ГЛАВА III.

Замок был обширен, но на мой вкус угрюм. Угрюм не запустением, темнотой и безлюдьем, а самой атмосферой.

Мысли поколений владык, живших в замке на протяжении столетий, пропитывали его стены, и я, бродя по замку, ощущал словно эманацию угрюмой, тяжкой и давящей безвыходности, которые стены отдавали чувствительному к подобным явлениям и настроенному к восприятию подобных сигналов экскурсанту.

Но как архитектор я видел благородство пропорций, на свой, варварский лад. Варварская гармония и пропорциональность? Над этим следовало поразмыслить.

Я решил, что замок нравится мне. Особенно поразило меня то, как органично вписался он в окружающую его местность.

Оказалось, что замок высится на скале, но Темные Небеса свидетели, я практически не заметил подъема, дорога шла, значит, по очень пологой спирали, широкими витками закручивая пространство, всё выше и выше, незаметно подбираясь ко двору замка, пока не доставляла путника прямо к входу, как в центр искусно сплетенной паутины.

С трех других сторон тверди не было - замок вынесен был прямо в небо. Он парил над этим диким краем, средоточием и символом власти которой он являлся. С трех сторон стены замка обрывались прямо в пропасть, где далеко внизу, мирно, влажно поблескивающей мятой серебряной лентой тек Серет, причем складывалось впечатление, что стены замка незаметно переходят в каменистые отвесные уступы скал.

Замок словно вытесали из скалы, и он продолжает её.

Кое-где, словно древесный гриб, распирающий гниющий ствол дерева, замок выпирал, выталкивал некоторые свои части ещё дальше в прозрачное пространство, и нависал над пропастью.

Однако можно было ещё увидеть в этом метафору.

Может быть, так замок расправлял свои драконьи крылья над подвластными ему землями.

Может ли Дракон удерживать под своим защищающим крылом свои земли в течение меняющихся столетий?

А ещё я ошибся.

Замок не был пуст. То есть абсолютно пуст.

Он полон был шорохов, шепотов, скрытого и внезапного потайного движения, которое улавливаешь вдруг краешком глаза – чего-то перебегающего за спиной, а обернешься - ничего нет, коридор пуст на обе стороны. Толстые стены впитали океаны времени и иногда, возможно случайно, в дреме, выпускали из себя маленькими сгустками минут и секунд это слежавшееся уплотнившееся время - выдыхали, как облачками пара выдыхают воздух на морозе.

Я надеялся встретить призраков, но пока единственным был я сам.

Я начал обход и осмотр замка, проспав два часа.

"Обход" звучал так, как если бы я имел к нему внутреннее отношение - архитектор, следящий за осуществлением своего проекта, подрядчик, надзирающий за ходом работ.

"Осмотр" приобретал туристический оттенок, и это звучало очень по-английски.

Дальнейшее покажет, какое из слов предпочтительнее.

Итак, я ходил по замку Дракона, и утро ещё не наступило, были те предутренние часы, которые я так любил: уже не рассвет, акварельность красок и неопределенность состояния ушли, но небо ещё не успело налиться плотным голубым цветом, и тени ещё легкие, как клочья тумана, так что не всегда определенно можно сказать, где стелятся полосы предутреннего тумана, а где уже вытянулись неправдоподобно длинные, истаивающие к концам тени.

Где находятся покои Графа я пока не знал, но собирался между делом выяснить это.

Но первым номером шла скрипка.

Хотя она и осталась в комнате с гобеленом, под пристальным оком жестокой дамы, внутренне я тянулся к ней всё то время, что знакомился с замком графов Валашских, мечей и мозгов секлеров, их крови, опоры и прочая, прочая, прочая.

Интересно, когда встает Граф. Учитывая, что он ложится спать с петухами, к полудню может и пробудиться.

Скрипка тревожила меня, звала, не давала сосредоточиться.

Тогда я решил схитрить, не придавать первой прогулке по замку чрезмерно большого значения, а назвать её  ознакомительным осмотром и отвести на неё не более полутора часов, а затем вернуться и попробовать мой голос и голос Страдивари в дуэте.

Сейчас я находился в южной части замка, окна выходили на юг и на запад, и находились над обрывом. Я подумал, что эта часть замка совершенно неприступна, осадные лестницы здесь, конечно, оказывались неприменимы, пращи, арбалеты и катапульты тоже были бесполезны из-за расстояния.

На западе расстилалась долина, широкая, вытянутая с запада на восток, её окаймляли горы и беспорядочное нагромождение скал. Я посмотрел, как терновник и невысокие деревца рябины, чудом уцепившиеся в нескольких местах за совершенно отвесные скалы пропасти, рвут своими тонкими корнями камень, цепко держась за любой выступ или расщелину. Такое упорство жизни всегда поражало меня.

Я повернул к коридору, по которому должен был выйти на лестницу к переходу, ведущему в "мою" часть замка.

Неудержимое, уже почти неконтролируемое желание скорее взять в руки инструмент, гнало меня, и то, что комнаты по левую руку от коридора кажутся более жилыми и уютными, не заставило меня задержаться. В то время, когда жизнь кипела в замке, здесь, несомненно, находились женские покои, женская половина замка, в то время как та галерея, на которой располагалась моя комната, безусловно, относилась к парадной части замка. Я определил всю мою галерею как гостевую, с рядом апартаментов, которые  занимали  в лучшие времена гости валашских владык, посетившие их замок.

Я только отложил в памяти, чтобы потом вернуться к этому, то ощущение чьего-то незримого присутствия, которое охватило меня в комнатах на южной стороне замка.

Но там было тоже холодно. Очень холодно.

Весь замок пронизывали сквозняки, они колыхали драпировки, шевелили вуаль паутины по углам, поднимали маленькие смерчи пыли, бродившие по пустым коридорам.

Я достиг перехода, углубился в него, подгоняемый нетерпением, и несколько раз оборачивался, слыша, что звук легких шагов за моей спиной на четверть секунды отстает от эха, рождаемого моими шагами в гулком переходе.

Я, конечно, никого не увидел.

В пыли под моими сапогами кое-где я заметил очень слабо отпечатавшиеся, стертые следы, цепочки следов.

Иногда словно следы больших кошачьих лап, иногда маленькие женские.

В комнате с гобеленом всё было так, как я оставил.

Я выбрал тему «Адажио» Томазо Альбинони.

Мой голос звучал как всегда. Голос скрипки… Мне трудно описать его. Это было потрясающе прекрасно.

Настоящая магия заключается в сочетании звуков, их гармонии, и это не поэтическая метафора. Музыка и голос могут всё. Мир соткался из звуков Музыки Сфер и продолжает развиваться и поддерживаться ими.

Я увлекся больше, чем собирался. Вернее, больше, чем мог себе позволить сейчас.

Время уходило, и мне пора было предъявить Графу результаты того, что он называл нашим экспериментом.

Я оборвал себя практически на половине музыкальной фразы, понимая, что иначе не смогу противиться желанию продолжать и продолжать. Это было как наркотик, опиумный дурман.

Но ещё некоторое время я не выпускал скрипку из рук, мне жаль было расставаться с ней. Однако взгляд, брошенный мной на часы, которые я нехотя вынул, заставил меня прийти в себя окончательно. Я опять завернул скрипку в шелк и бережно положил её на кресло с тоскливым чувством потери.

Время давно перевалило за полдень.

Я вернул на место оружие – не мог же я играть на скрипке с ножом подмышкой, - накинул и застегнул плащ, привычно перекинул через плечо две свои чересседельные сумки и спустился к входу, в пустой холодный зал прихожей замка.

Пока мне никто не мешал, и я решил сначала испробовать самый простой и естественный способ покинуть любое здание – выйти через выходную дверь. Слишком смешно и нелепо было бы не попытаться, прибегая к сложным вариантам там, где можно не утруждаться. Иногда самые верные решения – самые примитивные.

Искренне надеясь, всё же, что задача не окажется такой простой, я испытал разочарование, когда цепи после непродолжительных усилий разомкнулись, неуклюжие огромные засовы я снял, частично совсем. Замки массивной двери были заперты, но мой набор отмычек был со мной как всегда, и у меня ушло немного времени, чтобы подобрать нужные.

При ярком свете дня скрип дверей не казался столь зловещим, как в полночь, а лишь звучал раздражающе для уха.

Что лишний раз доказывает, как важен для восприятия чего-либо окружающий антураж.

Я спустился по ступеням и огляделся. Чересчур всё получалось просто. Не мог же Граф и правда полагать всерьез, что двери, даже с такими тяжелыми запорами, меня удержат надолго! Пусть он и не ожидал, что я справлюсь с ними так быстро, но неужели раньше у него гостили только мужчины, не способные открыть дверь? Хотя…

Я-то, признаюсь, готовился к тому, что необходимо будет выбираться через окно и спускаться по стене, но и это не составляло особенного труда, если уж на то пошло… И не цыгане же могли бы мне помешать, если бы Граф задумал мобилизовать их. Кстати, что там с моей лошадью, отданной под их опеку?

Я вспомнил слова Графа о его «детях ночи», то бишь, волках, наносящих ночные визиты в замковый двор, и встревожился.

Опасения мои развеялись сразу же, как только я завернул за угол замка и увидел, что внутренний двор отгорожен коваными решетками ворот, сейчас запертыми. Моя лошадь, следовательно, пребывала в безопасности, и я успокоился.

Итак, я мог покинуть гостеприимный кров в любой момент, но понял, что серьезнейшим препятствием к осуществлению этого являются уж никак не запертые ворота и цыгане, а нечто гораздо более трудно преодолимое. Я сам.

Я не мог уехать так скоро, моё любопытство мне не позволяло, да и скрипка, оставшаяся лежать в комнате с гобеленом, не отпускала меня.

Глядя в яркое в этот час небо, я подумал, что, конечно, именно это и входило в замыслы Графа, на моей психологии он строил свой расчет, а не на физических препятствиях. И это внушало мне ещё большее желание пробыть в замке дольше и больше узнать о нём. Примерно такой вариант я предположил ещё тогда, заметив его расчетливо проницательное выражение, и угадал, что Страдивари станет фигурой в игре, поскольку я простодушно выказал своё волнение при виде этой скрипки. Ох уж это моё простодушие…

Я тихо засмеялся. Вариант устраивал нас обоих – и Графа, и меня. Амбиции Графа будут удовлетворены, а свои я сдержу.

Наверное, я знал, чем закончится этот эпизод, только притворялся перед самим собой. Ведь я оставил скрипку лежать на кресле, а не прихватил часом, спрятав в свою сумку. Уверен, угрызения совести меня бы не обременили.

Я ещё раз посмотрел в темный туннель дороги, ведущий в долину, и отправился к цыганам. Мне пришло в голову, что нужно поговорить с ними.

…Это и послужило самым веским аргументом.

- Хорошо, пусть так будет, - согласно кивнул, наконец, Йонац, и круглая серьга в его левом ухе, видневшаяся из-под пышной, круто кудрявой шапки иссиня черных волос, закачалась.

Йонац – таково было имя того самого молодого цыгана, с которым в силу обстоятельств я успел познакомиться ближе других.

Разговорить его оказалось делом непростым, они все сначала отвечали односложно и делали вид, что заняты упряжью и лошадьми, настороженно поглядывая на меня и отводя глаза, когда я смотрел им в лицо.

У меня сложилось впечатление, что они не ожидали меня увидеть, и в первый момент, взглянув на приближающегося меня, перекинулись быстро недоуменно встревоженными гортанными восклицаниями, но замолкли, когда я подошел вплотную. Щебень и осколки битого камня шуршали и скрипели под моими ногами.

Теперь я сидел с ними у костра, и мы беседовали о том, о сем, если можно назвать беседой взаимные недомолвки и намеки, в которых основным лейтмотивом являлось взаимное желание выведать побольше у собеседника, утаив от него тоже как можно больше.

Как я понял, они относились к одному из тех вольных маленьких таборов, каких так много кочует по Венгрии и Трансильвании, числясь вне закона, и которые испокон веку в этом краю прибиваются к какому-нибудь знатному лицу, боярину, и слывут его вассалами и пользуются его покровительством, даже носят его имя как добавление к имени своего табора, но не живут постоянно при замке, не в силах преодолеть свою вольнолюбивую природу. Эти цыгане из табора Шиган давно, на протяжении нескольких поколений, как они сказали, служили роду Графа.

Их обращение со мной, после того, как они осознали, что я вышел из замка по собственной воле и по собственной воле собираюсь вернуться обратно, стало чуть более почтительным и чуть более боязливым; но настороженности, странным образом, поубавилось, словно я подтвердил какие-то их соображения относительно своего статуса, и он теперь стал им больше понятен. Моя роль в их глазах определилась.

Но решающим аргументом, конечно, стало то, что я посулил им в обмен за наше общение. Я не собирался торопить события и использовать цыган как источник информации, понимая, что они всегда останутся лояльны к Графу. У меня была иная цель.

Мы хорошо понимали друг друга, хотя они говорили на одном из романских наречий восточных цыган, а я учился языку у цыган, кочевавших по Франции и Испании.

- Постой, господин, - вдруг поднял руку Йонац, и все замолчали, - ты это играл сегодня на скрипке за окном северной стены? В покоях Шетландской ведьмы?

Я подтвердил и стал ждать, что за этим последует, но темные глаза цыган оставались непроницаемыми, хотя смотрели они на меня, пожалуй, с ещё большим интересом. Один из цыган, невысокий и плотный, с квадратной густой бородой, буркнул что-то о дьявольской скрипке, но так тихо, что я решил не реагировать.

- Так это твой был голос? – продолжал между тем Йонац. – Земля полнится слухами, а цыганские слухи бегут быстрее всех. Это о тебе мы слышали.

Он повернулся к своим соплеменникам за подтверждением, и они закивали.

- Говорили, в разных странах на ярмарках - в Германии, Венгрии, Молдове, а потом на юге  России, - появлялся один колдун, творил много разных чудес и умел такое, что поражало воображение людей. Игрой на скрипке и своим пением он мог оживлять покойников, говорят…

Я поднял брови. Откуда что берется?

- …Он тоже всегда носил маску, а если снимал её, происходило что-нибудь ужасное. Болезни, пожар…

Я до боли стиснул зубы. Ужасное… что-нибудь ужасное…

Цыгане не ждали от меня подтверждения, и я промолчал.

Цыгане, по крайней мере, не станут осенять себя крестными знамениями, которые так в ходу у местного населения, хотя они очень суеверны, но на свой, особый лад.

Крестьяне обычно верят, что цыгане знаются с дьяволом, но дьявол у них свой, и они тоже опасаются его.

- Долго ли вы ещё пробудете в замке? – спросил я.

- Не в замке, - поправил меня цыган с квадратной бородой, Гудул, - мы почти не бываем в замке. Редко Он зовет нас в замок, да и тогда мы обычно не поднимаемся наверх. Вот только Йонац… 

Йонац бросил на говорившего короткий взгляд, сверкнув черными глазами, и тот замолк, усмехнувшись в бороду.

Я вопросительно посмотрел на молодого цыгана.

- Граф приказал тебе ночью подняться, верно? Разжечь камин?

- Я принес дрова и растопил камин, - нехотя подтвердил тот. – И еду я принес в коробе, как Он приказал. Мы не задаем Ему вопросов, но я сразу понял, что это для тебя, господин.

- Кто же прислуживает Графу? – безразлично спросил я.

- Ему не нужно прислуживать, - с удивлением возразил Йонац, - зачем Ему прислуживать. Ты же знаешь, господин, Ему достаточно приказать, и вещи слушаются его.

Я жестом выразил недоверие.

- Но ведь огонь в камине разжег ты, не так ли?

- Только огонь и для гостей. Для себя Он всё делает сам, ведь стихии, кроме огня, послушны ему. Ветер и туман Он подчинил себе и управляет ими. И свет луны, и тени…

- А я думал, что женщины в замке – из вашего табора. Разве нет?

Опять переглядывания, на этот раз более заметные.

- Не бывает в замке наших женщин, их и на дворе здесь не бывает, - наконец проворчал старый цыган с трубкой во рту. – Мы никогда не приходим к замку с табором. Только мужчины.

Говоря это, старик вынул трубку изо рта, полускрытого пожелтевшими от табака длинными усами, и его всё ещё блестящие черные глаза глядели на меня сквозь сизый дым, поднимающийся из трубки.

Я махнул рукой, отгоняя дым – не люблю слишком резкий запах едкого цыганского табака, - и дым свился кольцами, они закружились, выстроились в цепь, потом рассыпались, сплелись, покружили вокруг моей руки и, наконец, истончились и растаяли в воздухе, уходя в прозрачный воздух расходящейся вверх воронкой. Цыгане наблюдали за представлением с живым любопытством, старик даже забыл вставить замусоленный чубук своей трубки обратно в рот.

Потом посмотрели друг на друга и отвели глаза.

Йонац медленно проговорил, не поднимая головы, шевеля угли в костре кнутовищем:

- Ты видел их, господин? – прямо на меня никто не смотрел, но я подметил их внимательные взгляды исподтишка.

- Нет, - объяснил я, - я видел их следы.

- С ними надо осторожнее, - такая забота обо мне объяснялась, как я понимал, прежде всего тем, что я был им нужен.

После того, как я пообещал показать им места, замеченные мной, те самые, над которыми плавали в черном ночном мраке голубоватые кольца.

Как я и предполагал, никто кроме меня не видел эти знаки. Цыгане же разъяснили мне, что в здешних местах, по непоколебимому убеждению всех местных жителей, такие сигналы отмечают места зарытых кладов и всегда оправдывают ожидания. Но далеко не просто увидеть голубой свет. Кольца появляются только один раз в году, именно в ту ночь, когда мне выпал случай оказаться в этих местах.

В ночь кануна дня Святого Георгия, когда – я вспомнил слова хозяйки гостиницы, - «в силу вступает всякое зло».

Преданность цыган роду Графа в целом и самому Графу в частности, не простиралась настолько далеко, чтобы отказаться от сокровищ, лежащих в графской земле, в его пользу.

Они ещё раз попросили меня не обнаруживать перед Графом свой талант, и из их отрывочных намеков я вывел заключение, что Граф сам при случае не гнушается кладоискательством.

- Что там за ступени, в дальнем углу двора? – поинтересовался я. Я имел в виду вход, находящийся много ниже уровня грунта, к нему спускались ступени; закрытые двери, окованные железом, усаженные огромными шляпками медных гвоздей, позеленевших, с потеками окислов под ними, еле виднелись, приподнимаясь над землей только верхней частью своей арки.

- Часовня и склеп, графский, - помедлив, ответил Гудул, встал и пошел к лошадям, в глубь двора.

Я тоже отправился проверить свою лошадь. Вслед нам никто не смотрел.

Гнедая кобыла с одним белым чулком на правой ноге приветствовала меня приветливым ржанием и потянулась к моей руке. Я дал ей немного сахара, и она дохнула теплом мне на руку, подбирая кусочки и смешно щекоча мою ладонь мягкими бежевыми губами.

Я погладил её по бархатному носу.

Животные всегда любили меня.

Чего нельзя сказать о людях.

Животные всегда слушались меня, и мне никогда не составляло труда приручить дикое животное и успокоить уже прирученное. Они слушались моего голоса, того особенного тембра, который я могу ему придать по своему желанию, и который действует гипнотически. Мифы о Сиренах имеют под собой основания.

Гудул молча занимался цыганскими лошадьми, искоса наблюдая за тем, как я беседую со своей.

- Неплохая, однако, лошадка, - бросил он через плечо. – И ты, господин, сидишь на лошади как цыган.

Фраза явно задумывалась как комплимент, и в его глазах таковым и являлась.

В этот момент я ощутил на себе чей-то взгляд и поднял глаза к окнам замка.

Из окна, находящегося над нами, за мной наблюдал Граф. В темном проеме окна – за его спиной, в том помещении, в котором он находился, было темно, - его фигура в черной одежде практически не выделялась, в окне словно висело отдельно от тела белое лицо. Как марионетка, парящая на невидимых нитях.

Заметив, что я обнаружил его присутствие, Граф сделал жест, которого я никак не ожидал от него – он помахал мне рукой. В этом жесте была легкость и почти салонная небрежная игривость, никак не вяжущаяся со всем этим готическим антуражем и самим обликом Графа. С тем же успехом он мог бы послать мне воздушный поцелуй.

Я поклонился. Гудул глянул вверх, задрав свою квадратную бороду, и поспешно склонился в глубоком поклоне.

Граф сделал мне приглашающий знак восковой желтоватой рукой, показывая в направлении входа в замок, и я опять подумал, что сейчас Граф удивительно походит на одну из моих живых кукол.

За последние несколько лет я изготовил их немало… Особенно в последний год, по заказу турецкого султана. Первые мои куклы отличала та же восковая бледность лиц и рук, что я видел у Графа. Лица и руки – главные камни преткновения для того, кто делает живых кукол, они почти всегда немного ненатуральны, чуть нарочиты, на мой взгляд, причем руки в большей степени, чем лица, как это ни удивительно.

Последних моих кукол уже невозможно было отличить от живого человека, я придавал им все краски  жизни, все оттенки тонов.

Многие обманывались.

Я произвел серию движений, свидетельствовавших, что я понял намек и уже иду; Граф исчез, как растворился в темном фоне окна, а я потрепал гнедую по упругой крутой шее и договорился с Гудулом о том, сколько овса он даст моей лошади.

Я повернулся уходить, но за спиной у меня зашуршал гравий и тихий голос Йонаца прошептал:

- Vlkoslak! Она… Будь осторожен, они хитры как кошки.

Я обернулся, но Йонац уже чистил вороную лошадь, его бронзово-смуглое лицо ничего не выражало, кроме сосредоточенности.

Я вошел в двери замка, размышляя, почему молодой цыган употребил такое слово – не из цыганского языка, а, если память мне не изменяет, из сербского. Я мог объяснить это только тем, что в цыганском языке он не нашел эквивалента этому слову, обозначающему один из непростых вариантов местных суеверий.

На сербском языке слово vlkoslak означает нечто среднее между оборотнем и вампиром.

Я ненадолго зашел в свою комнату, почтительно извинившись перед Графом, и он любезно сказал, что будет ожидать меня в библиотеке.

Я никак не объяснил мои висящие через плечо дорожные сумки, а Граф сделал вид, что не заметил их.

Положительно, мне всё больше нравилось с ним общаться.

Я сразу увидел, что волосок, приклеенный мной к косяку двери, разорвался, - но скрипка лежала так, как я её оставил. Этот разорванный волосок ещё раз подтверждал то, что я играл с самим собой в детскую игру, делая вид, что могу покинуть замок безвозвратно, но приняв меры, подразумевавшие моё возвращение.

Сложив сумки и произведя некоторые изменения в своем снаряжении, я отправился в библиотеку, плотно закрыв двери своей комнаты, чтобы блуждающие по замку сквозняки не могли вновь распахнуть её.

Было что-то забавное в том, что я уже называю комнату, в которой провел несколько часов, своей. Привычка к постоянной смене крыши над головой сказывается, вероятно.

Йонац назвал мою комнату «покоями Шетландской ведьмы», исказив на свой манер слово «шотландский» - так его произносят здесь.

Значит, вы ведьма, прекрасная дама, или только слывете ею. Что ж, мы часто слывем не теми, кем являемся на самом деле. Хотя в вашем случае я теряюсь. Судя по вашему лицу на гобелене, вы вполне могли быть ведьмой. Более того, такой род занятий вам просто был показан.

А почему Шотландия? Далекая северная страна, туманная, за холодным морем – она ли была вашей родиной? Кем вы были в этом тяжеловесном угрюмом замке, притаившемся в глухом захолустье, в самом отдаленном и диком уголке Европы?

Гостьей? У кого гостили вы, к кому и зачем приехали в замок на краю света? Или, может быть, вы были его хозяйкой?