© Mary & Anastasia

"Второй шанс: Рождественский рассказ
для Призрака Оперы"

"И я, соорудивший о нём маленький роман, от начала до конца ошибался".
Сувестр и Аллен «Фантомас».

Нет ничего более печального на свете,
чем слова: «Это могло бы быть…».

 

Часть I.

ЭРИК

  Ветер. Небо серое, тусклое, что называется – с настроением. Бульвар Капуцинок – вылитый пейзаж Писсарро. Рваные облака. Холодно… Очень холодно…Впрочем, теперь мне все время холодно. Крики, разговоры, ржание, лай, скрип колес… И люди.

Раздраженные, злые люди – куда-то бегут, к чему-то стремятся.

Зачем?
Зачем… Зачем Аслан не дал мне умереть…Он говорил, что нужно жить дальше, взять себя в руки – день за днем он не отходил от меня и говорил, говорил – поток банальностей, которые, как ни странно, действовали именно своей монотонной навязчивостью, действовали, как гипноз, вдалбливая одну единственную мысль: стремление просто продолжать жить, не задумываясь больше ни о чем. Не задумываясь о том, насколько это возможно. Банальные слова делали и саму ситуацию банальной – подумаешь, с кем не бывает, все пройдет, все образуется…

   Видимо, это действует, или я все еще так неистребимо и напрасно живуч…

   И вот я иду по набережной Сены, совершаю свою ежедневную прогулку (я теперь все делаю ежедневно). Прогулка мне не нужна, сказать больше – она мне противна, но я привык ходить так каждый день – от Гранд Оперá к Шанз-Элизэ и обратно. Я привык ходить, думать, есть, дышать по привычке. Я теперь живу по привычке…

Вернее, живет мое тело, все такое же уродливое, проклятое тело, живет мой разум – мой холодный, жестокий разум жив, но душа моя мертва. Она похоронена у  Фонтанчика Слез, там, где я впервые держал  в своих дрожащих руках ЕЁ, и эта смерть отмечена траурным объявлением в газете «Эпок», гласящим: «Эрик умер». Я все помню.

  Я ничего не чувствую. Мне все равно, но я не хочу вспоминать, не хочу думать… Мое единственное  желание, единственное, что я еще могу желать – это никаких воспоминаний, они принесут мне боль и больше ничего. Я должен был умереть, но дáрога не дал мне, и теперь я воистину стал Призраком, меня нет, я мертв не только для всего мира, но и для себя самого. Мертвая душа, мертв…
Забавно, что я больше не сплю в гробу, в этом нет  нужды, я и так мертв, я  уже привык к Вечности.
Вечность – это бессмысленно долгая жизнь.

   - Мсье, купите фиалки! Мсье, купите…

«Бедный, несчастный Эрик», - подумал я. Почему я так подумал… Это запах. Запах фиалок – он пробудил воспоминания, которых я так боюсь, так не хочу их…

  Она любила фиалки. Я украсил ими её комнату… Она плакала  вместе со мной и сказала:  "Бедный, несчастный Эрик…" Она поцеловала меня в лоб, единственный раз в моей жизни кто-то поцеловал меня, но теперь это не имеет значения.

     - Нет, благодарю, - ровный, четкий шаг. - Мне ничего не нужно.

Я и сам никому не нужен, теперь даже себе. Я пошел дальше, налетел на какого-то прохожего, не извинился. Он не шарахнулся от меня, да и с чего бы. Эта новая маска превосходна. Придает мне любую внешность. Почти любую… А люди так ненаблюдательны. Я такой же, как и все, никто и не оглянется на меня. Кажется, так я ей обещал. И сдержал  свое обещание. Почти сдержал…

Зачем я всё-таки не умер, не понимаю.

     «Не понимаю», - подумал я, сталкиваясь вновь с каким-то быстро идущим навстречу мне прохожим. – Простите, я сегодня отменно неловок.

    - О нет, это вы меня простите, я бегу и ничего не вижу из-за этой ужасной коробки, - сказал мелодичный голос.

Яркий белый свет резанул по глазам, ударил прямо в сердце. Передо мной с виноватым видом стояла Кристина…

  Я ощутил этот удар, как мучительную неловкость и дискомфорт, но не боль – мертвое сердце не испытывает боли. Мне только хотелось, чтобы это поскорее закончилось.

  - Что с вами, мсье? Вам  плохо? – и по настойчивой интонации её голоса я понял, что она повторяет этот вопрос не первый раз.

   «Разве мне может быть плохо, - хотел сказать я. – Мертвым не бывает плохо или хорошо…» Но не стоило углубляться в детали.

   - Мсье, зайдемте сюда… вот сюда, в эту дверь… Да, вот так…Присядьте, пожалуйста, в это кресло, вам нужно выпить стакан воды, у вас, наверное, голова закружилась… Ну поднимите же голову, я сейчас позову свою компаньонку, она прекрасно разбирается в таких вещах.

   Дробный стук каблучков по лестнице; теперь можно выпить воды, это действительно не помешает. Опускаю поля шляпы… так, воротник поднят до ушей, шарф закрывает половину лица… Половину маски… Отлично. Люди так ненаблюдательны. Три свидетеля происшествия опишут трех разных преступников, скрывшихся с места происшествия, даже если они смотрели ему в лицо… Маленького толстого блондина, рыжего здоровяка с бородой, лысого горбуна… вместо высокого тощего брюнета с чересчур бледным лицом и поднятым до ушей воротником… Но я отвлекся. Надо скорее уходить, пока она не вернулась, ноги почему- то не слушаются, но в целом все прекрасно, как всегда… Быстрые легкие шаги, она возвращается. Не одна.

   - Мне уже лучше. Вы очень добры, мадам, - говорю я. – Но я должен идти.

   - Куда же вы так пойдете, - говорит она, с сочувствием глядя на меня. – Подождите, я сейчас найду вам  фиакр.

   - Я пойду на улицу и подзову какой-нибудь, - предлагает пожилая дама, вошедшая с ней. – А вы, мсье, не торопитесь, отдышитесь немного… И она исчезает за дверью.

    - Как все-таки удачно, что мы были рядом с мастерской, – улыбается она.        

Да, действительно, очень удачно, я вообще исключительно везучий.

    - А вы, мадам, вероятно, зашли за своей новой шляпкой, - поддерживаю я разговор. Я всегда  вежлив с дамами и так удобней, занятая разговором, она не будет слишком пристально вглядываться в мое скрытое тенью лицо.

    - О нет, - отвечает она. – Это моя мастерская, вернее наша, я сама моделирую шляпы.

    «Интересные увлечения появились у нашей аристократии, - думаю я. - Зачем графине де Шаньи заниматься дизайном головных уборов, как хотите, но это совершенно неслыханно, хотя я мог и отстать от моды».

    - И к тому же называйте меня, пожалуйста, мадемуазель, - поправляет она меня. – Я не замужем.

    «Вот как, - думаю я безразлично. - Кто бы мог подумать…»

    - Фиакр у дверей, - сообщает, входя, приятная пожилая дама, с которой меня так и не познакомили. – Кристина, проводи мсье до коляски, надо помочь ему.

     О Боже, они обращаются со мной, как с инвалидом. Того и гляди, Кристина предложит мне опереться на её плечо.

Мы выходим на улицу, подходим к фиакру; сумерки почти поглотили город, но фонари еще не зажглись.

     - На площадь Оперы, - бросаю я извозчику и поворачиваюсь, чтобы поблагодарить милую, заботливую молодую девушку по имени Кристина.

Что-то не так… Она смотрит на меня остановившимся напряженным взглядом, уж не слезы ли  у нее на глазах, что-то они подозрительно блестят.

      - Что с вами, мадемуазель? – участливо спрашиваю я (я вполне светский человек).

      - Нет, ничего… Вы просто напомнили мне… то, что я не хочу вспоминать… (надо же, и она тоже)… Вы знаете, вы очень похожи, то есть  что-то есть похожее в ваших движениях…

      Она замолчала.

      - Я напомнил вам кого-то, по-видимому, - постарался я помочь ей.

      - Да. Одного моего… друга… очень хорошего друга. Он умер, - поспешила она добавить.

      - Как это печально.

      - Печально, - повторила она как эхо, будто прислушиваясь к чему-то. – Только голос совсем другой…

      - Прощайте, мадемуазель, –  сказал я, садясь в фиакр. Голос у меня действительно изменился. Наиболее подходящим для определения является прилагательное «тусклый». Но это тоже не имеет значения.

                                                         ***

   Мои руки все также искусны. Пальцы легко парят над клавиатурой, звуки чисты, верны… Они падают безукоризненно точно, они безупречны, словно ледяная капель. И также холодны…

Я играю каждый вечер, правда, ничего не сочиняю, зачем, Дон Жуан завершен, больше мне добавить нечего. Я читаю, сейчас – стихи. Верлен. Поль Верлен, «прóклятый поэт», как он сам с мальчишеским  самодовольством  говорил о себе. Хорошо помню нашу беседу в кафе на бульваре Рошешуар, хотя это и было в другой жизни, совсем незадолго до того, как я умер.

Помню, мне нравилась артистическая  атмосфера этого заведения, смешение стилей и жанров в интерьере – церковные витражи, головы оленей, доспехи, ржавые мечи, источенные червями статуэтки и - особенно - большое полотно Вийетта «Parce Domine» стоимостью не более чем  двести пятьдесят франков.

Художник изобразил на нем толпу паяцев, юных художников, уличных певцов и женщин легкого поведения, и над ними, за облаками – сардоническое лицо Смерти. Мне приятно было думать, что художник изобразил НАС ВСЕХ. Поль, как всегда уже пьяный, начал читать что-то из своих стихов, поразивших меня своей завораживающей мелодичностью, звучавших, как музыкальная фраза, забытый напев, который постепенно и обрывочно всплывает в памяти.

«II pleure dans mon coeur…»

Я выразил ему своё восхищение, и мы разговорились… Мне хотелось написать музыку на его стихи, но я не успел, а теперь уже не хочу.

«Зачем, зачем ты льнёшь  ко мне, воспоминанье?»…

Я веду правильный, высокодуховный  образ жизни.

   Сегодняшний вечер похож на все предыдущие. Такой же, как все вечера этого года. Нескончаемо длинного года, года, длиной в жизнь. Лишь что-то незначительное, но беспокоящее, как соринка в глазу, какое-то мимолетное событие, почти не оставившее ряби на гладкой поверхности сознания. Я сплю мало, много времени остаётся на медитацию, полезный подход к решению проблемы существования – методика, которую я почерпнул в Индии.

Буддизм вообще не религия, а мироощущение – надежда на реинкарнацию в другой оболочке не покидает меня? Очень утешительно.

   Я просыпаюсь, резко, рывком сажусь. В мозгу настойчиво, монотонно прокручивается одна фраза: "…на одного друга, он умер… хорошего друга… умер… умер…"

Это я – хороший друг, который возьми, да и умри… На земле нет более верного и почтительного друга, чем я…

Я не замужем, сказала она. Она не узнала меня, она помнит меня и она не замужем, и она существует, а я мертв… Но ведь я жив, надо сделать маленькое усилие, и я оживу, надо пробить оболочку, прорвать, прогрызть этот окруживший меня кокон, отгородивший меня от жизни…

Или защитивший?

        КРИСТИНА ДААЭ

   На какой-то миг мне показалось, что это Эрик, хотя я и знаю, что этого не может быть. Я помню об этом почти все время, где-то на периферии моего сознания всегда присутствует мысль о его смерти, вернее мысль о его отсутствии рядом со мной, не знаю, можно ли так сказать, но это точнее всего передает мои ощущения. Прошел почти год, и это чувство странным образом усиливается, вместо того, чтобы притупиться и сойти на нет. Меня не покидает ощущение какой-то общей путаницы, какой-то нелепой ошибки, как если бы все пошло вдруг не так, как должно было, могло бы пойти…

Я не виню себя, я знаю, что и не могла иначе себя повести в том смятении мыслей и чувств, я просто совсем запуталась и мне не дали времени разобраться, но я не виню Эрика, я теперь… стала лучше его понимать, что ли. И возможно… Но теперь это уже не имеет никакого значения. И я не хочу, не хочу вспоминать и обдумывать, что было бы, если бы… Я не могу и не надо, пожалуйста…

    - Посмотри, Кристина, вон он опять стоит, этот странный господин, - сказала мадам Леруа. - Я сразу поняла, что это неспростá. Я думаю, это была уловка, чтобы познакомиться с тобой. Ох уж эти мужчины! Я бы на твоём месте не пренебрегала  таким вниманием. Ах, дорогая, ты, конечно, очень мила, но годы идут… да и выбор у скромной владелицы модной лавочки, увы, не тот, что у оперной дивы, не обижайся на меня, я верю и искренне желаю, чтобы ты вновь запела, но…

    Она была права, хотя и не упустила случая чисто по-женски вставить шпильку, впрочем, милая мадам Леруа вовсе не зла, но… может быть, хватит с меня странных мужчин. Похоже, я их просто притягиваю.

Звякнул колокольчик, кто-то вошел в лавку.

    - Кристина, да повернись же, - шепчет мадам Леруа. И уже громко. – Рада опять видеть вас, мсье… Что вам угодно?

         ЭРИК

   Мы идем по бульвару Монмартр, в сумерках, разговариваем, но больше молчим. Она изредка взглядывает на меня, быстро отводя взгляд, немного стеснена, но также мила и естественна, как и раньше… И также прекрасна. Только человек может сознательно причинять себе боль, раз за разом, не надеясь ни на что, животные избегают боли, противятся ей, но я всего лишь человек и не могу ничего поделать – я не могу не видеть Кристину, я должен хоть изредка видеть её и разговаривать с ней. Да, я, видимо, стремительно возвращаюсь к жизни – вот, уже опять отчаянно вру себе. Я должен видеть её каждый день, что я и делаю, наблюдая за ней издали, искусно скрываясь от её глаз, ведь я все такой же гений маскировки (куда до меня бальзаковскому Вотрену), мои навыки не исчезли, пока я был мертв, и раз я опять обречен жить, раз я не в силах вернутся к спасительному безразличию, разрушенному в одну секунду нашей невозможной встречей, я выпью и эту горькую чашу,  и пусть тени оставят мой измученный разум навсегда.

   Кристина, я люблю тебя, смерть не вытравила из меня любовь и хотя она лишила меня моего голоса, моего вдохновения, она оказалась бессильна забрать у меня самый ценный дар, данный мне скупыми Небесами – мою любовь.

   Она не сможет узнать меня, я принимаю для этого все меры. Маска моя безупречна; все уловки работают, как требуется… Эрик умер для неё, и ничего не меняет тот факт, что она свободна. Дело не в том, что она предпочла этого юношу мне или ещё кого-то ему, а в том, что она отвергла МЕНЯ. Она НЕ ВЫБРАЛА Эрика, он не был ей нужен и он больше не будет докучать ей. Только смотреть на неё и иногда разговаривать с ней. Пока она хочет этого.

         КРИСТИНА ДААЭ

   Я колебалась, принять ли мне  приглашение в Оперу, первым моим побуждением было сразу решительно отказаться. Слишком много неприятных воспоминаний. Это мучительное последнее посещение, когда Перс привел меня через дверь с улицы Скриба к могиле Эрика у Фонтанчика Слёз.

Эрик избавил меня от тяжкого испытания, объяснил мне Перс, попросив похоронить себя и только потом сообщить мне о его смерти и  привести меня на могилу. Эрик освободил меня и от этого моего обещания. Он простил мне все мои обещания, которые я не сдержала, и все те мелкие предательства, которые я совершила.

Нет, мне вовсе не хотелось идти в Оперу. Но отказаться я почему-то не смогла. Неужели мне хочется немного «присолить» старые раны? Или я боюсь обидеть отказом мсье Шарля, моего деликатного поклонника? Слишком даже деликатного.

Он, действительно, не заслужил таких ничем не обоснованных отказов, такой он неназойливый и чуткий. И внимательный к моим настроениям. Право, иногда мне кажется, что ему, на самом деле, больше хотелось побеседовать с мадам Леруа! С ней он разговаривал легко, свободно  и очень занимательно; со мной он молчалив, сдержан и смотрит на меня, только когда ему кажется, что я не замечаю его взгляда (о наивный, любая женщина всегда знает, когда на неё смотрят!) Гуляем мы только вечером (всего-то три раза), в сумерках, и, как это ни глупо звучит, я не могла бы толком описать его внешность, наверное, виной тому моя невнимательность и легкая близорукость. В Опере я хотя бы постараюсь рассмотреть его получше.

И это первый раз он пригласил меня куда-то.

        ЭРИК

   Конечно, когда мы вошли в ложу, огни люстры (хм-м...) уже погасли. Я заметил, что Кристина, усаживаясь, внимательно смотрит на соседнюю ложу – пресловутую ложу № 5, но никаких теней прошлого, сейчас в ложе оживленно щебетала со своим кавалером полная дама бальзаковского возраста.

Я не был уверен, что Кристина примет моё приглашение, но надеялся на это – роль скромной милой модистки не должна была стать её главной и единственной жизненной ролью, так же как и роль удачно составившей  партию замужней дамы, она не заслуживала этого, она была талантлива и восприимчива к истинной красоте. Утраченные возможности, тоска по несбывшемуся, что может быть горше пропавшего втуне дара (мне ли не знать этого), как велика доля моей вины в том, что произошло с ней – не хочу копаться в бесплодных повторах – я должен помочь ей, заставить судьбу предоставить ей второй шанс и… только я не повторю прежнего пути, я ничего не потребую от неё; повторяясь, трагедия оборачивается фарсом, нет, здесь больше не будет ничего для меня, я не склонен более себя обманывать. Только для неё.

Она должна осознанно вернуться на сцену, должна захотеть. Я – её вечный учитель.

И не более того.

  Спектакль начался. Сегодня давали «Зенобию», и музыка Предиери была очаровательна, хотя и наивна, но тем  и извинительна; дирижер управлял оркестром с гораздо большим подъёмом, чем во время представления оперы Гассе. Роль Тиридата была одной из коронных ролей нынешнего премьера, и он явно не находил ничего предосудительного в том, что, нарядив его в одежду сурового парфянского воина, его заставили ворковать, как Селадон, и говорить, как Клитандр.

Заглавная  женская роль если и была фальшива и напыщенна в устах античной героини, то, по крайней мере, самый характер этой женщины был неплох – верен и искренен. Совершенно забывая то, что мы называем теперь «местным колоритом», и представляя себе только общечеловеческие чувства, она производила на публику вполне заслуженное впечатление подлинного душевного трепета в арии, смысл которой был так близок сейчас моему сердцу:

 Voi leggete in ogni core;
Voi sapete, o giusti dei,
Se son puri i voti miei
Se innocente e la pieta.
 

  “Слушай голос своего таланта и заглуши голос сердца”, - эти слова Йозефа Гайдна  как-то раз процитировал мне Эрик, но у меня не получалось следовать их совету. Небо или природа дало мне способности, дало душу для искусства, но в то же время вместо того, чтоб дать холодный, свирепый эгоизм, который обеспечивает артистам силу, необходимую, чтоб пробить себе дорогу сквозь опасности и соблазны жизни, эта небесная сила вложила в мою грудь нежное, чувствительное сердце. И вот под влиянием двух противоположных сил я неуверенна в себе, своем выборе и не могу достичь цели.

  Я оторвалась от нахлынувших на меня воспоминаний, чувства тоски и сожаления, опять грозящих поглотить меня, и в замешательстве уставилась на руку своего спутника, лежащую на барьере ложи. Затянутая в черную кожаную перчатку (почему он никогда не снимает перчаток?) она сначала напомнила мне огромного паука, слабо шевелящегося, опасного, затаившегося, но приглядевшись, я с удивлением поняла, что мой спутник  повторяет всю партию, легко и очевидно не осознавая этого, точно и виртуозно проигрывая  её, изобилующую сложными пассажами…

Это было явно столь профессионально, что я, пораженная, повернулась к нему, раскрыв рот для готового немедленно сорваться с губ вопроса, и сердце мое замерло в груди – он не смотрел на сцену, закрыв лицо, совершенно тонущее во мраке ложи, другой рукой, и откинув назад голову таким знакомым мне движением, что я вскрикнула, ничего не соображая и не владея собой, одним импульсивным порывом вскочила на ноги и бросилась вон из ложи, вон из театра, по лестнице, чуть не упав, прочь отсюда, прочь от того, что я не хотела вспоминать, от того, о чем я не хотела думать, от себя, от человека, который напоминал мне о другом - о человеке, которого я любила, но он не был им, не мог им быть, потому что  я убила его.

   На следующее утро я совсем пришла в себя. "Вот, оказывается, какая ты истеричная идиотка, Кристина Дааэ! - думала я. - Я была о тебе лучшего мнения, слабонервная дурочка. Что мог подумать мсье Шарль о твоём поступке – либо что ты внезапно сошла с ума (и это больше всего соответствует действительности), либо что ты таким дурацким способом старалась произвести на него впечатление  (и, держу пари – произвела, просто неизгладимое...)"

   "В любом случае это должно было обидеть его", – сообразила я. Возможно, больше я его и не увижу. Что ж, может, это и к лучшему, я не была с ним спокойна, будь честной с собой, Кристина. Тебя пугает то же, что и притягивает – напоминание. Но это плохо, ведь ты стремишься к  ясности, честности. Вспомни, именно это ты и старалась объяснить Раулю, тогда, год назад, когда сама наконец-то поняла… Только ты опоздала тогда… безнадежно опоздала. И теперь уже никогда не узнаешь и не проверишь. Или…

МАДАМ ЛЕРУА

   Я и сама была молодой, и потому всегда снисходительно смотрю на причуды, свойственные молодости. Что поделаешь, непостоянство в чувствах – не новость для меня. Я многое могла бы порассказать молодой неопытной девице, но, конечно, не в моих правилах навязываться. Я жду, когда меня попросят, и не моя вина, если Кристина наделает ошибок, которых могла бы счастливо избежать, спроси она только моего совета.

Ах, я сразу поняла, что произошло нечто непредвиденное, когда увидела её, запыхавшуюся, с раскрасневшимся лицом  выскакивающую из фиакра. Одну! Все понятно, сказала я себе, фиакр – уединенный, замкнутый мирок, кораблик, плывущий по волнам  вечерней суеты улиц. Он так располагает к откровенности, к нежности, я бы сказала. Вот дело и дошло до признаний, а возможно - и до чего-то более волнующего. Погляди, Мари, шепнула я себе, ручаюсь, сейчас мсье Шарль поспешит нагнать её и… Ну да, возможно он позволил себе немного лишнего, но это так похоже на мужчин, что уж тут поделаешь – все они одинаковы. Вот, помнится, мсье Леруа…

…Ну, право, от такой разумной девушки, как Кристина, я никак не могла ожидать подобного невежливого поведения. Обычно она такая деликатная и воспитанная. И мне казалось, что она не осталась равнодушной к тому вниманию, которое ей оказывал столь достойный человек. Не понимаю я этих современных девушек, решительно не понимаю.

…Хотела бы я знать, что делается в её головке. Бедняжка была сначала так растеряна, несколько дней ходила такая задумчивая, молчаливая, отвечала мне односложно на все вопросы, а теперь…

Даже и не знаю, лучше ли её теперешнее состояние. Я назвала бы его нервическим, если бы Кристина не была бы так явно и решительно увлечена какой-то целью.

   Совершенно очевидно - девушка вбила себе в голову что-то, и это что-то заставляет её действовать, не думая о возможных последствиях. Несколько раз она исчезала на полдня, объясняя потом своё отсутствие явно вымышленными обстоятельствами. После каждого такого отсутствия она выглядела все более и более… как бы это лучше сказать… озадаченной? Нет, пожалуй, более встревоженной. Я старалась проявить максимум такта, это так мне свойственно, и ни о чем её не расспрашивала, тем более что она мне отвечала односложно и с отсутствующим видом.

    - Я потом вам все объясню, - сказала она мне. – Обязательно объясню.

   Она отвернулась, склонилась над столом  и тихо добавила про себя:

   - Я должна все выяснить.

Я, конечно, услышала её слова, и что я должна была подумать? Назойливость не в моём характере, я не собираюсь набиваться в наперсницы, я подожду, когда меня попросят дать совет…

                                                ***

   Ах, я была так уверена в правильности занятой мною позиции… Но после сегодняшнего инцидента… Вернее, это нельзя назвать инцидентом. Скорее небольшое происшествие… О нет, и не происшествие в полном смысле этого слова, поскольку ничего не произошло… Это смятение в моей душе было вызвано одним услышанным мной, совершенно случайно, конечно, разговором… Я никогда не позволила бы себе намеренно подслушать приватную беседу, хотя подобная скрытность Кристины, к которой я всегда относилась как к родной, и тому было много подтверждений,  немало меня опечалила... ну, да не о том сейчас речь.

   Но когда, сами посудите, я вижу, что в нашу скромную обитель, если можно так выразиться, входит немолодой господин весьма экзотической наружности, в какой-то феске, господи прости, и с заметным восточным акцентом спрашивает «мАдЭмуазэль» Кристину, согласитесь, у меня могли возникнуть некоторые… э-э-э...   сомнения…

   Он почтительно поцеловал руку бедной девочки и это меня, признаюсь, несколько успокоило. Я вышла из комнаты.

   - Я получил вашу записку, мадмуазель, и вот я здесь, - услышала я. – О чем вы хотели со мной переговорить? Вы написали, что это очень важно.

   - Я очень благодарна вам за ваш приход, дáрога, - ответила Кристина ("о Боже, что это еще за дáрога", - подумала я).

   - Это действительно очень для меня важно. Прошу вас… Я  должна узнать… Скажите мне правду.

   - О чем вы говорите, Кристина? – медленно проговорил  тот, кого Кристина назвала странным словом дáрога. Или это имя? – Что вы имеете в виду? Какую правду?

   - Ту, что вы скрыли от меня.

   - Почему вы так решили? Вы знаете все. Почему вы вдруг усомнились в этом?

   - Потому что у меня есть для этого основания. У меня… появились сомнения.

   - В чём вы сомневаетесь? – голос мужчины прозвучал тише.

   - Сначала я отмахнулась от них, - Кристина, казалось, не слышала его. – Но потом я задумалась и… я решила… выяснить. Вы улыбаетесь? Ничего смешного нет в этом. Я была у решетки на улице Скриба. Ей пользуются, дáрога, часто пользуются, это заметно, петли смазаны и на земле следы…

   - Вы изменились, мадмуазель Кристина, - задумчиво произнес странный посетитель.

   - Да, наверное. Но вы не ответили на мой вопрос, мсье Аслан.

   - А вы уверены, что действительно хотите узнать ответ, Кристина? Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов, так, кажется, говорит ваша пословица. Мой вам совет, оставьте все как есть. Так будет лучше для всех.

    - Для всех? О ком вы говорите? – голос Кристины зазвенел. – Да отвечайте же!

   В этот момент я, как на грех, задела рукой рабочую шкатулку, стоявшую на столике у окна, и она упала, с грохотом рассыпая свое содержимое по полу. Я бросилась подбирать раскатившиеся мелочи. Ах, вот незадача! Послышались быстрые шаги, и Кристина распахнула дверь. Её  лицо было бледно, глаза блестели. Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом, приложила ладонь ко лбу, сказала: «А, это вы…», и захлопнула дверь.

"Не пора ли мне вмешаться?" – подумала я. Но голоса послышались уже у двери, – посетитель уходил. Я заспешила, водрузила шкатулку на стол и успела выбежать как раз в тот момент, когда Кристина, стоя в дверях и обращаясь к уходившему гостю, произнесла: «…я знаю, что это он, и я найду его. Он сам приходил ко мне – значит…» - конец фразы утонул в громыхании проехавшей мимо тяжелой кареты.

          ЭРИК

   Если кто-нибудь когда-либо припирал меня к стене, то сейчас это, в полном смысле слова, сделал Аслан. Давно я не видел его в такой ярости. За последний год я привык к более человечному обращению с его стороны…

«О чем ты думаешь, старый ишак, - кричал он. – Тебе не достаточно было? Зачем, о Аллах, я столько сил потратил, вытаскивая тебя с того света? Чтобы ты опять принялся за свое?»

Он долго еще кричал и тряс меня, потом стал стихать, но я все еще молчал и молчал еще некоторое время после того, как он совершенно затих. Так мы и стояли друг напротив друга, ничего не говоря, – да и что было говорить… «Эрик, - осипшим голосом сказал он, глядя мне в глаза, - Эрик, забудь, раз и навсегда забудь. Я прошу тебя». Он знал, что это пустые слова, но он должен был так сказать или думал, что должен, а это не одно и то же.

     - Я уезжаю, Аслан.

Он помедлил.

      - Куда? – спросил словно бы нехотя.

      - Еще не знаю. Покидаю Париж.

Снова пауза. Молчание было почти осязаемым.

       - Я помогу тебе?

       - Спасибо. Я справлюсь.

   И эти слова, казалось, уложили последний камень в кладку  глухой стены, столь тщательно воздвигавшейся мной всю эту последнюю неделю. Я начал эту проклятую работу в вечер, последовавший за посещением Оперы. Вечер, ясно показавший, что самообман неизбежно приводит к обману, а обман разрушает все, чем можно еще дорожить в этом мире. Так или иначе, суровая реальность жизни всегда была моим коньком - я способен осознать и принять ее лучше, чем кто бы то ни был. Условные «оперные» декорации, созданные в иллюзорной ребячливой надежде на возможность «второй попытки», худо-бедно живущие в призрачных вечерних сумерках, не выдерживают столкновения с жесткой бескомпромиссностью дневного света. Счастливый случай не имеет привычки стучаться дважды. А второй шанс – его ближайший родственник.

     - Никаких проблем, дáрога. Действительно, не могу же  я допустить, чтобы ты потратил столько сил зря.

                                                 ***

     Мои шаги гулко резонировали во влажном сумраке подвала. Я спускался к озеру, думая, как и все последнее время, исключительно о сиюминутных делах. Таких, как мой предстоящий отъезд, до которого, кстати, оставалось не более двух-трех дней, о необходимости еще раз тщательно проверить систему блокировки противовесов на всех уровнях, о том, надежно ли перекрыты подступы к дому за озером и о других таких же важных вещах.

Это позволяло мне по крайней мере не думать о делах не столь значительных. Например, о том, что, собственно, я буду делать и как (и зачем) я буду жить дальше. Сейчас важно было загрузить себя настолько, чтобы не оставалось времени и сил на рефлексии, важно было не дать себе возможности выйти на улицу и пойти, не замечая ничего вокруг, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, туда, куда я не должен был идти, но куда мои ноги наверняка сами понесли бы меня, утрать я хоть на минуту контроль над собой.

И, Бог свидетель, я не спускал с себя глаз.

   Я миновал последний поворот и сразу увидел свет фонаря, стоящего у самой воды и бросающего слабые дрожащие отблески на беспросветно черную гладь озера. На самой границе светового круга съежилась маленькая фигурка. Закутанная в плащ женщина. Ноги мои отказывались мне повиноваться, но каким-то образом я сделал шаг, потом еще один и выдохнул: «Кристина!»

Она оглянулась…

          ПРОДОЛЖЕНИЕ

      В полной темноте, окружающей её, Кристина различала тихое дыхание Эрика, спящего рядом. Одна его рука лежала на её груди, лицом он уткнулся ей в плечо. Несколько минут Кристина лежала тихо, улыбаясь в темноту, наслаждаясь чувством полного покоя и бездумного умиротворения, которое ей хотелось продлить подольше. Было чудесно лежать вот так, в его объятиях, зная, что в любой момент она может разбудить его и испытать все то, что они испытали вместе, что ошеломило и потрясло её, наполнив все её существо новыми, до той чудесной ночи неизведанными ощущениями.

Её неопытность не помешала ей понять, насколько нежным и страстным оказался  Эрик, насколько внимательным к ней. Из перешептываний и хихиканья, сопровождаемых лукавым подмигиванием, балетных девиц, начинающих свое восхождение к вершинам понятного им успеха, она, конечно, давно получила правильное представление о том, что, собственно, входит в понятие физической любви.

Было совершенно очевидно, и все с этим соглашались, что мужчины, все без исключения, являются существами эгоистичными, думающими только о своем удовольствии и потому торопливыми, а порой и по-животному грубыми. Это следовало принимать как данность, и не очень-то переживать по этому поводу. Кристина, естественно, представляла себе, как ЭТО будет происходить с ней, но не больше (и не меньше), чем можно было ожидать от девушки её возраста.

Теперь же она думала, что или бедным девицам не везло с мужчинами, или Эрик был совершенно не похож на других. Она хотела найти Эрика, вернуть его, с того момента, когда она поверила в то, что это возможно, это желание поглощало все её мысли и чувства. Она хотела остаться с ним, хотела, чтобы он поцеловал её, но дальше этого её размышления и фантазии не шли. И хотя вчера, в первый момент, когда он обнял её, прижал к своей груди и начал целовать как безумный, дыхание Кристины  прервалось на миг, и резкая необузданность его желания, казалось, испугала и оскорбила её, все же почти сразу она ощутила, угадала в его объятиях бесконечную нежность. Неожиданно для себя самой она ответила на его поцелуй так, что даже сейчас, вспомнив об этом, Кристина слегка задохнулась. Этот впервые осознанный ею толчок желания прояснил для нее истинный характер её чувств к Эрику.

Она поняла, что безлико-девственное «остаться с ним» означало «принадлежать ему».

    «Хочу, чтобы он проснулся», - подумала Кристина, нагнулась, губами нашла Эриково ухо, поцеловав его, и шепнула: «Эрик».

Эрик открыл свои золотые глаза.

    «Будто янтарь поднесли к свече», - мелькнуло в голове у Кристины, и она радостно засмеялась, почувствовав в то же мгновение, как его сильные руки сжали её так, что она не могла пошевельнуться.

   Эрик бережно перевернул её на спину и склонился над ней. Он видел в темноте, почти ясно, полузакрытые глаза Кристины и блуждающую на её губах нежную улыбку.

    «Благодаренье Богу – она не может видеть в темноте», - подумал Эрик и, проглотив комок в горле, сказал вслух:

     - Жизнь моя, моя девочка, я измучил тебя своей любовью…

Ладонь Кристины ласково коснулась его щеки, погладила и переместилась на его губы:

     - Молчи, Эрик… Лучше поцелуй меня… любимый.

     «Я сплю, это не может быть правдой», - пронеслись в его сознании бессвязные мысли. – Сейчас я проснусь…"

 Наверное, он сказал это вслух, потому что услышал тихий смех Кристины:

      - Да, это сон… пусть он продолжается…

     Мерцающие глаза Эрика приблизились к её глазам, губы его были горячими и сухими, как от длительной жажды, и она поняла, что вся её предыдущая жизнь была лишь прелюдией к этому мигу настоящей жизни…              

      …Кристина положила голову на грудь Эрика и слушала, как стучит его сердце – глухо, редко, по-мужски. Это было восхитительно.

      - Эрик, ты во всем талантлив, - пробормотала она в полудреме. И почувствовала, как крепче сжимаются его объятия.

      - Ты ведь видишь меня? – спросила она и продолжала, вздохнув. - Как жаль, что я не умею видеть в темноте, как кошки… и как ты…

   Она даже не сразу поняла, почему он вздрогнул как от удара и судорожно перевел дыхание. В следующее мгновение поняла и почувствовала, что щеки её заливает краска стыда. Боже, как жестоко прозвучали её слова! Но ведь для неё это действительно не имеет теперь значения; она не помнит о его внешнем уродстве, вернее, словно бы не видит его… Нет, не так… Она видит его другим, таким, каким он является на самом деле, под этой внешней оболочкой. И она принимает его таким, как он есть. Это трудно объяснить, но необходимо, Кристина ясно осознала эту необходимость. Именно сейчас определится характер их отношений. Ей было очевидно, что если ей это не удастся, мучительные сомнения будут постоянно жалить его сердце, отравляя его жизнь. Их жизнь. Бесконечная горечь всего его земного существования делала это неизбежным.

      Кристина глубоко вздохнула, успокаивая себя, и села на постели, поджав под себя ноги. При этом она безотчетным движением поправила свои пышные волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине. (Не следовало забывать о том, что он-то её хорошо видит!)

Каким напряженным  ни был для него этот момент, но Эрик заметил это её движение и, почти против своей воли, улыбнулся, несколько вымученной, конечно, улыбкой, но все же…

    Кристина слегка нагнулась, положила руки ему на плечи и, глядя прямо ему в глаза, светящиеся сейчас болью и горечью, приступила к объяснениям… (Боже, помоги мне найти нужные слова!..)

    Она говорила, волнуясь и сбиваясь, поправляя себя. Ей было необыкновенно важно, чтобы он все понял. Сейчас это представлялось ей самым важным на свете. Она говорила и чувствовала, как спадает его напряжение, окаменевшее тело расслабляется под её ладонями. «О Господи, ведь он совершенно беззащитен передо мной! – поняла Кристина. – Он гордый, и был  неуязвим в своей абсолютной отстраненности, изолированности от людей… безразличии ко всем… и это любовь ко мне сделала его зависимым и таким уязвимым…»

   Она испытала безмерное облегчение, когда Эрик обнял её, и она губами ощутила соленый вкус слез, бегущих по его несчастному лицу. Она поцеловала влажные соленые дорожки, чтобы осушить их, взяла его руки в свои и приложила к своим щекам.

    «За что мне это», - думал Эрик, глядя на неё. Именно об этом он мечтал, не веря в возможность такого счастья, не надеясь и отчаянно борясь за него. Прогоняя от себя эти мечты, высмеивая себя, сходя с ума от любви и отчаяния. Впервые в его кошмарной жизни его любили. Не из жалости, не осуществляя некий нравственный долг гуманности, не принося жертву… И не по принуждению.

Хотя, если быть честным, его и из этих соображений никто никогда не любил, а он бы, что греха таить, принял бы и такую любовь… А эта прелестная, казавшаяся такой растерянной, нежная девочка полюбила его, его самого… несчастное, крылатое существо, корчащееся в безобразном коконе, брошенное на Землю неизвестно за какие грехи, неизвестно чьим проклятием…
Именно так он себя ощущал, таким видел себя. Себя самого…

Она любила его - ради него самого…

 ***