ГЛАВА V.

Смертные глухи к небесной музыке, они даже не подозревают о её существовании. Музыка звучит во Вселенной с момента сотворения Мира, звуки её слагаются из колебаний, пронизывающих всё сущее, а исходят они от вращения небесных тел. Это и есть Музыка Сфер или Мировая Гармония.

Древние греки (кто именно, я не помню, хотя слыхал что-то на эту тему) считали, что семь видимых планет соответствовали семи нотам музыкального ряда. В этом есть поэтическое, но здравое зерно, всё так, но всё намного сложнее и одновременно проще. Музыка лежит в основе всего, она созидает и изменяет Мир, но она же может всё разрушить. Все элементы, объединенные гармонически, связаны, таким образом, друг с другом в тонком балансе. Если нарушится какая-то его часть, создавшая гармонию, если ненастроенной окажется хотя бы одна струна – в большей или в меньшей степени пострадает вся система. Сбалансированный Мир существует рядом с расстроенным, колеблясь на узкой грани между Гармонией и Хаосом. Это обычное его состояние – неопределенность. Вмешиваясь в настройки, некто, обладающий такими возможностями и способностями, может внести дисгармонию и подпортить музыку, которая управляет мирозданием. По крайней мере, с человеком она может сделать всё, что угодно.

Таковы были основные, кратко сформулированные положения нашей ночной беседы с Графом Владеном, в которых мы, неожиданно найдя общий язык, пришли не только к согласию, но и взаимно увлеклись, обмениваясь своими соображениями по этому вопросу, который, как выяснилось, не был праздным для нас обоих. Моё обычное ироническое отношение к тому, что мог бы сказать мне кто бы то ни было о музыке, уступило место если не реакции откровенной открытости – подобного от меня трудно, пожалуй, ожидать, - то заинтересованности, естественно влекущей следующий этап – вникания.

Мы с Графом находились в покоях Графа. Да, а то я уж готов был поверить, что у Графа Владена нет покоев, как нет в замке Бран слуг. Кстати, я, наконец, узнал название замка. Никаких волков не фигурировало в названии, это чисто внутреннее цыганское прозвание. Мне стало интересно, и я задался вопросом: а знает ли Граф о том, как кличут его замок его верные вассалы?

Конечно, так же, как мою «жилую» комнату, личное помещение Графа можно было называть «жилыми покоями» только обладая редкостной невзыскательностью к требованиям, предъявляемым к условиям комфорта. Примечательно оно было лишь количеством всё той же пыли, к которой я уже привык настолько, что перестал замечать. Титаническое ложе воистину королевских размеров громоздилось уродливыми балясинами и разлатыми резными фигурками. Я с удивлением присматривался к ним, пока мы с Графом проходили через комнату – мысль, что ложе Графа Дракона украшают купидончики, казалась неправдоподобной, но невероятно забавной, - однако фигурки оставались неясными тенями, поглощенные каким-то слишком уж непроницаемым (даже для моих глаз) сумраком, и их невнятные силуэты больше походили  на горгулий, торчащих во все стороны. Атласный балдахин, размером с парусную оснастку целого брига, подпирающий потолочные балки султаном из ветхих перьев, похожим на метелку для пыли,  чудовищным шатром осенял темные недра Графской постели. Я бы побоялся спать в такой постели в одиночку, право слово. Ещё я предпочёл не думать о том, сколько же пыли впиталось в эти занавесы. Не дай Бог их встряхнуть ненароком! Кошмарное ложе занимало почти всю комнату, но жизнь больше сосредоточилась в эркере большого окна. Оно отделялось шторами, и пока я не вошел в него, следуя приглашающему Графскому жесту, я не подозревал, насколько же эркер велик – он заслуживал, скорее, звания смежного кабинета, да и оказался при ближайшем рассмотрении закрытой террасой.

В отличие от библиотеки, где Граф занимался с книгами, здесь лежала лишь одна книга, на отдельном пюпитре, похожем на налой. На столах, расставленных под окнами,  разложенные в беспорядке инструменты и оружие, а также склянки, сосуды и какие-то алхимические реторты образовывали живописный натюрморт. Тут было почище.

И тут состоялся наш разговор о музыке.

Граф приступил к нему без долгих обиняков, и мы вскоре выяснили, что придерживаемся одинаковых мнений относительно влияния музыки на живых существ. Казалось, именно это Графа и занимало более всего, поскольку от чисто теоретических общих рассуждений он быстро перевёл разговор на конкретно практические моменты. Вскользь упомянутые мной выводы из наблюдений за заклинателями змей – я очень интересовался ими в Индии, во время моего последнего посещения провинции Пенджаб, особенно, конечно, характером тех мелодий и ритмов, которыми они зачаровывали змей, – вызвали у него удовлетворенный смешок.

- Я не ошибся в вас, мой друг, - только и прокомментировал он, предоставив мне самому сделать вывод, о чём это он, и порадоваться тому, что он впервые назвал меня «мой друг». Впрочем, вывод сделать труда не составляло, так же, как и правильно оценить его обращение. Все мы хотим одного – власти над другими. Влиять и подчинять, заставлять плясать под свою дудку. Или скрипку. Укрощать коней и зачаровывать змей. Приказывать волкам.

- Чем я могу служить вам, Граф? – я решил перейти к делу, но Граф не ответил на мой вопрос, словно не слышал его. Он продолжил говорить о своем.

- Я сразу понял, кто вы, - он властно поднял руку, запретив мне вставить недоуменное возражение, - в первый момент я сбился, сходство было слишком сильно, тому виной ваша нечеловеческая игра, но во второй миг я всё объяснил себе и теперь рад… Скажу откровенно, будь вы в том ранге, я затруднился бы вас использовать. Да и, - он внезапно помрачнел, глаза сверкнули мрачно, и еле заметный безумный огонек почудился мне, - не с чего было такому появляться у меня, в моих владениях… я выполняю договор… в моих владениях, моих, слышишь?

Я вновь не успел вставить слово, как он словно опомнился. Выражение его лица приобрело оттенок прежней надменности и жестокости, однако с полуоттенком взаимного понимания.

- Вы давно из Школы? – небрежно спросил он, и я не поверил своим ушам. Черт, что за чушь, какая ещё?..

- Я никогда не учился в школе, Граф. Я рано очутился на улице, предоставленный самому себе. Даже письму научился лет в шестнадцать, поэтому у меня почерк такой неровный, неустоявшийся…

Граф раздраженно тряхнул головой. Видно было, что мой почерк его совсем не интересует: он загадочно на меня смотрел, потом прищурился и пожал плечами.

- Как вам угодно. Не хотите признавать, не надо. Вероятно, у вас для того имеются причины, но я пока не стану их выяснять.

Мне не понравилось слово «пока», и я так и сказал, но Граф не снизошел до объяснений и продолжил музыкальную тему. Надо отдать ему должное: его умение схватывать новое для него, мгновенно выхватывая самое главное, и безошибочно определять тому место в четкой цепочке рассуждений и выводов, поражала и вселяла в меня уважение. У меня сложилось впечатление, что он специально готовился к нашей беседе, возможно, проштудировав соответствующую литературу в своей библиотеке, поскольку по многим ответам на заданные мной проверочные вопросы, которые я невзначай вставил, я сделал вывод: сам он не играл ни на одном инструменте и музыкой вообще не занимался.

- Без сомнения, мсье Анж, вы знаете, что человеческое существо можно зачаровать музыкой и голосом, можно погрузить в сон, можно заставить действовать по приказу.

Я покивал согласно. Неужели мы уединились с Графом Валашским ночью для всесторонней беседы о месмеризме? Что ж, у аристократов свои причуды, а спать мне не хочется. И кому, как не мне, знать о том, что можно сделать с человеком при помощи голоса…

Граф с интересом выслушал мои рассуждения о звуковых колебаниях и усмехнулся традиционному примеру с певицей, которая колола своим верхним до бокалы в буфете. Он осведомился, можно ли добиться того же, играя на скрипке, и я подтвердил, что всё дело в резонансе. Я увлекся и понял это, когда начал развивать Графу свою теорию «о резонансе мозга». Я оборвал себя – ни к чему всё это, - но он уже ухватил суть.

- Если взять английские слова «очарование» и «колдовство» - enchantment и incantation, то легко увидеть, что они происходят от латинского слова cantare – петь, тогда как слово «чары» - charm -  от латинского же слова carmen – песня. Музыкальное искусство и магические занятия всегда связаны так тесно, их сущность настолько переплетена, что голос, произносящий в нужном тоне и ритме нужные слова, приобретает власть, великую власть надо всем, что он называет по имени!

«Так вот куда метит Граф», - подумал я. Я тоже не ошибся.

- Раз нужная музыка и голос способны влиять на душевное состояние, то они могут влиять и на материальное, телесное, изменять его, трансформировать, - хриплым низким голосом заключил Граф. – Я прочел много трактатов и пришёл к заключению, что это одна из составляющих. Возможно, её хватит… даже одной единственной…

Нет, мне не удалось изменить телесную сущность посредством голоса. Свою сущность своим голосом.

- И если звуками и голосом можно убить, то значит можно и…

- Воскресить голосом невозможно, Граф, - прервал я его. Я не расположен был слушать глупости в столь поздний час. – Простите меня за резкость, но это чушь. Библейские примеры не срабатывают в наше время. Оставим Лазарю лазарево.

- …можно и поддерживать жизнь, - продолжил Граф, раздельно выговаривая слова тем намекающим тоном, что используют, чтобы дать понять собеседнику, как утомительно беседовать с кретином. – Или видимость жизни.

Что он подразумевает под видимостью жизни? Мои куклы тоже имели видимость жизни. И неплохую.

- Для этого неплохо бы сначала дать определение тому, что есть жизнь, Граф, - не унимался я.

- Жизнь это кровь. Она наполняет тела и, струясь по жилам, сообщает им «жизненный принцип». Подобный содержится и в соке растений. Умирающее растение прежде всего теряет соки и засыхает. Кровь – это жизненный сок для представителей рода человеческого.

- А как насчет души, Граф? – поинтересовался я. – Считается, что человек жив, пока душа пребывает в нём.

- У животных нет души, однако они живут, - напомнил Граф. – И у тех же растений тоже, но вы же говорите «букет из живых цветов». Жизненные соки препятствуют распаду материи, и так же можно сказать о крови. Она хранит присутствующую в ней «растительную жизнь», если вам угодно так её называть, и она препятствует распаду тела. А душа… - он презрительно ощерился. – Где она содержится? От потери крови человек умирает, даже если потеря не полная. Следует ли сделать вывод, что душа растворена в крови человека? Если она растворена в крови, то достаточно маленькой ранки, чтобы человек терял частички своей души, душа брызгала бы на стены и проливалась на землю. За счет чего она бы восстанавливалась? За счет внутренних ресурсов, вырабатывающих душу? Смешно! Выходило б, что в каждой человеческой твари скрыт источник для восстановления души, а из этого следовало бы, что не Бог вложил её в модель из грубой грязной глины, и это не является прерогативой Бога.

Он выглядел крайне величественно, произнося торжественно сии слова, имя Бога он выговаривал с большим пафосом, вкладывая в него максимум пренебрежения. Он явно гордился своей теорией. Вот в таких Богом забытых местечках и возникают различные ереси манихейские и произрастают богоборцы разнообразных направлений и калибров. Без отеческого пригляда, наверное, да и незначительность места возбуждает сильные натуры к вывариванию теорий, чтобы утвердить себя в собственной значимости. Мне все эти умствования казались, в сущности, пустым сотрясанием воздуха. В них не содержалось для меня ничего полезного, а что ещё нужно мне от остальных… представителей рода человеческого, как я называю людей? Тут я вдруг спохватился, что также называет их и сиятельный Граф. Ого, между нами обнаруживается всё больше и больше общности! Забавно… что же, выходит, и я выглядел бы так же со стороны, если бы мне изменила моя обычная сдержанность и припала охота обнародовать своё жизненное кредо?  Я люблю всё забавное, но сам не хочу выглядеть смешным. Но в данном случае я слушал вещавшего Графа с удивлявшим меня самого интересом. Словно я смутно чувствовал некий полезный для себя момент в его теории, только пока не мог понять ясно, что это за момент.

Граф меж тем продолжал развивать положения своей теории и делал это с всё возрастающим возбуждением, глаза его зажглись, и красный огонёк всё более разгорался в их глубине.

- Задачу уже следует считать решенной, если удается стимулировать «жизненный принцип» и поддерживать, таким образом, жизнь или её видимость, если считать, что душа покинула тело. В нашей древней земле много известно о таком, что давно утрачено в остальной Европе, где римская церковь замутила умы схоластическим мусором. У нас связи с глубинными знаниями не прервались… они таятся не только в народных преданиях, которые я, однако, иначе, чем невежественными байками назвать не могу, однако и в них можно найти зерно. Но есть в нашем несчастном порабощённом крае – достаточно только вспомнить постыдный позор Косова – хранители этих знаний. Да и возможно только здесь существуют соответствующие природные условия, - неожиданно добавил он совершенно иным тоном. Обыденным тоном естествоиспытателя, скучливо сводящего всю поэзию и тайны мироздания к обязательным занудливым «естественным объяснениям» - любой ценой, - что так популярно стало в современном научном (и не только) обществе.

За портьерой, отделяющей покои с грандиозным ложем Графа от кабинета, где мы вели беседу, послышался явственный шорох. Я насторожился, но не один я. Граф замолк на полуслове и бросил на меня испытующий взгляд. Я тут же шумно уронил со стола какой-то инструмент, неловко задев его локтем, и принялся его шарить на полу. Одновременно я вглядывался в чуть заметное колыхание портьеры – как от сквознячка. Похоже, что в покоях кто-то бегал, мягкие легкие шажки прошелестели за занавесом, остановились за ним, помедлили и стали удаляться.

Я положил искомый предмет на стол и извинился за свою неловкость. Предмет оказался сложной конфигурации жезлом, частично деревянным, частично металлическим, с длинной острой иглой на конце.

Граф несколько раз прошелся по кабинету, остановился передо мной на расстоянии нескольких шагов и вперил в меня свой тяжелый взгляд.

- Итак, мы попробуем, - резюмировал Граф, внезапно выражение его лица изменилось, и он задал неожиданный вопрос, причём с интонациями, звучащими такой подозрительностью, что он встал как кость поперек горла. – А вы, конечно, и на лютне играете, мой друг? И на флейте?

Последнее слово он произнес совсем уж тревожно.

- Ну-у, - я слегка растерялся. – Думаю, что смогу, хотя, пожалуй… да, в Персии лютня распространена, и мне приходилось… почему бы и нет. И на флейте - да, я смогу…

Не знаю, какой ответ он больше всего желал бы от меня услышать, но этот ему явно пришелся не по вкусу.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, но, в конце концов, Граф Владен что-то для себя решил и продолжил, как ни в чём не бывало:

 - Не здесь. Внизу, - он говорил, как о деле решенном, и не ждал от меня подтверждения согласия или комментариев. – Там отличная акустика. Там есть всё, что нужно.

Я представил, во что меня вовлекают, и как я буду выглядеть, играя на скрипке в мрачном склепе, над какими-то бренными останками, сохраняя серьезную мину при этих бредовых занятиях, и мне стало смешно. Не пора ли мне сказать «прощай» замку Бран и его владыке? Валять дурака мне приходилось неоднократно, не то, чтобы я считал это ниже своего достоинства, иногда это меня развлекало, иногда вызывалось обстоятельствами или расчетом. Развлечет ли это меня сейчас, вот какой вопрос я задавал себе.

- Сию минуту? – только и спросил я, не решив ещё своих последующих действий.

Граф заколебался, опять на его лице отразился процесс неких вычислений.

- Нет, сейчас вы свободны, - распорядился он, наконец. – Не стоит второпях… уже почти четыре часа ночи.

«Я свободен всегда, Ваша Светлость. Я просто - свободен», - подумал я. У меня сложилось впечатление, что Граф в последний момент сам засомневался. Значит, ещё не всё безнадежно. Сумасшедшие не сомневаются ни в чём.

Граф осведомился, найду ли я дорогу в свою комнату самостоятельно, получил моё короткое «да» и проводил меня с лампой в руке до выхода из своих покоев. Проходя мимо титанической койки, я заметил на покрывале продолговатую вмятину, будто кто-то лежал на покрывале за минуту до нашего появления. Форма углубления ещё продолжала сглаживаться, расправляясь. В густой тени балдахина позади лежбища титана мне почудилась вертикальная полоска ещё более густой тьмы. Похоже, что за спинкой кровати находится низкая, чуть приоткрытая сейчас, дверца.

У дверей Граф задержал меня взмахом руки, вышел первым и посмотрел в оба конца коридора, подняв лампу как можно выше.

Я поспешил покинуть его, так как мне все эти готичности начали на сегодня уже надоедать. С антуражем тоже главное не перебарщивать.

Портреты на стенах галереи близ библиотеки, которые я не успел рассмотреть, когда мы с Графом шли сюда, неодобрительно взирали на меня из темноты. Я осветил их лампой, любезно врученной мне Графом. Блики света скользили по полотнам, таким же тусклым, как и мои перспективы в этом замке. В портретах, несомненно изображавших графских предков, я не усмотрел интересного для себя. Все они являли собой черты примитивного письма и явно принадлежали кисти местных художников. Единственно мной было отмечено, что большинство из них отличалось наличием неких фамильных родовых черт. Как всегда в фамильных галереях с предками, выстроившимися по ранжиру времени, попадались курьезные физиономии, но мне недосуг было останавливаться и рассматривать их с тихой радостью. Мне следовало поспать. Но где-то на середине галереи я всё же задержался. Те самые детали, вызвавшие вопросы ещё в день моего первого знакомства с замком.

Меня привлекли несколько портретов, висящих отдельно, в глубокой нише, отделенной ветхим (понятное дело) занавесом. Я осторожно, чтобы не стряхнуть на себя лавину пыли, протиснулся в нишу и поднял лампу.

Первым свет выхватил из темноты портрет мужчины с удлиненным носом, черными разбойничьими усами и глазами навыкате. Густую темную шевелюру покрывала малиновая шапка с околышем из жемчуга и аграфом в виде золотой восьмиконечной звезды, украшенной в центре большим квадратным рубином. Вверх из аграфа торчала какая-то метелка, похоже, что из конского волоса. Портрет моего хозяина Графа Владена в историческом национальном костюме. Насладившись лицезрением этого портрета, я перешёл к висящему рядом. Женскому. Лицо на портрете было повернуто навстречу лицу Графа – так по-семейному.

Этот портрет наглядно подтверждал правильность поговорки «муж и жена – одна сатана». Если, конечно, рядом висел портрет жены звездоносца.

Казалось, это был тот же человек, но переодевшийся в женское платье. Сходство черт поражало – с поправкой на отсутствие усов, естественно. Но при этом они несли на себе неуловимое очарование. Сохраняя поразительное сходство, делали женщину, копирующую внешность соседствующего мужчины, которого никак не назовёшь красавцем, если не красавицей, то «интересной женщиной», как выражаются в современной английской литературе.

Ещё раз подумаешь: миллиметр тут, миллиметр там – как много зависит в лице человека от каких-то жалких миллиметров…

Я с трудом оторвал взгляд от лица женщины на портрете. Было в ней что-то: притягательность, сила. Как и в той даме на гобелене. Я приблизил лампу к портрету. Пожалуй, это она и есть. Платье другое, манера изображения иная, не говоря уж о технике, ибо тканое изображение имеет свою специфику стилизации, но всё же это она.

Вряд ли это портрет жены, слишком велико сходство, так же, как и наличие общих фамильных черт с Графом и всей остальной семейной шеренгой. Скорее, это портрет его сестры. Возможно, впрочем, что Граф женат на своей сестре… Как египетский фараон… а что, я не слишком хорошо знаком с обычаями западных славян.

Всё сходится, если, конечно, отбросить такие пустяки, как то, что гобелен относится к пятнадцатому веку, а портреты… 

Я пригляделся и засомневался в правильности своих выводов. Некоторые детали указывали на то, что картины старинные, не исключено, что и пятнадцатого века, только не так давно освеженные реставрацией. Сказать определенно я не мог в этом освещении и при беглом осмотре.

Тогда Граф чрезвычайно похож на своего предка. А почему бы и нет? Иногда фамильные черты проявляются удивительно ярко в потомках, делая их точной копией пращура. И не только внешне, но и фамильными чертами характеров. На радость всей семье, умиленно твердящей над колыбелью: «Ну вылитый дедушка!»

Вряд ли кто-нибудь умилялся над моей колыбелью, а про своих дедушек я ничего не знаю… не знаю, в кого это я пошёл такой.

Три других портрета висели обособленно, отделенные от этих двух пространством, но не слишком большим.

Мужские, плохо написанные или скверно отреставрированные, потемневшие так, что трудно разобрать. Два вообще закопчённые, словно их из пожара вытащили в последний момент. Но сквозь копоть проглядывают черты поразительно красивого молодого мужчины, о другом этого не скажешь, хотя он и похож на соседа. Вот и очередной пример на тему важности миллиметров. Лицо постное, но глаза смотрят с упорством и непреклонностью.

Интересная семейка.

Тени вдруг заметались, движением воздуха чуть не загасило огонь лампы.

Словно косая тень от крыла большой птицы прошла по лицам портретов, и приглушенный звук обрушившегося тела заставил меня поспешно обернуться, немедленно закрыв глаза от облака пыли, клубами надвигающегося на меня.

Как я и боялся, занавес упал, окутав всё окрест плотной завесой пыли. Я загородился рукавом, проскочил через неё и поспешил к себе, стараясь пореже дышать. Маска частично защитила меня, но, вернувшись в свои покои, я некоторое время фыркал как лошадь и сплёвывал в камин пыль, забившуюся в рот.

«Четыре часа пополуночи, - размышлял я, глядя в темный зев камина с еле тлеющими в нём поленьями (растопленный камин свидетельствовал о том, что кто-то – наверняка Йонац – побывал здесь, и о том, что хозяин проявлял заботу обо мне, что подтверждали ещё и бутыль вина плюс завернутая в чистое полотно снедь в плетеной корзине). – Четыре часа пополуночи – Час волка, именно в это время умирает больше всего тяжело больных, это время, когда жизненные силы человека ослабевают, именно в это время человек вдруг просыпается и лежит, глядя в темноту и с тоскливой безнадежной ясностью видя всё то, что удается скрывать от себя днем, в безжалостном и лживом дневном свете, за дневными обманами действий и поступков, бессмысленных и напрасных».

И не мудрено, что в этот час навязчиво лезут в голову мысли о самоубийстве. Признаюсь честно – я не люблю просыпаться в этот час, опасаюсь. Но если уж проснулся, то главное – пережить рассвет.

Я перевернулся на живот и опять уставился на огоньки, порхающие по черным головешкам.

Я родился в четыре часа пополуночи. По крайней мере, об этом мне как-то упомянула моя мать.

Она мало что рассказывала мне обо мне, она вообще мало со мной говорила, больше бросала короткие указания, сторонясь и стараясь не смотреть на меня, избегая этого. Наверное, сначала я любил её, каждый ребенок любит свою мать, это инстинктивное чувство, но сейчас я уже ничего не помню. Я даже не помню, когда она первый раз надела на меня мою первую маску. Маленькую масочку, нулевой, так сказать, размер. По мере того как я рос, размеры менялись, я снашивал, если так можно выразиться, по маске в год. Я знаю, что люди, бывает, ведут счет взросления детей по количеству изношенных ребенком башмаков. Моё взросление отсчитывалось количеством смененных масок. Как-то я за одно лето вытянулся сразу резко – на две маски… Кажется, мне тогда исполнилось восемь…

Надо отдать должное – она шила их аккуратно, тщательно заделывала швы - с чувством выполняемого долга, наверное. Героически выполняемого.

Да, верно, восемь. Той осенью я сбежал из дома. Почему я не сделал этого раньше, я не знаю. Наверное, я ухитрился понять, что меня не только не любят, а что меня ненавидят, стесняются меня, только тогда, не раньше. В то лето я нашел способ ночью незаметно выбираться из дома и подсматривать и подслушивать под окнами домов. Вернее, просто додумался, сообразил, что так можно делать. До того я никуда не выходил за ограду нашего дома и полагал, что все так живут.

Оказалось, что живут все совсем не так, я быстро это уразумел.

Все мои ровесники и дети постарше играли друг с другом, соседи заходили друг к другу в гости – иногда запросто, без предварительных предупреждений – и мир был велик, ярок и понравился мне чрезвычайно.

В окнах я видел оживленные застолья, тихие семейные вечера и шумную ребячью возню. В нашем доме всегда было тихо. Гости появлялись в доме редко, и тогда я всегда отправлялся в свою комнату заранее, и должен был там оставаться всё то время, что в доме находились посторонние. Впрочем, я и не смог бы выйти – дверь запирали на ключ. В то время я ещё не умел отпирать любые замки. Я долго не понимал, что меня бояться показывать людям, а потом, когда у меня забрезжили такие соображения, я долго не мог понять, почему. В нашем доме не было зеркал.

То есть, почти не было. Одно, как оказалось, имелось – у отца, он брился перед ним, но в родительскую ванную комнату мне доступ был строжайше заказан. Отец меня вообще не замечал, словно меня и на свете не было, да я и редко с ним сталкивался. Как я понял потом, мать принимала меры, стараясь не допускать наших встреч, и ей приходилось проявлять немалую изобретательность. Это я тоже истолковал позже: она боялась, что отец бросит её, если я слишком часто буду напоминать ему о том, что она родила ему в качестве наследника. А так я словно не существовал - по взаимному согласию моих родителей.

Вот оно как бывает – в семьях обычных нормальных  людей рождаются такие, как я.

Из своего детства я вынес впечатление, что мать массу времени проводила в церкви, носила туда свой грех, видимо, надеясь под острой, как рыбья кость крышей храма обрести поддержку. Или хоть утешение.

Я опять лег на спину и воззрился на потолок.

Черные балки надо мной образовывали квадратные кессоны, повсеместно затянутые паутиной.

Я перевел взгляд на гобелен и сразу вспомнил. Вопрос Графа о лютне. Инструмент, который держит в руках дама на гобелене, дама, которую цыгане называют Шетландской ведьмой и которая, вероятно, оказалась сестрой того предка Графа Владена, на коего он поразительно похож. И какой-нибудь его троюродной прапрапрабабушкой. Странная обнаруживается у Графа настороженность к этому инструменту. Вот и здесь, на этом выцветшем куске ткани, струны изображенной лютни спороты.

Кто-то не пожалел ценный гобелен, дыра его не украсила.

И флейта ему чем-то не угодила.

Я закрыл глаза и постарался уснуть. Мне это удалось с пятой попытки. Этот рассвет я пережил.

***

Моя лошадь спокойно жевала овёс, и я потрепал её по упругой холке. Она пошевелила ушами и одобрительно закивала головой, переступая ногами. Неплохая лошадка: с длинными бабками, крепким негрубым костяком и хорошо развитой мускулатурой. Лучше всего она была на рысях – быстром аллюре в два темпа.

Я пошептал ей на ухо. Лошадь ткнулась мне в плечо, тихо сопя, и начала мусолить край моего плаща, забирая его всё дальше в рот мягкими губами. Я протянул ей на раскрытой ладони твердое райское яблочко, и она с хрустом раскусила его, задумчиво глядя вдаль.

Я вытер слюну со своей ладони носовым платком и осмотрел её копыта. Надо, пожалуй, перековать правую переднюю.

Проведя ещё раз по черной мягкой гриве, я отправился к цыганским кибиткам, оставив кобылу смотрящей мне вслед. Она явно была бы не прочь получить добавку. Обязательно дам ей – если найду ещё. Это подкатилось мне под ноги, когда я выходил во двор. Словно с неба упало, из райских кущ, должно быть - сорвалось с ветки Райского Древа.

Или из окна замка.

У кибиток царило оживление, старый цыган взнуздывал буланую лошадь. Я спросил, где Йонац. Тот выпрыгнул ко мне из кибитки в туго подпоясанном кожухе, в войлочной шапке, лихо сдвинутой на затылок,  и я изложил ему свою просьбу перековать мою гнедую.

- Не теперь, руа, - бодро ответил он, - я уезжаю сейчас. Когда вернусь.

Я поинтересовался, когда его ожидать назад.

- К вечеру точно буду, погоню во весь опор. Я еду в Бистрицу, - объяснил он.

Я кивнул и промолчал. По его глазам я видел, что ему хочется поговорить со мной. Так и получилось.

- На почтовую станцию. Он послал меня.

- Хорошо, вернешься - сделаешь, - мне казалось, что если я поинтересуюсь, что он там должен на почтовой станции делать, Йонац ответит мне. Судя по всему, он был из тех, на кого особенно действуют те самые обертоны в моей гортани, даже когда я не прикладываю специальных усилий. Но я не спросил. Что мне за дело…

Йонац засунул кнут за пояс и пошел к буланой. Вскоре его пригнувшаяся к конской шее спина скрылась в темном даже днём растительном тоннеле за воротами замка, а я решил прогуляться по окрестностям. Что-то мне сегодня не хотелось исследовать Графскую цитадель. Пыль надоела. И я ещё не решил, как мне отреагировать на предложение Графа Валашского устроить концерт с далеко идущими намерениями. С одной стороны любопытство моё оказалось растревоженным, с другой всё это отдавало чем-то диковатым и, возможно, безумным, а я, как уже упоминал, не люблю выглядеть смешным в своих глазах.

Кроме того, Граф не приглашал меня, а приказал мне. Я не слишком любил приказы.

Никто не препятствовал мне, цыгане не обращали на меня, вроде бы, никакого внимания, и я вышел из ворот, мимо полуразрушенного домика привратника, перепрыгнул колею, в которой отпечатались следы копыт буланой Йонаца, поскольку глина была размягченной от впитавшейся талой воды, но по дороге, ведущей в долину, не пошёл. Я избрал иное направление: по пологому отрогу горы, служившей основанием скалы, на которой высился замок Валашского дракона.

Как я отметил из окна замка, отрог порос лесом, густым, с буреломом близь замка, но более редким, чем дальше от замковых стен он отстоял. Я знал, что где-то там, дальше, появятся прогалины, а ещё дальше склон нырнет в овраги, кудрявые от мелкого кустарника. Я хотел посмотреть, что там, в этих оврагах. Далеко я не собирался забираться, но одна маленькая деталь служила стимулом для моей прогулки.

Над радужной дымкой деревьев, только начавших просыпаться здесь, наверху в горах, я видел струйку дыма, поднимавшегося вертикально в небо из одного такого оврага. Вероятно, там находился какой-то хутор. Дымок был один, значит, это не могло оказаться деревней.

Любопытно, что за люди отваживаются жить в дремучем краю, в пустынных горах, да ещё в соседстве с замком, о котором жители городка, отстоящего чуть не на день пути, говорят с неприкрытым страхом. Конечно, деревни есть на другой стороне Серета, я видел их на карте, довольно путаной, но единственной, что я нашёл. В предгорьях их достаточно, но с того момента, как мы свернули с тракта и начали подниматься в гору через лес, мне не попалось на глаза ни одного человеческого жилья.

Я снял с лица маску, передвинув её на высокую тулью шляпы и подтянув шнурок, чтоб не слетела. Моё украшение головного убора ничуть не хуже, чем жемчуга и рубины с конским хвостом у Графского предка.

Сухая перезимовавшая бурая трава шуршала под ногами, сквозь неё пробивались зеленые иглы молодой травы, раздвигая съёженные прошлогодние листья. Я нашёл одну травинку, на которой, как на копьё, нанизалось сразу три скукоженных листа, словно иссохшие блёклые сердечки травяных эльфов - да будет мне дозволено пофантазировать на досуге, - возносились вверх над землей. Я подумал, что природа опять настроила меня на сентиментальный лад, и я иду, представляя насекомоподобных созданий с большими стрекозиными глазами, пляшущих в траве по ночам, и сочиняя историю, в которой они жили и погибли… Как? Ну-ка, подумаем… Может быть, эти три сухих сердца на копье былинки – всё, что осталось от их любовного треугольника? Эльфийский Menage a trois.

Из-под куста порскнул заяц и кинулся прочь, вскидывая задними ногами шелестящие листья. По ржавому сосновому стволу сбежала белка и замерла, уставив на меня черные пуговичные глаза. Я медленно опустился на колено, наблюдая за ней. Белка вытянула тупую мордочку ко мне, принюхиваясь. Пушистый хвост её раздувало лесным ветерком, как истрепавшееся на дамской шляпе птичье перо. Я осторожно, так, что движение было плавно и почти незаметно, протянул ей ладонь с овсяными зернами. Белка сердито цокнула, ещё дальше вытянула шею, заглядывая в мою руку. Я не шевелился.

Белка спрыгнула на землю и встала на задние лапы. Вид у неё стал ещё более сердитый, когда она оперлась передними лапами, похожими на маленькие человеческие руки, на мою ладонь. Она взглянула строго и быстро-быстро сгребла зерна, сунув их себе за щёки. Я усмехнулся. Белка золотистой молнией взлетела на дерево, оглянулась на меня через рыжее плечо, как я поднимаюсь с колен и отряхиваюсь, и юркнула в дупло.

Отношения с животными продолжали у меня складываться достаточно неплохо.

Я вспомнил слова, сказанные одним моим восточным знакомцем, склонным к афористическим изречениям: «После того, как я узнал людей, я стал больше любить животных».

Восток славится афоризмами. Некоторые мне нравятся.

В лесу пахло острой дурманной свежестью, такая бывает только в то время, когда пробуждается земля, и растения в весенней лихорадке жизни гонят сок по стволам и стеблям. Воздух пьянил меня, и мне не хотелось раздумывать над словами и теориями Графа о «жизненных принципах» и «растительных соках», хотя наш ночной разговор сразу всплыл в моей памяти по закону ассоциаций. Мелькнуло там что-то, меня заинтриговавшее, но здесь, среди деревьев, земли, неба, всей этой жизни, кружащейся вокруг меня, чьё дыхание я не просто слышал, но ощущал и впитывал всей своей кожей, чью музыку жизни я воспринимал на уровне тока своей крови, практически чувственно, до задыхания, я не способен был думать и рассуждать. После. Сейчас я был свободен.

Сколько времени я плутал по лесу, я не мог бы сказать. Время для меня потеряло своё значение, утратило силу реальности. Может быть, прошло несколько десятков минут, а может и часы. Со мной такое бывает.

Почва понижалась, значит, я подходил к оврагу, путь шёл через старую дубраву, ещё голую, только под ногами зеленела трава.

Потянуло запахом жилья, дымом. Неяркое солнце пробилось, наконец, сквозь низкие облака, небо поголубело, и солнечные пятна пещрили землю под моими ногами.

Я перешел на неслышный шаг и сделал это вовремя. Мощные стволы разомкнулись неожиданно, без всякого намёка, открыв мне прогалину, на которой спиной ко мне, совсем близко, за кустами стоял человек. Я едва успел вернуть маску на место, как он обернулся. Вернее, она. Ладно хоть успел. Истошные вопли и топот бегущих ног мне изрядно надоели. Девушка смотрела на меня во все глаза, но достаточно спокойно. Может, переселиться мне в эти благословенные края, где вид человека в маске, внезапно появившегося из дремучего леса, не слишком пугает молодых девушек, идиллически резвящихся на полянке? Я стоял неподвижно шагах в десяти от неё. Она рассматривала меня, я её. В белом кожушке, клетчатой юбке, из-под красного войлочного колпачка на спину сбегают пушистые темные косы, одну из которых девушка перекидывает через плечо и теребит. За её спиной, вдалеке, я увидел хутор. Дом и несколько хозяйственных пристроек виднелись в дальнем конце залитой солнечным светом прогалины. Позади них продолжалась дубовая роща, за самым двором ныряющая круто в глубь оврага.

Лучше всего было повернуться и таинственно исчезнуть в лесу. Гостить на хуторе я передумал, с местными девушками знакомиться не собирался. Похоже, это деревенская дурочка, уж слишком спокойно она смотрит на черного незнакомца. В маске. Не делая резких движений, чтобы не напугать юную хуторянку, если она всё же выйдет из состояния умственного транса, я сделал шаг назад.

- Добрый господин пришёл к нам? – я не успел окончательно поразиться непосредственности туземных девиц, как она всё так же безмятежно добавила. – Бабушка только что наварила взвару с грушами, я налью вам, добрый господин, очень вкусно получилось.

Она повернулась и, не оборачиваясь, направилась к хутору – я пошёл за ней. Думаю, на меня таким странным образом подействовали эти груши.

Во дворе я замедлил шаг, бегло озираясь. Мирная картина.

Соломенная крыша дома – небольшого, с низкими окнами – искрилась под солнцем: под лучами солнца стаяла ночная изморозь, и теперь от нагретой соломы исходил легкий парок, переливались, испаряясь, капли влаги. Из трубы поднимался столб дыма, у стены дома на деревянных скамьях стояли два пчелиных улья, из них доносилось жужжание. У раскрытой двери сарая рылись в земле куры во главе с огромным, как индюк, разноцветным петухом. Вокруг дома кольцом тянулись грядки с зелеными торчащими стрелами какого-то растения – огород, - и я удивился, что посажены не цветы. Среди зеленых стрел виднелись длинные уши. На грядке под дальним окном прятался заяц. Прямо как на детской картинке.

Медленно пересекая двор за идущей впереди Красной Шапочкой – она, кстати, так ни разу и не оборотилась посмотреть, иду ли я за ней, - я всякую секунду ожидал, что появится хозяин хутора, и готов был направить его реакцию в нужное мне русло. Моя маска диктовала определенные условия общения с людьми, и я обычно решал проблему несколькими монетами. Грабители, также использующие маски, как правило, отбирают деньги, а не дают их, так что в свете предложенного золотого моя маска выглядела если и не нормальной деталью внешнего облика, то, по крайней мере, достаточно безопасной.

Я дошёл до двери, увитой омелой, обратил внимание, что и окна тоже декорированы омелой с белыми ягодами на стеблях, но во дворе никто не появился, и я, пригнувшись, вошёл в открытую дверь и остановился на пороге, оглядывая комнату.

Справное хозяйство, везде на стенах развешаны пучки трав, поэтому комната наполнена разнообразными, в целом приятными ароматами, вдоль стен кадки и мешки, у большой белой печи висит связка колбас и окорок. В воздухе витает запах свежеиспеченного хлеба. Короче, типичная картина благополучного крестьянского двора. Отчаянно пестрые половики, чисто, пол выскоблен до медового блеска. Картину оживляют гроздья сухой рябины, воткнутые по углам и сохранившие яркие осенние краски, и большущий коричневый кот, неподвижно застывший на размалеванном картинками сундуке.

У печки сидела довольно древняя старуха, и Красная Шапочка, приведшая меня сюда, уже что-то говорила, склонившись к ней.  Уютная такая сдобная старушка в неизменном полосатом переднике и косынке, завязанной узлом на затылке. Она, казалось, тоже ничуть не встревожилась и даже не удивилась при виде меня. Рай земной, да и только.

- Входите, добрый господин, - голос её звучал под стать её невозмутимости, спокойно и безмятежно. – Не стойте на пороге. Жданка, налей господину.

И я выпил то, что мне проворно поднесла эта самая Жданка. По вкусу это была водка, проваренная с грушами и изюмом: я с ним уже сталкивался, распространенный у сербов и валахов напиток. Неплохой, следует признать, бодрящий. Пока я пил из глиняного жбанчика, хозяйка, покойно сложив руки на животе под передником, смотрела на меня. Несколько серебряных монет, которые я положил на край стола, она приняла с тем же спокойствием.

Я задал ей несколько вопросов, она ответила на них не слишком словоохотливо, но внятно. Я узнал, что она вдова, овдовела давно. По благополучному виду её хозяйства я предположил, что на хуторе живут её сыновья с семьями, но она покачала головой: нет, нету у неё сыновей, только внучки остались. Это было странно. Деревенский труд тяжел физически, хозяйство без крепких мужчин быстро приходит в упадок, а тут старушка и внучки. Я поглядел на Жданку и пожал плечами: если бы ещё полдюжины здоровых веселых деревенских девах с налитыми красными щеками и могучими загривками, и то всё равно не слишком натурально, а здесь такой гибкий тополёк в красной шапочке и с акварельным намёком на румянец. Впрочем, возможно остальные внучки не подкачали, произрастая на свежем воздухе до нужных кондиций хороших работниц.

В любом случае, задерживаться здесь я не собирался. Как сказала старая хуторянка, если пересечь овраг и идти дальше, оставляя её хутор и замок всё время за спиной, то через три с половиной версты выйдешь к деревне.

Кто я и зачем зашёл в её двор, она так и не спросила.

Я поколебался, не отправиться ли мне в деревню, но не придумал, зачем мне это нужно, и решил вернуться в замок, надеясь, что Йонац уже прискакал с охапками писем, посылок  и свежих газет для Графа, и мы займемся моей кобылой. Солнце опять скрылось, краски потускнели, дело клонилось к вечеру, и я нагулялся.

Хозяйка, неожиданно легко поднявшись – я ожидал кряхтения и охов с потиранием радикулитной поясницы, но не дождался, - проводила меня до дверей и вышла во двор. Наверное, так и будет стоять, держа руки на животе под передником и глядя мне вслед, а дела сами будут делаться, печь печь (пардон за тавтологию), дрова колоться и в вязанки укладываться, ведра маршировать от колодца, расплескивая воду.

- Добрый господин не заблудится в лесу на обратной дороге к замку? - спросила хозяйка. – Я могу внучку послать проводить господина.

Я резко повернулся к ней. Я ни словом не обмолвился, откуда я пришёл, да и она не спрашивала.

- Ты не боишься жить здесь в лесу? И за внучек не боишься? – что ж, если пошли такие разговоры, спрошу и я.

- Нам никто не причинит худого, - старухин голос не изменился. – Кто же обидит убогих сирот.

Она произнесла последнее слово со славянским ударением на первом слоге,  и я мог бы объяснить ей, сколько найдется таких желающих, и какими разнообразными способами они могут это сделать, особенно интересно с внучками, но в том не было нужды. По её глазам, утратившим, когда я увидел их вблизи, свою кажущуюся старческую простецкую незабудковость, я ясно видел, что она и сама прекрасно ориентируется в этой жизни. Уверенный, твердый взгляд. Трезвый.

- Приходите, господин, коли захотите. У меня многое что имеется, - последние слова прозвучали двусмысленно, поскольку в тот момент, как она их произносила, к ней неслышно подошла сзади Жданка и прижала темноволосую голову к бабушкиному плечу. Из-за клетчатого подола жданкиной юбки выглядывала маленькая девчушка. Вот и ещё одна внучка – опора старости, вышедшая пешком из-под стола.

Почти сразу за частоколом из заостренных жердин, служивших оградой хутора, я наткнулся на растерзанную тушку зайца. Кишки наружу, горло разорвано, задние лапы отгрызены напрочь, темная кровь впиталась в землю, мухи гудят. Детская картинка…

По дороге к замку я думал о том, что только маленькая хуторянка с чумазым личиком меня порадовала привычной реакцией, да и то не совсем. Она таращилась на меня с любопытством, но без страха.

Гарду я наполовину вытащил, а левый рукав поддернул повыше и закрепил застежкой на манжете. Проверил скользящий узел удавки, намотанной, как всегда, на левом запястье: пенджабские туги-душители, у которых я перенял этот инвентарь, придавали способу вязания узлов особое значение и выполняли эту процедуру с неизменным тщанием. Я всегда следую подходу владельцев методики.

Дети ночи, серые, скользящие тенью по лесу… Подходят к воротам замка, к жердяным воротам одинокого хутора. За которыми Красная Шапочка танцует с зайчиками на лужайке. Воют на луну. Слушаются Графа Владена – по мнению цыган.

У ворот замка я столкнулся с Йонацем, как раз влетающим на взмыленной буланой в замковый двор.

<<< Глава 4          Глава 6 >>>