Венчание (в маленькой
церкви на окраине Парижа, а не в церкви Мадлен, как мечтал когда-то Эрик)
прошло скромно. Кроме них двоих и старенького священника в церкви никого не
было.
Кристина знала, как
нервничает Эрик, и поэтому старательно скрывала собственное волнение. Все-таки в
жизни женщины свадьба - очень важное событие. Вот-вот должно было наступить
Рождество; церковь была украшена, а когда они вышли на улицу, то Кристина
увидела, что пошел снег. Это нельзя было назвать настоящим снегом, с неба падала
мелкая белая крупа, и это напомнило ей, как в детстве она высовывала язык, чтобы
поймать на него снежинки.
Вечером Эрик
все-таки сыграл свою свадебную мессу, ту самую, что он написал немногим больше
года назад, а ему казалось - в другой жизни, да так оно, наверное, и было. Это
была месса, о которой он рассказывал дáроге, сидя на корме лодки и
по-мальчишески постукивая каблуками о её днище в такт словам, которые
произносил нараспев:
-
Kirie!..
Kirie!..
Kirie Eleison!..
И обещал хвастливо, что дáрога
обязательно её услышит…
И вот теперь месса
звучала, а Кристина, его жена, слушала её.
Потом Эрик попросил
Кристину спеть ему. Для него. Она не могла отказать ему, он смотрел на неё
умоляюще, с надеждой. Кристине не хотелось петь, она не пела уже давно, как-то
зазвучит теперь её голос, но это было очевидно важно для Эрика, и она запела…
Оказалось, что голос её всё
так же красив, звучит верно, и удивительно, но это было так, - сейчас, рядом с
Эриком она опять ощутила прежнее вдохновение, возрождающееся желание и
потребность петь, выражать себя в звуках своего, Богом ей данного, дивного
инструмента.
Данного ей Богом…
и Эриком.
Взволнованная и
счастливая, закончив арию Маргариты, она подошла к Эрику, продолжавшему сидеть,
уронив руки на клавиатуру, и обняла его, прижавшись лицом к его затылку.
- Спасибо, - только и
прошептала она.
- Кристина, нужно
серьёзно работать, - строго сказал Эрик. Но в голосе его она различила слёзы.
***
Как-то ночью, уже
поздно, они лежали, утомленные любовью. Голова Кристины уютно устроилась на руке
Эрика, и, скосив глаза, он мог видеть её пушистую макушку.
Эрик всматривался в прозрачную для него темноту, прислушиваясь к ровному
дыханию Кристины, и думал обо всем сразу и ни о чем в отдельности. И о том, что
раньше никогда не бывало с ним такого – ни о чем не думать. Он усмехнулся,
отметив, что раньше с ним много чего не случалось из того, что сейчас постоянно
наполняет его дни и ночи.
«Удивительно, как быстро
привыкаешь к хорошему, – думал он. - Привыкаешь, но не всегда веришь».
Он почувствовал, что
Кристина вздрогнула, и хотел чуть-чуть подвинуться, чтобы дать ей побольше
места, но вдруг увидел её взгляд.
- Ты не спишь? –
прошептал Эрик и, опершись на локоть, наклонился над ней. Рукой он убрал прядь
волос с её лба и всмотрелся в её глаза, совершенно темные сейчас, без блеска, и
оттого бездонные.
Он склонился к её
лицу, чтобы губами прикоснуться к её губам, но Кристина положила кончики пальцев
ему на губы, рука её задержалась так на несколько секунд, потом соскользнула
вдоль его шеи к груди и ниже, на живот, потом вернулась на грудь. Прижалась на
мгновение к углублению между ребрами, обвела его и снова накрыла ладонью.
- Что это?
- Шрам, Кристина.
- Откуда он?
- Так, пустяки,
несчастный случай.
Она помолчала, глядя ему в
глаза.
- А этот?
-И этот тоже.
- И этот, и этот…
так много случаев, и все несчастные…
Она помолчала ещё, потом
закрыла глаза.
- Почему ты мне
ничего не рассказываешь? – спросила она шепотом. – Ты не хочешь?
Эрик понял.
- О себе? О своем
прошлом?
- Ты думаешь, что
я не пойму?
Эрик смотрел на неё сквозь
мрак и молчал. Потом попытался обнять её, но она отодвинулась.
- Ты жалеешь меня,
ведь верно, хочешь… пощадить меня, да?
- Нет, любовь моя,
я просто… не хочу вспоминать. Я боюсь. Этот груз… он непосилен для тебя. Я не
зачеркиваю ничего. Это и невозможно, это моя жизнь, это - я.
- Я понимаю, -
тихо сказала Кристина. – Но прошу тебя, расскажи мне хоть немного, хоть что-то о
себе…
Эрик откинулся на подушку,
прикрыл глаза ладонью.
- Хорошо, я
расскажу, но не сегодня…
- Нет, Эрик,
сейчас.
- Иди ко мне. Вот
так. Прижмись ко мне. Я хочу видеть твои глаза…
Что он мог рассказать
ей? Что она могла понять? Способен ли вообще кто-нибудь понять, как живет и что
чувствует одинокий урод, отщепенец, «выродок», обреченный самим фактом своего
рождения быть изгоем. Как он может жить? Но она, наверное, права, он понял уже,
что она просто права, как… женщина. Она хотела знать о нем, для того, чтобы
принять его целиком, он верил в это. Хотел верить.
- Это след от
метательного ножа. Бекташи и дервиши очень хорошо умеют метать тяжелые ножи,
почти всегда попадают в цель, - произнес Эрик медленно, накрыв своей ладонью
маленькую руку, лежащую на его груди. – Турция – интересная страна, могила Хаджи
Бекташа Вели одинаково почитается и мусульманами и местными христианами, они
называют её могилой святого Гараламбоса… Это в Ангорском вилайете, между Кыр-Шехиром и Кейсарией…
Эрик замолчал. Молчала и
Кристина, она ждала, и только её пальцы чуть шевелились, легко поглаживая шрам.
- В Турции я пробыл не
очень долго… меньше, чем в Персии. Абдул-Меджид – в
Константинополе в это время был такой султан, Кристина – заказал мне
спроектировать и соорудить разные секретные штуки – сейфы, люки, потайные
комнаты. Во дворце это вещи необходимые, а у меня подобные приспособления хорошо
получаются. И автоматы, понимаешь, – куклы-автоматы, вроде Сирены (не надо было
этого говорить, подумал он, почувствовав, как дрогнули её пальцы), представь
себе: куклы, одетые в одежду султана. Видимо, получилось похоже, как-никак, я
лепил их с натуры… По крайней мере те, кто видел такую, принимал её за своего
повелителя… с известного расстояния, конечно.
- Зачем султану это
было нужно?
- Лавры
Гарун-аль-Рашида не дают покоя восточным владыкам, наверное. Да и дворцовые
покушения в моде на Востоке так же, как и везде. Как бы там ни было, я знал
много секретов…
- А… потом?
- У тех, кто знает
слишком много секретов, может не быть никакого потом…
- Я… не понимаю… Это
по приказу султана?
- Нет, хотя позже… Но
в тот раз это было делом рук ассассинов секты бекташей. Духовным лидерам этой
секты нужно было точно знать, как отличить моих кукол от оригинала. Информация
– товар, который стоит больших денег, и они готовы были заплатить приличную
цену. Проблема была в том, что меня они не смогли… заинтересовать. А у меня
прекрасная память на лица… и на голоса. Я стал опасен для них.
Кристина помолчала.
- Ты выдал их? –
спросила она тихо.
- Я их убил.
Она продолжала гладить
неровный рубец на его груди.
- Сколько их было,
этих… ассассинов?
- Трое. Они были
точны, как всегда, но у меня хорошая реакция. На два сантиметра левее, и султану
пришлось бы искать себе другого изобретателя.
Эрик почувствовал, как
Кристина вздрогнула и прикрыла ладонью шрам.
- Эрик, - начала
Кристина и замолчала. Потом попробовала продолжить.
- Эрик, тебе часто…
приходилось…
Он знал, что она хочет
спросить и не решается.
- Убивать? Да,
Кристина, …случалось.
Они лежали молча.
Эрик видел, как его дыхание чуть-чуть шевелит её волосы. Так прошли несколько
долгих минут.
Кристина повернулась и
прижалась лицом к его плечу.
Он обнял её. Зарыл свое
лицо в теплые спутанные пряди, пахнущие сладкой свежестью. «Как трава, скошенная
трава», - подумал он. И неожиданно нахлынул поток воспоминаний: его руки,
вцепившиеся в траву, вкус крови во рту, стиснутые, чтобы не закричать от боли,
зубы… Где это было? Россия? Германия? Это могло быть - везде, боль сопровождала
его всегда и везде, как верный до навязчивости спутник. Его единственный и
постоянный друг. Боль физическая была неразделима с внутренней, душевной болью –
он и не разделял их, одна влекла за собой другую. Неизбежно и неотвратимо, с
упорством, достойным лучшего применения.
Он хотел сказать
что-нибудь, все равно что, лишь бы услышать ответ, её голос, и убедиться, что он
не один, больше - не один… И не смог, горло было сдавлено.
Кристина что-то
сказала. Он не понял, слишком далеко он был сейчас от неё, далеко – в своей
жизни. Но как он хотел, чтоб жизнь их была теперь общей! Поэтому он не станет
скрывать от неё ничего, о чём бы она ни спросила. Если спросит… Но - лучше бы
она не спрашивала…
- Что ты сказала,
любимая?
- Там красиво? –
повторила свой, не слишком вразумительный вопрос, Кристина.
- Где?
- В Турции, во дворце?
Наверное, там ты что-то тоже построил? Пожалуйста, расскажи мне, ну, пожалуйста…
«Как ребенок, просит,
чтоб рассказали сказку… Будто я могу ей отказать, - подумал Эрик. – А ведь она
делает это, чтобы меня успокоить, показать, что все в порядке… - догадался
внезапно он, и горло его сдавило ещё сильнее. – Ох, девочка моя… Какая же ты
умница, как ты знаешь, что сказать и как сказать…»
- Уже поздно, ты
устала, наверное.
- Нет, я не хочу
спать. Расскажи мне, Эрик, я ведь ничего не знаю о Востоке.
Что ж, пусть будет
так, как она хочет. Он должен подыграть ей, пусть не догадывается… Все очень
просто – всего лишь исторический экскурс, так сказать, записки путешественника…
Он говорил, сначала
больше заботясь о том, чтобы его слова не производили впечатления лекции, но
постепенно все более увлекаясь. Красоту природы и красоту вещей, созданных
руками человека, он воспринимал обостренно, но рассуждать о них не любил. Он мог
создавать эту красоту реально, почти во всем, к чему прикасался его талант, тем
более поразительный, что он проявлялся в различных областях. Возможно,
способность создавать прекрасное парадоксальным образом компенсировала его
внешнее уродство, думал он иногда. Слабый мотив…
Но сейчас Эрик
неожиданно осознал, какое удовольствие доставляет ему рассказывать любимой
женщине о себе, о том, что составляло раньше единственный смысл его жизни –
своей работе, своем творчестве. Он видел, насколько ей это интересно,
действительно интересно, и то, что началось, как взаимная психологическая игра,
обернулось новой осознанной гранью их близости.
Он не был
многословным, но мог несколькими точными, образными словами нарисовать яркую,
запоминающуюся картину привлекшего его явления или предмета.
Кристина словно наяву
видела фаянсовые стены дворцовой мечети, покрытые сложным, заключенным в
темно-серые контуры пространства дивным узором из арабесок и цветов. Перед её
глазами будто расцветали на стенах тюльпаны, гвоздики и дикие гиацинты, о
которых рассказывал ей Эрик, расцветали, переливаясь голубым кобальтом, бирюзой, зеленой
медянкой и ярким красным болюсом (увлекшийся Эрик все-таки ввернул эти
специальные термины).
- Эрик, как это
красиво, - восхищенно прошептала Кристина. – Я просто вижу все своими глазами.
Значит где-то там, в Константинополе, и сейчас люди смотрят на эту красоту,
созданную тобой… Как бы я хотела побывать там…
А про себя она пыталась
представить, как он мог жить так, отчаянно одинокий, чужой для всех, сохраняя
при этом способность восхищаться красотой, создавать её, а не разрушать в
злобном стремлении отомстить всему миру, такому несправедливому и равнодушному к
нему. «Нечестно, нечестно, несправедливо», – повторяла она себе.
- …как бы я хотела…
Да, и в области
повествования он был талантлив – еще одна грань его способностей.
Его умение искусно
играть словами в прошлом сослужило ему (и не раз) хорошую службу.
Пожалуй, именно
благодаря его ироничным шуткам, его горьковатому чувству юмора, Аслан и
разглядел в нем человека, перестав видеть в нем только жуткую бездушную машину,
сродни его автоматам. Он был способен интересно преподнести любую историю, ему и
в этом не было равных, как и во многом другом.
Почему же он был так
неречист с Кристиной, тогда, в те первые дни её появления в его доме. Почему не
применял свои способности рассказчика, как глупо он вел себя тогда… Как интересно
он мог бы подать ей свои впечатления и опыт бывалого путешественника, развлекать
её, а не пугать. Разве будешь бояться человека, с которым весело смеялся над
одним и тем же…
А вместо этого –
угрозы, давление, шантаж – дурацкое, жалкое, беспомощное поведение… Злобный
подросток с неадекватной реакцией…
- Кристина, любимая моя
девочка, тебе действительно интересно?
- Мне интересно все о
тебе, я люблю тебя, Эрик, - потянулась она к нему, чувствуя,
как разделенная с ним духовная близость естественно переходит в желание близости физической.
Эрик чувствовал то же
самое, и это чувство ошеломляло его. Он не мог представить, что будет желать её
еще с большей силой, это было невозможно, но в его страсти появился новый, ещё
более всепоглощающий оттенок…
…Время словно утратило
свою власть, ночь длилась бесконечно, и когда Кристина, наконец, уснула,
смертельно уставшая, всё еще прерывисто дыша, Эрик знал, что на поверхности уже
светит солнце.
Пока Кристина спала,
он смотрел на неё. Зная, что хотел бы смотреть так всю жизнь. Зная, что не может
позволить себе потерять хотя бы одну минуту, вырванную у судьбы…
Ощущение нереальности…
Он любил её так, что
испытывал почти физическое чувство боли.
Их любовь могла жить
только в темноте? Осуществляться… только в темноте? Тени в раю… или в чистилище?
Крылья его были
сильными, он унес её от света, похитил - в свою темноту…
Если она
когда-нибудь встанет ночью, зажжет свечу и склонится над ним… будет смотреть в
его лицо, а он не почувствует её взгляда и не сможет прикрыть лицо своими
бесполезными крыльями… Горячий воск капнет на его распростертое беззащитное
тело… прожжет его насквозь, до самого сердца, и он проснется. Он должен будет -
улететь? А она, будет ли она вновь искать его? Его душа… Психея… Он не может
жить без души… Пробовал – не получилось...
«Но вот от скромности
ты явно не умрешь, Эрик, - коротко рассмеялся он про себя. - Возлюбленным
Психеи был Эрот… Ничего не скажешь, аналогии уместны»!..
Кристина проснулась и
первое, что она увидела, были глаза Эрика, в которых отражался огонек свечи,
придававший им оттенок расплавленной меди. Казалось - он ни разу не пошевелился
с тех пор, как она, засыпая в его объятиях, поцеловала его склоненное над ней
лицо, вот только теперь он был в маске.
- Ты отдохнула, да?…
Выспалась?… Я не хотел будить тебя. У тебя было во сне такое… детское лицо…
- Да, я выспалась, а
ты?
- Знаешь, который час?
Далеко зá полдень…
- Так поздно… - она
засмеялась и покраснела.
Эрик улыбнулся, глядя на
неё, и кивнул.
- Ты не будешь
возражать против небольшой прогулки? Я хочу повезти тебя в Венсенский лес.
***
Схваченные тонкой
изморосью, шуршали под их ногами листья. В Венсене в это время всегда бывало
пустынно и тихо, Эрик это хорошо знал. Ведь он всю жизнь выбирал для прогулок
места с наименьшей посещаемостью. Пруды подернуты по краям, у самых берегов,
легким прозрачным льдом. Как темные зеркала в серебристых рамках, разбросанные
среди черных стволов. Серенькие невзрачные утки сонно застыли в центре
неподвижной зеркальной глади, – словно и их начал сковывать лед, а они принимали
это с философским спокойствием…
Солнце садилось; тени
удлинялись и становились все более лиловыми на розоватом вечернем инее,
покрывавшем землю. Из темных глубин леса наползал туман, съедая все декорации
заднего плана…
- Сентиментальная
прогулка, - тихо произнес Эрик. Он остановился. Наклонился, заглядывая в её
лицо, под низко опущенные поля шляпки, отороченные серым пушистым мехом. – Ты не
замерзла, Кристина?
Она только
отрицательно покачала головой. Ей не хотелось говорить, нарушать тишину – с
Эриком ей было легко молчать.
- Послушай…
Он не запел, скорее,
заговорил нараспев… Нет, очень тихо, приглушенно зазвучал его голос, но он пел,
поразительно созвучно окружающему их, замирающему вокруг миру, его волшебный
чарующий голос органично и естественно казался продолжением хрупкого и
бесконечного пространства вокруг них.
Струил закат
последний свой багрянец…
Кристина напряженно
ловила каждый звук его голоса, совершенно по-детски приоткрыв рот…
-
…Я шел, печаль свою сопровождая;
Над озером, средь ив
плакучих тая,
Вставал туман, как
призрак самого
Отчаянья…
Его глаза смотрели куда-то далеко-далеко…
Что он видел?..
-
Так, между ив я шел, свою печаль
Сопровождая; сумерка вуаль
Последний затуманила
багрянец
Заката и укрыла бледный
глянец
Кувшинок, в обрамленье
тростника
Качавшихся под лепет
ветерка…
Внешний мир переставал
существовать, когда он пел, не оставалось больше ничего, кроме звуков, и звуки
эти…
- Чьи это стихи? -
спросила Кристина, спустя некоторое время после того, как замолк его голос.
- Верлен… - как будто
нехотя, медленно ответил Эрик. И почти без перехода:
- Нам пора уезжать,
любовь моя.
- Да, пора, -
откликнулась она. – Уже темно…
- Нет, ты не поняла…
Мы должны уехать из Франции…
Часть
II.
Соединенные Штаты Америки. Нью-Йорк
В тот вечер Кристина
Дюмон первый раз в этом сезоне пела на сцене нью–йоркской Музыкальной
Академии.
Хотя старая Академия, с
её потертыми, красными с золотом ложами и была мала и неудобна, меломаны ценили
её за прекрасную акустику, полагая, совершенно справедливо, что это качество
является определяюще необходимым для помещения, предназначенного для
прослушивания музыкальных произведений.
Поэтому консервативное
светское общество охотно посещало гостеприимную Академию, насквозь пропитанную
исторически сложившимися традициями, столь чтимыми нью-йоркской «старой
гвардией», и без нетерпения, хотя и благосклонно, воспринимало ходившие упорно
слухи о строительстве нового оперного театра.
Несмотря на то, что место,
предназначавшееся для строительства, находилось на самой окраине, «где-то за
сороковыми улицами»; новый театр должен был удовлетворить все амбиции, присущие
нью-йоркцам, и превзойти по великолепию и грандиозности прославленные европейские
театры. Возможно, даже саму парижскую Гранд Оперá!..
И почему нет?
Лучшие голоса Европы
давно уже звучали на оперных подмостках Нового Света! Аделина Патти, Кристина
Нильсон, «шведский соловей» мисс Дженни Линд…
Кстати, «волшебная
мадам Кристин Дюмон», как называли её газеты, тоже была, по слухам, шведкой,
хотя её блистательная карьера началась именно в Гранд Оперá…
Репутация европейских
оперных див в значительной мере зависела не только от их реальных достоинств, но
и от той легкой завесы недосказанности и загадки, которая проистекала из
удаленности источника новостей и окутывала подробности личной их жизни туманом
домыслов, столь интригующих воображение публики…
Пересекая океан,
информация из свежей европейской сенсации (возможно, несколько сомнительного
свойства), превращалась в устоявшийся исторический факт, поданный наилучшим и наивыгоднейшим образом.
Но в случае с мадам
Дюмон (и в этом были единодушны и пылкие ценители её таланта, и газеты),
атмосфера некоей тайны действительно и несомненно окружала диву не только
шлейфом её славы в Старом Свете, но полностью скрывала и её жизнь в Новом…
Возможно, загадочная тень,
окутывающая её частную жизнь, отбрасывалась в большей степени не ею самой, а
её действительно таинственным спутником – её импресарио и мужем. В совмещении им
этих функций не было ничего само по себе странного. Это случалось и раньше с
замужними певицами.
Вся проблема крылась,
видимо, в самой личности этого человека.
В начале триумфального
восхождения блистательной певицы на оперный нью-йоркский Олимп,
ознаменовавшийся первым же её сенсационным исполнением партии Маргариты в
«Фаусте», таинственная фигура её супруга-импресарио не привлекла к себе сколько-нибудь значительного внимания. Мсье Дюмон держался в тени, незаметно и
неизменно благополучно решая проблемы, утрясая детали и улаживая недоразумения,
буде они появлялись. Как то и полагается хорошему импресарио дивы. Впрочем, что
является желательным и для её супруга…
Всегда одетый с головы
до ног во все черное, по большей части закутанный в плащ и в надвинутой на лицо
также черной широкополой шляпе с низко опущенными полями, которую он избегал
снимать даже в помещении, - мсье Эрик Дюмон, безукоризненно говоривший
по-английски без малейшего акцента, был, по-видимому, опытным юристом, тонко
разбиравшимся во всех хитростях и ухищрениях, возникающих при составлении
контрактов. Финансовые интересы своей жены он отстаивал с блеском и сумел
добиться таких условий, на соблюдении которых до того не удавалось настоять ни
одной примадонне.
Кроме того, мсье
Дюмон обладал обширными техническими познаниями, позволявшими ему контролировать
постановочную часть. Он усовершенствовал ряд подъемных механизмов и ввел
совершенно оригинальную систему визуальных эффектов, создававших поразительные
оптические иллюзии, до сего времени не применявшиеся.
Первую странность,
отмеченную у него, приписали экстравагантности, свойственной иностранцам, тем
более французам. Тот необычный факт, что мсье Эрик Дюмон носит на лице маску (на
редкость искусно изготовленную, так что сразу и не заметишь), объясняли всем
известной «театральностью» французов, присущей им как нации, вкупе с
французской же склонностью к драматическим эффектам. Проскользнула также
версия «рекламного хода», высказанная одной маленькой еженедельной газетой.
"В
этом случае, правда, было бы больше толку, если маску носила бы сама дива", –
усмехались остряки… Но какая же прелестная молодая женщина на это согласится?!
В таких случаях куда
более эффектно выглядят фотографические снимки красавицы-примадонны, нежно
склоняющейся к крошке-сыну. А у дивы был крошка-сын, вылитый ангелочек, так что
в этом смысле все было в порядке.
Однако, поскольку мсье
Дюмон редко появлялся на людях вне театра, а в обществе никогда не сопровождал
свою очаровательную супругу, вся эта история с маской как-то не получила
развития…
Но ко второму
оперному сезону за кулисами Музыкальной Академии (а за кулисами, как известно,
слухи распространяются с бóльшим энтузиазмом, чем где бы то ни было), стали все
чаще упоминать о некоем таинственном учителе или репетиторе, как вам больше
понравится… постоянно дающего примадонне уроки вокала и которого она
«беспрекословно слушается».
Неожиданную остротỳ
этим слухам придало достоверно подтвержденное известие, что этим таинственным
учителем оказался, кто бы вы думали? …Сам мсье Эрик – её собственный муж… К тому
же он, судя по всему, ещё и композитор… И в этом не было ничего из ряда вон
выходящего. Певица и её учитель… или певица и композитор – что может быть
естественней… Зачем надо было напускать такого тумана? – недоумевала театральная
общественность.
Не часто, возможно,
встречается композитор, умеющий профессионально вести финансовые и
организационные дела и обладающий выдающимися талантами в области механики, но…
…Но окончательную
странность этой ситуации придавало то, что слышавшие голос, которым муж дивы пел
на их таинственных репетициях (в театре не может быть ничего, долго остающегося
секретным), никак не могли прийти в себя.
Неземной, дивный,
ангельский – твердили эти счастливцы, подбирая характеристики в соответствии с
богатством своего словарного запаса…
Вот это уже было
странно… Гениальный, исключительный певец, добровольно тушующийся в пользу
другого исполнителя?.. Возможно ли, что никто не слышал о нём ранее?.. И этот
сонм разнообразных талантов, когда и одного было бы достаточно, чтобы не
остаться в тени… Похоже, маска скрывала от посторонних глаз нечто более
существенное, нежели просто нежелание быть узнанным или парочку шрамов,
портивших внешность героя-любовника.
***
Итак, учитывая легкий
шелест слухов, окруживший необычную пару, не стоило удивляться, что интерес к
выступлению Кристин Дюмон в новом оперном сезоне возрос.
По мере того, как
неявная, какая-то «оперная» фигура её верного спутника, неясно маячившая до того
на заднем плане, удачно оттеняющая её сияющий облик и прекрасное исполнение, как
лаконичная рамка выделяет и подчеркивает все достоинства портрета, начала
выдвигаться на первый план, акценты зрительского интереса разместились следующим
образом.
Ценители-меломаны,
которые, к сожалению, никогда не были в большинстве в нью-йоркской Опере,
съезжались в Академию по-прежнему - послушать прекрасное пение. Их мнение сполна
выражали критики, писавшие в своих отзывах:
«Когда её голову
венчает звездная диадема Королевы Ночи, с небес должен сойти Моцарт, чтобы
услышать её пение…»
Бóльшая же часть
светской аудитории не могла отказать себе в удовольствии и с увлечением
обсуждала интересные новости, касающиеся частной жизни дивы и её неожиданно
ставшего приобретать популярность супруга.
И если аккуратно
причесанные джентльмены в белых жилетах, с цветками в петлицах, заполняющие свои
клубные ложи, наводили театральные бинокли на прелестную фигурку светловолосой
певицы, стоящей в центре сцены с розой в опущенной руке, то многие дамы
направляли свои бинокли к театральным кулисам. Все знали, что мсье Дюмон ни разу
не пропустил ни одного спектакля своей жены.
***
- О, я все-таки надеюсь,
что они приедут вместе, - прошептала, наклоняясь к своей соседке, рыжеволосая,
стройная молодая женщина в черном бархатном платье. Она прикрыла лицо веером из
черно-белых страусовых перьев и тихо засмеялась. – Я мечтаю с ним познакомиться…
- Он нигде не бывает, -
протянула её собеседница. – Милая Кристин приедет, как всегда, одна и мило
извинится за него.
- Тогда ты познакомишь
меня с ней, не так ли, дорогая?
- Конечно, Джозиана,
обязательно… Но это мне только кажется, или ты что-то задумала?
- Я просто хочу
приятно провести вечер… - та, кого назвали Джозианой, задумчиво помолчала. – Это
так необычно – маска… Ведь что-то он скрывает под ней… Дорогая, неужели ты
никогда не пыталась узнать – что? Ведь вы с божественной Кристин считаетесь
чуть ли не подругами…
- Ну, подруги – это
слишком сильно сказано… Так, болтаем время от времени, - запротестовала
собеседница Джозианы, изящно помахав ручкой в длинной белой перчатке. – Она не
очень… расположена к откровенности, держит на расстоянии, ты понимаешь, что я
хочу сказать. Я всего лишь пару раз была у них в доме… Они почти никого не
принимают.
- Ах, Фанни, значит,
ты видела её таинственного супруга вблизи! Ну же, расскажи мне свои впечатления…
- оживилась Джозиана, нетерпеливо подавшись вперед. – Я сгораю от любопытства!
Фанни откинулась на
спинку кресла, поправляя прическу одной рукой и одновременно раскрывая на
коленях программку другой. Второй акт оперы должен был вот-вот начаться.
- Собственно,
рассказывать особенно нечего… - начала она, искоса взглядывая на Джозиану и
улыбаясь. – Мы перекинулись несколькими незначительными фразами; он сослался на
какие-то неотложные дела и вышел. Вернулся, когда я уже поднялась уезжать…
- И это всё, что ты
можешь мне рассказать?
- Не совсем… Он
проводил меня до коляски.
- Фанни, дорогая, ты
меня дразнишь?
- Немного, -
рассмеялась Фанни. – Ну не злись, ты такая вспыльчивая, моя милая. Должна тебе
признаться, меня мсье Эрик тоже заинтересовал – что-то в нем есть, очень
необычное, тревожащее. И это не только из-за маски. Я, откровенно говоря, думаю,
что он носит её просто вследствие своей артистической эксцентричности. Не
удивлюсь, если в следующем сезоне в моду войдет носить маски. Следует отдать ему
должное – он вполне может стать арбитром хорошего вкуса и законодателем
«хорошего тона». Он так элегантен, двигается с такой небрежной грацией, несмотря
на столь высокий рост. Стройный, хотя и несколько сухощав. И, представь себе,
Кристина поделилась со мной, что он её одевает с ног до головы… да не смейся ты,
не в этом смысле… Она дала мне понять, что он чуть ли не моделирует весь её
гардероб, в том числе сценический! У него прекрасный вкус, и ведь действительно,
Кристина всегда одета превосходно!..
- А голос? Он
действительно так хорош, как говорят?
- Он прекрасен,
никогда не слышала более красивого тенора, и необычайно располагающий… Даже
когда мсье Эрик просто разговаривает. К сожалению, он никогда не поёт при
посторонних.
Джозиана задумчиво играла
веером.
- Ты не находишь,
Фанни, что у мсье Эрика слишком много достоинств?.. Но я бы хотела услышать его
пение… Так решено, дорогая, ты познакомишь меня…
***
