизни истинный артистизм, а он меня всегда восхищал. Тем более, что мне редко доводилось встречать его в женщинах – я, конечно, говорю об истинном артистизме как образе жизни и мироощущении, а не об умении разыгрывать сцены, когда это нужно.

Однако второй взгляд на скрипку заставил меня подумать о наличии у графини и других талантов – это была не просто случайная скрипка, это был тот самый Страдивари. Я подумал о скрипке – «мой Страдивари», отметил это про себя и напомнил себе, что  это, пожалуй, преждевременно. Графиня предвидела моё желание? Пусть так, этому можно найти объяснение. Она поспешила предупредить его, забрав из моей комнаты скрипку? Что же, это, конечно, право владельца, хотя могли бы и предупредить, что срок пользования истёк.  Вот только когда она это успела сделать и каким образом? Неужели еще до того, как Граф представил меня ей? Но какой же в этом смысл? И, главное, я же находился всё время в своей комнате, а придя в комнату за библиотекой, застал её уже там, и больше мы не расставались. Конечно, она могла послать кого-то за скрипкой, но я никого не видел, никто, кому можно было дать указание, не появлялся за всё то время, что мы провели вместе…

- Мой брат говорил мне, что вы творите чудеса с этим инструментом.

Что ж, наверное, в этом и кроется объяснение –  Граф Владен расписал сестре мою игру, и ей просто захотелось убедиться своими собственными ушами… убедиться, подхожу ли я им для осуществления каких-то их странных идей. Занятная складывалась картина. Граф-аскет, рассуждающий о своем величии и значении в запыленном, полуразвалившемся замке, и его гордая царственная сестрица, тайком стянувшая скрипочку из комнаты простого странствующего музыканта. Я решил не отвлекаться, нехорошо заставлять даму ждать.

Из всех возможных произведений мне на ум пришли изящные каприсы итальянского маэстро, с которым, подозреваю, у меня было много общего, правда, он не был настолько уродлив, напротив, его некрасивость придавала всей его персоне даже большую заманчивую притягательность. Особенно для женщин, особенно для женщин… Даже у моей бедной матери, помниться… впрочем, это не относится к делу.

Обитательнице спальни в стиле раннего кватроченто эти каприсы должны прийтись по вкусу. Я заиграл, и мелодия завихрилась по комнате солнечными бликами, разгоняя сумрак, воздух Италии наполнил пространство, легкий ветерок с моря затушил свечи, сладко запахли, расцветая, восковые бледные лилии. Скрипка пела - о красоте, о быстротечности, о жизни, трепещущей от собственной чувственной полноты, о неумолчных родниках, бьющих из-под белых камней, о стремлении к наслаждению и легкой грусти, приходящей потом, а затем наступила тишина. Пришлось вернуться к реальности – к темной комнате, тусклому свету свечей и неподвижным лилиям. Жизнь, влетевшая в комнату со звуками скрипки, ушла отсюда, словно ее и не было здесь никогда. Она оставалась только во мне, бродила в крови, будоражила мысли.

Я посмотрел на нишу, где мрак, казалось, ещё сгустился, стал еще чернее, и откуда смотрели, ничего не выражая, два мерцающих зеленоватым светом глаза. Понравилась ли госпоже графине моя игра? Никакого движения в нише, и молчание затягивается. Когда же она заговорила, в ее голосе, ровном и гладком, как поверхность ее зеркала с секретом, мне послышалось невысказанная неудовлетворенность, словно я сделал не совсем то, на что она рассчитывала, чего ждала.
- Да, это так, все так, брат прав. Вы мастер, мсье Анж. Вы великий музыкант.

Она, наконец, покинула свой наблюдательный пункт и вышла на неверный свет. Возможно, из-за него лицо ее казалось таким же восково-бледным, как лилии на спинете и на полу. Оно словно бы увяло, глаза потухли. Сейчас Дама с Гобелена походила на одну из моих кукол-автоматов, ловко сделанных прекрасных имитаций, почти живых.

- Вашей Светлости понравилась моя игра? – вежливый вопрос, заданный немного преувеличенно обеспокоенным тоном, рассчитанный на хоть какую-нибудь реакцию  со стороны графини Мары. Ее поведение несколько озадачивало, оно было совсем не похоже на тот бурный отклик, который в свое время продемонстрировал Граф.

- Жизнь… - проговорила графиня, глядя сквозь меня – нет, это не то… Ваша игра…да, но не это, совсем не это...

Она отвернулась, сделала шаг в сторону, неуверенно, словно пол мог поплыть под ее ногами, остановилась и посмотрела на меня.

- Вы поете, мсье Анж, – это был не вопрос, это было утверждение.

Я кивнул головой, наблюдая за происходящим со всё возрастающим интересом. Графиня Мара проявила нехарактерную реакцию. Еще никогда моя игра ни на кого не оказывала такого воздействия. Графиня вдруг быстро подошла к одному из кресел, склонилась, а когда выпрямилась, в руках у нее была небольшая старинная лютня – в этот момент можно было бы поклясться, что передо мною в полный рост стоял оживший гобелен из моей комнаты, только без расходящихся нитей и черный прорех на лице.

И лютня была цела.

- Вы были так любезны, что сыграли мне, мсье, хотя я не просила вас об этом, – ее губы слегка улыбнулись, хотя выражение лица оставалось прежним. – Вы были так любезны, так побудьте ещё немного любезным, и даже больше –  снисходительным, ведь я не столь искусна. И все же, смею надеяться,  вы не осудите меня слишком строго, – она снова улыбнулась, опускаясь в кресло. Юбки её расположились тяжелыми складками, закрыв ножки кресла и скрыв часть каменных плит, очертив вокруг неё почти идеальную окружность на полу. Изящные белые пальцы коснулись струн, и другая мелодия зазвучала в комнате. Величественная, печально-нежная, не узнать ее было невозможно. «Зеленые рукава». Старинные напевы, под которые, кружась в танце, проходили по залам и галереям  облаченные в пышные одежды фигуры столетия назад в далекой  холодной Англии и суровой Шотландии. Не потому ли заиграла эту мелодию «Шетландская ведьма» - как напоминание о своей  второй родине? Однако, что это я… с чего я взял, что это о ней говорили цыгане? Графиня играла и, несмотря на то, что ей угодно было немного поприбедняться, весьма искусно, в старинном итальянском стиле, в той характерной манере, в которой музицировали лет 300 назад. Ее игра успокаивала, обволакивала, навевая мысли о покое. Время замедляло свой бег, останавливалось, и низкий, немного грудной, с хрипотцой на низких нотах голос женщины с лютней выговаривал не знакомые мне слова песни, а другие, странные, немного неуклюжие, но неожиданно вязавшиеся с этой протяжной, грустной музыкой слова, иногда чуть выбивающиеся из ритма:

…Смотри! Огни во мраке блещут.
То ночь последних лет!
В театре ангелы трепещут,
Глядя из тьмы на свет.
 

Безликий некто правит ими,
меняя сцены вид,
Марионетками своими
Играет, но молчит.

Нелепа драма и глупа,
но ей забвенья нет.
По кругу мечется толпа
за Призраком вослед.

Но вот актеров хоровод
испуганно затих,
К ним тварь кровавая ползет
и пожирает их.
 

Ползет, ползет! Последний мим
попал в разверстый зев,
и плачет каждый серафим,
клыки в крови узрев.

И ангел бледный и прямой,
Кричит, плащ скинув свой,
Что «Человек» был драмой той,
А «Червь» - ее герой.
 

Не знаю, были ли еще куплеты в этой песне, но я запомнил только эти.

Графиня все играла и пела, но я уже не слышал ее, музыка и слова захватили меня, как в те часы, что я сочинял своего «Дон Жуана», только теперь этот внутренний огонь был рожден не мной самим, а этой женщиной в кроваво-винном платье. Мне казалось, стены замка стали прозрачными, и я вижу леса, реки, горы, обступившие замок, вижу места, знакомые и незнакомые одновременно, города… Да, интересная мысль быть Призраком в Театре, но неужели все закончится так. Жить, чтобы победил не ты, а другой. Не хватит воли, нельзя обмануть смерть. Забавно, ведь, по сути, я уже где-то обманул ее. И я присоединил свой голос к её голосу – не то, что пела она, а то, о чем я думал, то, о чем думать мне было нельзя, то, что я хотел видеть, что хотел иметь в этой жизни, но не мог. Мой голос подхватил её – не слишком гибкий и недостаточно обработанный, но с теми обертонами, что кроются далеко не в каждом тренированном горле – и повёл, указывая путь, потому что мне вдруг показалось, что я его знаю, могу узнать, могу найти его, этот путь, что он лежит где-то тут рядом, поблизости, надо только сделать ещё одно маленькое усилие, и решение будет найдено…

Когда я остановился, графиня Мара сидела, выпрямившись в кресле, и замолкшая лютня лежала у нее на коленях. В этот миг я мог счесть ее почти красивой, губы растянулись в улыбке, обнажив зубы, а глаза словно заволокло какой-то тайной, известной лишь ей.

 - Жизнь, - сказала она, – и в этом – воля, не ведающая смерти. Кто постигнет тайны воли во всей мощи ее? Ни ангелам, ни смерти не предает себя всецело человек, кроме как через бессилие слабой воли своей. Остаться один раз победителем? Поддерживать жизнь в том, кто еще жив – легко, не правда ли? Создать видимость ее в том, кто уже мертв – возможно…

Она посмотрела мне в глаза.

- Вы ведь понимаете меня, мсье Анж? Теперь, не правда ли, вы понимаете?

Через полчаса я сидел у себя в комнате с гобеленом и перебирал то, что зацепилось в моей памяти. Отдельные картины, словно сфотографированные голубыми вспышками молний той гигантской небесной камеры-обскуры, что нависала над башнями замка с начала этого дня, оставивших все, что между ними, во мраке. Дама  с Гобелена улыбалась мне лукавой улыбкой. Я смотрел на неё и думал, что у нее кошачьи глаза. В который раз. А еще я вспомнил, что «марой» в Германии и Литве называли ночного демона, приходившего к спящим мужчинам под видом прекрасной женщины, который всползал на грудь спящего, лишая его сил и воли, даря неземные  жгучие наслаждения и забирая душу. Еще его называли «душителем» и, очень  забавно, «вампиром». В этот момент я пожалел, что не имел чести быть знакомым с родителем Графа Владена и его сестры. Должно быть, это был необычайно интересный человек, если он решил назвать свою дочь таким именем.

Ещё я объяснил себе, отчего подумал о графине «Шетландская ведьма». Это, по всей видимости, явилось следствием моей неподражаемой интуиции, опередившей события, потому что песню графиня исполняла на староанглийском. Уж наверное в Шотландии знатные особы знают английский язык. И староанглийский.

Потом я вяло подумал, что вопрос со скрипкой так и остался вопросом. Дверь в мою комнату была заперта, как я и оставил её, уходя, хотя это не могло служить доказательством, но вот волосок, прикрепленный внизу двери, так и остался не порванным. Если дверь нетрудно было отпереть хозяйскими ключами и потом вновь замкнуть – неясно только, зачем, - то учесть такую возможность предосторожности, потом заметить волос, бережно снять его, а затем прикрепить точно на то же место… это чушь, что за шпионские игры в пустынном замке, затерявшимся в диких горах на окраине Европы?

Ты слишком привык к таким играм в Турции, сказал я себе, и слишком увлекся ими. Там игралась своя игра, персонажи действовали другие, а здесь сценарий иной и иные действующие лица, так что не увлекайся.

Но я всё же проверил свой тайник и убедился, что секреты мсье Анжа остаются его секретами.

Где-то за стенами замка, в дремучих трансильванских лесах  раздался долгий, заунывный вой. Этот звук гулким эхом пронесся по долине и оборвался на полуноте, словно вонзившись в стену замка. Я насторожился. Выла не собака и даже не волк, один из любимцев хозяина замка, а что-то очень похожее на волка, которому вдруг вздумалось использовать человеческие интонации и попробовать кричать человеческим голосом. Затем стало очень тихо. Гроза давно отбушевала, небо прояснилось, и полная луна приветливо заглянула в мое окно. Лунный свет затопил комнату. А «Шетландская ведьма» продолжала наблюдать за мной со своей стены.

***

 Следующий день оказался скучным, несмотря  на такие многообещающие события, произошедшие накануне. Я весь день не видел ни Графа, ни графини Мары. Мне не присылали записок, начертанных красными буквами, и не призывали меня пред свои очи. Я даже почувствовал легкую обиду.

Пепельно-серые тучи лениво ползли по небу, воздух был влажен и пах лилиями. После такого сравнения, пришедшего мне на ум, я решил проветриться. От холодных стен замка несло плесенью и какой-то грибной гнилью. Погода не располагала к исследованию остальных окрестностей замка, но и оставаться внутри было не слишком приятно. Я подозревал, что  начинаю скучать, несмотря на обилие вопросов и загадок, которые окружали меня в этом необычном месте. Цыгане, видимо под влиянием погоды, тоже не проявляли никакой бурной деятельности, слоняясь по двору и неспешно занимаясь какими-то своими цыганскими делами. Вид Йонаца, о чем-то спорящего со старым цыганом в углу графского двора, напомнил мне о необходимости наведаться в мой новый «банк», но сейчас время было неподходящим.

Я поднялся на верхний карниз, нависающий над моим окном – фактически от нечего делать и желая развеять скуку, – и, ничего интересного не увидев, продолжил восхождение, очутившись, в конце концов, на полуразвалившейся площадке метрах в пятнадцати над своим временным пристанищем.

Некоторое время я озирал окрестности, прикидывая, где тут находится этот самый Тырговиште, в котором графиня Мара присмотрела себе прислугу. Как назло, на моей карте, которую я позаимствовал, скажем так, в книжной лавчонке, когда, оставив за спиной Добруджу, я  проезжал Браилов, половина Трансильвании пострадала не то от сливовицы, не то от чего-то погуще, опрокинутого на и без того старую карту, так что разобраться в ней составляло немалую задачу. А поскольку как раз на место замка Бран и его окрестностей приходился сгиб карты, то я, поизучав её нынче утром, оставил надежду прочитать названия деревень вокруг. Возможно, Тырговиште  и есть название селения на том берегу реки, о котором мне упоминала хозяйка хутора. Вряд ли служанка поедет издалека.

Я старался разглядеть деревню, вглядываясь вдаль, и чуть не проглядел нечто интересное под своими ногами.

В буреломе, тесно примыкающем к стене замка, я, случайно опустив глаза, успел заметить движение и начал уже внимательно следить за колебанием сплетенных веток и сухой листвы. Вскоре мне стало ясно, что под стеной замка находятся, по крайней мере, два человека, желающие оставаться незамеченными. Они прятались неплохо, им удавалось передвигаться так, что ни головы, ни спины их не показывались над скрывающей их густой растительной массой. Лишь один раз я смог засечь их, мелькнувших на мгновение в маленьком прогале, разорвавшем клубок ветвей в том месте, где упал толстый ствол дерева, росшего под самой стеной. Свежий расщеп ствола указывал, что дерево упало, вероятно, во время вчерашней грозы. Скорее всего, вблизи будет видно, что оно обуглено от попавшей в него молнии. Придется посмотреть. Я начал спускаться вниз по стене. Нужно взять из комнаты кое-что из добавочного вооружения, оно может пригодиться. Не то чтобы я опасался, скорее нет, я ведь тщательно заметал следы, но осторожность не помешает.

Закрытые до глаз лица, темные бурнусы – напоминает вид тех турецких персонажей, с которыми у меня не было особой охоты встречаться.

Впрочем, я видел их одно мгновение, и мог ошибиться. В конце концов, такие наряды носили не одни турецкие асассины. 

Монахи, например, тоже могут так одеваться.

<<< Глава 5          Глава 7 >>>