22.10.2005

Час волка. 

"Но разве ты не знала? Ведь всё на свете выдумано".
P. Ackroyd "Chatterton"

ГЛАВА 1.

Я заснул под утро, вернувшись на постоялый двор на два часа позже полуночи и проникнув в свою комнату на втором этаже через окно.

Тяжелые двери из старого дуба оказались прочно запертыми и, видимо, подпертыми  чем-то изнутри, так что я, отперев их, всё равно не смог войти через дверь внутрь.

Накануне прибыв в Бистрицу, я остановился в маленькой придорожной гостинице «Золотая Крона», хотя именовать её гостиницей, пожалуй, чрезмерное преувеличение – «постоялый двор» ей больше подходит, так она невелика и бедна.

Хозяйка гостиницы, приземистая немолодая женщина в крестьянском платье, традиционном для этих мест – белая рубаха, полосатый домотканый передник из двух полотен, грубый и болезненно пестрый, - вышла ко мне с радушной улыбкой, которая сменилась обычным настороженным, а затем боязливым выражением.

Мы прошли в комнату с низким потолком, служившую здесь общим залом.

Сидевшие за скоблеными столами местные крестьяне сначала не обратили на новоприбывшего внимания, но постепенно головы начали поворачиваться ко мне, и шум в зале стих.

Всё было как обычно.

Мне показалось, что хозяйка хотела отказать мне в ночлеге, сославшись на отсутствие свободных комнат, но два золотых, упавших перед ней на стол, за которым она и её полногрудая служанка щипали гуся, заставили её изменить своё намерение. Она взяла золотые монеты, утонувшие в белом нежном сугробе, и спросила, буду ли я пить вино.

Странно, но мой утвердительный ответ вкупе с приказанием подать мне вино сейчас же и побольше, казалось, вызвал у неё облегчение, и она даже опять заулыбалась.

Вечер я просидел в углу общей «гостиной», просто потому, что в комнате мне показалось ещё хуже. Вино, которое мне подали, неожиданно оказалось весьма неплохим, и это примирило меня с окружающим.

Постепенно и окружающие примирились с моим присутствием, и я сидел, медленно потягивая вино, поданное в грубом глиняном кувшине, странно щиплющее язык, но в общем приятное на вкус, и смотрел на пустое пространство, образовавшееся  вокруг меня.

Как обычно.

Местность, по которой я вчера целый день без остановки гнал коня, вполне соответствовала характеристике, данной ей путешественниками, именовавшими её одним из самых малоизвестных и диких уголков Европы. Я пересекал крайний восток этой страны, как раз на границе трех областей – Трансильвании, Молдавии и Буковины, где-то посредине Карпатских гор.

Я давно должен был повернуть к Западу, переправиться через Муреш, в направлении Венгерской границы, чтобы, как собирался, достичь Дебрецена, но здесь было красиво. Красота местности была картинной, как на рисунках в старинных книгах - замки на фоне облачного неба на вершинах крутых холмов, речные потоки, судя по каменистым наносам по берегам грозящие наводнениями, густые могучие леса, - но она задерживала меня.

Вместо того чтобы возвратиться в Европу, я продолжал углубляться все дальше на северо-восток, забираясь в глухие Карпатские дебри.

Наверное, именно дикость, первозданность этих красот и привлекала меня, заставляя стремиться в сердце этих зеленых гор. Она так отличалась от желтого фантастического марева Персии и от каменной библейской красоты гор Эльбурз, за которыми остался мой дворец.

Моя фантазия, дворец Фата-морганы, построенный мной, шкатулка, полная моими секретами, ключик от которой мне пришлось оставить торчащим в замке.

Последние месяцы, что я прожил в Турции, я часто возвращался в мыслях к Мазандеранскому дворцу, моя работа, выполненная мной для турецкого султана, хотя и тоже интересная для меня, не заслонила собой его контуров, совершенных (я знаю это, как наедине с собою знает такие вещи каждый творец) пропорций и строгой гармонии.

Вряд ли я когда-нибудь вновь увижу его.

Интересно, что когда я в спешке – увы, со мною такое случается не в первый и, наверное, не в последний раз, что поделаешь, я не обладаю способностями удерживать милости восточных владык надолго, и их первоначальное благоволение ко мне сменяется последующим желанием лишить меня моей бренной жизни, - покидал Юлдуз-Киоск, то поймал себя на мысли, что думаю не о том, как быстрее достичь Бургаса, чтобы на каком-нибудь судне доплыть до Констанцы, где бекташи будут мне не страшны, а именно о Персии, и мне даже показалось, что призрачные стены Мазандеранского дворца взметнулись в жарком мареве, задрожали и исчезли.

Вероятно, на это меня натолкнуло сходство ситуации, хотя и различающееся в мелочах, но совпадающее в общих чертах.

 Я отвлекся от своих мыслей и прислушался. Говорили обо мне.

- Да нет, он пьет вино, - тихо шептала хозяйка на ухо кряжистому усатому старику, стоявшему у двери и нервно сжимавшему в руках маленький топорик, насаженный на непомерно длинную ручку, - и правда пьет, я смотрела, и уже много выпил, сохрани нас Матерь Божия.

- Он весь в черном, с головы до ног, и эти мертвые руки… - хрипло бурчал седоусый. Его не слишком чистая белая рубаха была подпоясана широченным грубым кожаным поясом, густо усеянным медными шляпками гвоздей. Такая нагрузка на нижний отдел позвоночника, подумать страшно. – Зачем это ты впустила его… и глаза, ты видишь его глаза? Лучше пусть уйдет.

- Он заплатил, много и золотом, я не могу прогнать его, я пригласила его. Верно, он так смотрит… мой язык сам выговорил слова, которые я не хотела говорить. Но я провела его в комнату, и он остался спокойным, хотя это комната за лестницей, а там висит большое распятие с частичкой Афонской земли, и я только вчера окунула его в святую воду, - и женщина, говоря эти слова, перекрестилась. – И он согласился там спать, его вещи там стоят.

- У него есть вещи? – повторил старик.

- Да, есть, а тем, кто передвигается быстро… зачем им вещи…

Странно, подумал я, о какой чепухе они говорят. Причем тут мои вещи. Их волнует совсем не то, что обычно вызывает наибольшее неприятие или неприязнь – они ни словом не упомянули о моей маске, а толкуют о цвете моей одежды.

Первый раз я попал в местность, жителям которой маска, скрывающая лицо незнакомца, и не на Святках, маскараде или на сцене, а в повседневной жизни, кажется явлением заурядным, не заслуживающим упоминания и обсуждения, а вот цветовые пристрастия постояльца в одежде и отношение его к сакральным атрибутам задевает за живое. Интересно.

Можно подумать, что я опять очутился в Венеции, пожалуй, только там, бродя по улицам, вдоль каналов, я чувствовал себя в гуще пестрой, движущейся, равнодушной ко всем, кроме себя, карнавальной толпы - таким же, как все, ничем не выделяющимся из неё, я был там на своем месте... впрочем, впоследствии оказалось, что не совсем... Моя маска была самой простой и невыразительной, скучной по сравнению с теми, что я встречал там. Ну а если то, что ими скрывалось, не всегда оправдывало ожидания, то что ж, обманываться присуще человеческой природе.

Но вряд ли и сюда, в дикие карпатские предгорья, донеслись дуновения  адриатических ветров...

Впрочем, что мне за дело.

Завтра я покину этот край, оставлю его за своей спиной, как оставляю всё на своем пути, и забуду всё, что повстречал в своих бесконечных странствованиях, как стараюсь забыть многое… Как стараюсь, но не могу.

Я поднял руку и щелкнул пальцами, привлекая внимание служанки.

Сидящие за столами крестьяне подняли головы, глаза их с удивлением уставились на меня, словно они только что вспомнили о моем присутствии.

Я умею заставить людей забывать о себе, этому я научился быстро. Представители рода человеческого от природы рассеянны, не способны долго концентрировать своё внимание, да и воображение у них скудновато.

Служанка подошла ко мне и остановилась, не доходя трех шагов. Может быть, её шагов насчиталось бы и четыре, она была очень маленького роста. Я заметил, что в этом крае женщины хоть и малы ростом, но не отличаются стройностью.

- Что угодно господину? - спросила она, боязливо взглянув на меня и сейчас же оглянувшись назад. Словно надеялась, что в случае чего сидящие за её спиной защитят её. В случае чего?

Я спросил, как называется вино, которое я пил.

- «Золотистый медок», - ответила она, и я спросил ещё.

Принеся вино, она стала, по моей просьбе, наливать его в мой стакан, стараясь держаться от меня подальше.

Я видел запутавшиеся в её волосах нежные белые пушинки и трепещущие прозрачные перышки, лежащие на её груди…

Я осведомился, что она может предложить мне на ужин, просто так, ведь есть я, как обычно, не собирался.

- «Разбойничье жаркое», - ответила она, глядя на мою шляпу, лежащую на столе, - мы делаем его из кусков бекона, говядины и лука, приправленных красным перцем, нанизываем всё на палочки и жарим на углях. Подать господину?

- Нет, не надо, - я отрицательно покачал головой, и пух в её волосах заколебался от движения воздуха. – Ответь мне лучше,  куда ведет правая дорога, и что находится за тем лесом? Я видел, что дорога от перекрестка разветвляется.

- Там ущелье Борго, - девушка перекрестилась (манера постоянно креститься, видно, присуща местным жителям), - а за ним лежит Буковина. Ущелье очень плохое, - добавила она, подумав и прижимая руки к груди, на которой лежало гусиное перышко, - очень опасное.

- Есть ли поблизости замки? – спросил я. У меня возникла мысль ознакомиться с Карпатской замковой архитектурой, она должна быть любопытной, по крайней мере, сохранившей черты, присущие оригинальной восточноевропейской архитектуре до периода турецкого нашествия.

Девушка задрожала так сильно, что гусиное перышко взлетело с её пышной груди и закружилось в воздухе. Я поймал его.

- Я… мне надо идти. Меня зовут, - пискнула она, - хозяйка зовет… - она схватилась за свои румяные щеки.

Я усмехнулся.

- Врать дурно, - лицемерно заметил я ей, сам-то я лгал… ну, не то, чтобы постоянно, но мне приходилось, скажем так, - тебя никто не звал, дитя, я очень хорошо слышу, даже слышу, как мыши в вашем амбаре топают, и в кладовой… вот, вот, сейчас одна, с хромой лапой и откушенным хвостом, спрыгнула на полку, где головка сыра лежит…

Зачем я её пугал? Бедняга даже в лице изменилась. Я понял, что если возьму её за руку, она завизжит, словно её режут. Да и зачем мне брать её за руку… Она и так не сможет двинуться, пока я не отпущу её.

Я отпустил её, и служанка убежала, гусиный пух летел за ней, как поземка. Помнится, так называют это погодное явление в славянских местностях.

Позже на дворе послышался скрип колес, вечерний воздух пронизали гортанные голоса, терпкие, с южной пряной горчинкой, совершенно не похожие не только на четкий немецкий, на котором разговаривала со мной хозяйка, но и на более музыкальный румынский тоже, не говоря уже о мягком, тянущемся звуке славянской речи словаков и сербов, и я вышел взглянуть на цыган.

Давненько я их не видел, и много воспоминаний было связано у меня с их племенем. Может быть, слишком много… и как раз тех, от которых я бы с удовольствием отказался. Хотя…

…хотя я многому у них научился.

Нет, это был не табор, и не цвели близ кибиток яркие юбки крикливых цыганских женщин, и смуглые злые дети не стреляли по сторонам влажными черносливинами огромных глаз. С кибитками приехали только несколько цыган, только мужчины – кудрявые, усатые, заросшие, в низко надвинутых на глаза широкополых шляпах, широких шароварах и расшитых жилетках поверх длинных рубах.

Я заговорил с ними на их языке, чем немало поразил их. Они, однако, были немногословны, и мне ясно было, что они вообще отвечают мне лишь потому, что я сразу употребил, обращаясь к ним, некие магические слова, понятные и известные только цыганам и единые для всех них, где бы они ни кочевали.

Цыгане направлялись в ущелье Борго и дальше, они не захотели уточнить куда именно, на мой прямой вопрос самый молодой из них буркнул, было, что-то про замок, но сразу же умолк под взглядами своих соплеменников.

Я вернулся в гостиницу, пройдя мимо стоявшего и наблюдающего за нами кряжистого старика, за спиной его маячила хозяйка, и поднялся в свою комнату. На стене висело большое распятие, видимо, то самое, о котором говорила хозяйка, но оно не представляло для меня интереса.

Хозяйка не замедлила появиться. Она постучалась, вошла и остановилась у двери. В коридоре за дверью стоял старик, я слышал его дыхание.

- Господин, - начала хозяйка, разглаживая свой пестрый передник, - эти цыгане… это очень плохие цыгане. Господину не следует разговаривать с ними…

- Я хочу проехать с ними через ущелье Борго, - проинформировал я хозяйку.

Услышав мой ответ, она охнула. Старик за дверью астматически дышал.

- Умоляю вас, господин, вам не надо связываться с этими цыганами! - воскликнула хозяйка, и я видел, что волнение её неподдельно. – Лучше подождите дилижанса, он ходит два раза в неделю и проезжает через ущелье Борго. Послезавтра, дилижанс прибудет послезавтра…

Я пожал плечами – укоренившаяся у меня дурная привычка, с которой я не считал нужным бороться.

- Я не собираюсь задерживаться, а ваша служанка объяснила мне, что ущелье опасно. Она, правда, не объяснила мне, почему. В любом случае, я буду не один.

Такое объяснение было ничем не хуже другого. Откуда ей было знать, что один я чувствую себя гораздо непринужденнее.

- В компании с цыганами будет ещё опаснее, - всплеснула она руками. – И разве вы не знаете, какой завтра день, господин?

- Кажется, 4-е мая, - я опять пожал плечами. Решительно, мне следует пересмотреть своё отношение к этой дурной привычке.

- Завтра канун дня Святого Георгия.

- А, - ответил я равнодушно. – Очень интересно.

- Господин, я вижу, что вы не знаете… В канун Святого Георгия, ночью, как пробьет двенадцать, вся нечисть, какая только есть на земле, войдет в полную силу…

- А сегодня? – перебил я её.

- Что сегодня, господин?

- Сегодня ночью нечисть ещё не имеет полной силы? Я интересуюсь потому, что привык совершать вечерние прогулки перед сном и не собираюсь отказываться от своей привычки.

- Мы запираем двери сразу после захода солнца, господин, - она прикоснулась к кресту, висящему у неё на шее. Хорошо, хоть не принялась креститься. Набожность местного населения начала казаться мне преувеличенной. – Вам придется поторопиться.

- А иначе вы оставите меня перед запертыми дверьми, уважаемая? – спросил я с шутливым недоверием. – На всю ночь? Хорошо, я приму во внимание ваши слова. Кстати, служанка не ответила и на ещё один мой простой вопрос, а именно – есть ли где-нибудь в окрестностях замок. Я изучаю архитектуру, - добавил я, заметив, как метнулся взгляд хозяйки.

- Поблизости нет замка, господин, - выдавила она, наконец.

- Хорошо, нет и не надо, - легко согласился я. – И скажите вашему мужу, чтобы он меньше курил трубку, его бронхи и без того не в порядке.

С этим я и отпустил растерянную хозяйку, не обращая внимания на её попытки ещё что-то мне объяснить.

Позже я, как и собирался, вышел прогуляться.

Цыган я нашел недалеко в лесу, начинавшемся близко за околицей села, они сидели вокруг костра, в центре составленного кибитками круга, и я провел время, наслаждаясь свежим прохладным воздухом,  вполслуха ловя тысячи мельчайших шорохов земли и леса и внимательно слушая разговоры цыган. То, что я услышал, укрепило меня в моем желании присоединиться к ним, пусть и не получив их радушного приглашения это сделать.

Что ж, я привык обходиться без приглашений и не видел ничего зазорного для себя получать их от себя самого.

Этим приглашением я не мог пренебречь.

Замок, затерянный в Карпатских горах, о котором не хотят говорить добропорядочные местные жители, но который цыгане между собой именуют «замком черного волка», и путь к которому лежит через опасное ущелье, затронул одну из главных составляющих моей натуры – воображение, - а я не люблю изменять себе и отказывать себе в скромных удовольствиях.

Кроме того, я действительно хотел посмотреть на хороший образчик восточноевропейской архитектуры.

Я ушел только когда цыгане, загасив костер, скрылись в кибитках.

Двери, как я и ожидал, оказались запертыми, но для меня это не составило проблемы.

Даже хорошо, что мне не пришлось, входя в дом из ночной темноты, закрывать свои светящиеся во мраке желтым светом глаза, чтобы их не увидел тот, кто мог бы встретиться мне при входе.

Это могли бы не так понять.

В своей комнате я набросил плащ на висевшее на стене тусклое зеркало в оловянной раме и, сняв маску, повесил её на перекладину висящего на беленой стене распятия.

***

 Живописная, покрытая лесами и дубравами местность порядком отвлекала моё внимание. На склонах зеленеющих холмов лепились то здесь, то там крестьянские дворы, чередующиеся с рощами, и их остроконечные белые крыши видны были с дороги, по которой мой конь шел уверенной размашистой рысью.

Изобилие цветущих фруктовых деревьев наводило на размышления о райских кущах, и я пользовался возможностью лицезреть их на земле, памятуя о том, что мне вряд ли сподобиться узреть их в другом месте. Бело-розовая  пена цветущих вишен, груш, яблонь и слив поднималась, накатывала на зеленые холмы, разбиваясь об их подножия, словно морской прибой, и отступала, оставляя на изумрудной траве брызги опавших лепестков…

Почему я так беззащитен перед красотой, почему моё сердце сжимается при виде её, болезненной щемящей судорогой? Не по саркастическому ли закону контрастов, заставляющему противоположности притягиваться?

Дорога извивалась меж зелеными холмами, иногда вдруг пропадая из виду, огибая поросший густой травой склон, или когда её скрывали отдельные группы сосен, сполохами рыжего пламени струившиеся вниз по склонам.

Дорога была неровной, с большими выбоинами, и цыганские кибитки, которые я не выпускал из вида, держась, однако, на таком расстоянии, чтобы их возницы не могли заметить меня, неслись впереди с таким грохотом, что птицы в рощах взмывали ввысь вспугнутым облаком и долго ещё кружили над деревьями за моей спиной.

За зелеными волнистыми гребнями холмов виднелись цепи Карпатских гор, покрытых мощными лесами с темно-зеленой листвой. Они громоздились по обеим сторонам ущелья Борго, контрастно освещенные солнцем,  отливая всеми цветами спектра: тени, отбрасываемые ими, имели густо-лиловый и кобальтово-синий цвета, с мазками охристо-коричневого и зеленого там, где на камнях пробивалась трава, и белели над всем льдисто-голубоватые вершины, все из зазубрин и острых пиков, величественные и заснеженные. Могучие тела гор рассекали темные расщелины, и сквозь них видны были серебряные нити водопадов.

По дороге мне встречались чехи, одетые в белые овчины, и словаки, одетые тоже в овчины, но крашеные, имевшие вид столь же живописный, что и местность, по которой они передвигались, а по краям дороги стояло большое количество крестов, минуя которые путники, как я заметил, неизменно преклоняли колени и крестились.

Глядя в след цыганам и мне, они тоже осеняли себя крестом.

Цыгане неожиданно остановились около одного из крестьянских дворов, и мне пришлось всё то время, что они галдели вокруг одной из кибиток, провести в ближней роще. Время обнаружить своё присутствие ещё не настало.

Когда мы въезжали в ущелье Борго, солнце клонилось за горы, и тени удлинялись, густели и холодели. Стылая мгла заполняла долины между отрогами гор, и в сгущающихся сумерках купы деревьев – буков, дубов и сосен – мрачно чернели на фоне всё ещё не стаявшего снега. Зимы в Карпатах снежные и долгие.

В ущелье характер дороги изменился, склоны холмов сделались так круты, что иногда опасно было погонять лошадь, да и животное осторожничало, переходило на шаг. Цыгане впереди тоже сбавили темп.

Я счел, что пора и, выбрав прямой участок дороги, за которым должен был, по всей видимости, последовать крутой поворот, послал коня в галоп.

Я был на расстоянии броска камнем от последней кибитки, когда лошади, запряженные в неё, шарахнулись, задирая головы, захрапели и внезапно понесли. Впереди идущие упряжки дико завизжали, пошли вскачь, избегая столкновения, но они уже были за поворотом, миновав его. Кибитке с понесшими лошадьми, с которыми не удавалось справиться бешено вопящему вознице, повезло меньше. Вернее, о везении вообще говорить не приходилось – кибитку разворачивало задними колесами в пропасть.

Впрочем, толика везения всё же причиталась обреченному вознице и двум его спутникам.

Я поравнялся с кибиткой и бросил лассо. Оно обвилось вокруг какой-то балясины на задке кибитки, за которую, кажется, привязывают запасную или украденную лошадь и, резко повернув своего коня, перебросил конец лассо за ствол дерева на обочине. Закрепить его было делом доли секунды, и кибитка зависла над обрывом в состоянии неустойчивого равновесия. Лошади оторвали постромки и убежали дальше, а я спешился и помог выбравшимся наружу цыганам – надо отдать им должное, они быстро опомнились, - вернуть их повозку на дорогу.

Гортанно вскрикивая, они благодарили меня, и только сходившая с их смуглых лиц пепельная бледность напоминала об их испуге.

Цыгане вообще фаталисты, недаром в славянских землях, в России, например, называют их «фараоновым племенем» и считают, что вышли они из Египта. Их древнее происхождение из страны-прародины всяческой магии и близких, можно сказать интимных взаимоотношений со смертью, способствует такому отношению к жизни вообще и к своей жизни в частности. К чужой жизни, однако, тоже…

Я и этому учился у них…

Я знал их обычаи и прямо напомнил им о них. Я хотел ехать с ними, и теперь они не могли отказать мне.

Случайности бывают чрезвычайно полезны в некоторых обстоятельствах.

Но иногда они могут и не случиться вовремя, поэтому я предпочитаю их не дожидаться.

Расчет и хладнокровие помогают мне планировать нечаянный случай, а молниеносная реакция позволяет предотвращать его, когда надо.

Моё лассо или, вернее, удавка – я вывез сие ценное оружие и навыки владения им из индийской провинции Пенджаб, где близко познакомился с мастерами и разработчиками метода, тайной сектой душителей, но это отдельная история, - очень прочна, и я владею ей в совершенстве. У меня была возможность и необходимость натренироваться.

С расстояния, достаточного для того, чтобы попасть в движущуюся цель камнем, можно попасть в ту же цель и чем-нибудь другим. Лошади – пугливые животные. В потайном кармане моего плаща всегда лежит полдюжины легких сюрикенов. На всякий случай.

К замку мы подъехали уже в темноте. Пожалуй, без своих спутников я не нашел бы поворота на заросшую дорогу, скрывающуюся в зарослях кустарника и ведущую в, казалось бы, непроходимую чащу.

Лошади цыган явно знали дорогу, потому что шли уверенно в такой тьме, что хоть глаз выколи. Хотя ко мне эта пословица не относилась, я не спешил обнаруживать свою непричастность к зафиксированному ею положению вещей и накинул повод своей лошадки на всё ту же незаменимую балясину.

Мы добрались до замка уже без инцидентов, если не считать таковым то, что я не смог удержаться и спросил у едущего впереди возницы, что это за синие кольца огня, состоящие из маленьких пляшущих огоньков, которые я заметил недалеко от дороги.

Мой невинный вопрос вызвал неожиданный ажиотаж моих спутников. Они попросили меня показать им то, о чем я спрашивал, и мы остановились на время, понадобившееся на то, чтобы выкопать из земли, над которым колебалось в темном воздухе кольцо пламени, небольшой засмоленный бочонок, содержащий, как нетрудно было сообразить, какой-то клад.

Трудно сказать, как развивались бы события, и что перевесило бы - признательность или практицизм, - но у меня сложилось впечатление, что мои спутники впервые увидели в темноте мои глаза, и это склонило их предложить разделить всё поровну.

Я согласился, и мы договорились, что их совокупная половина составляет мою сепаратную, и что я не упомяну о нашей находке, когда мы достигнем цели нашего путешествия.

Конечно, было что-то странное в том, как мы легко договорились. Действительно, мои глаза при первом знакомстве в темноте производили некоторый эффект, но в данной ситуации этот эффект превзошел мои ожидания.

Я-то думал, что придется либо отказаться от дележа, поскольку, всё-таки, основной моей целью было посетить замок, и осложнения были мне сейчас ни к чему, а клады дело наживное (да я, кроме того, заметил и ещё одно кольцо холодного пламени в десяти шагах от первого и, естественно, отметил место), либо придется потратить больше аргументов.

Что-то тут было не так.

Я размышлял над этим все оставшееся время пути.

Я, по привычке, склонен был приписывать неадекватную реакцию людей только своим особенностям, выделяющим меня из рядов представителей рода человеческого. Отделяющим меня, так лучше сказать, но сейчас я сообразил, что это была не совсем та, обычная реакция.

Имелся ещё какой-то составляющий элемент, словно меня принимают за того, кем я не являюсь. Словно я, такой, какой я есть, обыкновенно вызывающий определенное к себе отношение, менее странен для них, чем тот, кем я мог бы оказаться.

Менее странен, или менее опасен, как угодно. И менее интересен.

Право, я даже почувствовал легкий укол досады.

Что у них тут за такая местная достопримечательность!

Любопытное, однако, местечко, думал я. Взять, хотя бы то, что клады любезно отмечены сигнальными огнями. Только ленивый не подберет.

А действительно, ленивы они все здесь, что ли?

Порыв ветра неожиданно бросился мне в лицо, швырнув в глаза пригоршню снежных хлопьев.

Похолодало как-то уж слишком резко. Может быть, мы миновали какой-то горный отрог и попали в иную климатическую зону.

Я застегнул плащ у горла и надвинул шляпу пониже на глаза.

Где-то вдалеке раздался вой, пожалуй, не собачий, нет, это выл волк. Вскоре к нему присоединился вой ещё нескольких волчьих глоток.

Конь подо мной взвился на дыбы, и я с трудом успокоил его. Шкура коня вздрагивала под моей ладонью, уши прядали, он косил лиловым глазом и храпел, норовя броситься вперед не разбирая дороги. Я тихо говорил с ним, наклонившись к дергающемуся уху, и мой голос, как всегда, подействовал на животное лучше, чем удила.

Через несколько минут он настолько успокоился, что мы смогли продолжить путь. Волчий вой продолжался, обступая нас со всех сторон, но я продолжал тихо говорить, и мой конь оставался смирным, хотя шкура на его спине подергивалась.

Становилось всё холоднее, деревья, жмущиеся к скалам, соединили ветви над моей головой, образовав непроницаемый свод, и мы ехали, словно по тоннелю. Только изредка плотный свод над головой неожиданно разрывался, и в открывшемся прогале мелькал кусок ночного неба и полная луна, застилаемая несущимися темными облаками.

Неумолкающий волчий вой дополнял и усугублял театральность окружающих меня декораций.

Я вынул часы и увидел, что стрелки подходят к полуночи.

Самое время сейчас достичь замка. Тогда есть шанс подъехать к дверям, обязательно массивным и мрачным, конечно, и аккурат в то время, когда пробьет полночь, и они с леденящим сердце скрипом начнут медленно растворяться.

Непроницаемая стена тоннеля окончилась без всякого перехода, как отсеченная ножом, и я увидел замок. Растительный тоннель довел нас почти до дверей, вернее, он закончился у разрушенных ворот, и мы уже фактически находились во дворе замка.

Замок показался мне грандиозным и необъятным, с возносящимися в ночное небо двумя непропорциональными башнями над центральной частью и приземистыми донжонами по сторонам. Он также был полуразрушен, в его слепых, узких и высоких окнах не заметно было ни единого огонька; крепостные стены, с проломами и растущими на них старыми кривыми деревьями изорванной линией читались на фоне лунного неба.

Массивные, усаженные огромными металлическими заклепками двери заскрипели и начали медленно отворяться. Я прислушался к леденящему сердце скрипу и скрежету и глянул на часы.

Было ровно двенадцать часов, полночь.

Отлично, подумал я и удовлетворенно кивнул. Всё в соответствии с полагающимся сценарием.

Я стоял в большом зале, в котором было темно, как у негра в…  желудке, и слушал, как хозяин замка учиняет допрос моим невольным проводникам цыганам. Он спрашивал, кто я и почему они привезли меня сюда, к нему, а цыгане оправдывались, и в их голосах слышался страх и ещё что-то. Я определил бы это как подобострастие, если бы не знал совершенно точно, что поведение такого рода совершенно не свойственно их народу. Говорили они по-румынски, и меня, прежде всего, поразили интонации голоса хозяина.

У него был тяжелый голос. Тембр голоса был необычен, с холодным металлическим оттенком, и он произносил слова так, словно сидел на троне, поставив ногу на горло лежащего у его ног собеседника. Пожалуй, тех, кто имел с ним беседу, нельзя было называть собеседниками в полном смысле этого слова. Он спрашивал, и ему должны были отвечать, он вел с ними речь, но никак не собеседовал.

Это был не хозяин замка, это был владыка.

С царственным величием и невозмутимостью он оглядел меня, стоявшего вместе с цыганами перед дверьми его замка, и бровью не повел, слушая мои вежливые извинения за свою навязчивость, аттестованную мной как вынужденную, и объяснения, данные мной и апеллирующие к снисходительности господаря этих мест. Солировало в моих объяснениях скромное желание странствующего архитектора, желающего пополнить багаж своего профессионального опыта.

На мой взгляд, такая мотивация звучала скромно и со вкусом, а, главное, безвредно на взгляд всемогущего властителя заштатных краев, обычно - я знал это по опыту, - со снисходительным жалостливым и ленивым любопытством взирающего на ученых плебеев. Зачастую срабатывала банальная скука.

Он не промолвил ни слова, но сделал приглашающий жест, в котором точно отмерена была сдержанная властность, холодное сознание собственной властности и возможности проявлять её, как ему заблагорассудится, приправленная легчайшим намеком на барственное гостеприимство.

Подобные жесты отрабатываются долго и производят впечатление.

Я смотрел ему в спину.

Старший цыган привел последний аргумент, с таким выражением в голосе, с которым, обычно, человек преподносит аргумент, по его мнению, главный.

- Ты можешь сам решить, господин, что с ним сделать, но когда мы увидели его глаза, то подумали, что он… - цыган заколебался.

Владыка медленно повернулся и встретился со мной глазами.

Я с удивлением увидел, что мы с ним имеем что-то общее. То же самое, полагаю, увидел и он.

Он оглянулся и коротко махнул рукой, и цыгане, поклонившись, повернулись к своим кибиткам и взяли лошадей под уздцы. Двери закрылись, огласив зал скрежетом ржавого железа. Массивные петли явно давно никто не смазывал.

В зале воцарился кромешный мрак. Он не был мне помехой – в темноте, даже самой полной, я вижу так же ясно, как днем. Контуры предметов несколько утрачивают четкость, краски мира пропадают, заменяются  серо-зеленым оттенком старинной гравюры или, лучше сказать, мир превращается в рисунок свинцовым карандашом, но это неизбежные потери ночного видения. Я знаю, что так видят окружающий мир все ночные звери – волки, кошки… я тоже вижу его так, это моё преимущество и я доволен, что оно у меня есть, но, признаюсь, дневной мир нравится мне больше. Я люблю многокрасочность и оттенки.

Хозяин замка приблизился ко мне. Его глаза светились в темноте красноватым светом.

- Добро пожаловать в мой дом, - произнес он, и я расслышал иронию в его голосе. – Вы вошли в него смело, и можете пребывать здесь без страха.

Я поблагодарил и попросил его зажечь какой-нибудь свет. Он, казалось, удивился.

- Я думал, что вы видите в темноте, - он сделал молниеносное движение рукой перед моим лицом, но я не отшатнулся и не зажмурился. – Ну что ж, извольте.

Он зажег лампу – старинную серебряную лампу, с открытым, без стекла или абажура, огнем, и высоко поднял её. Свет залил его лицо и фигуру, вокруг заплясали колеблющиеся тени. По залу гуляли сквозняки.

Передо мной стоял высокий, почти того же роста, что и я, худой человек. Сначала мне показалось, что он стар, но впечатление было двойственным. Скорее, возраст его можно было назвать трудноопределимым. Одет он был во всё черное, без единого цветного пятнышка, и от моего костюма его манера одеваться отличалась лишь очевидным богатством его платья.

Да, мы действительно имели с ним много внешнего сходства, и мне понятны сделались слова цыгана обо мне. Именно моё сходство с владыкой замка послужило мне пропуском к нему. Они сочли меня принадлежащим к тому же миру.

Наше с ним сходство заканчивалось при взгляде на его лицо. Жесткое, пронзительное лицо. Крупный костистый нос, подобный клюву ястреба. Глубокие носогубные складки, четко очерченный жестокий рот с очень красными губами, тлеющие угли глаз с таящимися в них рубиновыми огоньками, своим холодным выражением наводящие на сравнение с огнем свечи, горящей за заледеневшим стеклом. Подбородок чисто выбрит, длинные усы с серебрящимися в них нитями, мертвенно бледная кожа. Уши тоже бледные и странно заостренные.

Я перевел взгляд на его руку, держащую лампу.

Длинные костлявые пальцы, чересчур длинные узкие ногти, заботливо заточенные, больше похожие на когти. Кожа на руках как пергаментная, неживого серого оттенка на сгибах запястий. Он провел рукой над лампой, и огонь потянулся за его ладонью, истончился и поголубел, засияв гораздо ярче, будто наполнился какой-то дополнительной энергией, изошедшей из его руки. Тени вокруг нас вытянулись, потом сгустились и заметались.

Я отметил ещё одну любопытную деталь. На его ладони, в центре, росли волосы, черные и грубые.

Я подумал, что правильно сделал, приехав сюда. Это было интересное место и помимо архитектуры.

- Теперь я прошу вас проследовать за мной, - хозяин замка изучал меня так же, как я его, он возвращал мне в своем пристальном холодном взгляде то же любопытство – но более расчетливое, с прищуренным оценивающим глазом, любопытство исследователя.

Такой взгляд я видел как-то раз у ученого вивисектора, хладнокровного естествоиспытателя-препаратора, рассекающего привязанную к лабораторному столу живую тварь на аккуратные ломтики, в фанатичном безумном желании постичь суть жизни  и смерти и их механику, расчленив живое целое на мертвые составляющие.

Тем же взглядом апологет естественной науки, помнится, посмотрел на меня…

По странной случайности его лаборатория сгорела на следующий день, какая-то реакция в химических растворах для консервации препаратов… он, вероятно, недослышал сигнала тревоги за скрипом Великого Колеса Жизни, в которое пытался вставить свои жалкие палки… Печально, но ведь сказано – «не простому человеку понять причину причин». Омм!

Я никогда не исследовал жизнь, разъятую на кусочки, хотя уж мне-то более, возможно, чем другим нужно было понять кое-что, у меня сложились непростые взаимоотношения с природой и ответ, который я пытался вытрясти из неё, периодически, раз за разом задавая вопрос, навязчивый и мучительный для меня, я пока не получил.

Но я ещё не терял надежды, не так ли?

Иногда мне кажется, что в следовании этому желанию появляется нечто, граничащее с маниакальностью, и грань становится всё неуловимее. Я или получу ответ, или утрачу интерес к самому вопросу, и это будет значить, что я… Ничего хорошего это для меня не будет значить, говоря откровенно.

И изменится ли что-нибудь в моей жизни, если я пойму?

Кто знает? Я хочу, по крайней мере, попробовать, не хочу сдаваться без боя. Не это ли гонит меня по свету в неизбывном и бесплодном поиске?

Я старательно отгоняю от себя подспудную догадку, что ответа мне не получить никогда.

Мы следовали запутанными переходами.

Сначала по узкой винтовой лестнице, всё выше и выше, затем длинными коридорами и ещё лестницами, и вновь чередой невероятно захламленных комнат или залов, тонущих в могильной тьме.

После пятой лестницы я начал догадываться, что мы не поднимаемся на следующий этаж, а кружим, обходя замок по периметру одного и того же уровня.

Хозяин использовал хаотичную планировку замка, много раз в течение веков достраивавшегося и перестраивавшегося, с пристроенными башнями и дополнительными галереями, прорубленными, иногда достаточно небрежно, в толще замковых стен. Мне было это очевидно.

Когда мы поднимались на двадцать ступеней вверх, то вскоре компенсировали подъем, спускаясь по наклонному коридору и двум лестницам по десять ступенек, разделенных несколькими комнатами, оставаясь на том же уровне.

Такие полуэтажи характерны для замков, перестраивавшихся в период Османского завоевания.

Необходимость оборонять их породила остроумные решения, с встроенными в стены тайными ходами, потайными комнатами, где вторгшийся торжествующий враг пропадал бесследно, причем особую прелесть ситуации придавало то, что он далеко не сразу об этом догадывался, и ложными кольцевыми обходными переходами, неизбежно приводившими к месту начала движения.

О кто, как не я, знал все эти ухищрения!

Как я любил эту магию пространства-ловушки!

Разве не все мы живем, в конце-то концов, именно в той или иной западне? Сложившихся обстоятельств, клетке судьбы, наконец, … просто клетке… в ловушке собственного бренного тела…

Мой дворец, оставшийся далеко за морем и горами, как отличаешься ты – светлый, пронизанный солнцем, словно сложившийся из взметнувшихся, завитых жарким ветром песчаных струй, но зловещий в своей гармонии, служащей равно двум функциям. Одинаково Красоте и Устрашению. Магическая шкатулка фокусника, на самом дне которой лежит сюрприз, как награда от иллюзиониста искателю отгадок, достигшему дна. В моем дворце призом служил драгоценный кристалл, сердце дворца, твердое и прекрасное.

Сейчас его там уже нет, но не в этом дело.

Здесь же, в тяжеловесном, припавшем к изножию гор замке, куда я напросился, повинуясь своему постоянному импульсу авантюризма, присущему мне во всех обстоятельствах, гонящему меня, как ажурный шар перекати-поля в иссушенных зноем пустынях – и я отнюдь не жалею об этом, должен заметить, - фальшь была тяжеловесна и темна, лишена красоты и изящества, так мною ценимого.

В ней присутствовала лишь мрачная одержимость, стремление довлеть и похоронить в своих глубинах.

И на дне промозглых подземелий этого замка лежит не алмазное сердце, а, скорее, груда черепов. Причем, возможно, крысиных.

Я позволил себе усмехнуться.

Я подумал, что чересчур критичен и самовлюблен, судя по сим рассуждениям, и готов пересмотреть свои выводы после осмотра строения и, возможно, смягчить суждения, но от одного я не откажусь наверняка.

Тут я не ошибаюсь, это ещё один мой природный дар.

Я явственно чувствовал запах смерти, её неуловимый привкус.

В замке царила смерть – застоявшаяся, как воздух в запертом погребе, не недавняя, ещё сочащаяся кровью внезапного уничтожения, отзвуком недавно прервавшихся жизней, - нет, древняя, привычная, вошедшая в «порядок вещей».

Интересно, очень интересно.

Поскольку мы пошли по второму кругу, я начал более внимательно присматриваться к комнатам, через которые мы проходили.

Пыль, запустение, прах.

Тусклая пелена пыли укрывает всю мебель, все предметы обстановки ровным, не потревоженным нигде слоем лежит на каменных плитах пола.

Занавеси и драпировки все одного цвета – серого цвета пыльных хлопьев. Некоторые изодраны, подобно боевым знаменам, иные сорваны, скомканы – не то рукой победителя, не то сами упали, срывая карнизы, под грузом лет и пыли.

Хотя, похоже, победители сюда не врывались. То тут, то там я видел тусклый блеск золота, проглядывающий всё из-под той же пыли и праха. Как обломки оснастки фантастических бригов, засосанных зыбучими песками страшного побережья Мыса Погибших Кораблей, прорывали серые холмы праха массивные ветви тяжелых канделябров и жирандолей. Свечи во всех выгорели полностью, лишь призрачно белели наплывы и сосульки воска.

Владелец всего этого мертвого царства шел впереди меня, неся масляную лампу, шаги его были беззвучны.

Я шел за ним с перекинутыми через плечо чересседельными сумками из кордовской кожи, составлявшими весь мой багаж.

Он не отличался внешними объемами, его ценность скрывалась под грубой тканью и потертой, исцарапанной кожей.

Кое-что мне удалось увезти из пещеры Аладдина, как ни поспешен был мой отъезд.

Странный эффект теней, отбрасываемых серебряной лампой, привлек моё внимание.

Мне показалось, что тень моего провожатого чуть-чуть, на еле уловимый миг опережает своё естественное оптическое движение, а моя, наоборот, медлит, отстает.

Кроме того, подтверждалось и то, к чему я был подготовлен видом слепых темных окон замка – всех окон, - я не ожидал встретить хотя бы одного живого человека, и мои неожидания подтвердились.

Я много повидал на своем веку, но такой дворец вельможи встретил впервые.

Неужели я, наконец, нашел сказочный замок, заколдованный замок?

С надменным зловещим королем-отшельником вместо прелестной принцессы, томящейся в ожидании отважного рыцаря в башне, вокруг которой обвился стерегущий принцессу дракон? Дракон подсматривает одним глазом и жует от нечего делать кончик собственного хвоста.

Мне импонирует такой сюжет. Даже больше, чем история, полная принцесс, драконов и заключительных поцелуев. По вполне понятным причинам.

Пожалуй, из всех возможных вариантов этот – с королем-отшельником, убежденным мизантропом, - наиболее близок мне и моему одиночеству.

Не поселиться ли и мне на такой же манер, в затерянном замке? Не сейчас, попозже.

Когда-нибудь и я построю себе замок на собственный вкус и скроюсь в нём ото всех, кому я никогда не был нужен…

Комната, куда, наконец, привел меня хозяин – кстати, я пока так и не узнал ни его имени, ни его титула, - сочтя, видимо, что я достаточно запутался во внутренней планировке замка, ничем не отличалась от прочих, запущенных и откровенно нежилых.

Стоит подумать на досуге, почему он выбрал именно эту, а не любую другую. Его выбор показался мне случайным – он просто вдруг толкнул очередную дверь, уже миновав её и вернувшись назад. Однако тень его скользнула под закрытую дверь за секунду до этого.

- Входите, - жест, которым он сопроводил приглашение, был поистине царственным, я отметил это без иронии, - располагайтесь. Я зайду за вами позже, и мы побеседуем за… ужином.

Моё ухо уловило какие-то сложные оттенки в последнем произнесенном им слове. Он помедлил и, шагнув, поставил лампу на мраморный стол на одной грифоньей лапе, стоящий посреди комнаты.

Движение теней, рожденное жестом его руки, продолжалось и после того, как лампа уже стояла на столе.

- Надеюсь, вам будет достаточно… уютно здесь, когда вы… освоитесь, - губы его растянулись в усмешке, обнажив два выступающих передних зуба, очень белых, но я не услышал в его словах издевки, хотя фраза прозвучала на редкость нелепо для общепринятой формулы хозяйского радушия, учитывая, как выглядело то, что нас окружало.

Комната выглядела не просто совершенно нежилой, но словно символизировала собой полную антитезу уюту как понятию. На пыли, покрывавшей стол, я мог бы начать вести дневник.

Я поблагодарил, уверил, что всё отлично и…

- И?.. – спросил я, снимая шляпу перед ним.

Он понял, и выражение надменности в его глазах на пол секунды предупредило слова, окрашенные тем же выражением.

- Граф Владен Валашский, - представился он незначительному заезжему путешественнику, - владелец этого замка и всех его окрестностей.

Я оценил, как он сумел произнести это, всего несколько слов, и сколько значения – воплощенное достоинство, вот верное слово. До кончиков когтей.

Я выразил подобающее случаю уважение.

- Да, истинно. Наш род может похвастаться такой древностью, на которую заплесневелые Габсбурги и Романовы никогда не смогут даже и претендовать, - он смотрел сквозь меня. – Мои предки одними из первых вступили в орден «Дракона», основанный для охраны церкви Христовой на наших древних землях, на которые пала тень Полумесяца. С той поры мы получили ещё и этот титул и с гордостью носим его несколько веков. Мы – сердце секлеров, мы - мозг и меч их… мы Валашские Драконы.

- Если не ошибаюсь, орден был основан во времена Сигизмунда Первого? – рискнул я, ведь не зря я посещал Стамбульскую библиотеку в султанском дворце. В Османской империи умеют хранить память о своих врагах, подкрепленную подробными сведениями.

Граф Владен взглянул на меня с интересом, я понял, что не ошибся с историческими реалиями. Какими бы ни были его первоначальные намерения относительно меня, они изменились, включив появившееся желание познакомиться со мной поближе.

Я поклонился, и граф, погасив изучающий взгляд, кивнул и вышел, растворяясь во тьме коридора, но обернулся ко мне, приостановившись в дверях, и блеснули из мрака его глаза с отразившимися в них красными точками огня лампы.

- Я ожидаю от вас интересной беседы, господин… архитектор. Последнее время мне было очень скучно, и я надеюсь, вы внесете в мою замкнутую жизнь чуточку больше счастья.

- Я тоже, граф, и весь к вашим услугам, - я не стал напоминать ему имя, которым назвал себя, представляясь во дворе его замка.

Честно говоря, как бы не ошибиться, я что-то засомневался, каким именем представился в данном случае. Пусть будет архитектор.

Итак, граф Дракон. Он всё же таился в заколдованном замке, прекрасная принцесса же, видимо, не задержалась тут надолго. Возможно, уехала в Париж. Продолжив свой путь, ибо конечной целью моей также является этот город, я, чем черт не шутит, найду её там.

Я наскоро осмотрелся.

Огромный камин – люблю камины, это всегда ещё один запасной выход, - как зияющая холодная пасть мертвого дракона, утратившего способность к пламяизвержению ещё во Время Оно. Похоже, навязчивые ассоциации с драконами теперь так и будут лезть мне в голову.

Отбросим аллегории. Камин попросту не топили крайне долго, не один десяток лет. И не чистили столько же. Отложения сажи претерпели некие химические изменения, на основании которых я сделал такое умозаключение. Достаточно было прикоснуться кончиком пальца и поднести его к пламени лампы.

Действительно, зачем топить камины в замке, в котором живет единственно лишь его владелец, притом аскет, обходящийся в темноте без света.

Я, например, обладая ночным зрением в полном объеме, живу совершенно по-человечески, ночами разжигаю костры, если ночь застает меня в пути, в доме же (если на какое-то время он у меня есть) зажигаю свечи, лампы и камины. Что я и подтвердил, разведя огонь в очаге. Старинное кресло отлично разгорелось.

Интересно, что владетельный граф собирается предложить мне на ужин?

Я распаковал свой незначительный багаж и переобулся в мягкие сапоги без каблуков, но с небольшими полезными приспособлениями в подошвах.

Содержимое багажа составлял обычный набор бывалого путешественника и кое-что сверх того.

Что может человек увезти с собой, поспешно покидая дворец враждебно настроенного султана?

Пригоршня драгоценных камней в потайном отделении одной из сумок, некоторый крайне ограниченный арсенал - с орудиями, входящими в него я предпочитаю никогда не расставаться.

Вторая сумка и вовсе была полупустой, сморщенной, как грудь старухи, хотя за последний час она несколько увеличилась в объеме. В неё я положил часть по-братски поделенного с цыганами клада.

Даже если цыгане, увидев мои глаза и расценив их способность светиться в темноте как часть семейного сходства, сочли меня возможным родственником графа Владена – давно потерянным заблудшим внучатым племянником,  к примеру, возвращающимся в лоно семьи, - даже если это несколько игривое предположение соответствует отчасти истине и, повторяю, сыграло свою роль, то всё же я склонен был думать, что так гладко прошедшая дележка объяснялась, скорее, тем, на что именно, как на свою долю, я заявил свои права.

В глазах прагматичных цыган этот предмет не выглядел столь же ценным, как золотые дукаты и золотые цепочки толщиной в палец, зарытые каким-то оптимистом, надеявшимся вернуться за своим имуществом после очередного вражеского набега. Где-то сейчас гниют его кости?

Я достал из сумки кинжал с коротким лезвием, взвесил его на ладони. Отлично сбалансирован, рукоять утяжелена – его можно метнуть в случае необходимости. Работа старинная – безукоризненная смертоносная функциональность подчеркнута изумительно тонкой отделкой. Флорентийская чеканка - без сомнения, - ювелирно точно изображала сцену античного убийства. Крестообразная форма рукояти нарочито подчеркнута фигурой в центре, напоминающей распятие, кощунственно завуалированной под греческую мифологию. Кватроченто, изыск рукопожатия в перчатке, в которой спрятан отравленный шип Борджиа.

Камни, вправленные у основания гарды, отличного качества и дивной красоты – цвета (я хмыкнул) графских очей, - качественные рубины. Рубины носят как кровоостанавливающее средство, участвуя в битвах. А ещё рубины на Востоке именуют слезами Будды.

Цыгане посчитали рукоять серебряной, но это азем.

Жало кинжала с двумя насечками и крестом из того же сплава.

Вдоль клинка идет желобок – я улыбнулся - для стока яда. Я поискал и аккуратно поддел нужную финтифлюшку на рукоятке – да, капсула была там. Полная. Как черная жемчужина, хранящая темный смертельный дурман. Стоит установить пружину в нужное положение и жало проснется. О, итальянцы! Узнаю ваш стиль.

Я предпочитаю холодное оружие, чистое, оставляющее меньше лживых шансов слепой случайности, прочерчивающей траекторию летящей пули. Я не люблю запах сгоревшего пороха и хочу полагаться на себя, свою меткость и твердость своей руки. Холодное оружие – продолжение руки наносящего удар. Огнестрельное оружие – равнодушный наемник.

Но в итальянском кинжале чересчур много коварства, я же проповедую ловкость рук и хитроумие. Однако… Я вложил кинжал в кожаные ножны, закрепленные ремешками на предплечье моей левой руки. Тот нож, что до этого занимал место в ножнах, я опустил за отворот сапога.

Эластичный шнурок удавки как всегда ненавязчиво обвивал моё левое запястье.

Мне пришлось сильно дернуть раму окна, на диво современного устройства для такого старинного замка, чтобы открыть её, и я, перемахнув через высокий подоконник, прошел по узкому, местами совершенно осыпавшемуся карнизу до полуобвалившегося  балкона. Он торчал гнилым клыком над портиком нижележащего этажа, я спустился туда и, обогнув выступ стены, посмотрел вниз. Отсюда хорошо просматривался внутренний двор, куда цыгане увели своих лошадей.

Они были там, развели костры, что-то готовили на огне.

Пересекая заросший двор, к ним шел граф, его плащ черными крыльями развевался за его спиной, и цыгане как раз начали поспешно вскакивать, увидев его, и кланяться. Граф отдал им какие-то указания, и двое цыган, одним из которых был молодой цыган, который управлял остановленной мной над пропастью кибиткой, поспешно начали доставать из своей повозки плетеные короба, в которых они обычно перевозят провизию.

Стреноженные лошади храпели, задирая головы.

Граф вернулся в замок, я сделал то же, использовав удавку как веревку скалолаза на особо трудных участках стены.

Время, понадобившееся графу для организации нашего ужина, я провел, более тщательно осматривая свою комнату.

Несколько последних лет я провел при дворах восточных владык и насмотрелся всяческой роскоши, поэтому, мысленно сдернув покров пыли, я увидел обстановку, не уступающую в роскоши восточной, с поправкой на европейский вкус.

Действительно, обивка мебели, гобелены, ткани драпировок – всё было искусной выделки и в изысканной цветовой гамме, причем, к моему удивлению, в превосходной сохранности, если, конечно, не замечать пыли и учесть возраст всего этого. Со времени изготовления всех вещей, без сомнения, прошло не одно столетие, и стоимость их была, должно быть, фантастической, поскольку и в момент приобретения стоили они недешево.

На каминной доске из черного мрамора стояли разлапистые подсвечники, несколько статуэток, широкая низкая ваза – и все эти предметы были из золота. Ваза была до краев наполнена порошком цвета прогоревших углей с седым налетом. Я зачерпнул горсть этого порошка, будучи уверен, что это пепел от сожженной бумаги, и ощутил слабый запах.

Даже не запах, а воспоминание о запахе, не более пары молекул давно умершего аромата лилий и роз.

Я осмотрелся ещё более внимательно. Когда знаешь, что искать, замечаешь больше.

Теперь я увидел несколько мелких предметов обстановки и несколько вещиц, подтверждавших, что покои эти в давние времена принадлежали женщине.

Странно, но здесь не было ни одного зеркала, ни маленького, ни большого. Даже на вычурном предмете, демонстрирующем верх мастерства мебельного мастера былых времен, который я определил как туалетный столик с множеством крошечных выдвижных ящичков, не было зеркала.

Можно подумать, что граф не без умысла отвел мне именно эту комнату, проявив немыслимую проницательность и деликатное отношение к моим привычкам.

Шнур звонка висел в углу около камина, толстенный, в руку толщиной, витой, даже он был оплетен золотой сеткой, но при ближайшем рассмотрении оказался чистой бутафорией. Звонок давно не действовал.

Наверное, дамы, населявшие эти покои, исчезли тогда же, когда и слуги, которые должны были являться по этому звонку. Действительно, что делать дамам в роскошном замке без слуг!

Я остановился перед висящим на стене около легкой кушетки старинным гобеленом. Он заинтересовал меня, чем-то неуловимо притягивал. Прежде всего, гобелен отличался редкостной красотой, затем…

Я определил его возраст примерно… примерно в четыре столетия, где-то середина пятнадцатого века. Способ переплетения нитей основы, краски, фасоны платьев изображенных на нем дам и, главное, форма музыкальных инструментов, которые держали их чуть выцветшие руки.

Думаю, этот гобелен являлся портретом, а не отвлеченной сценой. Такой вывод я сделал на основе особенностей его композиции. Я видел уже гобелены того же периода, даже изучал их в Италии, когда бродил по старинным итальянским замкам, стремясь постичь всё больше тайн гармонии форм, так полно воплотившихся в итальянском зодчестве.

И именно в платье итальянского покроя одета была дама в композиционном центре гобелена, дама, чьим портретом, конечно, и являлся гобелен. Лютня в её руках выткана была с большим тщанием, но нити, изображающие струны, были так же тщательно спороты с гобелена, так что в сердцевине лютни зияла дыра. Окружавшие даму женщины изображались в платьях совершенно другого кроя, и соответствовавших, скорее, венгерской или моравской моде того времени.

Я опять вернулся к туалетному столику, остановился около него, потом смахнул пыль краем рукава.

Восточные женщины используют много косметики, но пользуются ей не так, как европейские.

Например, они окрашивают свои ладони хной и когда в танце поднимают руки вверх, покачиваясь и сложив ладони лодочкой, то кажется, что пригоршни их полны солнечным светом…

И ступни они тоже…

Музыка, которую я не слышал несколько дней, зазвучала, и я быстро сел к столу на грифоньей лапе, передвинул масляную лампу и торопливо, пальцами, начал записывать ноты. Вот пыль и пригодилась. 

Дневник же я пока ещё не собрался писать.

Я ощутил присутствие графа, только когда он уже взялся за ручку двери, шагов его я не слышал. Это было настолько нехарактерно для меня, что я с трудом поверил в это. Объяснение возможно было только одно. Я отвлекся слишком, музыка заполнила собой всё, и я... Но, может быть, дело не в моем слухе, никогда меня не подводившем, а в особенностях походки графа Владена?

Скорее, всё же, подходит второе объяснение. Я и сам умею ходить так, совершенно бесшумно.

Дверь открылась, граф стоял в черном прямоугольнике тьмы, четко очерченном декоративным обрамлением двери, что в целом напоминало собой одну из карт Таро. Вот только какую?

Его цепкий взгляд обежал комнату, отметил пылающий камин.

- Вижу, вы вполне освоились, господин архитектор, - он неуловимым движением придвинулся, сразу оказавшись около стола. – Так как же вас правильнее называть? – он поднял брови, разглядывая знаки, покрывавшие мраморную столешницу. – Может быть - господин композитор?

- Как вам будет угодно, граф, -  я отряхнул рукав. Ненавижу неопрятность в одежде.

Мне подходили оба этих обращения, так же, как и ряд других.

Ко мне с равной степенью соответствия истине можно было обращаться ещё и «господин маг», и «мастер Особых Искусств». Иногда меня называли просто «фокусник» или даже «колдун», и уже без «господина».

Фаворитка падишаха называла меня «малик аль-маут». В переводе с арабского это означает «ангел смерти».

Применялись и другие наименования, но ими не следовало осквернять слух аристократа.

Как тут упомнишь, каким именем назвался последний раз. Может быть, даже своим настоящим?