ГЛАВА II.

А вот здесь, в огромной графской библиотеке, чувствовалась жизнь. Или неплохое её подобие.

Заметно было, что библиотекой часто пользовались. Шкафы с книгами, тяжелые, из мореного дуба, циклопических размеров, возвышались над моей головой, подобно уменьшенным копиям самого замка. Они были плотно забиты книгами самых разных размеров, от фолиантов in quarto в массивных кожаных переплетах с бронзовыми застежками, до маленьких, так называемых карманных томиков, похожих на те, коими издают сборнички стихов для чувствительных девиц и романтически настроенных дам.

Посредине комнаты стоял стол, буквально заваленный журналами и газетами. Это никак не вязалось со сказочным драконьим замком, особенно нарушали общий сказочный колорит даты, которые я не замедлил прочесть на периодических изданиях. Боюсь, если бы вдруг я увидел вчерашнее число на французской газете, то с трудом удержался бы от того, чтобы не покинуть замок незамедлительно, но всё было ещё не так страшно.

Газеты и журналы были, всё же, довольно старыми, самая свежая дата относилась к позапрошлому году. Журналы были французские и английские.

Названия на корешках книг, что я успел прочесть, окинув быстрым взглядом шкафы, гласили, что на полках стоят книги самые разнообразные: по истории, политике, ботанике, геологии и географии, книги по законоведению, справочники и реестры, какие-то трактаты по антропологии и народонаселению Европы, политические атласы. Несколько особняком стояли книги по алхимии, много книг, в папках лежали старинные гравюры, подозреваю, изображающие алхимические опыты, как мог я судить по высунувшемуся краешку одной из гравюр.

Что ж, алхимия наука увлекательная, таящая много сюрпризов, и я считаю, что современные ученые и газетные писаки поторопились объявить её устаревшей.

Я отметил подшивки совсем старых, судя по пожелтевшей бумаге, газет и журналов, заботливо переплетенных и также нашедших своё место на библиотечных полках.

Видно было, что за столом работают, и работают постоянно.

Свежие чернила в бронзовой огромной чернильнице, запас отточенных перьев, карандаши разных цветов, которыми граф, вероятно, делал какие-то систематические пометки, конверты. Все принадлежности для письма находились в идеальном порядке и лежали разложенные с большой пунктуальностью, каждый явно на отведенном для него месте.

Более того, картину довершал лист промасленной бумаги, сложенный особым образом, в виде крышки большой коробки, сейчас сдвинутый в сторону, но, безусловно, служащий для того, чтобы прикрывать письменные принадлежности в паузах между часами работы.

По моим наблюдениям, подобный подход свидетельствовал об умении сосредотачиваться на вопросе изучения, высоком уровне концентрации внимания и непреклонной методичности в достижении цели.

Судя по всему, в данный момент Граф – я решил, что именно так мне всего удобнее называть его про себя, и я надеюсь, он не будет на меня в обиде, я так устал от длинных и цветистых титулований, которыми так грешат на Востоке - работал с огромным атласом, и я не преминул заглянуть в него. Граф изучал Медицинский атлас, и тяжеленный фолиант, под которым только что не прогибался стол, раскрыт был на тщательно прорисованной схеме кровеносной системы человека, напоминающей ветвистое дерево.

Другой том, потоньше, лежащий рядом, демонстрировал на развороте рисунок человеческого мозга в разрезе, раскрашенный в веселенькие цвета.

Граф с тонкой улыбкой наблюдал за мной.

Я опять выразил подобающее случаю восхищение.

Мне показалось, что Граф был доволен впечатлением, которое произвела на меня его библиотека.

- У вас будет ещё время более подробно ознакомиться с моим собранием - произнес он, добавив в слово «собрание» малую толику иронии, - а сейчас я предлагаю вам пройти к скромному столу.

Он указал на маленький столик у пылающего камина, на котором стояло несколько блюд, закрытых крышками, и винных бутылок.

Широкие старинные кресла так и манили в свои объятия, мы разместились вокруг стола, причем Граф передвинул своё кресло, как можно только было дальше от пылающего огня.

Я, впрочем, постарался занять аналогичную позицию, так как опасался, что в маске, хотя сейчас на мне была самая легкая, мне будет душно рядом с камином, в котором пылало целое бревно, распространявшее по залу смолистый терпкий запах.

Граф снял массивные серебряные крышки с блюд - я обратил внимание, что серебро потемнело, его давно не чистили, - и аппетитный запах разлился в воздухе, смешиваясь с терпентиновым привкусом горящих хвойных поленьев. Своеобразная смесь.

Итак, цыгане поделились с графом, владеющим землями окрест и наперекрест, зримыми и обозримыми с башни его величественного замка, и самим замком, жареными на вертеле цыплятами.

Я быстро смекнул, что именно цыплят цыгане покупали по дороге, остановившись у крестьянского двора. Вот только они явно заботились о своем собственном ужине.

В их коробах не было иных припасов, как я заметил с уступа балкона.

Дюжина кур с цыплятами, связки перца, лука и чеснока, бутыли с вином. И очень немного, эти скромные запасы пестрой снеди совсем не походили на обоз с провиантом, подвозимый в кладовые замков богатых магнатов.

Цыплята, однако, зажарены были преискусно, выглядели необычайно аппетитно - я даже пожалел, что страдаю фатальным отсутствием аппетита, - со своей темно-золотистой, политой оливковым маслом корочкой, овощи – дары словацких огородов, аккуратно нарезанные тонкими кружочками, многоцветно аранжировали сочные ломти птицы. Золотистый, отлично запеченный на цыганский манер лук, перец… всё, кроме чеснока, и эта деталь меня немного удивила. Цыгане любят совать чеснок везде или хотя бы натирать им всё, что только можно.

Цыпленок томно покоился на пышных ноздреватых кубиках овечьего белого сыра, который отлично приготовляют словацкие крестьяне, как Даная, ожидающая Зевса.

Признаюсь, я опасался, что и вино Граф подал на стол из того же источника, но, приглядевшись к бутылкам, я воспрял духом, а затем сладко затрепетал. Я высоко ценю хорошее вино, а то, что, кажется, маячило сейчас пред моими обнадеженными очами, могло привести в восторг истинного ценителя.

Бутыли были столь же стары, насколько свежи мясо, зелень и овощи.

Их почтенный возраст лучше всех печатей свидетельствовали их благородные простые формы, подернутые седым мхом донышки, затянувшая их пыльно-серебряная паутина. Но печати имелись тоже. Тяжелые нашлепки, обливающие горлышки, с оттиснутыми на них гербом Графа, вернее, его предков, так как вину, по словам Графа, которыми он сопровождал таинство, было много десятков лет.

Граф сломал печати, откупорил вино и разлил его в кубки, подстать вину возрастом. Вероятно, можно впредь не оговариваться – здесь всё, за что ни возьмись, было старинным.

Я почтительно пригубил, как того и заслуживал подобный напиток.

Сначала вино меня просто удивило, потом повергло в благоговейный трепет, а затем я просто и незамысловато обрадовался, как простодушный увалень, нашедший золотой динар в пыли большой дороги.

Благородный напиток был превосходен, превыше всяческих похвал. Мягко обволакивающий гортань подобно дымчатому бархату, затем, приобретая скользящую шелковистость, сначала робко, если так можно выразиться девственно, проникающему глубже. Потом всё более вкрадчиво, томяще, и в один какой-то неуловимый волшебный миг взрывом брызг превращающийся в расплавленное золото, устремляющееся внутрь всего моего существа, брызжущее в артерии, ветвящееся в мельчайших капиллярах, и тепло, сладострастно и светло разливается оно, пленяя меня. Одиноко бредущего по пустынным дорогам жизни.

- Ваши погреба прекрасны, Граф, - искренне воскликнул я, слегка задохнувшись. – Позвольте поднять этот кубок за них и за ваш замок, таящий их в своих благословенных недрах. Поверьте, я истинный ценитель, и не мало превосходнейших напитков имел удовольствие оценить, но ваше изумительное Токайское превосходит всё, что я пробовал!

«И потому что я пью это сейчас», - подумал я, но не произнес вслух. Блаженство, переживаемое в текущий момент, всегда чуть отличается от воспоминания о блаженстве, уже пережитом. В ту либо другую сторону, но отличается, нет ничего абсолютного.

Но Токайское и правда превосходное, и я запомню его, думается, надолго.

Граф крутил пальцами ножку своего кубка. Он его так и не пригубил.

- Выпейте за них, - сумрачное облако на мгновение набежало на чело Графа, - выпейте один. Я никогда не пью… вина… ночью. Однако позвольте.

Он поднял свой кубок и сбрызнул жаркое.

Это придаст мясу ещё лучший вкус, подумал я, но как можно удержаться от такого вина и удовольствоваться жалкими каплями. И фраза с многозначительной паузой перед словом «вина» показалась мне нарочитой. Звучала здесь какая-то манерность, право слово.

Однако Граф оказался ещё более последовательным в своих принципах. Или причудах, не знаю, что более соответствует действительности.

Оказалось, что он и не ест ночью. Тут я, хотя бы, оказался солидарен с ним, но решил, дабы не выглядеть подражающим ему, всё же закусить немного.

Я извинился перед Графом, объяснив, что вообще ем очень мало, но из уважения к дому и гостеприимству, я… и так далее и тому подобное, всё в том же роде.

Не могу сказать, что люблю есть и пить под пристальным взглядом кого бы то ни было, поэтому я ограничился только крылышком цыпленка, но от второго кубка превосходного вина не отказался.

Подливая себе вина, я задел вторую бутылку, она закачалась, и я подхватил её одновременно с Графом, также отличавшимся отменной реакцией.

Его рука, сомкнувшаяся на горлышке бутылки поверх моей, была холодна как лед, неживым, могильным холодом, никогда не встречающимся у живых людей.

Почти не встречающимся.

Граф сжал пальцы – ого, какая хватка, просто стальные тиски, - и смотрел мне в глаза.

- Кто вы? – спросил он. Голос его стал жестким, в нем явственно слышались покалывающие иглы металла или, лучше сказать, этакие царапающие железные крючья, словно будь у него возможность, он запустил бы эти крючочки мне под кожу и, приподняв, заглянул бы, что там под ней. – Вы находите вкус в вине? И вы едите?

- Очень мало, - напомнил я, увел свою руку, разжав тиски его металлических пальцев и, долив таки свой кубок, отпил из него.

Я не люблю прикосновений.

- Вы можете согреть свои руки у камина, - всё также не спуская с меня глаз, посоветовал Граф хрипло.

- Благодарю, ваше сиятельство, мои руки всегда такие, их ничто не согреет, - беспечно бросил я, потягивая вино, и добавил, подумав. – Собственно, это обычная температура моего тела, кожа моя холодна, как снег в Карпатах, но это не причиняет мне никакого дискомфорта.

Вводя последнее сравнение – о снегах и Карпатах, -  я хотел сделать приятное Графу как местному жителю.

Единственно с той же целью я похвалил угощение, вовсе не строя каких-либо ловушек собеседнику и не желая вызвать какие-то реакции с его стороны.

- Отличное жаркое, вот только в нем не хватает чеснока. Цыгане обыкновенно натирают птицу, которую жарят на вертеле, чесноком.

Моё невинное гастрономическое замечание, за которое можно было ухватиться как за неплохую застольную тему, чтобы поддержать непринужденный застольный разговор и начать обмениваться рецептами, вызвало не вполне адекватную реакцию.

Граф вздрогнул, по его лицу пробежала неприятная гримаса – смесь раздражения и отвращения, - и пригнулся к столу, сверля меня взглядом. В глазах его форменным образом полыхало пламя. Думаю, оттого, что он сидел лицом к камину.

Я, тем не менее, готов был попробовать поддержать тему чревоугодия, но Граф резко поднялся, оттолкнув кресло.

- Снимите вашу маску, - потребовал он.

- Зачем? – задал я встречный вопрос, на который постоянно получал один и тот же банальный ответ.

Он передернул плечами.

- Я хочу видеть ваше лицо.

В этом Граф был так же банален, как и прочие, увы.

- Позвольте мне, Граф, просить вас не принуждать меня к этому, - спокойно, но твердо произнес я, поднимаясь и вставая за кресло. – У меня есть основания для такой просьбы, они важны для меня, но совершенно безвредны для вас, и в них нет ни малейшего проявления хотя бы крупицы неуважения к вашей светлости. Может быть потом…

Я не успел продолжить свою ложь, как Граф внезапно сделал такое же молниеносное движение, как и тогда, у входа в замок, но я был готов к этому и легко уклонился.

- Прошу вас, Граф, ещё раз – не пытайтесь сорвать маску. К чему вам (я выделил местоимение голосом) уподобляться ярмарочной толпе в стремлении утолить вульгарное любопытство, присущее, скорее, женщинам либо простолюдинам. Уверяю вас, там, под моей маской, нет ничего интересного, - говоря это, я внезапно почувствовал, что очень устал. Не физически, конечно.

- Я могу потребовать, - надменно произнес Граф.

- Я могу покинуть ваш замок, - ответил я, катая по столу шарик, скатанный из промасленного колечка с жареной лапки цыпленка.

- Вы уверены? – лицо графа Владена стало ещё жестче, глаза сузились, мне показалось, или действительно, зрачки его уменьшились до размеров точки, приобретя совершенно волчий облик, очень красные губы растянулись в неприятную усмешку, высоко обнажая бледные малокровные десны – удивительный симптом при таких кроваво-красных губах, - длинные острые зубы обнажились. Зрелище неприятное, ему явно не шло так улыбаться. Ну, да не мне, впрочем, рассуждать о приятных улыбках.

- Я уверен, - подтвердил я.

Я выронил бумажный шарик, и он упал на серебряное блюдо.

Упал, вспыхнул фиолетовым пламенем с желтыми перебегающими вспышками, взметнулся язык огня, ставший немедленно прозрачным и зеленым, и в нём бестолково забил крыльями, вспархивая над блюдом, жареный золотистый цыпленок. Самую малость, всё-таки, переперченный.

Граф хрипло засмеялся. Как волк, отрывисто, взлаивая, звук рождался в самом нижнем отделе горла.

Вы слышали когда-нибудь, как смеются волки? Ночью, зимой, в густом лесу где-нибудь в России, когда ваша лошадь сбилась с дороги, вязнет в сугробах в два человеческих роста, а кольцо зеленых огоньков на уровне конских дрожащих колен всё уменьшается, сужается вокруг, и они уверены, что вы уже полностью в их власти?

Я слышал.

Волчий смех ещё звучал, но Граф уже аплодировал.

- Браво, господин фокусник, браво! Простите, что употребил такое слово, отдающее ярмаркой. Вы иллюзионист? Но вы допустили небрежность и не были слишком тщательны. У цыпленка было два крыла, хотя одно вы съели. И он так и не смог взлететь.

- Он не смог взлететь именно потому, что в действительности я съел его крыло, и призрак его оказался кособок, - весело возразил я. – Но вы, безусловно, правы, а вовсе не оговорились. Этот пустячок не был примером высокого искусства иллюзии, а всего лишь ярмарочной шуткой, однако, я надеюсь, это немного развлекло вас.

Продолжая улыбаться  - хотя слово «оскал» лучше описывало это мышечное явление на его лице, - Граф неслышно заходил перед камином, подошел к рабочему столу, нагнулся над ним, упершись сжатыми кулаками в страницы раскрытого атласа. Костяшки стали белыми, как мел. Казалось, сухая кожа так натянулась на них, что сейчас прорвется как старая бумага.

- Мозг человека – странная штука. Он таит в себе столько загадок, что человеческой жизни не хватает, чтобы решить их.

Он помолчал и добавил:

- И не одной человеческой жизни.

Потом поднял голову и убрал упавшие на лоб волосы. У него была целая грива жестких черных волос, в них только кое-где проглядывали серебряные нити, да виски серебрились весьма импозантно.

Движение руки с длинными когтистыми пальцами напоминало воровское, таким оно было вкрадчиво-змеистым.

- Но вы не сможете уйти из моего замка, господин иллюзионист, если я вам не позволю.

- Хотите, ваше сиятельство, - предложил я, - попробуем?

- Попробуем, попробуем, - он словно пробовал и само слово на вкус. – Давно никто не предлагал мне ничего подобного.

Он задумался.

- Я привык предлагать сам и получать то, что мне нужно, независимо от того, как мне ответят на моё предложение. Я полновластный господин здесь, всегда был господином, в Европе нас называют боярами, господарями, магнатами, но суть всех этих титулов одна – мы безраздельные владыки этих мест.

Он говорил, всё усиливая нажим своих слов, и у меня складывалось странное впечатление, что он хочет, чтобы не только я в полной мере почтительно усвоил всю социальную дистанцию, разделяющую его не только со мной – о нет, это не из-за меня он так распалился, - а со всеми, но что он  убеждает, прежде всего, себя самого.

Я ждал.

- Ну, что ж, это будет, по крайней мере, оригинально, хотя результат совершенно предсказуем, - я коротко поклонился, и он продолжил. – Не советую вам пробовать свои силы ночью, в горах много волков. Их вообще много и в Карпатах, и в Трансильвании, но они ещё имеют и странное обыкновение собираться к моему замку по ночам. Когда вы приближались к моему замку, разве не слышали вы музыку, пение этих детей ночи, как я её называю? Иногда, если я позволяю, они заходят в ворота замкового двора.

- Какой кошмар, - сказал я. – Кстати, я бы хотел…

Я поискал глазами. Нет, откуда в библиотеке?.. Хотя здесь всё странно…

Но я не увидел ни одного музыкального инструмента.

- Есть ли у вас в замке музыкальные инструменты, Граф? Я хотел бы отблагодарить вас за великолепный ужин.

- Я найду, - ответил граф Владен, изучающе глядя на меня, - и принесу, прошу подождать. Наш эксперимент мы проведем завтра. А почему же у господина композитора нет с собою хотя бы скрипки?

Я не смог справиться с руками, и он заметил судорожное движение сжавшихся пальцев. Но объяснил я спокойно.

- Дело в том, что я слишком поспешно и не совсем мирно покидал дворец Турецкого султана. Моя скрипка так пострадала, что отреставрировать её я не смогу.

Я предложил ему в качестве объяснения чистую правду, не видя нужды лгать, только опустил некоторые подробности.

Скрипка защитила мою спину, приняв в себя пять стрел, пущенных в меня, когда я перепрыгивал со стены дворца на плоскую крышу, лепившуюся рядом с дворцом, и они стреляли всё время, что я бежал по крышам, и последняя настигла нас уже когда я, смяв стражу у ворот позаимствованным у них же конем, вырвался на дорогу к Бургосу.

Её они убили, я же всё ещё был жив. Она была прекрасна. Несколько лет мы были вместе.

Граф отсутствовал довольно долго, и я провел это время за более внимательным осмотром книг.

Мне было ясно – Граф не опасается моего бегства, он действительно полагает его невозможным без его графского на то соизволения.

А, может быть, он угадал во мне азарт любопытства и понимал, что я не смогу так просто покинуть столь интригующее меня место? Не разжигал ли он во мне этот азарт?

Что ж, если Графу угодно поиграть, теша себя своим могуществом, почему бы и не пойти ему навстречу? Я фактически не видел пока ещё ничего, ради чего сюда навязался.

И тут, в простом, то есть без всякой резьбы и украшений, в отличие от остальных шкафов этой обширной библиотеки, черном и приземистом, чем-то даже похожим очертаниями на какой-то сундук, только принадлежащий великанам-книголюбам или Голиафу-букинисту вместилище книг, я обнаружил нечто настолько меня заинтересовавшее, что меня, глядишь, и силком не удалось бы выставить.

Конечно, моё внимание привлекла система хитроумных запоров на кованых металлических засовах этого шкафа-сундука. Ни один другой шкаф не был заперт, да и к чему, если кроме Графа библиотеку никто не посещал. В крайнем случае, из скважин торчали витиеватые узорчатые ключики, скорее для красоты, а не из желания воспрепятствовать проникновению, а тут такие препоны.

Для меня это было прямым вызовом, и я, конечно, повозившись пару минут, открыл сундук-шкаф.

Первой же книгой, бросившейся мне в глаза среди прочих, тесно стоящих на узких – таких, что шкаф имел пространство, куда можно было зайти, - полках, было сочинение безумного и проклятого Абдулл Аль-Хазреда на арабском языке.

Остальные книги были на ту же тему, если можно так выразиться. Богатейшее собрание.

Я почувствовал, что Граф приближается, и не стал задерживаться. От моего стремительного движения откуда-то с верхней полки упал, разворачиваясь, рукописный свиток. Я поспешно поднял его и, сворачивая вновь и возвращая на полку, впервые прочел название, доселе мне не известное, выхватив его из текста – Шоломанча.

Не лучше ли было бы, если б я вообще не узнал о существовании такого места? Или из разнообразных случайностей скована была неслучайная цепь?

Я успел вернуться к столу и углубиться в разглядывание медицинского атласа.

Интересно, какая из этих пестрых областей, организовавшись особым образом или имея специфическую конфигурацию, делает простого человека гением? Где она зарождается, гениальность, чем поддерживается?

И странное, детское чувство, давно меня не посещавшее, овладело мной. Мне вновь казалось, что вот ещё чуть-чуть, и я пойму, что такое со мной.

Я услышал, как скрипнули мои зубы. Многоученые составители атласа забыли, верно, нанести на разрез человеческих мозгов эту область. Мне неудержимо захотелось исправить недочет, думаю, более всего подошли бы цвета гниющих баклажанов, чередующихся с полосками лилейно сиреневого, но я не собирался раздражать своего хозяина.

И почему, почему и здесь не очерчена самая главная область, перед продуктом, вырабатываемым этой областью, меркнут все другие эмоции, мысли, чувства. Область, в которой зарождаются импульсы любви?

Скрипка, принесенная Графом, оказалась не позаимствованной у цыган, как я собственно предполагал, руководствуясь аналогией с цыпленком, а старинной итальянской работы.

Я осторожно принял инструмент.

Линии, лак. Первая треть восемнадцатого века… Нет, не может быть!

Жадными пальцами любовника, истосковавшегося в ожидании своей возлюбленной, я прикоснулся к ней, пробежал по всем совершенным впадинам и изгибам её, подтянул, настроил…

С чувством почти физиологического  слияния поднял смычок.

Звук взлетел, чистый и мощный, он взмыл ввысь, к аркадам старинных сводов, великолепная акустика, подумал я и забыл обо всем, потому что понял, понял сразу и безоговорочно, что я могу всё, что я царь и Бог, что я всесилен и согласен с ценой, которую заплатил за это.

Я играл своё сочинение, если и не из последних кусков, над ними я хотел ещё поработать, то из тех, что сам считал вполне зрелыми и состоявшимися. Это была тема из моей оперы. Тема обмана. Обмана себя самого, попытками заимствования силы из сверхчеловеческих областей стараясь убедить себя, что возможно иное, что можно обмануть Время и Судьбу.

Вопрос, почему это случилось со мной и только со мной, почему я не такой, как другие, решается религией, музыка только усугубляет его.

К религиозному решению я пока не пришел, видимо, не приду никогда, вероятно, в силу своей чрезмерной обидчивости.

Я давно решил для себя не обращать внимания на обиды, наносимые мне людьми, и иногда мне это даже удавалось, но тут…

Что было задумано там – жестокий эксперимент или безразличная небрежность, ляп, халтура - и это ещё более оскорбительный вариант для мелкой твари с душой. Испытание? Чего хотели от моей души?

Я оборвал игру на самой пронзительной ноте, за которой, казалось, последует долгожданное объяснение всего и вся, и пришел в себя. Мотнул головой, убирая упавшие на глаза волосы. Длинные черные пряди прилипли, словно приклеенные холодным потом к моему лбу.

Я совсем позабыл о графе Владене.

Он сидел в кресле с высокой спинкой, украшенной гербом, конечно же, его собственным, общая композиция позы задумывалась как величественная и должна была внушать трепет и невольный позыв к смирению.

Она бы и внушала, если бы граф Владен Валашский сидел спокойно, положив руки на массивные подлокотники кресла, поджав одну ногу под кресло, а вторую выдвинув немного вперед, а орлиные очи его устремлялись бы вдаль с проницающей суету сует надменностью всепонимания. И выпрямив спину, словно к ней привязаны были боевые штандарты всего его славного рода.

Он же сидел, нарушив все условия позы, которые я ему придумал.

Согнувшись, запустив когтистые пальцы в гриву своих завидных волос, и в первый момент мне показалось, что он пытается зажать уши ладонями.

Я стоял перед ним, опустив скрипку, за спиной у меня потрескивал камин, со звуком порванной тетивы лопались угли, и ровно гудело пламя, выдыхаемое Драконом через дымоход.

Граф распрямился, оставив уши в покое, ухватился руками за подлокотники, и я увидел его лицо. Оно было ужасно, немногим только лучше моего.

Это было лицо покойника, пролежавшего в склепе достаточно долго. Скулы обтянулись, щеки запали, губы сошли с длинных зубов и лиловых десен, обнажив волчьи клыки. Глаза, устремленные прямо на меня, затянуты были сизой пленкой, и рубиновые огоньки смутно, размыто, как из немыслимой дали, не светились, а скорее намекали на своё присутствие за плотным занавесом. Огонь камина не давал теплых отблесков на матовой сферической поверхности, словно пылью припорошенной

Пальцы, словно ещё ссохшиеся, с выступившими узлами суставов, судорожно вцепились когтями, будто ещё удлинившимися, в массивные золоченые шары на концах подлокотников.

Когтистые лапы грифа на золотой державе прошлого.

Гриф – граф… недурная игра слов, но оценить её некому, кроме меня самого.

Но сам символ можно вставить в родовой герб.

- Что… это было?  Ведь это Зов… Зов… – прошептал Граф. Звуки его голоса вполне соответствовали птице, только что пришедшей мне на ум для сравнения. В горле его хрипело и клекотало. – Ведь это был он…

- Что вы, граф, вовсе нет, - я был удивлен. – Я не понимаю, о чем вы говорите, но я играл музыку собственного сочинения, с вашего позволения.

- Как это называется?

- Может быть, я назову это «Бегство из ада», - я и правда не сразу нахожу названия к своей музыке, музыка всегда за пределами слов, - а может «Попытка бегства». Это всего лишь условное, предварительное название.

- Но в Шоломанче, - глухо и тускло выговорил Граф, - там всё было сказано… Зачем ты пришел ко мне?

Так я второй раз услышал это слово.

Он явно принимает меня за кого-то другого, подумал я. И мне это совершенно ни к чему, хотя стало ещё интереснее.

Попробуем ещё, другое.

Я поднял скрипку и заиграл. Прозрачно, маняще, вкрадчиво. Зов. Конечно, Зов, почему нет. Зов – это прекрасно. Он зовет издалека, но противиться ему невозможно, ласковые, исцеляющие любую боль руки тянутся к тебе.

Миг, когда они схватили тебя, сжали безжалостным металлическим объятием, мучительно болезнен, но и мучительно сладок.

Если бы ещё раз испытать эту сладкую боль до конца, погрузится в её тяжкие вязкие воды, окутывающие, покалывающие, шарящие, словно бесстыжие руки, ищущие путь к твоей душе, чтобы слиться с ней, вобрать её в себя, растворить тебя в себе и себя в тебе…

А потом выпить всё это.

До капли.

До единой капли…

- Я сам, - прошипел внезапно Граф, с видимым трудом заставив себя вытолкнуть слова, - я сам, мне не нужна ничья подсказка… Я был велик и остаюсь таким. Народы дрожат при одном звуке моего имени. Время моё не прошло, оно только наступает. Опусти свои огненные крылья, демон, и исчезни. Я не хочу больше слушать твою адскую музыку.

Он опять выглядел так же, как до музыкальных экзерсисов, а не как восставший из могилы труп. Черты лица сгладились до состояния обычно присущей ему костлявости, глаза прояснились, и в них мрачно горела несокрушимая воля. Да, очень, очень незаурядная личность.

А вот адской мою музыку ещё ни разу не называли. Говорили, что я продал душу дьяволу, чтобы так играть, говорили, что человек не способен так овладевать душами слушающих его, говорили, что человеческая рука не способна извлечь из инструмента такие звуки, прямо адресуемые небу… или которые могут родиться только в небесных сферах - да мало ли, что ещё говорили. Люди – они чего только не скажут.

А уж как комментируют мой голос…

Я отошел от камина и встал в стороне – сбросил огненные крылья.

- Граф позволит мне допить его прекрасное вино? – обыденно спросил я.

Я привык к тому, какое действие оказывает на людей моя музыка, но то, была, пожалуй, самая оригинальная реакция.

Соблазнительно было попробовать, примерить ещё и такую маску, тем более что мне её буквально навязывали, но я решил не блефовать.

Кроме того, я пока ещё не вполне разобрался, о чем идет речь.

Ха, да я вообще пока ничего не понимаю!

Граф не походил на сумасшедшего, несмотря на первый напрашивающийся вывод.

Я чувствовал в нём силу, мощь, несокрушимую волю, неукротимую жажду деятельности. Это был человек крайне незаурядный. Жаль было бы, окажись он обычным сумасшедшим.

Я пил маленькими глотками, перекатывая на языке волшебную влагу, смакуя, наслаждаясь ощущением того, как она стекает по моей гортани, и давая Графу время обдумать всё и принять решение.

Я надеялся, что он примет нужное решение. Действительно, выражение лица у него сейчас было такое, словно он подсчитывает что-то в уме.

- Ваш Страдивари изумителен, - мой голос дрогнул непроизвольно, - но вы, конечно, дорожите им, и не может быть и речи о…

- Нет, - отрезал Граф, - это семейная реликвия, и я сам заказал, но…

Он прервал себя и живой огонек, вспыхнувший и тут же погасший в его глазах, дал мне понять, что он отметил в уме некую мою слабинку, то, что он расценил как слабинку, возможный крючок, на который он может насаживать наживку, и отложил это в уме. Я не сомневался - такой подход в общении с людьми был ему присущ всегда. Что ж, он прав, это реалистический подход, и я сам не чураюсь его.

Я продолжал потягивать вино, размышляя, уместно ли попросить у Графа дозволения откупорить новую бутылку второго агрегатного состояния райского блаженства.

Граф приблизился и опять занял позицию напротив меня.

- Вы упомянули, что были при дворе турецкого султана, не так ли? Я, было, пропустил это мимо ушей. Что вы делали там? Почему бежали? Начинайте же ваш рассказ. Я обычно так же, как и вы, не ложусь спать до рассвета.

«Он уже близок», - подумал я, оставляя без внимания упорное желание Графа дать мне понять, что он раскусил меня и знает меня как облупленного.

Я прикинул, что можно сказать, а о чем следует умолчать.

- Это часть той интересной беседы, которой я обещал развлечь вас, граф, и я постараюсь выполнить своё обещание с наивозможной доступной мне полнотой и красноречивостью.

Граф кивнул и застыл, неподвижный и высокомерный, как судия.

Только судьи, которых я видел, не оставляли на подлокотниках своих судейских кресел глубоких борозд от своих судейских когтей.

Тишина, затопившая замок, обступала нас, сейчас она придвинулась ещё ближе, вплотную.

Вместо того чтобы рассказывать о себе, я хотел бы сейчас обследовать замок, но приходилось потакать хозяину. До поры до времени.

Резные книжные шкафы, укрепленные как форпосты на пути орд завоевателей, катящихся неудержимой лавиной, содержали, я думаю, всё, что требуется мне для того, чтобы узнать всё о замке и его владыках, включая и моего хозяина, и даже в первую очередь его, так он заинтриговал меня.

У меня буквально руки чесались добраться до них поскорее, искать, рыться, находить и анализировать, сопоставляя. У меня уже родилось несколько любопытных предположений, требующих проверки.

И портреты графских предков тоже вызывали у меня вопросы. Я заметил прелюбопытную деталь. Она также требовала проверки.

На одном из фронтонов шкафа-Пантеона - иначе я просто не могу назвать это практически архитектурное сооружение, - завозились. Хлопья пыли и какая-то труха посыпались с раскидистых оленьих рогов, венчавших сложный геральдический щит, с развешанными на его могучих отростках, подобно игрушкам на Новогодней елке, гербах и символах. Всё те же атрибуты власти и обладания, хотя скромный натуральный олень из Прикарпатских лесов – пугливый, и в то же время задиристый по весне, с влажным теплым носом, широкой замшевой спиной и бархатным завитком на крутом лбу, - обладает всего лишь гаремом из нескольких самок, да и то недолго.

Тонкий скрипучий писк и тлеющие угольки маленьких глазок на вершине библиотечного шкафа, содержащего генеалогию древнего рода, свидетельствовали о наличии там, под сводами библиотеки, гнезд летучих мышей. Это выглядело символично.

- Не обращайте внимания, - Граф проследил мой взгляд, - забавные зверюшки, я часто наблюдаю за ними. Тоже дети ночи. (Граф явно застрял на этой поэтической идиоме). Они не тронут вас, господин… назовите же ваше имя!

Пожалуй, Графу надоело обращаться ко мне безлично, используя исключительно определения профессиональной принадлежности.

- Вы европеец, это ясно, но я не могу определить кто вы, вы говорите по-румынски без акцента, но вы не румын.

Он внезапно перешел на немецкий, я ответил, потом на венгерский - я подхватил и продолжил. Его владение немецким и венгерским было совершенным. Замечу, что венгерский весьма трудный язык, для меня особенно тем, что он не певуч.

Граф заговорил по-английски. Вот тут ему следовало ещё совершенствоваться, он явно изучал этот язык по книгам. Причем, по старинным книгам. Он применил некоторые устаревшие, давно не употребляемые в современной разговорной речи обороты.

Я ответил ему цитатой из "Макбета" и заговорил по-французски, опережая его.

- Я родом из Франции, граф, но говорю на многих языках без акцента. Я в неоплатном долгу у своего музыкального слуха. А понимаю ещё большее количество языков.

- Так назовите мне ваше французское имя, - потребовал Граф, пристально глядя на меня, - и имя, которым вы звались в Турции, - неожиданно добавил он.

Я вздохнул. Старинные аристократы придают излишне большое значение имени человека, словно оно незыблемо и не может быть изменено по желанию носителя, а не только по промыслу Божьему.

- В Турции меня иногда называли именем, которое пришло за мной из Персии - Малик. Называйте меня мсье Анж. Значение имени то же самое.

Он понял, он, бесспорно, знал оба эти слова, и поистине дьявольская усмешка тронула его красные губы.

- Мсье Анж! Что ж, отлично! И забавно. В моём замке… в мой замок давно не залетали ангелы. Вряд ли они вообще тут появлялись и в былые времена. Думаю, это скорее присвоенное прозвище, не так ли, так же, как и в нашем роду всегда присваивались прозвища. Моё… - он запнулся и поправился, - вернее, прозвище одного из моих предков, которое унаследовал весь наш род, а с ним и я, было Цебеш. Невежественные людишки, не способные проводить границу меж государственной необходимостью и обычной дисциплиной военного времени, намертво припечатали это прозванье, вытесав его на… на его гробнице. Вы знаете, что означает это слово?

Я знал.

И брутальные средневековые жестокости, с излюбленными предком этого господина сажанием врагов на кол, раздиранием внутренностей, да не просто так, а с вывертом, типа зашивания в распоротое брюхо особо неудачливой жертвы живых крыс, и прочие шалости местных средневековых воевод. Они вызывали у меня отвращение, впрочем, так же, как и чрезмерная изысканная жестокость в восточном вкусе, от которой я устал в Персии и Турции.

Смерть требует иного подхода, к ней нельзя приближаться так. Это оскорбление для Смерти, а вовсе не неправильно понятая изощренность, когда ещё живую жертву не спеша и со строгим соблюдением методики удушают её же собственными кишками. Смерть не ёрничает, она всегда серьезна.

Иллюзии страшнее, всегда считал я, и Смерть становится добровольной. Ведь она - только инструмент Жизни, а я люблю действовать отмычками, а не ломом или тараном.

И, дьявол меня! Как я устал от всего этого! Везде одно и то же!

Но следовало что-нибудь сказать, и я сказал.

- Невежественные люди - всего лишь представители своего рода , не более, но и не менее, и если ваш предок защищал независимость своей страны, но при этом не всегда соблюдал политес, действуя грубовато порой, этот невежественный род повесит на него ярлык какого-нибудь "Колосажателя" и занесет этот титул на надгробие, но результаты прославит в веках. Остальное забудется. Так же, как забудется и всё, связанное с его человеческой личностью.

Едва я договорил эту патетику, как с заднего двора, от цыганских кибиток, раздался крик петуха, и сразу вслед за этим разговор наш неожиданно, без всяких преамбул завершился.

- Вы можете пока оставить скрипку у себя, мсье Анж (опять саркастическая ухмылка, возможно, не стоило мне называться таким именем, что за позерство), и пользоваться ею по своему усмотрению. Пока вы в моём замке, - величественно вставая, позволил Граф. - Я покидаю вас, после короткого отдыха мне необходимо заняться несколькими неотложными делами. Желаю спокойного отдыха и вам.

Он вышел и тут же вернулся и, глядя на то, как я бережно заворачиваю скрипку в свой черный шелковый шарф, добавил:

- Я помню, мсье, о нашем маленьком эксперименте.

Я шаркнул ножкой. Он удалился окончательно.

Я обязательно должен был попробовать голос этого Страдивари в связке со своим. Потом придет время подурачиться.

Сначала немного отдыха, а потом…

Я прозревал приключения, а значит удовольствия. Искусно проведенные ловкие, хитроумные комбинации не просто развлекали меня, они давали мне ощущение сродни физиологически чувственному.

Что поделаешь, меня всегда влекло всё авантюрное и магическое, всё необычное и грандиозное. Опасность прибавляла остроты и нравилась мне.

Кроме того, меня никто и нигде не ждал, и я мог распоряжаться своим временем по своему усмотрению. Равно как и жизнью. Я люблю риск и загадки. Я и сам загадка, в некотором роде.

По крайней мере, мне приятно думать так, а не иначе. Это звучит приятней, нежели "причуда природы".

Я вернулся в свою комнату и, переодевшись в черный персидский кафтан асассина и узкие, заправленные в короткие сапоги шаровары, принял ряд мер, которые полагал необходимыми.

Человек не смог бы приблизиться ко мне незаметно для меня и застать меня врасплох, но, памятуя о бесшумно скользящем графе Владене, я очертил вокруг кушетки круг, хотя, делая это, скрывал за улыбкой самоиронии своё смущение собственными действиями.

Ничего, лучше перестраховаться, самонадеянная беспечность однажды дорого мне обошлась.

Двойной круг - углем из камина внутренний и внешний - бороздкой в пыли, прочерченной острием кинжала. Пять цыганских запирающих знаков охраны я добавил, совершив блиц-экскурс по стене до балкона, с которого глянул на погруженные в сон цыганские кибитки.

Я убедился, что здесь, на графском дворе они особенно скрупулезно проделали все необходимые процедуры. Делая привал в лесу, да и вообще где бы то ни было на лоне природы, они обычно ограничиваются одним кругом, иногда даже только тремя кострами. Здесь же даже лошади их стояли в отдельном круге с расписанными заклинаниями.

Я верю в магию, особенно ту, что творят руки человека, и не собираюсь оригинальничать там, где правила установлены не мной.

В чужой замок не ходят со своим уставом. Я озаботился заглянуть в него. Цыгане знают, что делают.

Они здесь завсегдатаи.

Я растянулся на кушетке уже без иронической улыбки, не раздеваясь, как и всегда в незнакомом непроверенном месте, только снял сапоги и бросил ещё один взгляд на лицо дамы на гобелене, висящий в изножии кушетки.

Её лицо кого-то мне напоминало.

Резкие черты, но магнетически притягательные. И эти глаза…

Не знаешь, как назвать такое лицо - страшным настолько, что даже завораживает? Или зачаровывающим до жути?

Кто же лишил вас лютни, о владетельная дама?

Может, она защитила вас так же, как меня моя бедная скрипка?

Флорентийский кинжал с кощунственным распятием я положил себе на грудь.

Когда сквозь пелену размазанных белесых облаков над далекими перевалами стала проступать розовая кровь зари, я заснул окончательно.